В одном лице

Глава 10. Всего один прием

В предпоследний раз я увидел мисс Фрост в январе 1961 года, на борцовском состязании в академии Фейворит-Ривер. Это был первый домашний матч сезона; мы пошли на него вместе с Томом Аткинсом. Зал для борьбы — некогда единственный спортзал в академии — располагался в старом кирпичном здании и соединялся с новым, более современным и просторным спортзалом посредством крытого, но не отапливаемого бетонного коридора.

Старый спортзал по периметру огибала нависающая беговая дорожка; на поворотах она была слегка скошена внутрь. Зрители рассаживались на краю дорожки, облокачиваясь на железные перила. В ту субботу мы с Томом Аткинсом тоже устроились на ней и смотрели вниз, на борцов.

Мат, судейский стол и две скамьи для команд занимали большую часть зала. У стены стояла секция трибун, не больше чем в дюжину рядов. Среди учеников скамейки на трибуне считались «пенсионерскими». Там сидели преподаватели и родители. Кое-кто из горожан тоже приходил посмотреть на состязания и занимал места на трибуне. В тот день, когда мы с Элейн наблюдали за миссис Киттредж, она тоже сидела там — а мы с Элейн разглядывали ее с высоты беговой дорожки.

Я как раз вспоминал миссис Киттредж, когда мы с Томом заметили мисс Фрост. Она сидела на трибуне в первом ряду, у самого мата. (Миссис Киттредж в тот единственный раз села на самом верху, словно подчеркивая свое безразличие к возне пыхтящих и гримасничающих борцов.)

— Билл, смотри, кто пришел — вон там, в первом ряду. Видишь? — спросил Аткинс.

— Вижу, Том, вижу, — сказал я.

Мне тут же пришло в голову: а вдруг мисс Фрост и раньше посещала школьные состязания? Но если она была частой гостьей на домашних матчах, как могло получиться, что мы с Элейн ее не замечали? Мало того, что мисс Фрост была высокая и широкоплечая; дело было не только в габаритах. Если она всегда садилась в первом ряду, возможно ли вообще было ее не заметить?

Сидя возле мата и наблюдая, как разминаются борцы, мисс Фрост, казалось, чувствовала себя как рыба в воде. Вряд ли она видела нас с Аткинсом: она ни разу не посмотрела вверх, на дорожку — даже во время разминки. А когда началось состязание, все взгляды, понятное дело, были прикованы к мату и борцам на нем.

Поскольку Делакорт боролся в легком весе, он выходил на мат одним из первых. И как Делакорт играл шута, «медленно умирая» на сцене, так он и боролся; наблюдать за ним было сущим мучением. Делакорт умудрялся превратить весь матч в аллегорию медленной смерти. Постоянное голодание давало о себе знать. Казалось, он совершенно изможден — сплошь обвисшая кожа да торчащие кости. Делакорт выглядел так, словно умирает от истощения.

Он был заметно выше большинства своих противников; в первом раунде он зачастую побеждал по очкам и сохранял преимущество после второго — и вот тогда начинал уставать. В третьем раунде для Делакорта наступал момент расплаты за поддержание легкого веса.

Каждый матч Делакорта завершался тем, что он отчаянно пытался сохранить ежесекундно убывающее преимущество. Он тянул время, он сбегал с мата; он едва не падал под тяжестью противника. Голова Делакорта повисала, язык высовывался из уголка приоткрытого рта. Если верить Киттреджу, бензин у Делакорта стабильно кончался в третьем раунде; матч для него всегда длился на пару минут дольше, чем нужно.

— Держись, Делакорт! — неизменно кричал кто-нибудь из зрителей; вскоре все мы подхватывали:

— Дер-жись! Дер-жись! Дер-жись!

В эти моменты мы с Элейн переключали внимание на тренера борцовской команды — сурового старикана с кривым носом и ушами, напоминавшими цветную капусту. Почти все звали тренера Хойта по имени — Херм.

Когда в третьем раунде Делакорт начинал помирать, Херм Хойт брал полотенце из стопки на скамье команды, ближайшей к судейскому столу. Тренер Хойт всегда садился рядом с полотенцами, как можно ближе к судьям.

Пока Делакорт старался продержаться еще немного, Херм разворачивал полотенце; он был кривоногий, как многие старые борцы, и когда вставал со скамьи, казалось (какую-то долю секунды), что он вот-вот прыгнет на Делакорта и придушит его полотенцем; но вместо этого он натягивал полотенце себе на голову. Тренер Хойт заворачивался в полотенце, будто в капюшон; из-под полотенца он следил за последними истекающими секундами, поглядывая на часы и на судью (который в эти убывающие секунды третьего раунда обычно сначала выносил Делакорту предупреждение, а затем штрафовал за уклонение от схватки).

Зрелище медленного умирания Делакорта было для меня невыносимо, так что я смотрел на Херма Хойта, который тоже по-своему умирал под полотенцем — одновременно от ярости и сострадания. Тому Аткинсу я тоже посоветовал смотреть лучше на старого тренера, чем на долгую агонию Делакорта, поскольку Херм Хойт раньше всех прочих (включая самого Делакорта) понимал, продержится ли Делакорт и победит или все-таки наконец умрет и проиграет.

В ту субботу, пережив очередной околосмертный опыт, Делакорт продержался и победил. Он сошел с мата и рухнул на руки Херму Хойту. Старый тренер сделал то же, что делал всегда — независимо от того, побеждал Делакорт или проигрывал. Он накрыл голову Делакорта полотенцем, и тот, шатаясь, проковылял к скамье своей команды, где и остался сидеть, всхлипывая и хватая ртом воздух.

— В кои-то веки Делакорт не полощет и не сплевывает, — ехидно заметил Аткинс, но я в это время смотрел на мисс Фрост, и вдруг она тоже взглянула на меня и улыбнулась.

Ее улыбка была непринужденной, без следа смущения, и вдобавок она помахала мне, легонько пошевелив пальцами руки. Я тут же понял: мисс Фрост видела меня с самого начала, она пришла, зная, что я тоже приду.

Я был так ошеломлен ее улыбкой и приветствием, что боялся лишиться чувств; я представил, как проскальзываю под перилами и падаю с дорожки в зал. Скорее всего, жизни такое падение не угрожало: дорожка была не так уж высоко. Но было бы позорно шлепнуться на мат или приземлиться на голову кому-нибудь из борцов.

— Том, что-то мне нехорошо, — сказал я Аткинсу. — Голова немного кружится.

— Я тебя держу, Билл, — сказал Аткинс и обнял меня. — Просто пару минут не смотри вниз.

Я по-прежнему смотрел в дальний конец зала, где стояла трибуна, но мисс Фрост снова переключила внимание на борьбу; уже начался следующий матч, а Делакорт под полотенцем все еще исходил всхлипами и вздохами.

Тренер вернулся на скамью и снова сел рядом со стопкой чистых полотенец. Я заметил Киттреджа; он уже разминался позади скамьи, покачиваясь на пятках и поворачивая голову из стороны в сторону. Киттредж разогревал шею, но при этом не сводил взгляда с мисс Фрост.

— Все в порядке, Том, — сказал я, но его рука оставалась у меня на плечах еще несколько секунд; я успел досчитать до пяти, прежде чем Аткинс убрал руку.

— Хорошо бы нам вместе поехать в Европу, — сказал я ему, но сам продолжал наблюдать за Киттреджем: теперь он прыгал через скакалку. Киттредж никак не мог отвести глаз от мисс Фрост; он подпрыгивал на месте и таращился на нее, не сбиваясь с ритма.

— Смотри, кого она теперь очаровала, — с обидой в голосе сказал Аткинс.

— Вижу, Том, вижу, — сказал я. (Киттредж и мисс Фрост вместе — что это, мой худший кошмар или тайная фантазия?)

— Мы поедем в Европу этим летом — я тебя правильно понял, Билл? — спросил Аткинс.

— А почему бы нет? — Я постарался, чтобы это прозвучало небрежно. Я все еще наблюдал за Киттреджем.

— Если родители разрешат — но ведь можно их попросить, да? — сказал Аткинс.

— Все в наших руках, Том, — мы должны им объяснить, что для нас это важно, — сказал я.

— Билл, она на тебя смотрит! — задохнулся Аткинс.

Когда я взглянул (так небрежно, как только мог) на мисс Фрост, она снова улыбалась мне. Она поднесла сложенные средний и указательный пальцы к губам и поцеловала их. Прежде чем я успел ответить на ее воздушный поцелуй, она снова отвернулась к мату.

— Ого, вот теперь Киттредж заинтересовался! — возбужденно заметил Том Аткинс. Еще несколько секунд я не сводил глаз с мисс Фрост; я и без Аткинса знал, что Киттредж смотрит на меня.

— Билл, Киттредж… — начал Аткинс.

— Я в курсе, Том, — сказал я.

Я задержал взгляд на мисс Фрост еще на мгновение, прежде чем — как бы невзначай — взглянуть на Киттреджа. Он перестал прыгать и смотрел на меня. Я улыбнулся ему, стараясь, чтобы улыбка вышла безразличной, и Киттредж снова принялся подпрыгивать; то ли намеренно, то ли бессознательно он ускорил темп, но теперь снова повернулся к мисс Фрост. Я не мог не задаться вопросом, не пересмотрел ли Киттредж свое мнение насчет «омерзительности» произошедшего. Может, то, чем занимались мы с мисс Фрост, больше не казалось Киттреджу омерзительным, или просто мне хотелось так думать?

Атмосфера в зале резко изменилась, когда Киттредж вышел на мат. Со скамеек обеих команд оценивающе наблюдали за последовавшим избиением. Прежде чем прижать соперника к мату, Киттредж обычно успевал порядочно его измочалить. Дилетанту вроде меня было сложно различить, где проявлялась техническая сноровка Киттреджа, где — физическая подготовка, а где — просто превосходство в грубой силе; Киттредж просто валял соперника как хотел, перед тем как уложить на лопатки. В последнем раунде всегда наступал момент, когда Киттредж бросал взгляд на часы на судейском столе; в этот момент болельщики начинали скандировать: «Кла-ди! Кла-ди! Кла-ди!» К тому моменту пытка так затягивалась, что противник Киттреджа, казалось, уже и сам мечтал, чтоб его уложили; через несколько секунд судья наконец-то объявлял туше́, что выглядело запоздалым актом милосердия. При мне Киттредж не то что ни разу не проиграл — никто даже не оказал ему хоть сколько-то достойного сопротивления.

Остальные матчи той субботы мне не запомнились, даже не помню, чья команда в итоге победила. После своего матча Киттредж снова впился глазами в мисс Фрост — и лишь изредка поглядывал на меня.

Я, разумеется, продолжал переводить взгляд с Киттреджа на мисс Фрост и обратно; я впервые видел обоих одновременно и, признаюсь, с волнением представлял себе тот миг, когда мисс Фрост наконец посмотрит на Киттреджа. Но она не взглянула на него — ни разу. Она смотрела на борцов и иногда, хоть и мимолетно, улыбалась мне — а Том Аткинс то и дело спрашивал:

— Билл, может, хочешь уйти? Если тебе неловко, давай просто уйдем — я тоже пойду с тобой.

— Все в порядке, Том, не хочу я уходить, — повторял я.

— Европа! Никогда не думал, что увижу Европу! — в какой-то момент воскликнул Аткинс. — Вот интересно, а куда именно в Европу мы поедем и на чем будем путешествовать. Наверное, поездом — а может, и автобусом. Хорошо бы знать, какая одежда нам понадобится…

— Мы поедем летом, нам понадобится летняя одежда, — сказал я.

— Это понятно, но прямо официальная или не очень — вот я о чем. И сколько денег на все это нужно? Я правда понятия не имею! — паниковал Аткинс.

— Спросим кого-нибудь, — сказал я. — Куча народу уже побывала в Европе.

— Только Киттреджа не спрашивай, — продолжал тревожиться Аткинс. — Такие заведения, к каким привык Киттредж, нам точно не по карману. И мы ведь не хотим, чтобы Киттредж узнал, что мы вместе едем в Европу, да?

— Том, прекрати болтать ерунду, — сказал я. Тем временем Делакорт показался из-под полотенца; похоже, он наконец отдышался — и снова держал в руке бумажный стаканчик. Киттредж что-то ему сказал, и Делакорт немедленно уставился на мисс Фрост.

— От Делакорта у меня… — начал Аткинс.

— Я в курсе, Том! — ответил я.

Я заметил менеджера сборной — неприметного, подобострастного парня в очках; раньше я не обращал на него внимания. Он вручил Киттреджу апельсин, разрезанный на четвертинки; Киттредж взял апельсин, не взглянув на менеджера и не сказав ему ни слова. (Менеджера звали Мерривезер, и с такой фамилией, сами понимаете, по имени его никто не звал.)

Мерривезер подал Делакорту новый бумажный стаканчик; Делакорт отдал ему старый, заплеванный, и Мерривезер выкинул его в ведро. Киттредж ел апельсин и на пару с Делакортом пялился на мисс Фрост. Я смотрел, как Мерривезер собирает разбросанные грязные полотенца, и пытался представить за этим занятием своего отца, Фрэнни Дина.

— Не могу не отметить, Билл, что для человека, который только что предложил мне вместе провести лето в Европе, ты выглядишь довольно равнодушным, — со слезами в голосе сказал Аткинс.

— Довольно равнодушным, — повторил я. Не напрасно ли я предложил Тому Аткинсу поехать со мной в Европу на все лето? Его жажда внимания уже начинала меня раздражать. Но тут соревнование закончилось; ученики стали спускаться с дорожки в зал по рифленым железным ступенькам. Родители и преподаватели — и другие взрослые, сидевшие на трибуне, — сгрудились вокруг мата, борцы принялись болтать с друзьями и родственниками.

— Билл, ты же не собираешься с ней говорить, правда? Я думал, тебе запрещено? — изнывал Аткинс.

Наверное, я просто хотел проверить, что будет, если я случайно наткнусь на мисс Фрост — и просто возьму и поздороваюсь с ней. (Мы с Элейн обычно топтались возле мата после матчей Киттреджа — боясь и надеясь «случайно наткнуться» на него.)

Мисс Фрост сложно было не заметить в толпе, с ее-то ростом и осанкой, но Том Аткинс у меня за спиной все шептал с упорством напавшей на след гончей:

— Вон она, Билл — вон там. Видишь?

— Вижу, Том.

— Что-то Киттреджа не видно, — нервно заметил Аткинс.

В чувстве момента, которым обладал Киттредж, сомневаться не приходилось; когда я добрался туда, где стояла мисс Фрост (она отнюдь не случайно оказалась в центре стартового круга на мате), Киттредж материализовался рядом со мной в ту же секунду, как я остановился перед ней. Мисс Фрост, наверное, поняла, что я не решаюсь с ней заговорить; Аткинс, до того тараторивший без умолку, тоже онемел от смущения и торжественности момента.

Улыбаясь мисс Фрост, Киттредж — вот уж кто за словом в карман никогда не лез — сказал мне:

— Нимфа, может быть, представишь меня своей подруге?

Мисс Фрост продолжала улыбаться мне; она не смотрела на Киттреджа, когда заговорила с ним.

— Я знаю вас по сцене, мастер Киттредж, — и по этой сцене тоже, — сказала мисс Фрост, указав длинным пальцем на мат. (На ногтях у нее был какой-то новый лак — кажется, этот цвет называется пурпурным, ближе скорее к фиолетовому, чем к красному.) — Но придется Тому Аткинсу нас представить. Нам с Уильямом, — сказала она, ни на секунду не отрывая от меня глаз, — запрещено говорить друг с другом или взаимодействовать как-либо иначе.

— Извините, я не… — начал Киттредж, но договорить не успел.

— Мисс Фрост, это Жак Киттредж! Жак, это мисс Фрост! — выпалил Аткинс. — Мисс Фрост… эээ… прекрасно разбирается в литературе! — сообщил Киттреджу Аткинс; затем бедный Том задумался, как ему представить Киттреджа. Мисс Фрост лишь протянула руку куда-то в сторону Киттреджа; смотрела она по-прежнему на меня, и Киттредж не был уверен, кому из нас она ее протягивает.

— Киттредж — наш лучший борец, — выдал наконец Аткинс, будто мисс Фрост понятия не имела, кто такой Киттредж. — Это будет его третий беспроигрышный сезон — ну то есть если он не проиграет, — смущенно уточнил Аткинс. — Он может поставить новый школьный рекорд — три сезона без поражений! Правильно? — неуверенно спросил он Киттреджа.

— Вообще-то, — сказал Киттредж, улыбаясь мисс Фрост, — сейчас я могу только повторить школьный рекорд. Какой-то парень поставил его в тридцатых, — сказал Киттредж. — Конечно, тогда турниры Новой Англии еще не проводились. Вряд ли борцы тогда участвовали в таком же количестве матчей, как мы сегодня, и кто знает, насколько высокий был уровень…

Мисс Фрост прервала его.

— Не такой уж низкий, — сказала она, обезоруживающе пожав плечами; она безошибочно скопировала движение Киттреджа, и я вдруг понял, как долго (и пристально) она за ним наблюдала.

— А кто был тот парень — ну, который поставил рекорд? — спросил Киттреджа Том Аткинс. По ответу Киттреджа было ясно, что он понятия не имеет, чей рекорд пытается повторить.

— Какой-то Ал Фрост, — пренебрежительно ответил Киттредж. Я ожидал от Аткинса худшего: что он разрыдается, примется безудержно блевать или безостановочно бормотать слово «влагалище». Но Аткинс лишь молчал и дергался.

— Как жизнь, Ал? — спросил мисс Фрост подошедший тренер Хойт; его изуродованная голова доходила ей до ключиц. Мисс Фрост нежно положила ладонь с пурпурными ногтями на загривок старого тренера и притянула его к своей маленькой, но очень заметной груди. (Делакорт потом объяснил мне, что такой захват у борцов называется «воротник».)

— Ты-то как, Херм? — ласково спросила мисс Фрост своего бывшего тренера.

— Помаленьку, Ал, — сказал Херм Хойт. Позабытое полотенце свисало из бокового кармана его мятого спортивного пиджака; галстук сбился набок, а верхняя пуговица рубашки была расстегнута. (С такой бычьей шеей ему никогда не удавалось застегнуть эту пуговицу.)

— Мы тут говорили про Ала Фроста, школьного чемпиона, — объяснил Киттредж тренеру, продолжая при этом улыбаться мисс Фрост. — Тренер Хойт говорит, что он был неплох — в устах Херма это, разумеется, означает, что он был или очень хорош, или довольно хорош, — пояснил Киттредж. Затем он спросил ее: — Вам, наверное, не доводилось видеть Фроста в деле?

Вряд ли Киттредж все понял по неожиданному замешательству тренера Хойта; я совершенно уверен, что Киттредж сам сообразил, кто такой Ал Фрост, в ту же секунду, как задал свой вопрос. Я заметил, как он покосился на руки мисс Фрост; и смотрел он вовсе не на лак на ее ногтях.

— Ал. Ал Фрост, — сказала мисс Фрост. В этот раз она недвусмысленно протянула руку Киттреджу; только теперь она посмотрела на него. Мне был знаком этот взгляд; так же пронизывающе она когда-то смотрела и на меня — когда мне было пятнадцать и я во второй раз пришел за «Большими надеждами». Мы с Томом Аткинсом оба заметили, какой маленькой выглядит рука Киттреджа в ладони мисс Фрост.

— Правда, я была в другой весовой категории — как и сейчас, — сказала мисс Фрост Киттреджу.

— Большой Ал у меня весил сто семьдесят семь фунтов, — сказал Киттреджу Херм Хойт. — Чуть-чуть не хватало, чтобы бороться в тяжелом весе, Ал, но пару раз я выставлял тебя в этой категории — тебе все время хотелось бороться с большими парнями.

— Я была довольно неплоха — и не более, — сказала Киттреджу мисс Фрост. — По крайней мере, в Пенсильвании меня не считали за очень уж хорошего борца.

Мы с Аткинсом видели, что Киттредж онемел. Рукопожатие завершилось, но то ли Киттредж не мог выпустить руку мисс Фрост, то ли это она его не отпускала.

Со своих борцовских времен мисс Фрост потеряла много мышечной массы; однако учитывая, что она принимала гормоны, бедра у нее наверняка были шире, чем в то время, когда она весила 177 фунтов. В свои сорок с лишним лет мисс Фрост весила, на мой взгляд, фунтов 185–190, но ростом она была шесть футов два дюйма — шесть футов и четыре дюйма на каблуках, как она мне говорила, — и вес ее был хорошо распределен. Она не выглядела на 190 фунтов[9].

Жак Киттредж весил 147 фунтов. По моим прикидкам, «естественный» вес Киттреджа, не в сезон, был порядка 160 фунтов. Он был ростом пять футов одиннадцать дюймов (с хвостиком); как-то раз Киттредж сказал Элейн, что чуть-чуть недотянул до шести футов[10].

Должно быть, тренер Хойт заметил, как опешил Киттредж — что было для него совсем нехарактерно, — не говоря уж о затянувшемся рукопожатии. Аткинс же, глядя на Киттреджа и мисс Фрост, взволнованно запыхтел.

Херм Хойт поспешил прервать неожиданную паузу и выдал импровизированный обзор истории борьбы, в котором странным образом сочетались ностальгия и нервозность.

— Мне тут вспомнилось, Ал, что в твое время боролись в одних лосинах — на мат выходили с голой грудью, помнишь? — спросил старый тренер своего бывшего борца.

— Разумеется, помню, Херм, — ответила мисс Фрост. Она отпустила ладонь Киттреджа и поправила кардиган, открывавший облегающую блузку — слова «с голой грудью» привлекли внимание Киттреджа к ее маленькой груди.

Том Аткинс дышал с присвистом; я и не подозревал, что Аткинс вдобавок к речевым проблемам страдает астмой. А может, бедный Том просто вдыхал слишком часто, стараясь не разрыдаться.

— Трико вдобавок к лосинам ввели в пятьдесят восьмом — если помнишь, Жак, — сказал Херм Хойт, но дар речи еще не вернулся к Киттреджу; ему удалось лишь неуверенно кивнуть.

— Трико с лосинами — это избыточно, — сказала мисс Фрост; она неодобрительно изучала свои ногти, будто лак за нее выбирал кто-то другой. — Должно быть только трико без лосин, или же только лосины, но голая грудь, — сказала мисс Фрост. — Лично я, — прибавила она, как будто невзначай, в сторону безмолвствующего Киттреджа, — предпочитаю голую грудь.

— Когда-нибудь оставят только трико без лосин, вот увидишь, — сказал старый тренер. — И никакой тебе голой груди.

— А жаль, — сказала мисс Фрост с театральным вздохом.

Аткинс издал сдавленный звук; он приметил насупленного доктора Харлоу за какие-то полсекунды до того, как я сам увидел лысого совоеба. Навряд ли доктор Харлоу был любителем борьбы — по крайней мере, мы с Элейн не замечали его на матчах Киттреджа. (Но с чего бы нам тогда было обращать внимание на доктора Харлоу?)

— Билл, всякие контакты между вами двоими строго воспрещаются, — сказал доктор Харлоу; на мисс Фрост он не смотрел. «Вами двоими», и только — доктор Харлоу не мог заставить себя назвать ее по имени.

— Мы с мисс Фрост ни сказали друг другу ни слова, — сказал я лысому совоебу.

— Никаких контактов, Билл! — прошипел доктор Харлоу; он все еще не смотрел на мисс Фрост.

— Каких еще контактов? — резко сказала мисс Фрост; ее крупная ладонь легла доктору на плечо, и тот отшатнулся. — Единственный контакт у меня тут с юным Киттреджем, — сказала она доктору Харлоу; потом она положила обе ладони на плечи Киттреджу. — Посмотри на меня, — скомандовала она ему; подняв на нее глаза, Киттредж на мгновение превратился в робкого маленького мальчика. (Если бы рядом оказалась Элейн, она наконец узрела бы ту невинность, которую безуспешно пыталась разглядеть в старых фотографиях Киттреджа.) — Желаю удачи и надеюсь, что ты повторишь этот рекорд, — сказала ему мисс Фрост.

— Спасибо, — удалось пробормотать Киттреджу.

— Увидимся, Херм, — сказала мисс Фрост старому тренеру.

— Береги себя, Ал, — сказал Херм Хойт.

— Пока, Нимфа, — сказал мне Киттредж, не взглянув ни на меня, ни на мисс Фрост. Он поспешно спрыгнул с мата и подошел к одному из борцов своей команды.

— Мы тут говорили о борьбе, док, — сказал Херм Хойт доктору Харлоу.

— Что еще за рекорд? — спросил доктор Харлоу.

— Мой рекорд, — ответила мисс Фрост. Она уже собралась уходить, и тут Аткинса прорвало; бедный Том ничего не мог удержать в себе, а теперь, когда Киттредж ушел, мог выложить все без опаски.

— Мисс Фрост! — выпалил Аткинс. — Мы с Биллом вместе едем в Европу этим летом!

Мисс Фрост тепло мне улыбнулась, прежде чем перевести взгляд на Тома Аткинса.

— По-моему, это просто чудесная идея, Том, — сказала она. — Наверняка вы отлично проведете время.

Уже уходя, мисс Фрост внезапно остановилась и оглянулась на нас; было видно, что, обращаясь к нам с Томом, мисс Фрост смотрит прямо на доктора Харлоу.

— Надеюсь, вы двое проделаете все до конца, — сказала она.

Затем они ушли — и мисс Фрост, и доктор Харлоу. (Последний, уходя, даже не взглянул на меня.) Остались только Херм Хойт и мы с Томом.

— Ну, ребяты, мне пора, — сказал старый тренер. — У нас там собрание команды…

— Тренер Хойт, — остановил его я. — Интересно, кто бы победил — если бы Киттредж вышел против мисс Фрост. То есть если бы они были одного возраста и в одной весовой категории. Ну вы понимаете — при прочих равных.

Херм Хойт огляделся; вероятно, хотел удостовериться, что никто из борцов его не услышит. В раздевалке остался только Делакорт, но он стоял у самого выхода, словно кого-то ждал. Делакорт был слишком далеко, чтобы нас услышать.

— Слушайте, ребяты, — прорычал старый тренер. — Я вам ничего не говорил, но Большой Ал просто уничтожил бы Киттреджа. В любом возрасте, в любой весовой категории — Ал бы отбивную из него сделал.

Не буду притворяться, будто эта информация не доставила мне удовольствия, но я бы предпочел услышать ее один; мне не хотелось делиться ей с Томом Аткинсом

— Билл, ты можешь себе представить… — начал Аткинс, когда тренер направился в раздевалку.

Я его перебил:

— Конечно, я могу себе представить, Том.

Мы были уже у выхода из старого спортзала, и тут нас перехватил Делакорт. Оказалось, что поджидал он меня.

— Я ее видел, она настоящая красавица! — сказал Делакорт. — Она заговорила со мной, когда уходила, — она сказала, что у меня чудесно получился шут Лира.

Тут Делакорт прервался, чтобы прополоскать рот и сплюнуть; он держал в руках два бумажных стаканчика и больше не выглядел медленно умирающим.

— Еще она сказала, что мне надо перейти в следующую весовую категорию, но выразилась как-то странно. «Может, ты будешь чаще проигрывать, если наберешь вес, но страдать будешь меньше». Она правда была Алом Фростом, — доверительно сказал мне Делакорт. — Она правда боролась!

— Мы в курсе, Делакорт, — раздраженно сказал Том Аткинс.

— Я не с тобой говорю, Аткинс, — ответил Делакорт, прополоскав и сплюнув. — Потом влез доктор Харлоу, — продолжил он. — Он что-то сказал твоей подруге, какую-то хрень, типа ей недопустимо здесь даже находиться! А она продолжила со мной говорить, будто этого лысого совоеба не существует. Она сказала: «Кстати, что там Кент говорит Лиру — в первой сцене первого акта, когда Лир так несправедливо обошелся с Корделией? Как же там было? Я же только что смотрела! Ты ведь только что там играл!» Но я не помнил, что там за строчка — я же был шутом, а не Кентом, — а доктор Харлоу просто молчал. Потом она вспомнила: «А, точно — Кент говорит: „Убей врача“!» А лысый совоеб говорит: «Очень смешно — полагаю, вы думаете, что это очень смешно». А она поворачивается к нему, смотрит Харлоу прямо в глаза и говорит: «Смешно? Я думаю, это вы смешной человечишка — вот что я думаю, доктор Харлоу». И лысый совоеб дал деру. Доктор Харлоу попросту слинял! Обалденная у тебя подруга! — сказал мне Делакорт.

Тут его толкнули. В тщетной попытке восстановить равновесие Делакорт уронил оба стаканчика, а затем и сам шлепнулся в образовавшуюся лужу. Над ним стоял Киттредж. Он был в полотенце, обмотанном вокруг талии, и с влажными после душа волосами.

— Делакорт, после душа собрание команды, а ты еще даже не мылся. Я бы уже успел два раза перепихнуться, пока тебя ждал, — сказал Киттредж.

Делакорт поднялся на ноги и потрусил по бетонному переходу в новый зал, где находились душевые.

Том Аткинс замер, стараясь не привлекать внимания; он боялся, что следующим Киттредж толкнет его.

— Как ты мог не догадаться, что она мужик, Нимфа? — неожиданно спросил Киттредж. — Ты что, проглядел ее кадык или не заметил, какая она здоровенная?! За исключением сисек. Господи! Да как ты мог не понимать, что это мужик?!

— Может, я и понимал, — сказал я. (Слова вылетели сами собой, как порой случается с правдой.)

— Господи, Нимфа, — сказал Киттредж. Я увидел, что он дрожит; из неотапливаемого перехода тянуло холодом, а Киттредж был в одном полотенце. Непривычно было видеть Киттреджа уязвимым, но вот он стоял перед нами полуголый и дрожал от холода. Том Аткинс не был храбрецом, но даже Аткинс, видимо, почуял его уязвимость — и даже Аткинс смог на какую-то секунду набраться храбрости.

— Как ты мог не догадаться, что она борец?! — спросил Аткинс. Киттредж шагнул к нему, и Аткинс, снова испугавшись, отшатнулся и едва не упал. — Ты видел, какие у нее плечи, шея, руки?! — крикнул он Киттреджу.

— Мне пора, — сказал Киттредж. Он обращался ко мне — Аткинсу он отвечать не стал. Даже Том Аткинс видел, что самоуверенность Киттреджа пошатнулась.

Мы с Аткинсом смотрели, как Киттредж бежит по переходу; одной рукой он придерживал полотенце на поясе. Полотенце было маленькое — он обмотал его вокруг бедер, как короткую юбочку. Из-за полотенца Киттредж семенил, как девчонка.

— Билл, ты же не думаешь, что Киттредж может проиграть в этом сезоне, правда? — спросил Аткинс.

Как и Киттредж, я не ответил Аткинсу. Разве мог Киттредж проиграть матч в Новой Англии? Я очень хотел бы спросить об этом мисс Фрост — и далеко не только об этом.

Однажды наступает момент, когда ты устаешь от того, что с тобой обращаются как с ребенком, и тебе ужасно хочется поскорее вырасти; этот момент приходит неожиданно и быстро заканчивается — но он таит в себе опасность. В своем будущем романе (в одном из первых) я напишу: «Стремление к цели крадет детство. В тот момент, когда приходит желание стать взрослым — в любом смысле, — какая-то часть детства умирает». (Вероятно, я думал о своем желании стать писателем и заняться сексом с мисс Фрост, не обязательно именно в таком порядке.)

В более позднем романе я подошел к этой мысли немного иначе — пожалуй, несколько осторожнее. «Постепенно, шаг за шагом, мы лишаемся детства — не разом, а в результате череды более или менее заметных маленьких ограблений, которые складываются в одну большую потерю». Думаю, вместо «ограблений» я мог бы написать «предательств»; в случае с моей семьей я мог бы использовать слово «обманов» — вспоминая их лживые слова и лживое молчание. Но я не буду ничего переписывать; сойдет и так.

Еще в одном романе — почти в самом начале — я написал: «Память — чудовище; ты можешь забыть, но она не забудет. Она все хранит; что-то держит наготове, что-то прячет. Память вызывает воспоминания к жизни, когда ей вздумается. Ты воображаешь, что обладаешь памятью, но это она обладает тобой!» (И под этими словами я по-прежнему готов подписаться.)

В конце февраля или начале марта шестьдесят первого года в академии Фейворит-Ривер узнали, что Киттредж проиграл матч; на самом деле он проиграл даже дважды. В этом году школьный чемпионат Новой Англии по борьбе проходил в Ист-Провиденс, штат Род-Айленд. В полуфинале Киттреджа просто размазали. «Чуть ли не всухую», — невнятно сказал мне Делакорт. (Я с трудом понял, что он говорит: Делакорту наложили шесть швов на язык.)

В утешительном раунде за третье место Киттредж снова проиграл — в этот раз борцу, которого он побеждал раньше.

— Когда его первый раз уложили, он как будто сдулся — и его уже не волновало, будет он третьим или четвертым. — Вот и все, что смог выговорить Делакорт. Я заметил кровь в его стаканчике для сплевывания; он прокусил себе язык — отсюда и шесть швов.

— Киттредж занял четвертое место, — сказал я Тому Аткинсу.

Наверное, для двукратного чемпиона это было страшно обидно. Школьные чемпионаты Новой Англии начались в сорок девятом году, спустя четырнадцать лет после того, как Ал Фрост завершил третий победный сезон, но в вестнике академии ничего не было сказано о его рекорде — как и о неудачной попытке Киттреджа его повторить. Через тринадцать лет двукратных чемпионов Новой Англии будет насчитываться восемнадцать — и Киттредж среди них. Если бы ему удалось победить и в третий раз, он стал бы первым троекратным чемпионом. «Первым и единственным» — цитировала наша школьная газета тренера Хойта. Как оказалось, шестьдесят первый год стал последним для общих соревнований по борьбе; начиная с шестьдесят второго года для частных и государственных школ ввели отдельные чемпионаты.

Как-то раз, уже весной, я спросил об этом Херма Хойта, случайно встретив его во дворе.

— Теперь все будет по-другому — один турнир для всех был круче, — сказал старый тренер.

Я спросил тренера Хойта и о Киттредже — я хотел знать, чем можно объяснить его поражения.

— Киттреджу было насрать на утешительный матч, — сказал Херм. — Раз не удалось получить все — ему уже было по херу, третье там или четвертое место.

— Ну а первое поражение? — спросил я.

— Я сто раз говорил Киттреджу, что всегда найдется кто-то лучше него, — сказал старый тренер. — Единственный способ победить того, кто лучше, — быть жестче. Тот парень оказался лучше, а Киттредж не был жестче.

Только и всего. Мы с Аткинсом не впечатлились. Когда я рассказал об этом Ричарду Эбботу, он ответил:

— Это прямо по Шекспиру, Билл; множество важных вещей у Шекспира происходит вне сцены — а зритель только слышит рассказ о них.

— По Шекспиру, — повторил я.

— И все равно я разочарован, — сказал Аткинс, когда я передал ему слова Ричарда.

Если Киттредж и присмирел, то разве что самую малость; я не заметил, чтобы поражения как-то на нем сказались. К тому же это был наш выпускной год, и мы начали получать ответные письма из колледжей и университетов. Сезон борьбы закончился.

Академия Фейворит-Ривер не принадлежала к числу престижных школ Новой Англии, и потому ее выпускники не подавали документы в престижные колледжи и университеты. Большая часть поступила в маленькие колледжи свободных искусств, но Том Аткинс считал, что его место в университете штата; он уже видел, что такое маленький — теперь ему хотелось чего-то побольше. Он с тоской сказал мне, что ищет «такое место, где можно затеряться».

Сам я, в отличие от Аткинса, не особенно стремился затеряться. Меня интересовал факультет английского языка — и возможность продолжить знакомство с теми писателями, которых мне рекомендовала мисс Фрост. Меня интересовал переезд в Нью-Йорк или его окрестности.

«В каком колледже вы учились?» — спросил я когда-то мисс Фрост.

«Я училась в Пенсильвании, ты об этом колледже все равно не слышал», — ответила она. (Идея учиться в колледже, о котором никто не слышал, мне тоже нравилась, но самым важным для меня было попасть в Нью-Йорк.)

Я отправил документы во все колледжи и университеты Нью-Йорка, в какие только мог, — и в те, что были на слуху, и в никому не известные. Заодно я решил поговорить с кем-нибудь на кафедре немецкого. В любом случае, заверили меня, мне помогут, если я захочу учиться в какой-нибудь немецкоговорящей стране.

Я уже чувствовал, что после лета в Европе мое желание оказаться как можно дальше от Ферст-Систер, штат Вермонт, будет только расти. Мне казалось, что самое подходящее для будущего писателя — жить в другой стране, где говорят на чужом языке, и одновременно делать первые серьезные попытки писать на языке родном, — как будто я был первым и единственным, кому это пришло в голову.

Том Аткинс в итоге поступил в Массачусетский университет в Амхерсте; университет был достаточно большой, чтобы Аткинс мог там затеряться — или даже потеряться совсем.

Конечно, моя подача документов в Нью-Хэмпширский университет вызвала дома некоторые подозрения. Прошел слух, будто бы мисс Фрост переезжает в Нью-Хэмпшир. Тетя Мюриэл на это заметила, что хорошо бы мисс Фрост переехала подальше от Вермонта — а я ответил, что и сам надеюсь переехать подальше. (Вероятно, это озадачило Мюриэл: она ведь знала, что я подал документы в университет Нью-Хэмпшира.)

Но той весной никакого подтверждения тому, что мисс Фрост якобы переезжает в Нью-Хэмпшир, не обнаружилось — и никто не уточнял, куда именно она планирует уехать. Правду сказать, я отправил документы в Нью-Хэмпширский университет вне всякой связи с будущим местожительством мисс Фрост. (Я сделал это исключительно ради того, чтобы моя семейка понервничала, — а поступать туда и не собирался.)

Гораздо большей тайной — занимавшей в основном меня и Тома Аткинса — было то, как Киттреджу удалось поступить в Йельский университет. Ну ладно, допустим, наши с Аткинсом результаты академического оценочного теста были такими, что Йель — и любой другой университет Лиги Плюща — был для нас недосягаем. Зато средние отметки даже у меня были получше, чем у Киттреджа, да и как могли в Йеле проглядеть, что Киттредж был вынужден остаться на второй год в выпускном классе? (У Аткинса оценки были неровные, но школу он окончил вовремя.) Мы с Аткинсом знали, что Киттредж получил высокие баллы за академический тест; но в Йель его приняли по другим причинам, это было яснее ясного.

Аткинс заикнулся про борцовскую карьеру Киттреджа, но я догадываюсь, что сказала бы на это мисс Фрост: отнюдь не борьба помогла Киттреджу попасть в Йель. (Как потом оказалось, в колледже он все равно уже не боролся.) Вероятно, баллы за академический тест тоже сыграли свою роль, но в итоге я выснил, что в Йеле учился отец Киттреджа.

— Уж поверь мне, — сказал я Тому, — Киттредж попал в Йель не благодаря немецкому — за это я ручаюсь.

— Билли, почему тебе так важно, где собирается учиться Киттредж? — спросила миссис Хедли. (У меня возникли проблемы со словом «Йель», поэтому она подняла эту тему.)

— Дело не в зависти, — сказал я. — Честное слово, я не хотел бы там учиться — я даже название-то выговорить не могу!

Как потом оказалось, не имело никакого значения, кто куда поступил, — но в то время сам факт зачисления Киттреджа в Йельский университет приводил меня в ярость.

— Ну хорошо, оставим в стороне справедливость, — сказал я Марте Хедли. — Но разве достоинства уже ничего не значат?

Это был вопрос восемнадцатилетнего юнца, хотя мне исполнилось уже девятнадцать (в марте 1961 года); конечно, со временем меня перестанет волновать, в каком колледже оказался Киттредж. Да и той весной шестьдесят первого года нас с Томом Аткинсом больше интересовало лето в Европе, чем то, как Киттредж попал в Йель.

Признаюсь, теперь, когда мы реже виделись, забывать Киттреджа стало легче. То ли он больше не нуждался в моей помощи с немецким, то ли просто перестал о ней просить. Поскольку Киттреджа уже зачислили в Йель, оценка по немецкому его не волновала — ему достаточно было просто окончить школу.

— Позволь тебе напомнить, — презрительно фыркнул Том Аткинс, — в прошлом году Киттреджу тоже нужно было всего лишь окончить школу.

Но в шестьдесят первом году Киттредж все же выпустился — как и все мы. Честно говоря, выпускной меня тоже разочаровал. Ничего особенного не случилось, но чего мы, собственно, ожидали? Очевидно, миссис Киттредж ничего не ожидала; она не явилась. Элейн тоже, но ее можно было понять.

И все же почему миссис Киттредж не приехала на выпускной своего единственного сына? «Не очень по-матерински, а?» — вот и все, что сказал на это сам Киттредж. Он, похоже, ничуть не удивился; к выпуску он относился с нескрываемым равнодушием. Чувствовалось, что мысленно он уже оставил нас всех позади.

— Можно подумать, что он уже учится в Йеле — он как будто уже где-то далеко, — высказал свое наблюдение Аткинс.

На выпускном я познакомился с родителями Тома. Его отец бросил на меня безнадежный взгляд и не стал пожимать мне руку; он не назвал меня педиком вслух, но в мыслях его сомневаться не приходилось.

— Мой отец очень… невежественный человек, — сказал мне потом Аткинс.

— Ему бы с моей мамой познакомиться, — только и ответил я. — Мы едем в Европу вместе — это самое главное.

— Это самое главное, — повторил Аткинс. Я ему не завидовал: оставшиеся дни перед поездкой ему придется провести дома, и было ясно, что все это время отец будет непрерывно капать ему на мозги. Аткинс жил в Нью-Джерси. Судя по тем нью-джерсийцам, которые приезжали в Вермонт покататься на лыжах (а других я и не видел), Аткинсу опять же нельзя было позавидовать.

Делакорт представил меня своей матери.

— Этот тот парень, который должен был играть шута Лира, — объяснил ей Делакорт.

Когда хорошенькая миниатюрная женщина в платье без рукавов и соломенной шляпке тоже не подала мне руки, я сообразил, что история о том, как я должен был играть шута Лира, вероятно, тесно переплетается с историей о моей связи с транссексуальной городской библиотекаршей.

— Очень вам сочувствую, — сказала мне миссис Делакорт. Только тут я вспомнил, что не знаю, в каком колледже собирается учиться Делакорт. Теперь он мертв, и я жалею, что так его и не спросил. А вдруг выбор колледжа был важен для Делакорта — может быть, настолько же важен, насколько неважен он был для меня.

Репетиции пьесы Теннесси Уильямса не отнимали у меня много времени — роль-то была маленькая. Я был занят только в последней картине, где на сцене остается одна Альма, подавленная женщина, которую прекрасно могла бы сыграть мисс Фрост — по мнению Нильса Боркмана. В итоге Альму играла тетя Мюриэл, самая подавленная женщина из всех, что я встречал, но мне удалось вдохнуть жизнь в своего «молодого человека», воображая на ее месте мисс Фрост.

Молодой человек должен быть увлечен Альмой, так что повышенное внимание к груди тети Мюриэл казалось мне естественным для этой роли, хотя грудь у нее была гигантской (и, по моим понятиям, отталкивающей) по сравнению с грудью мисс Фрост.

— Билли, тебе обязательно так пялиться на мою грудь? — спросила Мюриэл на одной достопамятной репетиции.

— Предполагается, что я в тебя влюблен, — напомнил я.

— В меня всю, как мне представлялось, — парировала тетя Мюриэл.

— Я думаю, молодому человеку вполне уместно таращиться на грудь Альмы, — подчеркнул наш режиссер Нильс Боркман. — В конце концов, этот парень продает обувь — он не очень-то рафинадный.

— Когда мой племянник так на меня смотрит, в этом есть что-то нездоровое! — возмутилась Мюриэл.

— Конечно, грудь миссис Фримонт привлекает взгляды многих молодых человеков! — сказал Нильс в неудачной попытке польстить Мюриэл. (Я на минуту забыл, почему тетя не жаловалась, когда я таращился на нее в «Двенадцатой ночи». Ах да, ведь тогда я был пониже, и грудь Мюриэл закрывала ей обзор.)

Моя мать вздохнула. Дедушка Гарри, игравший мать Альмы — и потому щеголявший парой огромных фальшивых грудей, — предположил, что любому молодому человеку «совершенно естественно» пялиться на грудь «щедро одаренной» женщины.

— И ты называешь меня, собственную дочь, «щедро одаренной» — поверить не могу! — воскликнула Мюриэл.

Мама снова вздохнула.

— Да все пялятся на твою грудь, Мюриэл, — сказала она — Было время, когда ты сама хотела, чтобы на нее пялились.

— Лучше не развивай эту тему — было время, когда и ты кое-чего хотела, Мэри, — предупредила Мюриэл.

— Девочки, девочки, — сказал дедушка Гарри.

— А ты бы помолчал, старый трансвестит! — отрезала мама.

— Может, разрешите мне смотреть на одну из грудей? — предложил я.

— Как будто хоть одна из них тебя волнует! — крикнула мама.

Той весной многие вздохи и крики мамы адресовались мне; когда я объявил о своих планах поехать в Европу с Томом Аткинсом, мне досталось и то и другое. (Сначала, конечно, вздох, за которым тут же последовало: «С Томом Аткинсом — с этим гомиком!»)

— Дамы, дамы, — вмешался Нильс Боркман. — Этот Арчи Крамер — дерзкий молодой человек, он ведь спрашивает Альму: «А чем тут можно заняться в вашем городе, как стемнеет?»[11] Это же довольно дерзко, правда?

— Ах да, — подхватил дедушка Гарри. — И есть еще ремарка про Альму: «его юношеская неуклюжесть помогает ей собраться с духом». И вот еще одна: «откинувшись на скамье, смотрит на него из-под полуопущенных век с некоторым даже, пожалуй, намеком». По-моему, Альма вроде как подзуживает этого парня взглянуть на ее грудь!

— Одного режиссера с нас довольно, папуля, — сказала мама.

— Я не играю никаких «намеков» и никого не подзуживаю смотреть на мою грудь, — сказала Мюриэл Нильсу Боркману.

— Ну ты и здорова врать, Мюриэл, — сказала моя мама.

В последней сцене должен быть питьевой фонтанчик — чтобы Альма дала молодому человеку свою снотворную таблетку, а тот запил ее водой из фонтанчика. Сначала в этой сцене были и скамейки, но Нильс решил их убрать. (Мюриэл никак не могла усидеть спокойно, когда я таращился на ее грудь.)

Я уже предвидел проблему, связанную с отсутствием скамеек. Когда молодой человек узнает, что в городе есть казино, предлагающее (по словам Альмы) «все мыслимые удовольствия», он восклицает: «Так какого же черта мы тут сидим?» Но скамеек не было; сидеть Альме и молодому человеку было не на чем.

Я указал на это Нильсу:

— Может, лучше сказать: «Так какого же черта мы тут делаем?» Ведь мы с Альмой не сидим — нам не на чем сидеть.

— Билли, нельзя просто так взять и переписать пьесу — она уже написана, — сказала мама (наш вечный суфлер).

— Значит, вернем скамейки, — устало сказал Нильс. — Мюриэл, тебе придется сидеть спокойно. Ты только что поглотила снотворную таблетку, помнишь?

— Поглотила! — воскликнула Мюриэл. — Надо было поглотить весь пузырек! Не могу я сидеть спокойно, когда Билли таращится на мою грудь!

— Билли не интересуют груди, Мюриэл! — заорала моя мама. (Это была неправда, как мы с вами знаем, — просто меня не интересовала грудь Мюриэл.)

— Я просто играю — вы не забыли? — сказал я тете Мюриэл и маме.

В самом конце пьесы я убегаю ловить такси. Альма остается в одиночестве. Она «медленно поворачивается лицом к залу и все стоит с поднятой рукой — жест изумления и неотвратимости, — пока не опускается занавес».

Я понятия не имел, как выкрутится Мюриэл — «жест изумления» был далеко за пределами ее возможностей. А вот что касается «неотвратимости» — тут у меня сомнений не было, неотвратимость она могла изобразить.

— Давайте перепробуем разок, — умолял нас Нильс Боркман. (Когда наш режиссер уставал, грамматика иногда его подводила.)

— Давайте попробуем еще разок, — поддержал его дедушка Гарри, хотя миссис Уайнмиллер и не появляется в этой последней сцене. (В парке сгущаются сумерки; на сцене остаются только Альма и молодой коммивояжер.)

— Билли, веди себя прилично, — сказала мне мама.

— Последний раз, — сказал я, улыбнувшись так мило, как только мог — и маме, и тете Мюриэл.

— Вода… очень холодная, — начала Мюриэл.

— Вы что-то сказали? — обратился я к ее груди — «живо», как и указано в ремарке.

«Актеры Ферст-Систер» давали премьеру Теннесси Уильямса в нашем маленьком театре примерно через неделю после моего выпуска из Фейворит-Ривер. Ученики академии никогда не ходили на спектакли любительского театра; поэтому было неважно, что все обитатели интерната, в том числе Киттредж и Аткинс, разъехались по домам.

Все представление, до двенадцатой и последней сцены, я просидел за кулисами. Меня больше не волновал неодобрительный взгляд мамы на дедушку Гарри в образе женщины; я уже узнал об этом все, что хотел. Миссис Уайнмиллер «была в детстве избалованной, эгоистичной девчонкой и сохранила нелепую ребячливость и в зрелые годы, прячась за нее и оправдывая ею свою полнейшую безответственность. Знакомым жена мистера Уайнмиллера известна как его „крест“».

Мне и маме было очевидно, что свой образ вздорной миссис Уайнмиллер дед срисовал с бабушки Виктории, показав, каким «крестом» она была для него. (От самой бабушки это тоже не укрылось; она сидела в первом ряду, как обухом по голове ударенная, пока Гарри потешал зрителей своим фиглярством.)

Маме пришлось суфлировать обоим малолетним актерам, которые буквально уничтожили пролог. Но в первой картине — когда миссис Уайнмиллер в третий раз заверещала: «Куда девался мороженщик?» — зал взревел от смеха. В конце пятой картины миссис Уайнмиллер произносит последнюю реплику, издеваясь над своим мужем-подкаблучником. «Сам ты невыносимый крест, пустомеля несчастный…» — прокудахтал дедушка Гарри, и занавес опустился.

Это была лучшая пьеса из всех, что Нильс Боркман ставил на сцене «Актеров Ферст-Систер». Приходится признать, что тетя Мюриэл великолепно сыграла Альму; она так перенервничала, что мисс Фрост вряд ли смогла бы состязаться с подавленностью ее исполнения.

Кроме подсказывания реплик юным актерам в прологе, маме работы не осталось; больше никто не переврал ни строчки. И хорошо, что маме не пришлось больше никому суфлировать, поскольку вскоре после начала мы оба заметили в первом ряду зрительного зала мисс Фрост. (То, что бабушка Виктория обнаружила себя сидящей в одном ряду с мисс Фрост, вероятно, тоже отразилось на ее контуженном виде; мало того, что муж передразнивал ее на сцене, так еще пришлось сидеть через какие-то пару кресел от борца-транссексуала!)

Так вот, хорошо, что маме не пришлось больше суфлировать, иначе при виде мисс Фрост она могла бы случайно просуфлировать бабушке что-нибудь непотребное. Разумеется, мисс Фрост выбрала место в переднем ряду не случайно. Она знала, где обычно сидит суфлер; она знала, что и я всегда сижу рядом с суфлером. Если мы ее видели, значит, и мисс Фрост могла видеть нас. И в самом деле, на протяжении всей пьесы мисс Фрост не обращала внимания на актеров на сцене; она продолжала улыбаться мне, пока мама постепенно приобретала тот же контуженный вид, что и бабушка Виктория.

Как только на сцене появлялась Мюриэл-Альма, мисс Фрост доставала из сумочки пудреницу. Пока Альма изображала подавленность, мисс Фрост разглядывала в маленьком зеркальце свою помаду или слегка припудривала нос и лоб.

Перед занавесом, скрывшись за кулисами с криком «Такси!» — и оставив Мюриэл искать жест, который (без слов) подразумевал бы одновременно «изумление и неотвратимость», — я столкнулся с мамой. Она знала, в какую кулису я ухожу, и успела меня перехватить.

— Билли, не вздумай говорить с этим… существом, — сказала мама.

Я предвидел это столкновение; я много раз репетировал, что скажу матери, но не ожидал, что она даст мне такую идеальную возможность для атаки. Ричард Эббот, игравший Джона, должно быть, отлучился в уборную; он не мог прийти ей на помощь. Мюриэл оставалось еще несколько секунд на сцене — потом последуют громкие, все заглушающие аплодисменты.

— Нет уж, мама… — начал я, но меня перебил дедушка Гарри. Парик миссис Уайнмиллер съехал набок, а огромные фальшивые груди сбились в кучу, но теперь ей не нужно было мороженого. Она больше не была ничьим крестом — не в этой сцене, — и в суфлере дедушка Гарри не нуждался.

— Хватит, Мэри, — велел дедушка Гарри моей матери. — Забудь уже о Фрэнни. Хоть раз в жизни перестань себя жалеть. На тебе наконец-то женился хороший человек, господи ты боже мой! Ну чего ты так злишься?

— Я разговариваю со своим сыном, папуля… — начала мама, но как-то неуверенно.

— Ну так и обращайся с ним как со своим сыном, — сказал дед. — Уважай Билла таким, какой он есть, Мэри. Что ты сделаешь, гены ему поменяешь?

— Это… существо… — снова повторила мама, подразумевая мисс Фрост, но тут со сцены спустилась Мюриэл. В зале гремели аплодисменты; массивная грудь Мюриэл вздымалась. Кто знает, что так подействовало на нее — изумление или неотвратимость?

— Это существо здесь — в зале! — крикнула ей моя мать.

— Я в курсе, Мэри. Думаешь, я его не видела? — ответила Мюриэл.

— Ее, — поправил я тетю.

— Ее! — фыркнула она.

— Не смей называть ее существом, — сказал я маме.

— Мэри, она изо всех сил старалась присматривать за Биллом, — сказал дедушка (миссис Уайнмиллер). — Она правда его оберегала.

— Дамы, дамы! — повторял Нильс Боркман, подталкивая тетю Мюриэл и дедушку Гарри к выходу на финальный поклон. Нильс был тираном, но он позволил мне пропустить поклон, и я это оценил; Нильс понял, что мне предстоит сыграть более важную роль здесь, за кулисами.

— Пожалуйста, Билли, не говори с этой… женщиной, — умоляла мама. Ричард присоединился к нам, готовый выйти на поклон, и мама бросилась к нему в объятия. — Ты видел, кто здесь? Она явилась сюда! Билли хочет с ней поговорить! Я этого не вынесу!

— Дай Биллу с ней поговорить, Золотко, — сказал Ричард.

Аплодисменты всё нарастали. Ричард выбежал на сцену, и буквально через несколько мгновений за кулисами возникла мисс Фрост.

— Киттредж проиграл, — сообщил я. И только-то — а ведь я месяцами думал, что сказать ей при встрече.

— Дважды, — кивнула мисс Фрост. — Херм мне рассказал.

— Я думала, ты в Нью-Хэмпшире, — сказала моя мама. — Нечего тебе тут делать.

— Действительно нечего, Мэри, не надо было тут и рождаться, — ответила мисс Фрост.

Ричард и остальные актеры вернулись со сцены.

— Пойдем, Золотко — надо оставить их наедине, — сказал Ричард Эббот моей матери. Но нам с мисс Фрост не суждено было больше остаться «наедине» — это было понятно всем.

Ко всеобщему удивлению, мисс Фрост обратилась к Мюриэл.

— Браво, отлично сыграно, — сказала мисс Фрост моей высокомерной тете. — А Боб здесь? Мне надо бы перемолвиться словечком с Ракеткой.

— Я тут, Ал, — смущенно отозвался дядя Боб.

— У тебя есть ключи отовсюду, Боб, — сказала мисс Фрост. — Я хочу кое-что показать Уильяму, прежде чем уеду из Ферст-Систер, — сказала она; в ее голосе не было наигранности. — Кое-что в зале для борьбы. Я могла бы попросить Херма, но не хочу его впутывать.

— В зале для борьбы! — воскликнула Мюриэл.

— Вы с Билли пойдете в зал для борьбы, — медленно проговорил дядя Боб, как будто силился себе это представить.

— Можешь пойти с нами, Боб, — сказала мисс Фрост, но смотрела она при этом на мою маму. — Вы с Мюриэл тоже можете пойти, Мэри, — если считаете, что одного надзирателя нам с Уильямом недостаточно.

Я думал, вся моя чертова семейка помрет на месте — от одного слова «надзиратель», — но тут снова вмешался дедушка Гарри:

— Просто дай ключи мне, Боб, — я буду надзирателем.

— Ты?! — возопила бабушка Виктория. (Никто не заметил, как она появилась за кулисами.) — Да ты только посмотри на себя, Гарольд! Ты же клоун-извращенец! Какой из тебя надзиратель?!

— Ну как… — начал дедушка Гарри, но продолжить не смог. Он почесывал под фальшивой грудью и одновременно обмахивал лысину париком. За кулисами было жарко.

Вот так все и вышло в тот последний раз, когда я увиделся с мисс Фрост. Боб отправился в свой кабинет за ключами от зала; ему придется пойти с нами, объяснил мой дядя, потому что только он и Херм Хойт знают, где включается свет в новом зале. (Нужно было пройти через новый зал и перейти в старый по бетонному коридору; иначе попасть в него было невозможно.)

— В мое время нового спортзала еще не было, Уильям, — сообщила мисс Фрост, пока мы брели по темному кампусу Фейворит-Ривер вместе с дядей Бобом и дедушкой Гарри — увы, уже не с миссис Уайнмиллер: Гарри снова облачился в рабочую одежду лесоруба. Нильс Боркман тоже решил к нам присоединиться.

— Мне любопытно, за что там борьба! — нетерпеливо сказал норвежец.

— Что там за борьба, — поправил дедушка Гарри.

— Ты выходишь в большой мир, Уильям, — спокойно сказала мисс Фрост. — А вокруг множество недоумков-гомоненавистников.

— Гомоумков-недоненавистников?! — переспросил Нильс.

— Недоумков-гомоненавистников, — поправил старого друга дедушка Гарри.

— Я никого еще не пускал в спортзал ночью, — сказал дядя Боб ни к селу ни к городу.

Кто-то догнал нас в темноте. Это оказался Ричард Эббот.

— Все больше народу интересуется, за что там борьба, Билл, — сказал дедушка Гарри.

— Я не планировала проводить краткий курс борьбы, Уильям, — пожалуйста, постарайся быть внимательным. У нас мало времени, — прибавила мисс Фрост — как раз в этот момент дядя Боб отыскал выключатель, и я увидел, что она мне улыбается. Вот вся наша история — у нас всегда было мало времени.

Несмотря на присутствие зрителей в лице дяди Боба, дедушки Гарри, Ричарда Эббота и Нильса Боркмана, никакого особенного зрелища не получилось. Не все лампы в старом зале работали, к тому же после окончания сезона шестьдесят первого года никто не озаботился почистить маты от пыли и песка, а на полу возле скамеек валялось несколько грязных полотенец. Боб, Гарри, Ричард и Нильс устроились на скамье домашней команды; мисс Фрост велела им сесть там, и мужчины повиновались. (Каждый из них по-своему и по собственным причинам восхищался мисс Фрост.)

— Сними ботинки, Уильям, — велела мисс Фрост; сама она уже разулась. Ногти у нее на ногах были покрыты бирюзовым лаком — а может, этот зеленовато-синий цвет называется аквамариновым.

В эту теплую июньскую ночь мисс Фрост была в белом топике и брюках-капри; брюки, такого же сине-зеленого цвета, как лак на ее ногтях, были немного тесноваты для борьбы. На мне были мешковатые бермуды и футболка.

— Привет, — неожиданно послышался голос Элейн. Я не заметил ее в театре. Она последовала за нами в спортзал — держась немного позади, — и теперь смотрела на нас сверху, сидя на краю беговой дорожки.

— Опять эта борьба, — только и сказал я Элейн, но мне было радостно, что моя дорогая подруга тоже здесь.

— Когда-нибудь к тебе начнут цепляться, Уильям, — сказала мисс Фрост. Она взяла мою шею в захват, который Делакорт назвал «воротником». — Рано или поздно к тебе кто-нибудь полезет.

— Наверное, — сказал я.

— Чем крупнее и агрессивнее твой соперник, тем сильнее тебе нужно к нему прижаться — тем ближе надо стоять, — сказала мисс Фрост. Я ощущал ее запах; я чувствовал ее дыхание у себя на лице. — Нужно, чтобы он на тебя оперся — прижался щекой к щеке, вот так. Тогда ты вдавливаешь ему в горло его же руку. Вот так, — сказала она; моя собственная рука перекрыла мне дыхание. — Нужно, чтобы он тебя оттолкнул — нужно заставить его поднять эту руку, — сказала мисс Фрост.

Когда я попытался ее оттолкнуть — когда я приподнял руку, чтобы она не давила мне на горло, — мисс Фрост проскользнула у меня под мышкой. В следующую секунду она оказалась сбоку и позади меня. Ее рука легла сзади мне на шею, наклоняя мою голову вниз; всем своим весом она обрушила меня на теплый мягкий мат. В шее у меня что-то хрустнуло; падение сильно отдалось в плече и где-то в области ключицы.

— А представь, что это тротуар или просто старый добрый деревянный пол, — сказала она. — Было бы не очень-то приятно, правда?

— Да, — согласился я. В глазах у меня кружились звездочки — впервые в жизни.

— Теперь еще раз, — сказала мисс Фрост. — Давай я несколько раз тебе покажу, Уильям, а потом попробуешь сам.

— Ладно, — сказал я. И мы повторили еще несколько раз.

— Это называется нырок со сбросом, — объяснила мисс Фрост. — Его можно выполнить с кем угодно — нужно только, чтобы он тебя оттолкнул. С любым человеком, который ведет себя агрессивно.

— Понял, — сказал я.

— Нет, Уильям, — ты только начинаешь понимать, — сказала мисс Фрост.

Мы провели в зале больше часа, отрабатывая нырок со сбросом.

— Легче проделать это, если противник выше тебя, — объясняла мисс Фрост. — Чем он выше и чем сильнее напирает, тем крепче ударится головой об мат — или о дорожку, об пол, об землю. Понимаешь?

— Начинаю понимать, — сказал я.

Я запомнил, как соприкасались наши тела, пока мы тренировали нырок со сбросом; когда начинаешь проводить прием правильно, постепенно входишь в ритм — как и много в чем еще. Мы изрядно вспотели, и мисс Фрост сказала:

— Сделаешь правильно еще десять раз подряд — и можешь идти домой, Уильям.

— Я не хочу домой — я хочу еще, — прошептал я.

— Ни на что бы не променяла знакомство с тобой, Уильям! — прошептала она в ответ.

— Я вас люблю! — сказал я.

— Не сейчас, Уильям, — ответила мисс Фрост. — Если не можешь прижать ему руку к горлу, прижми ко рту, — сказала она.

— Ко рту, — повторил я.

— Не поубивайте там друг друга! — крикнул нам дедушка Гарри.

— Что тут происходит? — услышал я голос тренера Хойта. Херм заметил горящий свет; зал для борьбы был его святилищем.

— Ал показывает Билли нырок со сбросом, Херм, — сказал старому тренеру дядя Боб.

— Я сам показал его Алу, — сказал Херм. — Думаю, Ал знает, как он делается.

Тренер Хойт уселся на скамью домашней команды — как можно ближе к судейскому столу.

— Я никогда вас не забуду, — прошептал я мисс Фрост.

— Думаю, пора заканчивать, Уильям — раз ты не можешь сосредоточиться на приеме, — сказала она.

— Хорошо, я сосредоточусь — еще десять нырков! — сказал я; она только улыбнулась и взъерошила мои пропотевшие волосы. Кажется, она не ерошила мне волосы с тех пор, как мне было тринадцать или пятнадцать — в общем, уже очень давно.

— Нет, Уильям, хватит — теперь у тебя есть Херм. Тренер Хойт меня сменит, — сказала мисс Фрост. Я вдруг понял, что она устала — раньше я никогда не замечал, чтобы она выглядела уставшей.

— Обними меня, но не целуй, Уильям, — давай просто сыграем по правилам, и пусть все будут довольны, — сказала мисс Фрост.

Я обнял ее изо всех сил, но она едва ответила на мое объятие — и вполовину не так крепко, как могла бы.

— Счастливого пути, Ал, — сказал дядя Боб.

— Спасибо, Боб, — ответила мисс Фрост.

— Мне пора домой, пока Мюриэл не отправила на мои поиски полицию и пожарных, — сказал дядя Боб.

— Я закрою зал, Боб, — сказал тренер Хойт. — Мы с Билли прогоним еще пару-тройку нырков.

— Пару-тройку, — повторил я.

— Пока не увижу, что ты понял, — сказал мне тренер Хойт. — Не пора ли вам всем по домам? И тебе, Ричард, и тебе тоже, Гарри, — сказал Херм; вероятно, тренер не был знаком с Нильсом Боркманом, а об Элейн Хедли если и слышал, то только как о невезучей преподавательской дочке, залетевшей от Киттреджа.

— Увидимся, Ричард! Люблю тебя, Элейн! — крикнул я им вслед.

— А я тебя люблю, Билли! — крикнула в ответ Элейн.

— Увидимся дома — я не буду гасить свет, — ответил мне Ричард.

— Береги себя, Ал, — сказал дедушка Гарри мисс Фрост.

— Я буду по тебе скучать, Гарри, — сказала мисс Фрост.

— И я по тебе тоже! — ответил дед.

Я понял, что не должен смотреть, как уходит мисс Фрост, и отвернулся. Иногда просто знаешь, что видишь кого-то в последний раз.

— Так вот, Билли, вся штука в том, чтобы заставить противника сделать все самому — в этом весь фокус, — говорил тем временем тренер Хойт. Когда я попробовал взять его в уже знакомый захват-воротник, мне показалось, что я пытаюсь обнять ствол дерева — у тренера была такая толстая шея, что обхватить ее было не так-то просто.

— Руку противника можно прижать куда угодно, лишь бы ему было неудобно, — объяснял Херм. — К горлу, ко рту — да хоть к носу, если сможешь. Ты это делаешь, просто чтобы вызвать реакцию. Важно, чтобы он отпихнул тебя сильнее, чем надо, — вот и все.

Старый тренер провел на мне примерно два десятка нырков; он проделал их довольно быстро, но к концу моя шея просто вопила о пощаде.

— Ладно, теперь твоя очередь. Посмотрим, как у тебя получится, — сказал Херм Хойт.

— Двадцать раз? — спросил я. (Он видел, что у меня текут слезы.)

— Начнем считать, как только перестанешь плакать. Давай-ка еще раз сорок — пока что без счета, — сказал тренер Хойт.

Мы пробыли в старом спортзале еще часа два — а может, все три. Я перестал считать нырки, но у меня появилось чувство, что я могу провести нырок хоть во сне, хоть пьяным, что было особенно забавно: я ведь еще ни разу не напивался. (Все когда-то бывает впервые, и мне предстояло сделать впервые еще многое.)

В какой-то момент я сдуру сказал старому тренеру:

— Кажется, я уже могу провести нырок с завязанными глазами.

— Да что ты говоришь? — спросил Херм. — Стой на месте — не сходи с мата.

Он куда-то ушел; я слышал его шаги в переходе, но не видел его самого. Вдруг свет погас, и зал погрузился во тьму.

— Спокойно, Билли, — просто стой где стоишь! — крикнул тренер. — Я сам тебя найду.

Вскоре я ощутил его присутствие; сильная рука взяла меня в захват, и мы сцепились во тьме.

— Если ты меня чувствуешь, видеть тебе уже не надо, — сказал Херм. — Если ты держишь меня за шею, то примерно понимаешь, где у меня руки и ноги, так?

— Да, сэр, — ответил я.

— Лучше делай нырок, пока я сам его не сделал, — предупредил Херм. Но я замешкался. Тренер Хойт успел раньше и как следует приложил меня головой.

— Ну что, теперь твоя очередь — только не заставляй меня ждать всю ночь, — сказал старый тренер.

— Вы знаете, куда она едет? — спросил я потом. В зале стояла кромешная тьма, и мы оба распростерлись на мате, отдыхая.

— Ал велел не говорить тебе, — сказал Херм.

— Понимаю, — сказал я.

— Я с самого начала знал, что Ал хочет быть девочкой, — послышался из темноты его голос. — Просто не думал, что ему хватит мужества.

— Уж чего-чего, а мужества ему не занимать, — сказал я.

— Ей — ей мужества не занимать! — поправил меня Хойт с безумным смехом.

Окна над деревянной беговой дорожкой, огибающей зал, начали тускло светиться; занимался рассвет.

— Слушай сюда, Билли, — сказал старый тренер. — У тебя есть один прием. Довольно неплохой нырок со сбросом, но это всего лишь один прием. Ты можешь уложить нападающего — и, может, даже сделать ему немножко больно. Но любой крепкий парень встанет и снова на тебя нападет. Один прием еще не делает тебя борцом.

— Понятно, — сказал я.

— Проводишь нырок — и сваливаешь к чертям собачьим — где бы ты ни был. Ясно? — спросил тренер Хойт.

— Только один прием — делаю его и бегу. Правильно? — спросил я.

— Делаешь и бежишь — бегать-то ты умеешь, правда? — сказал тренер.

— Что с ней будет? — вдруг спросил я.

— Чего не знаю, того не знаю, — со вздохом ответил Херм.

— У нее-то не один прием в запасе, да? — спросил я.

— Да, но Ал не молодеет, — сказал тренер Хойт. — Пора тебе домой, Билли, — уже достаточно рассвело.

Я поблагодарил его и побрел домой по совершенно пустому кампусу академии Фейворит-Ривер. Мне хотелось увидеть Элейн, и обнимать ее, и целовать, но я сомневался, что нас ждет общая судьба. Впереди меня ожидало целое лето исследований достославного «всего» с Томом Аткинсом, но мне нравились и парни, и девушки; я понимал, что Аткинс не сможет дать мне все.

Был ли я до такой степени романтиком, чтобы вообразить, будто мисс Фрост уже видела это во мне? Верил ли я, будто она первой поняла, что один-единственный человек никогда не сможет дать мне все?

Да, наверное, так оно и было. В конце концов, я был всего лишь девятнадцатилетним бисексуальным юнцом, неплохо овладевшим нырком со сбросом. У меня был всего лишь один прием, и борцом я так и не стал, но хорошие наставники способны многому научить.