В небе - Уточкин! - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Михаил Борисович Ляховецкий (По воле ветра) #8

По воле ветра

В том, что Уточкин, несомненно, обладал даром незаурядного газетного репортера, читатели могут убедиться сами. Вчитаемся в строки его небольшого путевого очерка «Там, наверху», сохранившегося в пожелтевшей от времени архивной подшивке газеты «Одесские новости». Впрочем, жанр этой публикации можно определить и как своеобразный лирический репортаж. Написанный Сергеем Исаевичем 2 октября 1907 года под свежими впечатлениями от своего первого самостоятельного полета на аэростате, он изобилует образными средствами, достойными зрелого художника слова, раскрывает перед нами новые грани его разносторонней натуры, новый этап жизни, в которой все прежние желания и увлечения померкли перед одним — страстным порывом в небо.[25]

Итак, рассказывает Сергей Уточкин:

«Готово!.. Перерезан тонкий тросик, удерживавший меня на поверхности, и мой маленький шар, слегка вздрогнув, плавно отделяется от большого земного шара. В последний раз мелькнули передо мною поднятые вверх лица приятелей и знакомых с открытыми ртами и вытаращенными глазами. Что-то кричат, но что, уже не слышно.

Площадь, усеянная публикой, быстро уменьшается, отдельные фигурки людей постепенно сливаются в общую массу, и скоро все обращается в небольшое серое пятнышко на общем фоне города. Я сразу увидел его открытую пасть, в которой, точно зубы, торчали трубы фабрик… Тысячи домов теснились друг возле друга, червонея на солнце красными крышами; высокие трубы фабрик и заводов Пересыпи извергали клубы черного дыма, словно стараясь достать меня. Подобно золотому канату извивался Карантинный мол с белой точкой — маяком на конце, а в гавани стояли смешные игрушечные пароходики без мачт и труб (их сверху просто не было видно).

Только в первые минуты подъема, когда шар находился на сравнительно небольшой высоте, можно было различать отдельные здания, улицы и сады. Вот собор, будто острый кинжал, вонзившийся в небо. Вот городской театр, гигантской черепахой покойно отдыхающий среди окружающей его зелени Пале-Рояля. Вот и бульвар — летний приют одесситов — протянулся по краю города зеленой линейкой с белой полосой. Тут же Лондонская гостиница — приют скучающих богачей, а вдали, как контраст, я отыскал приют барона Масса, прибежище менее скучающих бедняков.

Белеет поле, словно усеянное костьми. Это старое кладбище… Дальше, за кладбищем, видно беговое поле. Смешное поле, где секунды для людей важнее вечности, а рядом с ним тюрьма — приземистая печальная куча красного кирпича, где каждая секунда кажется мучительной вечностью.

Вот и Александровский парк. Скорее черный, чем зеленый, он кажется сверху большой чернильной кляксой, нечаянно оброненной на берегу моря. А Александровской колонны… даже и не видно.

Еще немного балласта высыпаю за борт; шар идет все выше и выше, и уже на высоте двух тысяч метров для очарованного глаза остаются видными только два элемента — вода и земля.

…Берег мощными извилинами своих очертаний обнял море и забылся в сладостной дреме. О море! В порыве вечной ласки прильнуло оно к берегу — своему милому…

В белоснежной пене прибоя бьется жизнь.

Громадное пространство, царственно разостлавшееся подо мной, остановилось: глаз не находил движения, и только морской прибой — это слияние земли с водой — изменчиво вздрагивал.

Первый раз в жизни я наслаждался свободным покоем, глубокой тишиной, абсолютным одиночеством. Ни один звук, рождаемый землей, не достигал меня…

Через тысячу лет, быть может, более совершенный аппарат подымет более совершенного человека на большую высоту, но и оттуда он увидит лишь то, что и я: землю и воду, и солнце.

А солнце, заходящее солнце — эта расплавленная капля Вселенной, с первых дней человечества освещающая его безумие, нищету и страдание, — сегодня дарило мне последнему прощальные лучи свои!

Солнце зашло. Тоска охватила меня, оставшегося без солнца… Вспомнилась улыбка голубых глаз, оставшихся там, далеко на земле, и могучее очарование природой было разрушено… Довольно! Пора спускаться…

Спуск — труднейшая часть полета. Передержанный открытым клапан, не вовремя выброшенный балласт, не вовремя развернутые гайдропы — все это грозит неопытному аэронавту смертью. Поэтому с особенно напряженным вниманием берусь за веревку клапана и начинаю священнодействовать. Газ со свистом выходит через открытый клапан.

Сильный шум в ушах. Это падение. Падение такое быстрое, что вырванный из записной книжки клочок бумаги моментально улетает вверх. Нижняя часть шара вдавливается и принимает парашютообразную форму, что несколько замедляет падение. Опускаясь вниз, шар собирает под собой сгущенные слои воздуха, вследствие чего происходит шум в ушах… Наоборот — при подъеме воздух под шаром разрежается, и приходится дышать глубокими вдохами.

Я уверен, что при особенно быстрых подъемах дышать очень трудно, и такой опыт может окончиться весьма печально для воздухоплавателя. При спокойном же положении шара во время полета, когда он движется вместе с окружающим его воздухом, воздухоплаватель почти не замечает движения…

Не заметишь даже, что переходишь с места на место, и только пройдя уже большое пространство, видишь, что под тобою уже не то, что было.

Однако возвращаюсь к своему спуску. Еще задолго до земли выпускаю свой сорокасаженный гайдроп. Это канат толщиной в дюйм, сделанный из тяжелой просмоленной пеньки. При спуске с гайдропом толчки невозможны: гайдроп, ложась на землю, смягчает соприкосновение с землею, обеспечивает сравнительную безопасность спуска. Но и гайдроп годен в тихую погоду: при большом ветре, волочась по земле, он придает шару и корзине наклонное положение и при случайной зацепке и резкой остановке шара аэронавт может выпасть из корзины.

В течение всего спуска внимательно слежу за барометром-анероидом. Стрелка движется быстро в обратном направлении. Показавший перед открытием клапана высоту в две тысячи шестьсот метров, анероид уже через две минуты свидетельствует о снижении до пятисотметровой отметки. Падение чрезвычайно быстрое. Все время держу наготове мешочек с балластом и за триста метров до земли высыпаю фунтов двадцать. Облегченный шар сначала повис в воздухе, а затем медленно стал подыматься, одновременно двигаясь в направлении Жеваховой горы.

На высоте около 800 метров шар находился над пересыпским берегом, где… я решил опуститься засветло.

В течение десяти секунд я держу клапан открытым. Шар снова начинает падать. Вот уже близко земля, вот уже видна огромная толпа, бегущая за шаром по берегу моря. Стали доноситься крики, слышны отдельные слова: „браво, Уточкин!“, „рыжий пес“, „сухопутный аэронавт“ и прочее.

Это я с неба возвращаюсь на землю. Стоит ли?!.

…Выбрасываю сразу целый мешок балласта, не менее 60 фунтов, и шар, для которого чувствителен каждый золотник, сделав скачок, стремительно подымается вверх.

Вскоре анероид показывает максимальную высоту моего полета — три тысячи двести метров. Туманная мгла скрыла землю: очень холодно; воздух разрежен, и дыхание уже затрудняется, руки в перчатках стали мерзнуть, пришлось одеть пальто.

Подо мною облака, совершенно закрывающие землю, вверху голубое небо, потемневшее после заката солнца, а вокруг безмолвие могилы. Снова чарующая картина…

Продержавшись в таком положении и сделав необходимые наблюдения, решаю окончательно спуститься на землю. Снова открываю клапан, и снова шар стремится вниз. Медленно редеет туман, открывая взору знакомые очертания земли. Цвета полей своими тонами напоминают старинные гобелены…

…Глаз отдыхал. Земля как бы заснула в вечернем сумраке. Вдали поблескивал ровным красноватым цветом Андреевский лиман,[26] и шар, стремительно спускаясь, быстро приближался к нему.

На глаз было легко определить, что, снижаясь такими темпами, шар опустится в лиман. Поэтому, чтобы избежать неприятной, холодной ванны, снова открываю клапан. Шум в ушах усиливается, падение становится таким стремительным, что стрелка прибора уже не переходит плавно с цифры на цифру, а скачет по ним: 600, 500, 400, 200!

Земля неудержимо несется навстречу, деревья, дороги, поля и дома быстро вырастают. Опасный момент. Последний мешок песка высыпан за борт корзины. Но, вместо того, чтобы падать вниз, песок тучей пыли окутывает меня, и мелкие камешки глухо стучат об оболочку шара.

„Падение шара быстрее падения песка!“ — мелькает у меня мысль, и я с невольной дрожью выглядываю из корзины.

Мешок балласта оказал свое действие: падение замедляется, однако все еще остается настолько стремительным, что удар о землю корзины грозит мне гибелью.

Осталось 100 метров. Вот конец гайдропа коснулся земли, и толстый канат стал укладываться на песок, слегка волочась за шаром.

Словно могучая пружина, задерживал он падение шара, быстро облегчая его.

Опасность миновала, и я уже теперь смело беру веревку клапана и повисаю на ней. Последние 100 метров пройдены, вот-вот корзинка ударится о землю.

Я быстро подтягиваюсь на руках к кругу, к которому крепится корзинка, и напряженно жду толчка.

Корзина резко коснулась земли, и шар, вздрогнув, сделал быстрый скачок метров на десять по направлению к лиману. Клапан уже открыт во всю, газ шумно выходит через отверстие, и обессиленный шар припадает к песку…

Я снова на земле. Пустынное место, вокруг ни души. Шар спустился всего в шести саженях от воды лимана, на влажный прибрежный песок.

Уже совсем темно. Промозглая сырость вызвала легкую дрожь. Было холодно и тоскливо. Невольно вспомнились яркое синее небо там, наверху, яркое солнце, яркие картины. Душа тосковала по небу. Промелькнули слова поэта: „…и звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли“.

С грустью смотрел я на шар, еще недавно таким красавцем летавший над облаками, а теперь беспомощно распростертый по земле. Но он был счастливее меня: его тело лежало здесь, а душа снова уже неслась туда, в заоблачную высь…

Через полчаса я мчался по Московской улице в город, а шар, уложенный на подводу, медленно следовал впереди огромной толпы любопытных…»

Чувство зависти к птицам, мечта летать сопровождали человечество с глубокой древности. От далеких, давно исчезнувших цивилизаций до нас дошли многочисленные изображения крылатых божеств. Сколько поколений вдохновлялись рожденным в античную эпоху мифом о Дедале и Икаре!

Писатель и философ древней Эллады Лукиан, живший во II столетии нашей эры, описал в своих «Правдивых историях» «космическое» путешествие: герои повествования за семь дней и семь ночей достигли Луны. Данте Алигьери (XIV век) в третьей части «Божественной комедии» рассказывает о том, как его душа, путешествуя по небу, залетела на Луну, другие планеты, затем на звезды. Соотечественник Данте — великий итальянский социалист-утопист Томмазо Кампанелла в книге «Город солнца» (1623) повествует о жителях Солнца — соляриях. Они «изобрели искусство летать — единственное, чего, кажется, недоставало миру». «Мы внаем свойства и пропорции, необходимые для полета по воздуху, наподобие крылатых животных», — заявляли персонажи романа «Новая Атлантида», написанного в начале XVII столетня английским философом Фрэнсисом Бэконом. Его соотечественник и современник Фрэнсис Годвин в 1638 году издал книгу «Человек на Луне, или Необыкновенное путешествие, совершенное Домиником Гонсалесом, испанским искателем приключений, или Воздушный посол». В том же веке французский писатель и мыслитель Сирано де Бержерак пытался обосновать реальность полетов с Земли на Луну и Солнце. Колесницу для космических путешествий он оснастил двигателем, сложенным из пороховых ракет. Вот что писал гениальный француз: «Ракеты были расположены в шесть рядов по шесть ракет в каждом ряду; пламя, поглотив один ряд ракет, перебрасывалось на следующий ряд, затем опять на следующий…»

Выдающийся живописец и ученый эпохи Возрождения Леонардо да Винчи создал схемы летательных аппаратов тяжелее воздуха, в частности планера, геликоптера. Глядя на один из его выразительных рисунков, мы нисколько не сомневаемся, что это изображение парашюта, изобретенного творцом бессмертной «Джоконды». Прообразом современных вертолетов была винтокрылая «аэродромическая машина» Михаила Васильевича Ломоносова, действующую модель которой он демонстрировал перед коллегами — петербургскими учеными. Летательное устройство предназначалось для исследования верхних слоев атмосферы. Эти и многие другие проекты не удалось осуществить при тогдашнем низком уровне техники.

Но стремление полететь было столь велико, что неутомимые изобретатели все же достигли цели, не дождавшись появления моторов, — начали создавать корабли легче воздуха. В 1783 году в небольшом французском городе Анноне братья Этьенн и Жозеф Монгольфье изготовили из ткани огромный шар и обклеили его бумагой. Затем заполнили шар горячим воздухом, и он взлетел под облака! Весть об этом событии разнеслась по всему Европейскому континенту. Во Франции у братьев Монгольфье появились последователи — ученые-воздухоплаватели Жак Шарль, Пилатр де Розье, Жан-Пьер Бланшар, которые все более совершенствовали устройство аэростата.

Судя по достоверным историческим источникам, первые полеты воздушных шаров с людьми в России состоялись только после смерти Екатерины II, которая очень настороженно относилась к подобному нововведению. Когда Жан-Пьер Бланшар в 1786 году предложил продемонстрировать свое летное искусство в Петербурге и Москве, императрица поспешила через своего посла в Париже известить его, что в ее государстве «отнюдь не занимаются сею или подобною аэроманиею, да и всякие опыты оной, яко бесплодные и совсем ненужные у нас совершенно затруднены». А после того как стало известно, что воздухоплавание оказалось на службе французской революции, отношение Екатерины II к полетам на воздушном шаре стало еще более нетерпимым.

Первым русским гражданином, участвовавшим в воздушном путешествии, стал шестидесятилетний генерал С. Л. Львов. Он поднялся в небо вместе с известным французским воздухоплавателем Ж. Гарнереном, получившим разрешение произвести публичные полеты. Это произошло в Петербурге 18 июля 1803 года. Аэростат стартовал в саду Первого кадетского корпуса и поднялся на высоту около 3 тысяч метров. Пролетев над Невой и крайней восточной частью Финского залива, аэронавты опустились возле Красного Села. Историки предполагают, что полет генерала Львова был связан с намерением проверить использование воздушного шара в военных целях.

Через одиннадцать месяцев, 30 июня 1804 года, подобное путешествие над русской столицей было совершено во имя науки. Академик Яков Дмитриевич Захаров вместе с бельгийским профессором Э. Робертсоном поднялся в небо с целью проверить ряд физических эффектов, которые «уже были некоторыми воздухоплавателями описаны, но в коих или сомневались, или которые совсем отвергали: например, скорейшее или медлительнейшее выпарение жидкостей, уменьшение или увеличение магнитной силы, углубление магнитной стрелки, увеличение или уменьшение согревательной силы солнечных лучей… некоторые замечания на влияние и перемены, какие разжиженный воздух над человеком производит…»

Если Петербург дал первых пассажиров, то Москва может гордиться первым самостоятельным отечественным воздухоплавателем. Им был штаб-лекарь Кашинский, совершивший в 1805 году в Москве два публичных полета на воздушном шаре.[27]

Первой русской женщиной-воздухоплавательницей стала молодая москвичка Ильинская. Из-за ее «низкого» происхождения (она принадлежала не к дворянскому, а к мещанскому сословию) газетные хроникеры не удосужились называть в своих сообщениях Ильинскую по имени-отчеству, не сообщили ее биографических данных. Единственные сведения можно почерпнуть из вскользь оброненной фразы, что девушка является «простой необразованной русской мещанкой, живущей в Пресненской части в самом бедственном положении».

19 августа 1828 года, в воскресенье, отважная девушка поднялась в небо «в шаре, начиненном не газом, а простым дымом от ржаной соломы, поднялась более чем на 300 сажен и с высоты приветствовала зрителей ракетами».

Эффектную стрельбу с высоты Ильинская вела, конечно, для развлечения публики, собравшейся на гулянье на даче генерала А. А. Закревского. Очевидно, он-то и финансировал увеселительное предприятие. Девушка, вероятно, рассчитывала на заработок. За вход в сад зрителям следовало платить от двух до четырех рублей ассигнациями. Но билетов было продано мало. «Какими рукоплесканиями и деньгами награждают у нас иностранных воздухоплавателей, — отмечал тогда „Московский вестник“, — и с каким равнодушием приняли г-жу Ильинскую, которая великодушно и смело совершила воздушное путешествие… ей самой от сего путешествия не осталось ничего, кроме удовольствия побывать выше всего земного». Видимо, на этом и закончилась воздухоплавательная карьера «простой мещанки с Пресненской части», ибо никаких других сведений о ней не обнаружено.

Но интерес к полетам проникал в глубокие слои народа. В 1874 году страна узнала о смелых воздушных путешествиях крестьянина Михаила Тихоновича Лаврентьева. Сын крепостного, он проявил способности к самым различным ремеслам, в частности к пиротехнике. На скудные сбережения стал закупать материалы, необходимые для изготовления аэростата. Энтузиасту помогли студенты Харьковского университета, профессора Н. Д. Борисяк и Н. Н. Бекетов. И вот апрельским днем 1874 года харьковчане имели возможность наблюдать полуторачасовой полет своего земляка. Затем последовали успешные старты Михаила Лаврентьева в Москве, Ростове-на-Дону, Таганроге. Летал он и в Одессе 30 августа и 2 сентября 1879 года с пассажирами.

И в 1887 году смелый полет на аэростате в одиночку для наблюдения солнечного затмения совершил Дмитрий Иванович Менделеев.

Знаменитый борец-тяжеловес Иван Заикин в уже упомянутых нами мемуарах «На арене и в небе» свидетельствует о том, как состоялось первое близкое знакомство Уточкина с аэростатом. Летним днем 1907 года группа закадычных приятелей, любителей спорта, в составе которой были Заикин и Уточкин, во время прогулки заметила любопытную афишу. Объявление извещало одесскую публику, что в воскресенье вечером некий господин Древницкий совершит полет на воздушном шаре. Он приглашает желающих стать зрителями этого захватывающего аттракциона. «Сергей Исаевич Уточкин сразу загорелся желанием летать», — отмечает мемуарист. — «Здесь же, у афишной тумбы, было единодушно решено немедленно разыскать Древницкого…»

Дружная компания пришла по указанному в объявлении адресу — на участок дома № 5 на Софиевской улице (ныне улица Короленко). Приятели оказались в просторном дворе, с трех сторон огражденном высокой стеной из белого камня. Четвертая сторона представляла собой крутой обрыв к берегу моря. На траве лежала какая-то серая бесформенная масса. В ней гости распознали оболочку воздушного шара. Бесчисленные веревки связывали ее с плетеной квадратной корзиной…

Хозяин аэростата, оказавшийся при переезде в Одессу в трудном финансовом положении, был покорен добротой и заботливостью Сергея Исаевича, который оказал ему материальную помощь. Воздухоплаватель охотно согласился взять Уточкина, Зайкина и любителя велосипедных гонок Сошникова с собой в полет следующим утром, в воскресенье.

День выдался ясный, безоблачный. С моря веял еле заметный ветерок. Это было воздушным путешественникам на руку, ибо они надеялись, что шар понесет в сторону суши. Приятели явились пораньше, чтобы помочь Древницкому подготовиться к полету.

И вот наполненный светильным газом шар взвился над стеной усадьбы. От дальнейшего подъема его удерживали толстые веревки. Толпы зрителей, преимущественно не пожелавших приобретать билеты и располагаться внутри двора, сгрудились на улице, под обрывом, на морском берегу, на крышах домов.

Четырех смельчаков, забравшихся в корзину аэростата, публика приветствовала аплодисментами, одобрительными выкриками, взмахами фуражек, шляп, женских платков. Древницкий скомандовал добровольным помощникам из зрителей, чтобы они отвязали веревки, и шар устремился ввысь. Уточкин жадно, всей грудью вдыхал воздух, его лицо выражало восторг.

А Древницкий деловито поглядывал вниз, держа в зубах незажженную сигару. О том, чтобы ее зажечь, не было и речи: легковоспламеняющийся газ мог вспыхнуть, и это грозило бы верной гибелью. В ответ на возгласы пассажиров «Летим!» хозяин шара флегматично заметил:

— Летим, только, кажется, не туда, куда следует. Здесь, на высоте, панове, ветер дует в другую сторону — несет нас в море.

Это заметили и на двух катерах, стоявших у берега. Легкие суденышки снялись с якорей и, оставляя за собой пенные следы, ушли вдогонку. Оказывается. Древницкий заранее предусмотрел подобный поворот событий и договорился с хозяевами катеров.

Вот как описал последовавшие затем события их участник Иван Заикин:

«Древницкий, перестав сосать сигару, прислушивается к чему-то.

— Свистит!

— Что свистит? — встрепенулся Сергей Исаевич.

— Где-то газ из шара выходит. Снижаемся.

Древницкий высыпает за борт песок из двух мешков. Шар взмывает вверх, но… свист становится слышнее.

— Весь балласт за борт, панове! — решительно командует Древницкий.

Мы усердно вытряхиваем мешки. Шар снова набирает высоту, но ненадолго. Теперь уже на глаз заметно, как он снижается.

— М-да-а… а я плохо плаваю, — протянул Сошников, глядя на далекий берег и такое близкое море. — А вы, господин Древницкий?

— Как топор, — Древницкий выплюнул изжеванную сигару за борт. Это был последний балласт, который он мог бросить. Шар быстро снижался, и вот край корзины взбурлил воду.

Уточкин взял на себя командование:

— Сошников, Древницкий, держитесь за корзину! Иван, за мной!

Он прыгнул в море, за ним бултыхнулся я. Шар, сделав последнюю попытку оторвать облегченную корзину от воды, как бы примирился со своей участью и лег на воду.

Сошников и Древницкий держались за корзину. Мы с Уточкиным плавали вокруг нее, а совсем похудевший шар колыхался рядом. К счастью, плавать нам пришлось недолго. Один из катеров, более быстроходный, осторожно подошел к нам, и сильные руки моряков помогли нам подняться на борт.

Сошников перекрестился:

— Слава богу, живы остались.

А Уточкин хохочет:

— Вот это здорово! Сразу две ванны — воздушная и морская.

Древницкий приуныл. Шар лопнул в двух местах, и его снова надо сушить, ремонтировать. Но это еще полбеды. Беда в другом: всего сбора не хватит для оплаты счетов за аренду катеров, двора, за афиши и объявления в газетах. Он остается без копейки…»[28]

Заикин рассказывает, что вечером следующего дня в загородном саду, где любили отдыхать спортсмены и цирковые артисты, Сергей Уточкин объявил сбор пожертвований в пользу «прогоревшего» Древницкого. Еще через день воздухоплаватель вместе со своим шаром отбыл в Симферополь. Автор воспоминаний подчеркнул:

«Этот неудачный полет на воздушном шаре, казавшийся тогда мне и Уточкину просто увлекательным приключением, на самом деле сыграл большую роль в нашей жизни. Он зародил в нас горячий интерес к воздушным полетам».

В 1907 году в Одессе демонстрировал подъем на воздушном шаре и спуск на парашюте заезжий гастролер Эрнесто Витолло. Уточкин вызвался ему помогать: долгие часы проводил возле аэростата, кропотливо изучал всю процедуру наполнения его газом, все подготовительные операции перед стартом и поднимался с ним в небо.

Комендантский аэродром в Петербурге.

1914 год

Первая авиационная неделя. Аэроплан системы Я. М. Гаккеля. Петербург.

Апрель — май 1911 года

Слух о неплохих денежных сборах на полетах Витолло привлек в Одессу немца Отто Бруннера. Но последнему не повезло. На первом же представлении он вместе с шаром упал в море. Бруннер уехал, продав аэростат трем компаньонам-одесситам — Уточкину, Карлу Маковецкому и Алексею Ван-дер-Шкруфу.

Одесситы с любопытством наблюдали, как посреди циклодрома выросло непривычное для глаз сооружение из бочонков с металлическими опилками, бутылей с серной кислотой. С рассвета началось наполнение шара тут же добываемым водородом. За приготовлениями внимательно следили тысячи зрителей. Уточкин нервничал: слишком уж медленно, лениво расправлялась дряблая оболочка аэростата. Явно подводил примитивный газогенератор, к тому же где-то была утечка водорода. Уже окончились гонки, стали подкрадываться ранние осенние сумерки, но публика не расходилась, надеясь, что Уточкин устранит неполадки и взлетит. И он, не желая обманывать надежд своих поклонников, решил рискнуть. Залез в корзину аэростата… Но, едва помощники успели отвязать веревку, порыв осеннего ветра поволок шар по земле. Уточкина выбросило из корзины. А шар, освободившийся от столь солидного груза, мгновенно поднялся, словно смеясь над человеком, помышлявшим его укротить.

Аэростат тонул в сумеречном небе… Огорченный Сергей Исаевич, растирая ушибы, провожал его взглядом. Воздухоплавательный снаряд относило в сторону моря, и были основания полагать, что поиски «беглеца» — бесперспективное дело. Однако, всем на удивление, море возвратило шар: прибойные волны выбросили его два дня спустя на берег Большого Фонтана. Приободрившийся Уточкин взялся за ремонт летательного устройства.

Перед второй попыткой взлететь он обратился за помощью на расположенное в районе Пересыпи предприятие, производившее светильный газ. Необычную картину наблюдали одесситы: вдоль причалов шел старенький катер, буксируя по воздуху надутый аэростат. В корзине невозмутимо восседал Уточкин. От берега Ланжерона группа энтузиастов, добровольных помощников, вручную отбуксировала шар на территорию циклодрома. Надежды крепли. Все складывалось вроде бы удачно. Но — надо же! — пошел дождь. Не унимался до позднего вечера. Пришлось полет отложить на следующий день… А к утру аэростат вновь был дрябло сморщенным. За ночь опять произошла значительная утечка газа.

Лишь третья попытка увенчалась, наконец, успехом. Именно об этом воздушном странствии Сергей Исаевич рассказал в приведенном нами в начале главы репортаже, опубликованном в «Одесских новостях».

Яркие воспоминания о совместном воздушном полете с Уточкиным оставил потомкам Александр Иванович Куприн. Произошло это путешествие двумя годами позже, 13 сентября 1909 года. К тому времени Сергеи Исаевич приобрел немалый опыт управления аэростатами… Никакой пересказ не заменит эмоционально насыщенной живой речи участника события. Поэтому давайте обратимся к Куприну:

«Наступает момент подъема. Мы только что кончили фотографироваться. Наш пилот, С. И. Уточкин, говорит, что уже время садиться в корзинку. К этой корзинке мы, трое новичков[29] … пробираемся с очень большим трудом сквозь толпу, обступившую шар. Матросы морского батальона и несколько городовых горячо убеждают зрителей не наступать на веревки. Неожиданную, но дружную услугу нам оказывают несколько студентов и газетных сотрудников, которые цепью, взявшись за руки, расширяют круг. Уточкин висит уже под самым шаром на каком-то канате и на каком-то, совершенно непонятном для меня, специальном языке отдает последние распоряжения, которые неторопливо, но быстро и ловко исполняются матросами. Я мысленно спрашиваю свое сердце: „Не страшно?“ Прислушиваюсь и не замечаю в себе ничего, кроме боязни показаться смешным или неловким. Весело! Пилот говорит, что можно садиться в корзинку. Легко сказать — садиться, но как туда влезешь вчетвером? Корзинка не больше как мне по пояс, в верхнем обрезе два квадратных аршина, книзу немного суживается, да тут еще восемь канатов, которые подтягивают ее к шару и в которых никак не распутаешься, а над головой, на высоте двух сажен, стоит желтый пузырь, распирающий петли надетой на нем сетки и заслоняющий все небо. Садимся со всей смехотворной неловкостью, на которую только способны новички. Быстро вглядываюсь в лица обоих моих литературных коллег. Ничего. Лица спокойны, их цвет не изменился, но в глазах немного больше сосредоточенности, чем обыкновенно. В последний момент одному из них матрос бросает на колени спасательный пояс и говорит быстро, вполголоса: „Держите около себя, потом некогда будет разбираться, надевайте не на грудь, а на живот!“

Пилот отдает вниз, команде, какие-то распоряжения о каких-то концах, которые нужно куда-то отдать. Толпа придвигается ближе, настолько ближе, что никакие увещания на нее уже больше не действуют.

„П-п-поберегите в-ваши шапки!“ — кричит весело на публику пилот. — „Я м-могу их нечаянно сбить к-корзинкой!“ Он немного заика, но голос его звучит очень явственно, раздельно и внушительно.

Затем… затем все люди внизу вдруг почему-то кажутся странно маленькими. Только благодаря этому я сознаю, что мы уже полетели.

…На ярко-белом фоне плаца аэродрома, под ослепительным освещением осеннего южного солнца черные фигуры мужчин и пестрые костюмы женщин производили сверху впечатление какого-то движущегося, опрятного, живого цветника. Поразительно было глядеть на людей сверху вниз: казалось, что движутся только одни головы, а под ними переступают носки ног, а около них чернеют длинные тени, и казалось, что все эти люди только перебирают ногами на месте, не переступая ни на шаг вперед. Но всего необыкновеннее было ощущение внезапной полной оторванности от людей.

Точно мы остались во всем мире вчетвером в маленькой корзинке, и никому уже больше нет до нас дела, так как и нам до них.

Проходит не больше двух минут. Вся Одесса лежит под нами, точно карта города, изданная городской управой, где улицы оставлены белыми, кварталы иллюминованы красным и желтым, а море обозначено голубым… К моему удивлению, мы уже утолклись и разместились в тесной корзине. На дне ее, под нашими ногами лежат: корзина с провизией, зеленые мешочки с балластом, толстый, свернутый спиралью гайдроп, бунт якорного каната и полуторапудовый четырехлапный якорь. И, несмотря на это, нам уже почти просторно… Шар идет вверх, но движение его совершенно для нас незаметно. Мы стоим на месте. Испытываю лишь ощущение невесомости собственного тела и странной неустойчивости ног, — то же ощущение, какое я испытывал однажды, опускаясь при свободном падении вагонетки в глубину юзовской шахты.

Я замечаю об этом пилоту. Он достает из кармана листок бумаги, отрывает от него угол и выбрасывает за корзину шара. Клочок бумаги мгновенно падает вниз и исчезает из глаз. Мы подымаемся. Время от времени Уточкин вынимает из кармана какой-то круглый металлический прибор, смотрит на него и сообщает высоту, на которой мы находимся: 300, 400, 500, 600 метров. Течением ветра нас несет к Большому Фонтану. Иногда пилот с поразительным спокойствием и с ловкостью обезьяны взбирается вверх по канату и что-то там поправляет. Признаюсь: я бы не решился вести себя таким образом на высоте, превосходящей в три раза Эйфелеву башню.

Кто-то из нас спрашивает: „Это и есть та самая красная веревка, за которую нельзя дергать?“ Тут в кратких словах С. И. Уточкин объясняет нам назначение клапанной веревки и аппендицитного приспособления; последнее употребляется только при неожиданно быстрых спусках, и назначение его — мгновенно превратить аэростат в парашют; собою же оно представляет какой-то маленький смешной мешочек, висящий из-под шара над нашими головами. „Я к этой гадости никогда не прибегаю, — говорит с шутливой презрительностью Уточкин, — потому что я могу вас спустить в любой точке, какую вы мне укажете. И вам ее трогать не советую“. Мне приходит в голову воспоминание о некоторых газетных кривотолках, и я стараюсь представить себе самого себя в положении человека, летящего вниз вместе с шаром со страшной быстротой вследствие какой-нибудь порчи в аэростате. И я понял с непоколебимой ясностью, что, спасая себя при падении, аэронавт может ухватиться только за боковые канаты, соединяющие корзинку с шаром. В них руки инстинктивно чувствуют единственную связь, соединяющую ноги, отделенные от земли, с огромным желтым пузырем, который неподвижно висит над вами и незаметно для вас плывет и поднимается в воздух…

750 метров. Я нарочно гляжу вниз, стараясь вызвать в себе очень знакомое мне чувство боязни высоты. Но это мне никак не удается. Очевидно, на такой высоте это чувство совсем исчезает. Вообще, мне кажется, что я нахожусь в каком-то сладком, легком, спокойном и ленивом сне, в котором забываешь о времени и о пространстве. Наши ощущения уже в достаточной мере устоялись. К высоте, на которой мы находимся, и к нашему не совсем обычному положению мы уже настолько привыкли, что можем свободно разговаривать. Пилот, не выпуская из рук анероида, любезно и обстоятельно отвечает на наши вопросы.

Между тем мы уже на высоте 900 метров. Ощущение ровного, блаженного, неизъяснимого покоя все больше окутывает каким-то сладким сном тело и душу. Гляжу вниз на распластанные плоские кварталы пригородов и все яснее чувствую, что ничто в мире меня уже больше не связывает с землею.

…Пилот предлагает нам испробовать полет над самой землей на высоте ста метров. Он говорит, что лишь на этой сравнительно малой высоте, когда человеческий глаз способен почти точно определять расстояния, только и чувствуется весь ужас бездны. Мы соглашаемся. Он посредством тонкого красного шнура открывает клапан, и газ струится из него с легким ропотом. Мы начинаем быстро опускаться. „700… 300… 200… 80 метров“, — отсчитывает пилот вслух по инструменту. Легкое беспокойство овладевает нами. Я вырываю листок из моей записной книжки и выбрасываю его за борт корзины. Листок тотчас же, как вздернутый на нитке, пропадает вверху. Во избежание толчка на неудобном месте приходится снова подниматься кверху. Это мы проделываем так быстро, выбрасывая из мешков балласт, что через две минуты уже находимся на высоте 1250 метров — самая высшая точка нашего полета. Здесь мы останавливаемся и плывем некоторое время по ветру. Быстрый подъем и большая высота дают себя знать все увеличивающейся болью в ушах. Когда говоришь, то звуки слов выходят такими глухими и слабыми, что хочется кричать, но чувствуешь, что невозможно кричать на этой высоте. Но зато какая глубокая тишина, какая чудесная неподвижность, какое волшебное забвение о времени! Ах, недаром все народы в своих религиях помещали загробный рай на небе!

Наверху становится заметно холодно… Теперь мы плывем уже вне города, над пустынными вспаханными полями, спокойно темнеющими своими правильными геометрическими фигурами. И по ним медленно плывет тень, бросаемая нашим шаром.

Теперь пора уже спускаться. Это известно пилоту по его каким-то таинственным наблюдениям над поведением шара. Спускаем гайдроп и выбрасываем понемногу якорь. Я помогаю Уточкину в его работе, разматывая свернутые бунты канатов. С гайдропом у меня все выходит благополучно, но с якорным канатом получается маленький скандал. Благодаря своему усердию, я запутываю несколько аршин в безобразный клубок, который, к моему стыду, болтается между нами и землей.

— Это ничего, — деликатно утешает меня С. И. Уточкин. — Это постоянно случается.

Вот мы и совсем уже близко над землей. И опять странное ощущение. Чем яснее вырисовываются под нами квадраты полей, потом их борозды и даже, наконец, земляные комья, тем все сильнее и сильнее возвращается ко мне снова, все возрастая, вековечная любовь к моей старой, прекрасной, доброй земле. Какая удивительная и обманчивая вещь — высота. Между тем наш гайдроп уже стелется по земле, как длинная серая змея, а рядом с ним якорь бороздит почву, оставляя на ней черный двойной след…»[30]

Эта самая, столь подробно описанная Куприным корзина воздушного шара «Россия» (La Russe), сплетенная из прутьев лозы, дожила до наших дней и ныне хранится в Одесском историко-краеведческом музее. В инвентарной книге музея с деловитой сухостью записано, что «высота корзины — 95 сантиметров, периметр по борту — 480 сантиметров. Из восьми строп сохранились две». Но какое волнение охватывает, когда своими глазами смотришь и осознаешь, что перед тобой именно та незамысловатая, открытая всем ветрам кабина смельчаков воздухоплавателей! Экспонаты, конечно, трогать не разрешается… И все же так хочется бережно прикоснуться, к потемневшей от времени лозе. Ведь это она обеспечивала безопасность Уточкина, Куприна и их спутников в заоблачном полете!

В историко-краеведческий музей эта реликвия была передана из археологического музея. Во времена Уточкина в его здании размещалось Одесское общество истории и древностей. В это общество Уточкин обратился с просьбой разрешить ему устроить демонстрацию полетов на аэроплане со стартами и посадками на территории Аккерманской крепости XV века (ныне Белгород-Днестровский, Одесской области), которая находилась в ведении общества. Прошение Уточкина ныне хранится в Государственном архиве Одесской области.[31] Но полетать в Аккермане Сергею Исаевичу не удалось, так как размеры гласиса — пологой земляной насыпи перед наружным рвом крепости — были недостаточны для взлета и приземления.

Мастерство Уточкина-воздухоплавателя по достоинству оценили за границей. Об этом в 1908 году сообщал журнал «Воздухоплаватель»:

«В Одессу вернулись из Египта г.г. Сергей Уточкин, Маковецкий и А. Ван-дер-Шкруф, отправлявшиеся туда совершать полеты на воздушном шаре. Сергей Уточкин сделал 6, а Ван-дер-Шкруф 2 полета. Публики на всех полетах набралось много, особенно французов и англичан. Последние собрались на пирамидах, из которых некоторые прямо были усеяны публикой. Шар поднимался на тысячу метров выше пирамид. Англичане сопровождали полет криками „гип-гип-ура“».

Репортер, писавший эту заметку, преисполнен наивного восторга. Но простим ему эту слабость, как и его стилистические погрешности. Вернемся к полетам одесситов в Египте. Второе воздушное путешествие Ван-дер-Шкруфа над пирамидами оказалось последним из-за неприятного происшествия: на значительной высоте оболочка его аэростата внезапно лопнула, и шар стал резко снижаться.

К счастью, воздухоплаватель не растерялся — спешно взобрался на сетку, протянутую между шаром и корзиной. Она смягчила удар о землю. Ван-дер-Шкруф получил травмы.

В эту зарубежную поездку Уточкин и его коллеги выехали в качестве представителей недавно созданного Одесского аэроклуба.

Усилившийся интерес к воздухоплаванию, бессистемные полеты на воздушных шарах, в большинстве случаев без предварительной подготовки, вызвали необходимость создания в России организаций, которые могли бы обучать аэронавтов. В передовых европейских странах они уже существовали. В 1866 году было учреждено «Аэронавтическое общество Великобритании», вскоре после этого — «Французское общество воздушной навигации». В 1880 году заявил о своем возникновении VII отдел Русского технического общества — Воздухоплавательный. Тогда же начал издаваться журнал «Воздухоплаватель». Почти через четверть столетия, в 1904 году, при Обществе Николая Егоровича Жуковского организовалась постоянная воздухоплавательная комиссия. По примеру Французского аэроклуба, созданного в 1899 году в Париже и объединившего изобретателей, конструкторов, спортсменов, совершавших подъемы на воздушных шарах, возникают аэроклубы в других странах.

В конце 1907 года в доме номер 5 на Дерибасовской улице, где размещался Черноморский яхт-клуб, несколько любителей воздухоплавания сняли комнату для библиотеки и канцелярии будущего Одесского аэроклуба. Таким было начало… Тогда же состоялось учредительное заседание организаторов нового научно-спортивного общества «Одесский аэроклуб». Два месяца ушло на разработку и утверждение устава аэроклуба. Но датой его основания по воле руководства было объявлено 11 марта 1908 года, когда 25 действительных членов клуба и три члена-посетителя собрались обсудить планы работы.

В уставе аэроклуба говорилось, что он создан для «изучения, совершенствования и популяризации воздухоплавания». При этом «в случае войны аэроклуб ставит своей обязанностью предоставить все свои силы, личные и материальные, в распоряжение военного ведомства». Членами клуба принимались «лица обоего пола всех национальностей и всех слоев». Но доступ в него был закрыт для «нижних чинов» и даже юнкеров, а солидные вступительные и ежегодный взносы ограничивали возможности неимущих людей. Не случайно первым президентом аэроклуба стал командующий войсками Одесского военного округа генерал от кавалерии барон А. В. Каульбарс. Спустя два года его сменил крупный банкир, впоследствии владелец авиационного завода А. А. Анатра.

Однако годовой бюджет организации составлял лишь 9 тысяч рублей. Все основные мероприятия проводились на членские взносы и частные пожертвования. Вскоре Одесский аэроклуб был принят в Международную авиационную федерацию, о чем было объявлено на заседании ее представителей в Лондоне. По примеру европейских аэроклубов одесситы начали выпускать свой журнал «Спорт и наука». Редактором-издателем стал секретарь аэроклуба аэронавт К. Л. Маковецкий.

Московский журнал «Аэро и автомобильная жизнь» в первом номере за 1910 год писал:

«Одесский клуб является первым в России не только по времени основания, но и первым по своей деятельности. За два сезона 1908 и 1909 гг. был совершен 21 полет на воздушных шарах…»

Добавим, что четырнадцать путешествий по небу одесситы выполнили на аэростате объемом 1500 кубических метров, называвшемся «Россия»… С 1908-го по 1914 год в распоряжении Одесского аэроклуба было более десяти воздушных шаров.

Одним из первых приняли в эту организацию Уточкина. В протоколе заседания комитета аэроклуба от 3 июня 1908 года записано:

«Большинством баллотирующих голосов избран в число членов-посетителей ОАК Сергей Исаевич Уточкин».

Плавание по небу на аппаратах легче воздуха все же не давало полного удовлетворения волевой и страстной натуре Сергея Исаевича. Ведь возможности пилота аэростата были ограничены, он становился не столько хозяином, сколько пленником летательного устройства, которое, в свою очередь, покорно выполняло волю ветра.

Такого же мнения придерживался и земляк Сергея Исаевича, пытливый рабочий парень Михаил Ефимов, который по примеру Уточкина стал велогонщиком и мотогонщиком. Ефимов писал брату на Дальний Восток:

«У нас в Одессе воздушными шарами увлеклись. Уточкин уже подымался. Говорит: ощущение бесподобное — высоко, легко и несет тебя неизвестно куда. А, по-моему, все-таки интереснее нестись, точно зная куда…»[32]