В одном лице

Глава 8. Большой Ал

«Жестокость — вот что хуже всего в Киттредже», — написал я Элейн той осенью.

«Это у него наследственное», — написала она в ответ. Конечно, не мне было спорить с Элейн, ведь она знала миссис Киттредж куда лучше, чем я. Элейн была достаточно близка с «этой ужасной женщиной», чтобы с уверенностью заявлять, какие гены передались от матери сыну. «Билли, Киттредж может хоть до посинения отрицать, что она его мать, но я тебе точно говорю: она этого мудака грудью кормила до тех пор, пока он не начал бриться!»

«Ну ладно, — написал я Элейн. — Но почему ты так уверена, что жестокость передается по наследству?»

«А как насчет манеры целоваться? — ответила мне Элейн. — Эти двое целуются одинаково. А это уж точно генетическое».

В том же письме, после трактата о генетике Киттреджа, Элейн объявила, что собирается стать писателем; даже в том, что касалось этого стремления, самого священного из всех, Элейн была откровеннее со мной, чем я с ней. Мое приключение с мисс Фрост, о котором я столько мечтал, уже началось, но я все еще ничего не рассказал Элейн!

Разумеется, я вообще никому об этом не рассказывал. И сопротивлялся желанию снова приняться за «Комнату Джованни», пока не осознал, что хочу снова увидеться с мисс Фрост — и чем скорее, тем лучше, — а ведь не мог я показаться в библиотеке Ферст-Систер, не будучи готовым обсудить с мисс Фрост писательский талант Джеймса Болдуина. И вот я снова погрузился в роман — но ненадолго: вскоре еще одна фраза остановила меня на полном ходу. Я наткнулся на нее в самом начале второй главы и остаток дня не мог заставить себя вернуться к книге.

«Да, я презирал его, но теперь понимаю, что это чувство родилось от презрения к самому себе» — прочел я и тут же подумал о Киттредже — и о том, как одновременно ненавижу его и ненавижу себя за то, что в него влюблен. Я подумал, что роман Джеймса Болдуина какой-то уж слишком жизненный, но все же на следующий вечер заставил себя читать дальше.

В той же второй главе есть описание «тонких, как лезвие ножа, мальчиков в джинсах», от которого я мысленно отпрянул. Вскоре я сам буду стараться походить на этих мальчиков и начну искать их общества; мысль об изобилии «тонких, как лезвие ножа», мальчиков в моем будущем меня встревожила.

Несмотря на страх, я вдруг обнаружил, что добрался уже до середины романа и никак не могу оторваться. Я прочел, как ненависть рассказчика к его любовнику становится такой же сильной, как любовь к нему, и «питается из тех же источников»; прочел, как Джованни все равно вызывал в нем желание, даже когда рассказчика «чуть не тошнило» от его дыхания, — я возненавидел эти отрывки, но лишь потому, что испытывал отвращение и страх к тем же чувствам в самом себе.

Да, мое влечение к парням вызывало у меня беспокойство и страх перед «беспощадным хлыстом общественного мнения», но куда страшнее мне показался отрывок, описывающий чувства героя во время секса с женщиной: «Ее полные груди наводили на меня ужас, и когда она лежала подо мной, я вздрагивал при мысли, что живым мне из ее объятий не вырваться».

Но почему со мной такого не произошло? — задумался я. Только ли потому, что у мисс Фрост маленькая грудь? А если бы ее грудь была побольше, может, она внушала бы мне ужас — вместо упоительного возбуждения? И снова вернулась непрошеная мысль: а «входил» ли я в нее? И если еще нет, но в следующий раз мне это удастся, последует ли за этим отвращение — вместо абсолютного блаженства?

Понимаете, до «Комнаты Джованни» я никогда прежде не сталкивался с романом, который так поразил бы меня, а ведь я (к своим восемнадцати годам) уже прочел уйму романов — и многие из них были превосходными. Джеймс Болдуин писал прекрасно, и ему удалось меня потрясти — больше всего меня поразили слова Джованни: «Ты хочешь бросить меня потому, что, когда ты со мной, от тебя дурно пахнет. Ты хочешь меня возненавидеть, потому что я не боюсь дурного запаха любви». Эти слова, «дурной запах любви», ошеломили меня и заставили почувствовать себя ужасно наивным. А как еще может пахнуть секс с юношей или мужчиной? Неужели Болдуин имел в виду запах дерьма — ведь именно он останется на члене после секса с мужчиной?

Я был страшно взбудоражен; мне хотелось с кем-то поговорить, и я едва не отправился будить Ричарда, чтобы обсудить все это с ним.

Но я вспомнил, что сказала мисс Фрост. Я не был готов обсуждать с Ричардом мою влюбленность в Киттреджа. Я остался в постели; как обычно, я надел лифчик Элейн и продолжил читать «Комнату Джованни» — всю ночь напролет.

Я вспомнил запах, оставшийся на моих пальцах, когда я дотронулся до своего члена, прежде чем ступить в ванну мисс Фрост; он походил на аромат масла миндаля или авокадо, но уж точно не на запах дерьма. Но, разумеется, мисс Фрост — женщина, и если я действительно в нее проник, то уж, конечно, не туда!

Миссис Хедли, как и ожидалось, была впечатлена моей победой над словом «тень», но поскольку я не мог (или не хотел) рассказать ей о мисс Фрост, было непросто объяснить, как мне удалось с ним справиться.

— Как это тебе пришло в голову разложить «веретенника» по слогам?

— Ну как вам сказать… — начал я и замолчал — прямо как дедушка Гарри.

Ни я, ни миссис Хедли не придумали, как можно применить «метод веретенника» (как его назвала Марта Хедли) к прочим моим трудным словам.

Разумеется, выйдя из кабинета миссис Хедли, я снова столкнулся с Аткинсом.

— А, это ты, Том, — сказал я, стараясь звучать небрежно.

— Значит, теперь я «Том», да? — спросил Аткинс.

— Мне просто надоело, что в этой ужасной школе всех зовут по фамилиям, — а тебе? — спросил я.

— Ну раз уж ты сам об этом заговорил… — с горечью сказал он. Бедный Том явно все еще дулся после нашей ссоры в библиотеке.

— Слушай, извини за вчерашнее, — сказал я. — Не хотел еще больше тебя расстраивать этим «на посылках». Прошу прощения.

Аткинс частенько выглядел так, будто вот-вот расплачется. Если бы доктор Харлоу пожелал привести пример «избыточной плаксивости», ему довольно было бы попросить Тома Аткинса, и тот разрыдался бы на утреннем собрании просто по щелчку пальцев.

— Кажется, я помешал вам с мисс Фрост, — сказал Аткинс, внимательно глядя на меня.

— Мы с мисс Фрост много разговариваем о писательском мастерстве, — сообщил я. — Она советует мне, что почитать. Я рассказываю, что меня интересует, и она подбирает мне подходящий роман.

— И что за книгу она дала тебе вчера, Билл? — спросил Том. — Что именно тебя интересует?

— Влюбленности в кого не следует, — сказал я. Поразительно, как быстро придал мне храбрости мой первый сексуальный опыт. Я чувствовал, что могу — и даже хочу — говорить о том, о чем прежде стеснялся сказать, — и не только с робким Томом Аткинсом, но и со своим могущественным врагом и запретной любовью, Жаком Киттреджем.

Конечно, дерзить Киттреджу по-немецки было куда легче; я еще не настолько расхрабрился, чтобы рассказать ему правду о своих чувствах и мыслях; и даже на немецком я не осмелился бы заикнуться о «влюбленностях в кого не следует». (Разве что выдав их за строчку из Гёте или Рильке.)

Тем временем Аткинс мучительно пытался что-то сказать — вероятно, спросить про время или выговорить еще что-то с этим словом, подумал я. Но нет; бедный Том не мог совладать с «влюбленностями».

Наконец он выпалил:

— Углубленности в кого не следует — мне про них тоже интересно!

— Я сказал «влюбленности», Том.

— Не могу выговорить, — признался Аткинс. — Но эта тема меня очень интересует. Когда дочитаешь ту книгу, может, дашь и мне почитать? Знаешь, мне нравятся романы.

— Это роман Джеймса Болдуина, — сказал я.

— Там что, про любовь к негру? — спросил он.

— Нет, с чего ты взял?

— Джеймс Болдуин же черный, разве нет? Или я его путаю с каким-то другим Болдуином?

Джеймс Болдуин, конечно, был чернокожим, но тогда я этого не знал. Я не читал других его книг и вообще никогда прежде о нем не слышал. А «Комната Джованни» была библиотечной книгой — так что у нее не было суперобложки с фотографией автора.

— Это роман о мужчине, который влюбляется в другого мужчину, — тихо сказал я Тому.

— Ага, — прошептал Аткинс. — Я так и подумал, когда ты сказал «в кого не следует».

— Дам тебе почитать, когда сам закончу, — сказал я. Конечно, я уже дочитал «Комнату Джованни», но теперь хотел ее перечитать и поговорить о ней с мисс Фрост, прежде чем давать ее Аткинсу. Хотя я был уверен, что там нигде не говорится, что рассказчик черный, — а бедняга Джованни, понятное дело, был итальянцем.

Я даже вспомнил строчку ближе к концу романа, где герой глядит на себя в зеркало и говорит о своем теле: «белое, сухое, жалкое». Но на самом деле мне просто хотелось сразу же прочитать «Комнату Джованни» еще раз; так сильно она меня поразила. Это был первый роман после «Больших надежд», который мне захотелось перечесть.

Сейчас мне уже без малого семьдесят, и не так много осталось романов, которые я перечитываю и они мне все еще нравятся, — я имею в виду, среди тех, что я впервые прочел и полюбил подростком, — но недавно я в очередной раз перечел «Большие надежды» и «Комнату Джованни» и пережил не меньший восторг, чем когда читал их впервые.

Ну ладно, у Диккенса встречаются слишком затянутые предложения — ну и что с того? А те парижские трансвеститы, современники мистера Болдуина — вряд ли они были особенно убедительными. Автору «Комнаты Джованни» они не нравятся. «У меня никак не укладывалось в голове, что эти мальчики были кому-то нужны: ведь мужчина, который хочет женщину, найдет настоящую женщину, а мужчина, которому нужен мужчина, никогда не согласится иметь дело с ними», — пишет Болдуин.

Конечно, мистер Болдуин никогда не встречал крайне убедительных транссексуалок, которых можно увидеть в наши дни. Он не видел таких, как Донна, транссексуалок с грудью и без следа растительности на лице — таких убедительных женщин. Вы бы поклялись, что в такой транссексуалке, о которой говорю я, нет ничего от мужчины, за исключением полностью рабочего чшлена между ног!

К тому же, сдается мне, женщина с грудью и членом не заинтересовала бы мистера Болдуина. Но поверьте, я не виню Джеймса Болдуина в том, что его не привлекали тогдашние трансвеститы, «les folles», как он их называл.

Я всего лишь хочу сказать: давайте оставим les folles в покое; пусть живут как им хочется. Не судите. Они ничем не хуже вас — не надо смотреть на них свысока.

Перечитав недавно «Комнату Джованни», я убедился, что роман действительно великолепен, как мне и запомнилось; кроме того, я обнаружил один отрывок, который в восемнадцать лет то ли пропустил, то ли проглотил, не заметив. Вот он: «Но, к несчастью, людям не дано выбирать себе эти вериги. Любовников и друзей так же не выбирают, как и родителей».

И это правда. Естественно, в восемнадцать лет я вовсю пытался выбирать; не только в сексуальном смысле. Я понятия не имел, что мне понадобятся какие-то «вериги» — не говоря уже об их количестве и о том, кто ими станет.

Но бедный Том Аткинс отчаянно нуждался в веригах, которые удержали бы его на месте. Уж это я кое-как сообразил, пока мы с Аткинсом беседовали, или пытались беседовать, на тему влюбленностей (или углубленностей) в кого не следует. В какой-то момент мне показалось, что мы так и застрянем на лестнице музыкального корпуса и наша беседа (если можно ее так назвать) затянется навечно.

— Ну что, Билл, есть какие-нибудь прорывы с твоими речевыми проблемами? — робко спросил Аткинс.

— Пока всего один, — ответил я. — Похоже, я осилил слово «тень».

— Здорово, — искренне сказал Аткинс. — Я со своими пока не разобрался.

— Сочувствую, — сказал я. — Тяжело, наверное, не выговаривать слова, без которых не обойтись. Как «время», например.

— Да, с ним сложно, — признал Аткинс. — А у тебя какое самое худшее?

— Ну, это самое, — сказал я. — Ну ты понимаешь — хрен, конец, елда, болт, прибор.

— Ты что, не можешь сказать «член»? — прошептал Аткинс.

— Ага. Получается «чшлен», — сказал я.

— Ну это хотя бы можно разобрать, — ободряюще сказал Аткинс.

— А у тебя есть слово хуже, чем «время»?

— Как член, только женское, — сказал Аткинс. — Я и ничего похожего не могу сказать — мне сразу плохо делается.

— Влагалище, что ли?

Аткинс яростно закивал; мне показалось, что бедный Том вот-вот расплачется — он все кивал и никак не мог остановиться, но его выручила миссис Хедли — на этот раз.

— Том Аткинс! — крикнула Марта Хедли в лестничный пролет. — Я слышу твой голос, и ты опаздываешь на занятие! Я тебя жду!

Аткинс сломя голову бросился вверх по лестнице. Он бросил на меня дружелюбный, но немного смущенный взгляд через плечо; я четко расслышал, как он крикнул миссис Хедли, поднимаясь по ступенькам:

— Извините! Уже иду! Я просто потерял счет времени!

Марта Хедли тоже это услышала.

— Том, похоже, это прорыв! — заорал я.

— Что ты сейчас сказал, Том Аткинс? Повтори! — раздался голос миссис Хедли.

— Время! Время! Время! — разнеслось по лестнице; потом Аткинс захлебнулся рыданиями.

— Да не плачь ты, глупый! — успокаивала его Марта Хедли. — Том, Том, ну что ты, не плачь. Радоваться же надо!

Но Аткинс все рыдал; он уже не мог остановиться. (Я по себе знал, каково это.)

— Слушай, Том! — крикнул я. — Дело пошло! Теперь пора попробовать «влагалище»! Я знаю, ты сможешь! Раз ты победил «время», то с «влагалищем» будет все просто! Давай, Том, скажи «влагалище»! Вла-га-ли-ще! Вла-га-ли-ще!

— Билли, следи за языком! — донесся до меня голос миссис Хедли. Я бы продолжил подбадривать бедного Тома, но мне совсем не хотелось получить взыскание от Марты Хедли или от какого-нибудь другого преподавателя.

Меня ждало свидание — свидание, черт подери! — с мисс Фрост, так что я счел за лучшее замолчать. Я спустился вниз, и до самого выхода мне вслед неслись рыдания Тома Аткинса.

Теперь, оглядываясь назад, легко понять, как я себя выдал. Раньше-то у меня не было привычки принимать душ и бриться перед вечерними походами в библиотеку. Хотя я не говорил матери и Ричарду, в какую библиотеку собираюсь, наверное, нужно было догадаться захватить с собой «Комнату Джованни». (Я оставил книгу под подушкой вместе с лифчиком Элейн, потому что возвращать ее пока не собирался. Я хотел одолжить ее Тому Аткинсу, но только после того, как посоветуюсь на этот счет с мисс Фрост.)

— Хорошо выглядишь, Билли, — прокомментировала мама, когда я выходил из квартиры. Такой комплимент от нее был редкостью; когда-то она то и дело повторяла, каким я стану красивым, но последние пару лет я и этого от нее не слышал. Кажется, по ее мнению, теперь я стал чересчур красивым, поскольку слово «хорошо» у нее прозвучало как-то нехорошо.

— Билл, ты в библиотеку? — спросил Ричард.

— Точно, — сказал я.

Надо было, конечно, захватить и тетради по немецкому. Из-за Киттреджа я практически не расставался со своими Гёте и Рильке. Но тем вечером моя сумка для книг была почти пуста. Я взял с собой только писательский блокнот — и все.

— Слишком хорошо выглядишь для библиотеки, Билли, — сказала мама.

— Не могу же я разгуливать по городу как тень Лира, — сказал я им обоим. Мне хотелось выпендриться, но теперь я понимаю, что не очень-то мудро было демонстрировать Ричарду Эбботу и маме мою свежеобретенную уверенность в себе.

Лишь немногим позже в тот вечер — я уверен, что еще сидел в комнате с ежегодниками в библиотеке академии, — в Бэнкрофт-холл заявился Киттредж. Дверь открыла мама, но увидев, кто пожаловал, вряд ли пригласила Киттреджа войти.

— Ричард! — должно быть, позвала она. — Жак Киттредж пришел!

— Я надеялся перемолвиться словечком со знатоком немецкого, — проворковал Киттредж.

— Ричард! — наверное, снова позвала мама.

— Иду, Золотко! — вероятно, ответил Ричард. Квартирка у нас была небольшая; хотя мама не собиралась вести разговоры с Киттреджем, она наверняка слышала каждое слово их диалога с Ричардом.

— Боюсь, что знатока немецкого тебе придется поискать в библиотеке, Жак, — сказал Киттреджу Ричард.

— В которой библиотеке? — спросил Киттредж. — Этот грамотей занимается сразу в обеих. Прошлым вечером он засиделся в городской библиотеке — ну, знаете, в публичной.

— Что Билли делать в публичной библиотеке, Ричард? — должно быть, спросила мама. (Или, по крайней мере, подумала; может, она задала этот вопрос, когда Киттредж ушел.)

— Видимо, мисс Фрост время от времени еще советует ему, что почитать, — вероятно, ответил Ричард Эббот.

— Мне пора, — сказал, наверное, Киттредж. — Передайте знатоку немецкого, что с тестом я разделался — это моя лучшая оценка за все время. Скажите ему, что он попал в точку с этим «страсть приносит страдания». И даже угадал про «ужасного ангела» — с ним я тоже справился.

— Передам, — должно быть, ответил Ричард. — Ты справился со «страсть приносит страдания» и с «ужасным ангелом» тоже разобрался. Обязательно ему скажу.

К тому времени мама, вероятно, уже нашла у меня в спальне библиотечную книгу. Она знала, что я храню лифчик Элейн под подушкой; наверняка первым делом она туда и заглянула.

Ричард Эббот был человек эрудированный; возможно, он слышал что-то о «Комнате Джованни». И конечно, мои тетради по немецкому — неизменные Гёте и Рильке — тоже остались в спальне на видном месте. Чем бы и в какой бы библиотеке я ни занимался, это явно не имело ничего общего с немецким. А в несравненный роман мистера Болдуина были вложены мои записи — в том числе, конечно, и выписки из «Комнаты Джованни». Разумеется, был там и «дурной запах любви», и та фраза, что неизменно приходила мне в голову, когда я думал о Киттредже: «В моем мозгу отчаянно билось: „Нет! нет!“, но тело мое сокрушенно твердило: „Да! да! да!“».

Киттредж, наверное, давно уже покинул Бэнкрофт к тому моменту, как мама и Ричард сделали свои выводы и оповестили остальных. Может, не миссис Хедли — то есть не в первую очередь, — но точно любопытную тетю Мюриэл и многострадального дядю Боба, и, конечно, бабушку Викторию и самого известного исполнителя женских ролей в Ферст-Систер, дедушку Гарри. Все они, вероятно, сделали свои выводы и даже набросали примерный порядок действий, пока я все еще сидел в комнате с ежегодниками; к тому моменту, как они окончательно разработали план наступления, я, скорее всего, уже был на пути в городскую библиотеку, куда и добрался незадолго до закрытия.

Мне было о чем расспросить мисс Фрост — особенно после того, как я дошел до «Совы» за 1935 год. Усилием воли я оторвал взгляд от фотографии невозможного красавчика из борцовской команды 1931 года; в ежегоднике тридцать второго никто не привлек мое внимание, даже среди борцов. На снимках Клуба драмы тридцать третьего и тридцать четвертого годов нашлись переодетые в девушек парни, которые выглядели довольно убедительно — по крайней мере на сцене, — но я не особенно в них всматривался, и я не разглядел мисс Фрост, стоявшую в заднем ряду на снимках борцовской команды тридцать третьего и тридцать четвертого года.

Зато фотография в «Сове» тридцать пятого года — выпускного года мисс Фрост в академии Фейворит-Ривер — сразила меня наповал. Мисс Фрост — хоть она и была парнем — невозможно было не узнать. Она сидела в середине первого ряда, поскольку в тридцать пятом году А. Фрост был капитаном борцовской команды; в подписи под фотографией значился только инициал «А.». Даже сидя она была на голову выше остальных парней в переднем ряду, и ее широкие плечи и крупные руки выделялись не меньше, чем если бы она надела платье и накрасилась.

Ее красивое лицо с тех пор почти не изменилось, только стрижка на фотографии, разумеется, была гораздо короче. Я поспешно пролистал ежегодник до портретов выпускников. К моему изумлению, Альберт Фрост родился в Ферст-Систер, Вермонт, — он не жил в интернате, а ходил на занятия из города, — и хотя с колледжем, как было указано, восемнадцатилетний Альберт еще «не определился», выбор карьеры его выдавал. Альберт указал «художественную литературу» — идеально для будущего библиотекаря и красивого юноши на пути превращения в убедительную (хоть и с небольшой грудью) женщину.

Я догадался, что тетя Мюриэл помнит Альберта Фроста, красавца и капитана борцовской команды, выпуск тридцать пятого года, — и говоря, что «когда-то» мисс Фрост была «просто загляденье», она имела в виду — когда та была парнем. (Несомненно, там было на что заглядеться.)

Прозвище Альберта Фроста в академии Фейворит-Ривер меня не удивило. Его звали Большой Ал.

Мисс Фрост не шутила, когда сказала, что «все звали ее Ал» — все, включая, скорее всего, и мою тетю Мюриэл.

Однако меня ждал другой повод для удивления: среди выпускников 1935 года я увидел и еще одно знакомое лицо. Роберт Фримонт — мой дядя Боб — учился в одном классе с мисс Фрост. Значит, Боб — однокашники прозвали его Ракеткой — знал мисс Фрост еще как Большого Ала. (Вот еще одно маленькое совпадение: в «Сове» за тридцать пятый год снимок Роберта Фримонта разместился напротив фотографии Альберта Фроста.)

По пути из школьной библиотеки в городскую я постепенно осознал, что все члены моей семьи, уже несколько лет включавшей и Ричарда Эббота, не могли не знать, что мисс Фрост родилась — и по всей видимости, до сих пор оставалась — мужчиной. Разумеется, никто и не подумал сообщить об этом мне; в конце концов, вся наша семейка не отличалась излишней откровенностью.

Стоя в тускло освещенном фойе и вглядываясь в свое растерянное отражение в том самом зеркале, которого недавно испугался Том Аткинс, я сообразил: да ведь практически все взрослые жители Ферст-Систер знают, что мисс Фрост — мужчина. В том числе, разумеется, и все зрители старше сорока, видевшие мисс Фрост в ролях ибсеновских женщин на сцене «Актеров Ферст-Систер».

Я отыскал мисс Фрост и на фотографиях борцовской команды тридцать третьего и тридцать четвертого годов, где А. Фрост был еще не настолько крупным и широкоплечим; более того, он так застенчиво прятался в заднем ряду, что поначалу я его не заметил.

Теперь я обнаружил его и на фотографиях Клуба драмы. А. Фрост всегда играл женщин; он появлялся на сцене во всевозможных ролях, но всегда в таких абсурдных париках и с такими здоровенными фальшивыми грудями, что его непросто было узнать. Вот, наверное, была потеха для мальчишек — смотреть, как Большой Ал, капитан борцовской команды, суетится на сцене, изображая девчонку! Однако, когда Ричард спросил мисс Фрост, выступала ли она на сцене — играла ли, — она ответила: «Только в воображении».

Всюду ложь! — думал я, глядя на свое трясущееся отражение в зеркале.

— Кто там? — услышал я голос мисс Фрост. —Уильям, это ты? — крикнула она достаточно громко, чтобы я понял, что мы в библиотеке одни.

— Да, Большой Ал, это я, — отозвался я.

— О господи, — сказала мисс Фрост с театральным вздохом. — Я же тебе говорила, что у нас мало времени.

— Зато много чего еще забыли сказать! — воскликнул я.

В ожидании моего прихода мисс Фрост погасила освещение в главном зале. Оставшийся свет шел снизу, из подвала — и мисс Фрост купалась в мягком свечении. Она сидела за столом, сложив большие ладони на коленях. (В неярком свете она выглядела моложе, или так мне казалось после всех этих фотографий в ежегодниках.)

— Иди сюда и поцелуй меня, Уильям, — сказала мисс Фрост. — Ведь нет причин, почему тебе меня не поцеловать, правда?

— Вы мужчина, так ведь? — спросил я.

— Боже ты мой, а что такое мужчина? — спросила она. — Разве Киттредж не мужчина? А его ты хочешь целовать. Разве тебе больше не хочется меня целовать, Уильям?

Да, мне хотелось ее целовать и много чего еще, но я был зол и расстроен, меня трясло, и я чувствовал, что вот-вот расплачусь — только этого не хватало.

— Вы транссексуалка! — сказал я.

— Милый мой мальчик, — резко сказала мисс Фрост. — Милый мой мальчик, пожалуйста, не вешай на меня ярлыков, не заноси меня в категорию, пока не узнаешь меня как следует.

Поднявшись из-за стола, она словно воздвиглась надо мной; когда она протянула ко мне руки, я не колебался — я бросился в ее сильные объятия и поцеловал ее. Мисс Фрост поцеловала меня в ответ, очень крепко. Я не мог разрыдаться: не хватало дыхания.

— Боже, боже, Уильям, как ты был занят, — сказала она, пока вела меня к подвальной лестнице. — Ты ведь прочел «Комнату Джованни»?

— Дважды! — удалось выдавить мне.

— Даже и дважды! И у тебя еще нашлось время пролистать старые ежегодники, да, Уильям? Я знала, что ты быстро доберешься с тридцать первого года до тридцать пятого. Это все та фотография с борцовской командой — там ты меня заметил, Уильям?

— Да! — с трудом выговорил я. Мисс Фрост зажгла свечу с ароматом корицы. Затем погасила лампу, прикрепленную к изголовью кровати; покрывало было уже откинуто.

— Я ведь не могла бы ничего предпринять, чтобы помешать тебе заглянуть в эти старые ежегодники, ведь так, Уильям? — продолжала она. — В библиотеке академии меня не жалуют. И если бы даже ты не увидел ту фотографию, кто-нибудь рассказал бы тебе — рано или поздно. Я, честно говоря, поражаюсь, что никто до сих пор тебе не рассказал, — сказала мисс Фрост.

— Мои родные мне мало что рассказывают, — сказал я. Я торопливо раздевался, а мисс Фрост уже расстегнула блузку и сняла юбку. В этот раз, воспользовавшись туалетом, она не сказала ничего об уединении.

— Да уж, знаю я твою семейку, — сказала она со смехом. Она поддернула нижнюю юбку и — подняв деревянное сиденье — довольно шумно помочилась, стоя ко мне спиной. Я не видел ее член, но, судя по звуку, не оставалось никаких сомнений, что он у нее есть.

Я лежал нагишом на латунной кровати и смотрел, как она моет руки, умывается и чистит зубы над маленькой раковиной. Я заметил в зеркале, как она подмигнула мне.

— Наверное, вы были хорошим борцом, — сказал я, — если вас сделали капитаном команды.

— Я не просилась в капитаны, — сказала она. — Я просто побеждала — а когда победила всех, меня сделали капитаном. Отказаться было нельзя.

— Понятно.

— К тому же, пока я занималась борьбой, мне не задавали лишних вопросов, — сказала мисс Фрост. Она повесила юбку в шкаф; на этот раз она сняла и лифчик. — Никто в тебе не сомневается — я имею в виду, в отношении твоего пола, — если ты борец. Это вроде как сбивает всех с толку — если ты понимаешь, о чем я, Уильям.

— Понимаю, — ответил я. Я думал, как прекрасны ее груди — с идеальной формы сосками, такие маленькие, но все же больше, чем у бедняжки Элейн. У мисс Фрост была грудь четырнадцатилетней девушки, и она казалась маленькой только потому, что ее остальное тело было большим и сильным.

— Мне так нравится ваша грудь, — сказал я.

— Спасибо, Уильям. Больше она уже не станет, но вообще просто удивительно, на что способны гормоны. Пожалуй, грудь побольше мне не особенно и нужна, — сказала мисс Фрост, улыбаясь мне.

— По-моему, она идеального размера, — сказал я.

— Уверяю тебя, когда я боролась, никакой груди у меня еще не было — а то вышло бы неловко, — сказала мисс Фрост. — Я продолжала бороться и так избегала неудобных вопросов, пока училась в колледже, — сказала она. — Я не могла принимать гормоны — и не могла стать женщиной — пока не окончила колледж.

— А в каком колледже вы учились? — спросил я.

— Я училась в Пенсильвании, ты об этом колледже все равно не слышал.

— Вы боролись так же хорошо, как Киттредж? — спросил я. Она легла рядом со мной на кровать, но в этот раз, когда она взяла мой член в руку, я оказался лицом к ней.

— Киттредж не так уж и хорош, — сказала мисс Фрост. — Он просто еще не встретил достойного противника. В Новой Англии борьба не настолько популярна. В отличие от Пенсильвании.

— Вот оно что.

Я дотронулся до ее нижней юбки, примерно в том месте, где был ее член; она не препятствовала мне. Я не пытался залезть под юбку. Я просто гладил ее член сквозь облегающую ткань; в этот раз юбка была жемчужно-серая, почти такого же цвета, как лифчик Элейн. Подумав о лифчике Элейн, я вспомнил про «Комнату Джованни», лежавшую рядом с ним под подушкой.

Роман Джеймса Болдуина был так невыносимо печален, что неожиданно у меня пропало всякое желание обсуждать его с мисс Фрост; вместо этого я спросил:

— Разве не трудно было оставаться борцом, если вы хотели быть девушкой и вам нравились парни?

— Было не так уж сложно, пока я побеждала. Мне нравится быть сверху, — сказала она. — Когда побеждаешь в борьбе, ты оказываешься сверху. В Пенсильвании было сложнее, потому что там я выигрывала не всегда. Я оказывалась на полу чаще, чем хотелось бы, — сказала она. — Но я уже была постарше и могла пережить поражение. Вообще-то я терпеть не могла, когда меня прижимали к полу, но такое случилось всего дважды — оба раза с одним и тем же паршивцем. Борьба была моим прикрытием, Уильям. Тогда парни вроде нас в нем нуждались. Разве Элейн не служила прикрытием тебе, Уильям? Мне так показалось, — сказала она. — Разве и сегодня парни вроде нас не нуждаются в небольшом прикрытии?

— Еще как, — прошептал я.

— А, вот мы и снова шепчемся, — прошептала в ответ мисс Фрост. — Наверное, шепот — это тоже своего рода прикрытие.

— Но вы же что-то изучали в том колледже в Пенсильвании — не только боролись, — сказал я. — В ежегоднике написано, что вы хотели заняться литературой…

(Кажется, я просто лепетал что попало, чтобы отвлечься от члена мисс Фрост.)

— В колледже я изучала библиотечное дело, — сообщила мисс Фрост, пока мы держали друг друга за члены. Ее член был не такой твердый, как мой, — по крайней мере, пока. Я подумал, что даже в таком состоянии ее член больше моего, но без достаточного опыта невозможно оценить размер чужого пениса, пока его не увидишь.

— Я решила, что библиотека будет сравнительно безопасным прибежищем для мужчины, который собирается стать женщиной, — продолжала мисс Фрост. — Я даже знала, в какой именно библиотеке хочу работать — в той самой школьной библиотеке, где хранятся те ежегодники, Уильям. Я подумала: где примут меня лучше, чем в моей родной библиотеке? Я хорошо училась в Фейворит-Ривер, и я была очень хорошим борцом — может, не по стандартам Пенсильвании, но для Новой Англии я была очень неплоха. Само собой, когда я вернулась в Ферст-Систер женщиной, академия Фейворит-Ривер не захотела иметь со мной ничего общего — еще бы они подпустили меня к своим впечатлительным мальчикам! Каждый в чем-то наивен, Уильям, и здесь я просчиталась. Я помнила, что в школе меня любили, когда я была Большим Алом; но я была слишком наивна и не могла даже подумать, что они не полюбят меня как мисс Фрост. И только потому, что твой дедушка Гарри был в числе попечителей городской библиотеки — вот этой старой публичной библиотеки, для которой у меня слишком хорошее образование, — меня взяли сюда на работу.

— Но почему вы вообще решили вернуться в Ферст-Систер — да еще и в академию? Вы же сами назвали ее ужасной школой? — спросил я.

Самому мне было всего лишь восемнадцать, но мне уже хотелось никогда в жизни не возвращаться в академию Фейворит-Ривер и в этот захолустный Ферст-Систер, штат Вермонт. Мне не терпелось убраться отсюда, оказаться где-нибудь — где угодно, — где меня не знает каждая собака, где я смогу спать с кем мне вздумается и где на меня не будут таращиться и осуждать в святой уверенности, будто видят меня насквозь!

— У меня здесь больная мать, Уильям, — объяснила мисс Фрост. — Мой отец умер в тот год, когда я начала учиться в Фейворит-Ривер; если бы он не скончался сам, мое превращение в женщину его бы доконало. Но моя мать болеет уже много лет; из-за этого мне едва удалось окончить колледж. Мама болеет уже настолько давно, что если и выздоровеет, то не поймет этого. Она повредилась рассудком, Уильям; она даже не замечает, что я женщина, а может, уже не помнит, что у нее был сын, а не дочь. Наверняка она даже не помнит, что когда-то у нее вообще был сын.

— Понятно.

— Мой отец когда-то работал на твоего дедушку. Гарри знал, что мне нужно заботиться о матери. Только поэтому мне и пришлось вернуться в Ферст-Систер — независимо от того, как приняли бы меня в академии.

Я пробормотал что-то сочувственное.

— А, все не так уж плохо, — ответила мисс Фрост, снова входя в образ. — В маленьком городке тебя могут поносить на чем свет стоит, но им приходится тебя терпеть — они не могут просто захлопнуть перед тобой дверь. И я ведь встретила тебя, Уильям. Может, потомки запомнят меня как сумасшедшую библиотекаршу, любившую переодеваться, которая направила тебя по писательскому пути. Ты ведь уже начал, да? — спросила она.

Но мне история ее жизни показалась невыносимо грустной. Продолжая трогать ее член сквозь нижнюю юбку, я вспомнил о «Комнате Джованни», лежащей вместе с лифчиком Элейн у меня под подушкой, и сказал:

— Мне страшно понравился Джеймс Болдуин. Я не принес его обратно, потому что хочу дать его Тому Аткинсу. Мы с ним говорили об этом — мне кажется, ему тоже очень понравится. Вы не возражаете, если я одолжу ему книжку?

— «Комната Джованни» у тебя с собой, Уильям? — неожиданно спросила мисс Фрост. — Где сейчас сама книга?

— Дома, — сказал я. Почему-то я побоялся сказать, что книга лежит у меня под подушкой — не говоря уж о ее близком соседстве с жемчужно-серым лифчиком Элейн Хедли.

— Нельзя оставлять этот роман дома, — сказала мисс Фрост. — Конечно же, можешь дать его Тому. Но скажи ему, чтобы не светил им перед своим соседом по комнате.

— Я не знаю, кто у него сосед по комнате, — сказал я.

— Это неважно — главное, не показывать ему книгу. Я уже говорила, что твоей маме и Ричарду Эбботу о ней тоже знать не надо. На твоем месте я бы даже дедушке Гарри не говорила.

— Дедушка знает, что я влюблен в Киттреджа, — сообщил я. — Но никто не знает, что я влюблен в вас.

— Надеюсь, тут ты прав, Уильям, — прошептала она. Она склонилась надо мной и взяла мой член в рот — быстрее, чем я успел бы написать это предложение. Но когда я попытался запустить руку под ее нижнюю юбку и коснуться ее члена, она меня остановила.

— Нет, этого мы делать не будем, — сказала она.

— Я хочу делать все, — сказал я.

— Разумеется, хочешь, Уильям, но «все» тебе придется делать с кем-то еще. Молодому человеку твоего возраста не годится проделывать «все» с кем-то моего возраста, — сказала мисс Фрост. — Я не возьму на себя ответственность за твой первый раз во «всем».

С этими словами она снова взяла мой член в рот; больше никаких объяснений она давать не собиралась. Но вскоре я снова заговорил:

— Мне кажется, в тот раз мы не занимались настоящим сексом — то есть с проникновением. Это было что-то другое, да?

— Не очень-то удобно беседовать во время минета, Уильям, — со вздохом сказала мисс Фрост, снова ложась лицом ко мне. Я почувствовал, что на этом с минетами покончено; так оно и оказалось. — Мне показалось, что это «что-то другое» тебе понравилось, Уильям.

— Да, еще как! — воскликнул я. — Просто мне любопытно насчет проникновения.

— Можешь любопытствовать сколько угодно, Уильям, но никаких проникновений со мной не будет. Разве ты не понимаешь? — неожиданно спросила она. — Я же пытаюсь уберечь тебя от «настоящего секса». Уж как могу, — прибавила мисс Фрост, улыбаясь.

— Да не надо меня оберегать! — возмутился я.

— Нет уж, Уильям, «настоящий секс» с восемнадцатилетним юношей — это как-то слишком! Вероятно, я уже и так чересчур повлияла на то, кем ты станешь! — заявила мисс Фрост.

Конечно, она была права, хотя сама, наверное, полагала, что скорее драматизирует, чем пророчествует, — а я еще не догадывался, как велико окажется ее влияние (на всю мою жизнь!).

На этот раз она показала мне смазку, которой пользовалась, и дала понюхать ее с кончиков пальцев. Пахло миндалем. Мисс Фрост не стала садиться сверху; в этот раз мы улеглись лицом к лицу. Я все еще не видел ее член, но мисс Фрост прижалась им к моему и немного потерлась. Затем она перекатилась на другой бок, сжала мой член между бедер и вдавила ягодицы мне в живот. Ее юбка задралась до талии; одной рукой я сжимал ее грудь, а другой — ее член. Мисс Фрост скользила бедрами по моему члену, пока я не кончил в ее подставленную ладонь.

Тогда мне казалось, что мы еще целую вечность лежали обнявшись, но теперь я понимаю, что мы никак не могли оставаться одни так долго, как я воображал; у нас действительно было мало времени. Я любил слушать, как она говорит, и наслаждался звуком ее голоса — наверное, поэтому мне казалось, что время течет медленнее.

Она набрала мне ванну, как и в первый раз, но так и не разделась до конца, и когда я предложил ей забраться в ванну со мной, она расхохоталась и сказала:

— Я все еще стараюсь тебя оберегать, Уильям. Не хватало еще тебя утопить!

С меня было довольно и ее обнаженной груди, и она разрешила мне держаться за ее член, которого я так и не увидел. В моей руке он стал больше и тверже, но у меня было ощущение, что даже ее член сдерживается — пускай совсем немного. Трудно объяснить, но я был уверен, что мисс Фрост просто не позволяет своему члену стать больше и тверже; возможно, это тоже был один из способов меня уберечь.

— Это как-то называется — то, чем мы только что занимались? — спросил я.

— Да, Уильям. Ты можешь выговорить «интеркруральный»? — спросила она.

— Интеркруральный, — повторил я, не запнувшись. — А что это значит?

— Ты наверняка знаком с приставкой «интер», которая означает «между», Уильям, — ответила мисс Фрост. — А «крурал» значит «бедренный» — другими словами, это межбедренный секс.

— Понятно, — сказал я.

— Я читала, что в Древней Греции он был в большом почете, — объяснила мисс Фрост. — Этого не преподавали на занятиях по библиотечному делу, но не зря же я проводила столько времени в библиотеке!

— А что древним грекам в нем нравилось? — спросил я.

— Я читала об этом давно — сейчас, пожалуй, и не припомню всех преимуществ, — сказала мисс Фрост. — Возможно, дело в позиции сзади.

— Но мы-то не в Древней Греции, — напомнил я.

— Поверь мне, Уильям: можно заниматься межбедренным сексом, не копируя древних греков в точности, — объяснила мисс Фрост. — Не обязательно все время располагаться сзади. Лицом к лицу тоже получится, да и в других позах — хоть в миссионерской.

— В какой? — переспросил я.

— Это мы попробуем в другой раз, Уильям, — прошептала она. Кажется, как раз в этот момент я услышал скрип ступенек на лестнице в подвал. То ли мисс Фрост тоже его услышала, то ли просто по совпадению именно в эту секунду взглянула на часы.

— Вы сказали мне и Ричарду, что выходили на сцену — то есть играли — только в воображении. Но я же видел фотографии Клуба драмы — вы и раньше играли, — сказал я.

— Поэтическая вольность, Уильям, — ответила мисс Фрост со своим фирменным театральным вздохом. — К тому же никакая это была не игра. Это было всего лишь переодевание — и переигрывание! Мальчишки просто валяли дурака. В те годы в академии Фейворит-Ривер не было Ричарда Эббота. В Клубе драмы не было никого, кто знал бы хоть половину того, что знает даже Нильс Боркман, а уж он-то просто педант в драматургии!

На лестнице снова раздался скрип, и теперь мы оба его услышали; в этот раз ошибиться было невозможно. Странное дело: мисс Фрост, похоже, совсем не удивилась.

— Уильям, мы что, так спешили, что забыли запереть библиотеку? — прошептала она. — Боже мой, кажется, так и есть.

У нас было так мало времени — и мисс Фрост знала об этом с самого начала.

После третьего поскрипывания, в ту незабываемую ночь в незапертой публичной библиотеке Ферст-Систер, мисс Фрост — которая до того стояла на коленях рядом с ванной и вдумчиво занималась моим членом, пока мы говорили о всевозможных интересных вещах, — встала и громким ясным голосом, которому позавидовали бы моя подруга Элейн и ее мать, миссис Хедли, спросила:

— Гарри? Я так и думала, что эти трусы пошлют именно тебя. Это ведь ты?

— Ну как тебе сказать… Да, это я, — робко ответил дедушка Гарри с подвальной лестницы. Я сел в ванне. Мисс Фрост стояла очень прямо, отведя плечи назад и нацелив маленькие острые груди на открытую дверь спальни. Соски у нее стояли торчком, а непроизносимые ареолы были размером в добрый серебряный доллар.

Дедушка осторожно спустился в подвал мисс Фрост. От уверенности в себе, с которой он обычно выходил на сцену, не осталось и следа; он был вовсе не энергичной женщиной, а просто старичком — маленьким и лысым. Дедушка Гарри явно не вызывался добровольцем на мое спасение.

— Я разочарована, что Ричард сдрейфил и не пришел сам, — сказала мисс Фрост моему смущенному деду.

— Ричард вызвался, но Мэри его не пустила, — ответил дедушка.

— Ричард у нее под каблуком, как и все мужчины, женатые на этих Уинтропшах, — сказала мисс Фрост. Дедушка не мог поднять на нее глаза, но она не отворачивалась — и не собиралась одеваться. На мисс Фрост была только жемчужно-серая нижняя юбка, но она держалась так, будто была одета в вечернее платье — и даже слишком нарядное для такого случая.

— Похоже, и Мюриэл не пожелала, чтобы пошел Боб, — продолжала мисс Фрост. Дедушка Гарри только мотнул головой.

— Бобби симпатяга, но размазней он был всегда — еще до того, как его загнали под каблук, — продолжала мисс Фрост. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь называл дядю «Бобби», но теперь-то я знал, что Роберт Фримонт был одноклассником Альберта Фроста в академии, а в интернатах все пользуются кличками, которые не выходят за пределы школы. (К примеру, никто больше не зовет меня Нимфой.)

Я пытался выбраться из ванной, стараясь не поворачиваться лицом к дедушке; мисс Фрост подала мне полотенце. Но даже прикрываясь полотенцем, было страшно неловко вылезать из ванной, а потом еще вытираться и кое-как натягивать одежду.

— Уильям, позволь кое-что сообщить тебе о твоей тете Мюриэл, — сказала мисс Фрост, стоя как барьер между мной и дедом. — Мюриэл вообще-то была влюблена в меня — прежде чем начала встречаться со своим «первым и единственным кавалером» — твоим дядей Бобом. Представь, что было бы, если б я согласилась — когда Мюриэл предложила себя мне! — воскликнула мисс Фрост в своей лучшей манере ибсеновской героини.

— Пожалуйста, Ал, не надо так грубо, — сказал дедушка Гарри. — В конце концов, Мюриэл моя дочь.

— Мюриэл — властолюбивая сука, Гарри. Может быть, узнай она меня поближе, она стала бы полюбезнее, — сказала мисс Фрост. — Меня-то под каблук не загонишь, Уильям, — сказала она, глядя, как я с горем пополам пытаюсь одеться.

— Да уж, Ал, — воскликнул дедушка Гарри, — тебя под каблук не загонишь!

— Твой дедушка — хороший человек, Уильям, — сказала мисс Фрост. — Это он построил для меня эту комнату. Когда я вернулась в город, моя мама думала, что я все еще мужчина. Мне нужно было где-то переодеваться, прежде чем идти на работу женщиной — и прежде чем каждый вечер возвращаться домой к матери мужчиной. В каком-то смысле даже и к лучшему — по крайней мере, мне теперь легче, — что бедная мама больше не замечает, какого я пола, или какого пола я должна быть.

— И все-таки отделку не стоило бросать на полпути, Ал, — заметил дедушка Гарри. — Господи Иисусе, уж туалет-то надо было отгородить.

— Тут и так мало места, чтобы городить еще стены, — сказала мисс Фрост. В этот раз, когда она подошла к унитазу и откинула деревянное сиденье, она не стала отворачиваться ни от меня, ни от дедушки. Ее член был уже совсем не твердым, но все равно довольно большим — как и вся она, за исключением груди.

— Понимаешь, Ал… Ты славный парень. Я всегда был на твоей стороне, — сказал дедушка Гарри. — Но не годится это — в смысле, что вы с Биллом…

— Она меня оберегала! — выпалил я. — Мы не занимались сексом. Никакого проникновения не было, — прибавил я.

— Господи Иисусе, Билл! И слышать не хочу, чем вы тут занимались! — воскликнул дедушка Гарри, зажав уши ладонями.

— Но мы ничем таким и не занимались! — сказал я.

— Уильям, помнишь тот вечер, когда Ричард впервые привел тебя сюда — когда ты завел библиотечную карточку, а Ричард предложил мне роль в ибсеновской пьесе? — спросила мисс Фрост.

— Конечно, еще бы не помнить! — прошептал я.

— Ричард был уверен, что предлагает роль Норы или Гедды женщине. Только когда вы пришли домой, он, видимо, поговорил с твоей матерью — а та, конечно же, поговорила с Мюриэл, — и вот тогда-то они ему и рассказали. Но Ричард все равно хотел взять меня в постановку! Этим Уинтропшам пришлось со мной смириться — по крайней мере, на сцене, — как они мирились с тобой, Гарри, когда ты просто играл. Разве не так? — спросила она дедушку.

— Ну как тебе сказать, Ал, на сцене же совсем другое дело, правда? — спросил дедушка мисс Фрост.

— И ты тоже под каблуком, Гарри, — сказала мисс Фрост. — Тебя самого-то не тошнит?

— Пойдем, Билл, — сказал дед. — Нам пора.

— Я тебя всегда уважала, Гарри, — сказала мисс Фрост.

— А я тебя, Ал! — заявил дедушка.

— Знаю — поэтому эти малодушные засранцы тебя и отправили, — сказала мисс Фрост. — Уильям, подойди ко мне, — неожиданно скомандовала она. Я послушался, и она прижала мою голову к своей голой груди; я знал, что она чувствует, как я дрожу.

— Если захочется плакать, плачь в своей комнате, — велела она. — Если захочется плакать, закройся в комнате и плачь в подушку. Плачь при своей подруге Элейн, если хочешь, Уильям, — только не плачь перед ними. Обещай!

— Обещаю, — сказал я.

— До скорого, Гарри — и, знаешь ли, я действительно его оберегала, — сказала мисс Фрост.

— Я тебе верю, Большой Ал. А я, знаешь ли, всегда оберегал тебя! — воскликнул дедушка Гарри.

— Знаю, Гарри, — сказала она. — Но в этот раз тебе это навряд ли удастся. Не стоит чересчур стараться, — прибавила она.

— Я сделаю все, что в моих силах, Ал.

— Знаю, Гарри. Прощай, Уильям, — или, как говорится, до новой встречи, — сказала мисс Фрост.

Я дрожал все сильнее, но не плакал; дедушка Гарри взял меня за руку, и мы вместе поднялись по темной подвальной лестнице.

— Похоже, мисс Фрост дала тебе очень хорошую книгу — о том, о чем мы с тобой говорили, — сказал дедушка Гарри, когда мы шли по Ривер-стрит в направлении Бэнкрофт-холла.

— Да, роман просто великолепный, — сказал я.

— Пожалуй, я бы и сам почитал… если Ал разрешит, — сказал дед.

— Я уже обещал его одному приятелю, — сказал я. — А потом могу дать тебе.

— Наверное, лучше мне самому взять его у мисс Фрост, Билл, — не хватало тебе влипнуть в передрягу еще и из-за этого! Похоже, сейчас у тебя и так проблем по горло, — шепнул дедушка.

— Понятно, — сказал я, все еще держа его за руку. Ничего-то мне еще было не понятно; мне только предстояло как следует узнать свою родню. Понимание было еще впереди.

Когда мы вошли в курилку Бэнкрофта, на физиономиях мальчишек отразилось явное разочарование. Наверное, они ожидали снова увидеть меня в компании их обожаемого Киттреджа, а я вместо этого пришел с дедушкой — маленьким, лысым, в рабочей одежде. Дедушка Гарри явно не походил на преподавателя; он и в академии не учился, только в школе в Эзра-Фоллс, а в колледж и вовсе не пошел. Курильщики не проявили интереса к нам с дедом, но уверен, что дедушку Гарри это не задело. Да и как бы они узнали Гарри? Если кто и видел его прежде, то только на сцене, где Гарри Маршалл всегда был женщиной.

— Тебе не обязательно подниматься со мной до квартиры, — сказал я дедушке.

— Если я не пойду с тобой, Билл, тебе придется все объяснять самому, — возразил дедушка Гарри. — У тебя и так выдалась та еще ночка — может, лучше дашь мне объясниться?

— Я тебя люблю… — начал я, но Гарри меня прервал.

— Ясное дело, любишь, и я тебя тоже люблю, — сказал он. — Ты же веришь, что я скажу все как надо?

— Ясное дело, верю.

Я и правда ему доверял; к тому же я в самом деле устал и мне просто хотелось лечь в постель. Я мечтал зарыться лицом в лифчик Элейн и плакать так, чтобы никто из них меня не услышал.

Но когда мы с дедушкой вошли в квартиру, оказалось, что участники семейного совета — как я узнал потом, среди них действительно была и миссис Хедли, — уже разошлись. Мама закрылась в спальне; похоже, сегодня она больше не намеревалась суфлировать. Нас дождался только Ричард Эббот, и он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Я прошел прямо к себе в спальню, ни слова не сказав Ричарду — этому трусу и подкаблучнику! — и обнаружил «Комнату Джованни» у себя на подушке. Какое право они имели совать нос в мою спальню и рыться в моих вещах, подумал я; потом я заглянул под подушку. Жемчужно-серый лифчик Элейн Хедли исчез.

Я вернулся обратно в гостиную; дедушка Гарри явно еще не начинал, как он выразился, «объясняться».

— Ричард, где лифчик Элейн? — спросил я отчима. — Это мама его взяла?

— Понимаешь, Билл, твоя мама вышла из себя, — сказал Ричард. — Она этот лифчик просто уничтожила. Покромсала его на мелкие кусочки. Прости.

— Гос-с… — начал дедушка, но я его перебил.

— Нет, Ричард, — сказал я. — Мама как раз была очень даже в себе, разве нет? Вовсе она не выходила из себя. Она такая и есть.

— Ну как тебе сказать, Билл, — снова вклинился дедушка Гарри. — Для хранения женской одежды есть места и получше, чем под подушкой, — говорю по собственному опыту.

— Меня от вас обоих тошнит, — сказал я Ричарду Эбботу, не глядя в сторону дедушки Гарри; я говорил не о нем, и дедушка это понимал.

— Да меня от всех от нас малость воротит, Билл, — сказал дед. — А теперь почему бы тебе не пойти спать и не дать мне объясниться.

Но тут я услышал, как в спальне заплакала мама; она рыдала достаточно громко, чтобы нам было слышно. Конечно, в этом-то и была цель — чтобы мы услышали и Ричард пошел к ней в спальню, — что он и сделал. Нет, мама еще не закончила суфлировать.

— Я свою Мэри знаю, — шепнул мне дедушка Гарри. — Она тоже хочет присутствовать при объяснениях.

— И я ее знаю, — сказал я, но мне предстояло еще многое узнать о своей матери — больше, чем я думал.

Я поцеловал его в лысину и только теперь заметил, что уже перерос своего миниатюрного деда. Потом ушел в спальню и закрыл дверь. Но мамин голос все равно доносился до меня; она все еще рыдала. И вот тогда я окончательно решил, что никогда не буду плакать так, чтобы они меня слышали, — как и обещал мисс Фрост.

На моей подушке лежала библия однополой любви, полная мудрости и сострадания, но я был слишком утомлен и рассержен, чтобы просить совета у Джеймса Болдуина.

Меж тем именно тогда мне не повредило бы перечитать отрывок ближе к концу романа — о том, как «душевный холод приходит на смену умершей любви». Как пишет Болдуин: «Это поразительная метаморфоза! Все было куда страшнее, чем толковали об этом книжки, куда страшнее, чем я себе это представлял».

Если бы я перечел этот отрывок в ту жуткую ночь, то понял бы, что мисс Фрост прощалась со мной и под странными словами «до новой встречи» имела в виду, что мы уже никогда не встретимся как любовники.

А может, даже и к лучшему, что в тот вечер я не открыл книгу и еще не понял всего. Мне и так было о чем подумать, пока я лежал в постели и слушал через стену манипуляторские рыдания матери.

Из-за стены слабо доносился и неестественно высокий голос дедушки Гарри, но я не мог разобрать, что он говорит. Я понял только, что «объяснение» началось, и тогда же все начало вставать по местам в моей собственной голове.

С этого дня — думал я, восемнадцатилетний, лежа в кровати и внутренне закипая, — я сам буду все объяснять!