В одном лице

Глава 2. Влюбленности в кого не следует

Сколько же времени прошло с того вечера, прежде чем моя мать и Ричард Эббот начали встречаться? «Зная Мэри, спорить готова, что они занялись этим сразу же», — как-то раз заметила тетя Мюриэл.

Мама отважилась оставить родной дом лишь однажды: она отправилась в колледж (никто и никогда не рассказывал, в какой именно), но вскоре бросила учебу. Удалось ей разве что забеременеть; она не окончила даже курсы секретарей! Вдобавок к этому нравственному и образовательному фиаско она сама и ее без пяти минут внебрачный сын вынуждены были четырнадцать лет носить фамилию Дин — видимо, из соображений пристойности.

Мэри Маршалл Дин больше не решалась покидать дом; мир уже и так слишком глубоко ее ранил. Она осталась жить с моей спесивой и зашоренной бабушкой, которая, на пару с надменной тетей Мюриэл, не упускала случая пристыдить заблудшую овечку. Один только дедушка Гарри всегда находил доброе и ободряющее слово для своей «малышки», как он нежно называл мою мать. Он, кажется, считал, что мама еще не до конца оправилась от случившегося. Деда я обожал — он не только старался поддержать мамину шаткую самооценку, но и мне частенько поднимал настроение, когда я в этом нуждался.

Помимо исполнения обязанностей суфлера в театре Ферст-Систер мама работала секретарем на лесопилке и лесоскладе; владелец и управляющий (то есть дедушка Гарри) предпочел закрыть глаза на то, что курсы секретарей она так и не окончила, — ее навыки машинистки его вполне устраивали.

Вероятно, о моей матери болтали за спиной — я имею в виду, на лесопилке. Работники отпускали замечания отнюдь не о скорости ее печати, но я уверен, что они всего лишь повторяли услышанное от жен и подружек. Разумеется, мужчины отмечали, что моя мать хороша собой, но не сомневаюсь, что источником слухов о Мэри Маршалл Дин, ходивших на лесопилке — и, что куда опаснее, в лагерях лесорубов, — были их вторые половины.

Почему «куда опаснее»? Да потому, что за лагерями лесорубов присматривал Нильс Боркман; конечно, без травм на такой работе никогда не обходится, но как знать, не явились ли причиной некоторых «происшествий» неосторожные замечания в адрес моей матери? На лесоскладе тоже время от времени бывали несчастные случаи — и, готов спорить, иногда они «бывали» как раз с теми, кто пересказывал сплетни жены или подружки. («Ее так называемый муж не особенно-то рвался на ней жениться; вместе они не жили, расписались там они или нет, и у этого парнишки не было отца» — наверное, о маме говорили что-нибудь в таком роде.)

Дедушка Гарри никогда не отличался боевым характером; похоже, Нильсу Боркману не раз приходилось вступаться за своего друга и партнера — и за его дочь.

— Эх, Нильс, теперь он месяца полтора работать не сможет — со сломанной-то ключицей, — иногда выговаривал ему дедушка Гарри. — Каждый раз, как ты, по твоему выражению, вправляешь кому-нибудь мозги, нам приходится платить компенсацию!

— От нас не убудет, Гарри, — а он иной раз пусть думает, что говорит, — обычно отвечал на это Нильс.

— «В другой раз», Нильс, — мягко поправлял старого друга дедушка Гарри.

В моих глазах мама была не просто на пару лет младше своей вредной сестры Мюриэл; мама была намного красивее. И неважно, что у нее не было внушительной груди и звучного голоса старшей сестры. Мэри Маршалл Дин была лучше сложена в целом. Мне чудилось в ней что-то азиатское: у нее была миниатюрная фигура, миндалевидное лицо с необыкновенно большими (и широко поставленными) глазами и вдобавок крошечный ротик.

«Золотко» — так окрестил ее Ричард Эббот, когда они только начали встречаться. И так он с тех пор ее и звал — не Мэри, а просто Золотко.

Сколько же прошло с того дня, как они начали встречаться, до момента, когда Ричард Эббот обнаружил, что у меня нет библиотечной карточки? (Не так уж много; я помню, что стояла ранняя осень, листья еще только начали желтеть.)

Мама пожаловалась Ричарду, что я не большой любитель чтения, и в результате он выяснил, что мама и бабушка сами подбирают мне книги в городской библиотеке, однако чаще всего они остаются непрочитанными.

Впрочем, кое-какие книги доставались мне и от назойливой тети Мюриэл; в основном это были женские романы, которые уже успела прочесть и забраковать моя неотесанная кузина. Время от времени сестрица Джеральдина выражала свое презрение к сюжету или главным героям прямо на полях книги.

Джерри — Джеральдиной ее звали только тетя Мюриэл и бабушка — была на три года старше меня. Той осенью, когда Ричард Эббот начал встречаться с моей матерью, мне было тринадцать, а кузине Джерри — шестнадцать. Джерри была девочкой, а значит, не могла учиться в академии Фейворит-Ривер. Ее жутко бесило, что в частную школу берут только мальчиков, поскольку каждый учебный день ей приходилось тащиться на автобусе аж в Эзра-Фоллс — в ближайшую к Ферст-Систер публичную школу.

Часть своего отвращения к мальчишкам Джерри изливала на полях книг; здесь же находило отдушину ее презрение к девочкам, которые сходят с ума по мальчикам. Как только тетя Мюриэл любезно делилась со мной очередным женским романом, я бросался читать Джеррины заметки на полях. Сами романы были скучные до отупения. Но рядом с заунывным описанием первого поцелуя героини на полях стояло: «Поцелуй-ка лучше меня! Да у тебя десны полопаются! Я тебя так засосу, что ты обоссышься!»

Героиня очередного романа, самодовольная зануда, ни за что не позволяла своему ухажеру дотронуться до ее груди — и Джерри откликалась на полях: «Я бы твои сиськи стерла в ноль! И хрен ты меня остановишь!»

Что же до книг, которые приносили мама и бабушка из публичной библиотеки, это были (в лучшем случае) приключенческие романы: истории о мореплавателях, обычно не без участия пиратов, или вестерны Зейна Грея; хуже всего были неправдоподобные научно-фантастические романы и столь же невероятные футурологические рассказы.

Разве мама и бабушка Виктория не замечали, как одновременно восхищает и пугает меня жизнь на Земле? Мне ни к чему были дальние галактики и неизвестные планеты. Я слишком мало понимал в настоящем и вечно боялся, что неправильно поймут меня самого; сама мысль о будущем уже была для меня сущим кошмаром.

— Но почему бы Биллу самому не выбирать себе книги? — спросил маму Ричард Эббот. — Билл, тебе же тринадцать, верно? Что тебе интересно?

За исключением дедушки Гарри и неизменно дружелюбного дяди Боба (того, которого обвиняли в пьянстве), никто меня раньше об этом не спрашивал. По-настоящему мне нравились разве что пьесы, которые ставили в театре Ферст-Систер; я мечтал, что когда-нибудь выучу их наизусть слово в слово, как мама. И тогда, воображал я, если она заболеет или попадет в аварию — а в Вермонте автокатастрофы случались то и дело, — я стану суфлером вместо нее.

— Билли! — обратилась ко мне мама со своим фирменным будто бы невинным смехом. — Расскажи Ричарду, что тебе интересно.

— Мне интересно про меня, — ответил я. — Бывают книжки про кого-то вроде меня? — спросил я Ричарда Эббота.

— Билл, ты не поверишь, — сказал Ричард. — Тема взросления, перехода от детства к юности — в общем, есть множество чудесных романов, исследующих эти таинственные земли! Пойдем-ка посмотрим.

— В такой час? Куда это вы пойдете? — насторожилась бабушка. Дело было после раннего ужина, обычного для учебных дней: еще не стемнело, но сумерки уже сгущались. Вся семья собралась в столовой.

— Ричард ведь может сходить с Биллом в городскую библиотеку, Вики, — сказал дедушка Гарри. Бабушке как будто влепили пощечину; она была до такой степени Викторией (пусть и только в собственной голове), что никто, кроме деда, никогда не называл ее «Вики», и каждый раз это обращение вызывало у нее негодование. — Держу пари, что мисс Фрост не закрывает библиотеку часов до девяти.

— Мисс Фрост, — произнесла бабушка с нескрываемым отвращением.

— Ну-ну, Вики, держи себя в руках, — сказал дед.

— Пойдем, — повторил Ричард Эббот. — Получишь собственную библиотечную карточку — уже неплохо для начала. Потом настанет черед и для книг; думается мне, что скоро они потекут рекой.

— Рекой! — воскликнула мама, словно не веря своим ушам. — Ричард, ты плохо знаешь Билли — он не большой любитель чтения.

— Посмотрим, Золотко, — ответил Ричард и подмигнул мне. Моя влюбленность в него становилась все менее излечимой; если мама уже немножко влюбилась в Ричарда Эббота, то она была в этом не одинока.

Ясно помню тот удивительный вечер — в компании неотразимого Ричарда Эббота даже самая обыкновенная прогулка по Ривер-стрит казалась романтичной. Было тепло и душно, как в летнюю ночь, где-то вдалеке ворчала гроза. Все соседские дети и собаки высыпали играть на задние дворы Ривер-стрит, и колокол на часовой башне академии отбивал время. (Было всего семь часов сентябрьского вечера, и мое детство, как и сказал Ричард, уступало дорогу юности.)

— Билли, а что именно в тебе самом тебя интересует? — спросил Ричард Эббот.

— Мне интересно, почему у меня возникают внезапные, необъяснимые… влюбленности, — сказал я.

— А, влюбленности! Скоро у тебя их будет еще больше, — с воодушевлением сказал Ричард. — Это обычное дело, так и должно быть — и нужно получать от них удовольствие! — прибавил он.

— Иногда я влюбляюсь в кого не следует, — попытался объяснить я.

— Не бывает никаких «следует» или «не следует», — уверил меня Ричард. — Влюбляются же не по собственной воле.

— Вот как, — сказал я. Мне было тринадцать, и я понял только, что влюбленность — нечто еще более страшное, чем я себе представлял.

Забавно вспоминать, что всего через шесть лет, когда мы с Томом отправились в ту летнюю поездку по Европе, которая не совсем удачно началась в Брюгге, сама мысль о влюбленности уже казалась мне невозможной. Тем летом мне было всего девятнадцать, но я был уверен, что никогда не полюблю снова.

Не знаю точно, чего ждал от этого лета бедный Том, но я был еще так неопытен, что вообразил, будто навсегда распростился с влюбленностями, способными причинить мне боль. Я был, по правде сказать, столь удручающе простодушен — как и Том, — что решил, будто теперь у меня есть целая жизнь на восстановление от того незначительного ущерба, который нанесли мне муки любви к мисс Фрост. Я еще не приобрел достаточного опыта, чтобы осознать глубину влияния мисс Фрост; ущерб оказался не таким уж незначительным.

А что касается Тома — я просто решил не таращиться так откровенно на юных горничных и вообще на женщин с маленькой грудью, если таковые встретятся нам с Томом во время поездки.

Я уже понимал, до чего Том обидчив; его ужасно ранили малейшие признаки «пренебрежения», как он это называл, — ему вечно мерещилось, что его не замечают, принимают как должное, а то и откровенно игнорируют. Мне казалось, что я веду себя крайне осторожно и не позволяю себе явно засматриваться на кого-то еще.

Но однажды ночью — дело было в Риме — Том сказал:

— Да лучше бы ты просто пялился на этих проституток. Им нравится, когда на них смотрят, а вот мне, честно говоря, больно знать, что ты думаешь о них — особенно о той высокой, с еле заметными усиками, — но даже не взглянешь в их сторону!

Другой ночью — не помню, где мы остановились, но мы уже легли и я думал, что Том уснул, — он вдруг сказал в темноте:

— Билл, тебе как будто прострелили сердце, но ты не замечаешь ни раны, ни крови. Ты небось и выстрела-то не слышал!

Но я забегаю вперед; увы, это извечная повадка писателя, знающего, чем все кончится. Вернемся лучше к Ричарду Эбботу и нашему походу за моей первой библиотечной карточкой — и к героическим стараниям Ричарда убедить меня, тринадцатилетнего подростка, что влюбленность не признаёт никаких «не следует».

Тем сентябрьским вечером библиотека практически пустовала; как я узнал впоследствии, так бывало почти всегда. (И что еще удивительнее, я никогда не встречал там детей; лишь годы спустя я понял почему.) На неудобном с виду диванчике примостились две пожилые дамы; сидевший в торце длинного стола старик обложился стопками книг, но похоже было, что таким образом он просто забаррикадировался от своих соседок.

Еще были две унылые старшеклассницы, тянувшие лямку в публичной школе Эзра-Фоллс вместе с кузиной Джерри. Наверное, корпели над своим «максимально минимальным», как выражалась Джерри, домашним заданием.

От пыли, скопившейся за годы на бесчисленных переплетах, я чихнул.

— Надеюсь, это не аллергия на книги, — отозвался кто-то. Это были первые обращенные ко мне слова мисс Фрост; я обернулся, увидел ее и потерял дар речи.

— Этому мальчику нужна библиотечная карточка, — сказал Ричард Эббот.

— И кто же у нас «этот мальчик»? — поинтересовалась у него мисс Фрост, не глядя на меня.

— Это Билли Дин — вы ведь знаете Мэри Маршалл Дин, — объяснил Ричард. — Ну вот, а Билл ее сын…

— Ах, боже мой, ну конечно! — воскликнула мисс Фрост. — Так это тот самый мальчик!

В таком маленьком городке, как Ферст-Систер, штат Вермонт, обстоятельства моего появления на свет были известны всем — как и то, что муж моей матери был мужем только номинально. У меня сложилось ощущение, что каждый горожанин знает историю моего отца-связиста. Уильям Фрэнсис Дин сбежал, и все, что осталось от сержанта в Ферст-Систер, — его фамилия с приставкой «младший», прилепившейся в конце. Хоть мисс Фрост и не была со мной знакома до этого сентябрьского вечера 1955 года, она, без сомнения, знала обо мне все.

— Но вы, я так понимаю, не мистер Дин — вы же не его отец? — спросила Ричарда мисс Фрост.

— Нет-нет… — начал было Ричард.

— Я так и подумала, — сказала мисс Фрост. — В таком случае вы… — Она сделала паузу, явно не собираясь договаривать.

— Ричард Эббот, — представился Ричард.

— Новый учитель! — провозгласила мисс Фрост. — Приглашенный в отчаянной надежде на то, что хоть кто-то сможет донести Шекспира до этих мальчишек в академии Фейворит-Ривер.

— Точно, — ответил Ричард, удивленный, что библиотекарше известны такие подробности — его задачей действительно было не только преподавать английский, но и заставить учеников читать и понимать Шекспира. Я был удивлен еще больше; то есть я, конечно, слышал, как Ричард рассказывает дедушке о своем интересе к Шекспиру, но о его просветительской миссии узнал впервые. Выходит, Ричарда Эббота наняли, чтобы вдолбить мальчишкам в голову Шекспира!

— Ну что ж, удачи, — сказала ему мисс Фрост. — Поверю, когда увижу, — добавила она, улыбнувшись мне. — А вы собираетесь ставить что-нибудь из Шекспира? — спросила она Ричарда.

— Я уверен, что это единственный способ заставить их читать и понимать Шекспира, — ответил Ричард. — Им нужно видеть эти пьесы на сцене — а еще лучше самим участвовать в постановках.

— Все эти мальчишки в женских ролях… — раздумчиво произнесла мисс Фрост, покачав головой. — Вот вам и «намеренная приостановка неверия», и все прочее, о чем там говорил Кольридж, — заметила она, все еще улыбаясь мне. (Я вообще-то терпеть не мог, когда мне ерошили волосы, но когда это сделала мисс Фрост, я просто засиял в ответ.) — Это ведь Кольридж, да? — спросила она Ричарда.

— Точно, он самый, — ответил Ричард. Мисс Фрост его явно заворожила, и если бы он совсем недавно не влюбился в мою мать — то кто знает?.. По моему незрелому мнению, мисс Фрост была сногсшибательной красавицей. Одной рукой она ерошила мне волосы, но другая ее ладонь лежала на столе недалеко от рук Ричарда Эббота; увидев, что я смотрю на их руки, она убрала свою ладонь со стола. Я почувствовал, как ее пальцы легко дотронулись до моего плеча.

— И что же тебе хотелось бы прочесть, Уильям? — спросила она. — Ты ведь Уильям, да?

— Да, — взволнованно ответил я. «Уильям» звучало так по-взрослому. Увлечение маминым ухажером меня смущало; влюбленность в статную мисс Фрост показалась мне намного более приемлемой.

Ладони у нее были крупнее, а пальцы длиннее, чем у Ричарда Эббота, и пока они стояли рядом, я обратил внимание, что и бицепсы у нее тоже побольше, и плечи пошире; да и ростом она была выше Ричарда.

Но кое в чем они были схожи. Ричард выглядел очень молодо — он сошел бы за ученика академии Фейворит-Ривер; вероятно, бриться ему приходилось не чаще двух-трех раз в неделю. А у мисс Фрост, несмотря на широкие плечи, сильные руки и (я только теперь заметил) внушительную ширину грудной клетки, была совсем небольшая грудь. Ее грудь была юная, только наливающаяся — или так мне показалось; впрочем, мне ведь было тринадцать, и я лишь недавно начал обращать внимание на женские груди.

У кузины Джерри грудь была побольше. Даже у четырнадцатилетней Лоры Гордон, слишком фигуристой, чтобы играть Хедвиг в «Дикой утке», была более «заметная» грудь (по выражению наблюдательной тети Мюриэл), чем у импозантной во всех прочих отношениях мисс Фрост.

Я потрясенно молчал — но мисс Фрост (очень терпеливо) повторила вопрос.

— Уильям? Полагаю, тебя интересует чтение, но не мог бы ты сообщить, какая литература тебе нравится — художественная или нет, и какие темы ты предпочитаешь? — спросила мисс Фрост. — Я видела этого мальчика в нашем театре! — неожиданно сообщила она Ричарду. — Я заметила тебя за кулисами, Уильям, — похоже, ты очень наблюдателен.

— Да, — выдавил я. И вправду, я был столь наблюдателен в отношении мисс Фрост, что едва не принялся мастурбировать не сходя с места; но вместо этого собрался с силами и спросил:

— Вы знаете какие-нибудь романы про молодых людей… и про опасные влюбленности?

Мисс Фрост пристально посмотрела на меня.

— Опасные влюбленности, — повторила она. — Объясни, что опасного во влюбленности.

— Влюбленность в кого не следует, — сказал я.

— Я ему сказал, что такого не бывает, — вмешался Ричард Эббот. — Не бывает никаких «следует» и «не следует», мы вольны влюбляться в кого угодно.

— Не бывает никаких «не следует»? Серьезно?! — спросила мисс Фрост Ричарда. — Совсем наоборот, Уильям, существует множество выдающихся произведений о влюбленностях в кого не следует, — сообщила она мне.

— Ну, это вот Билла и интересует, — сказал Ричард. — Влюбленности в кого не следует.

— Непростая тема, — сказала мисс Фрост; все это время она лучезарно мне улыбалась. — Мы с тобой начнем не спеша — доверься мне, Уильям. Не стоит бросаться во влюбленности в кого не следует очертя голову.

— И что же вы задумали? — спросил Ричард Эббот. — Начнем с «Ромео и Джульетты»?

— Проблемы Монтекки и Капулетти — это не проблемы Ромео и Джульетты, — сказала мисс Фрост. — Ромео и Джульетте как раз и следовало друг в друга влюбиться, это родственнички у них были мудаки.

— Понятно, — сказал Ричард. Небрежно брошенное ругательство потрясло и его, и меня. (Так странно было услышать его из уст библиотекарши.)

— Я подумывала о двух сестрах, — быстро сменила тему мисс Фрост. Сначала мы с Ричардом неверно ее поняли. Мы решили, что она собирается сказать что-то глубокомысленное о моей матери и тете Мюриэл.

Когда-то я думал, что городок Ферст-Систер, что буквально означает «первая сестра», назвали в честь тети Мюриэл; она излучала достаточно самомнения, чтобы дать имя целому городу (пусть и небольшому). Но дедушка Гарри просветил меня относительно происхождения имени нашего городка.

Фейворит-Ривер, то есть «любимая река», впадает в реку Коннектикут; когда в долину Коннектикута пришли первые лесорубы, они дали имена некоторым притокам по обеим сторонам большой реки, и в Вермонте, и в Нью-Хэмпшире. (Видимо, индейские названия им пришлись не по нутру.) От этих первопроходцев-лесосплавщиков получила свое имя и Фейворит-Ривер — короткий путь к реке Коннектикут, почти без поворотов, где могли бы застрять плоты. Что же до нашего Ферст-Систер, своим названием он обязан плотине на Фейворит-Ривер. Благодаря плотине в городе построили лесопилку и склад леса, и мы сделались «первой из сестер» других, более крупных фабричных городов на реке Коннектикут.

Объяснение дедушки Гарри показалось мне куда менее волнующим, чем мое предположение о том, что наш городок назван в честь напыщенной маминой сестры.

Тем не менее, когда мисс Фрост упомянула «двух сестер», нам с Ричардом Эбботом одновременно пришли в голову дочери Гарри Маршалла. Вероятно, мисс Фрост заметила, что я смотрю на нее озадаченно, а Ричард на время утратил свою ауру героя-любовника; он казался смущенным и растерянным. Тогда мисс Фрост уточнила:

— Разумеется, я имею в виду сестер Бронте.

— Разумеется! — воскликнул Ричард; на его лице явно читалось облегчение.

— Эмили Бронте — автор «Грозового перевала», — объяснила мне мисс Фрост. — А Шарлотта Бронте написала «Джейн Эйр».

— Ни за что не доверяй человеку, если у него на чердаке живет сумасшедшая жена, — сказал мне Ричард. — И если встретишь кого-то по имени Хитклифф, держись настороже.

— Вот это влюбленности так влюбленности, — со значением сказала мисс Фрост.

— Но ведь это женские влюбленности? — спросил библиотекаршу Ричард. — Билл, наверное, подразумевал скорее истории о юношах.

— Влюбленность есть влюбленность, — ответила мисс Фрост без малейшего сомнения. — Все дело в том, как книга написана; вы же не хотите сказать, что «Грозовой перевал» и «Джейн Эйр» — это дамские романы, правда?

— Конечно, нет! Безусловно, важно, как книга написана! — воскликнул Ричард Эббот. — Я всего лишь имел в виду, что более мужская история…

— Более мужская, — повторила мисс Фрост. — Ну, есть еще, конечно, Филдинг, — сказала она.

— Да-да! — воскликнул Ричард. — Вы о «Томе Джонсе»?

— О нем, — со вздохом ответила мисс Фрост. — Если считать постельные эскапады следствием влюбленностей…

— А почему бы нет? — быстро спросил Ричард.

— Сколько, говоришь, тебе лет? — спросила меня мисс Фрост. Ее длинные пальцы снова коснулись моего плеча. Я вспомнил, как упала в обморок (дважды) тетя Мюриэл, и на мгновение испугался, что и сам потеряю сознание.

— Тринадцать, — ответил я.

— Трех романов для начала вполне достаточно, для тринадцати-то лет, — сказала она Ричарду. — Перегружать человека влюбленностями в таком юном возрасте — не самое мудрое решение. Просто посмотрим, куда его заведут эти три романа, хорошо? — И мисс Фрост снова мне улыбнулась. — Начни с Филдинга, — посоветовала она. — По-моему, из этих троих он самый простой. Ты увидишь, что сестры Бронте более эмоциональны — более психологичны. Они более зрелые романисты.

— Мисс Фрост? — спросил Ричард Эббот. — Вам случайно не доводилось играть — я имею в виду, на сцене?

— Только в воображении, — ответила она почти кокетливо. — В молодости — постоянно.

Ричард бросил на меня заговорщицкий взгляд; я отлично понимал, о чем думает молодой талантливый новичок «Актеров Ферст-Систер». Столп сексуальной силы высился перед нами. Мисс Фрост виделась нам женщиной неудержимо свободной — ее определенно окружала аура непокорности.

Молодой Ричард Эббот и я, тринадцатилетний фантазер, неожиданно возжелавший написать историю своих влюбленностей в кого не следует и вдобавок заняться сексом с библиотекаршей тридцати с лишним лет, — оба мы увидели в мисс Фрост несомненную сексапильность.

— Мисс Фрост, у нас есть для вас роль, — решился Ричард Эббот, пока мы шли за ней меж стеллажей, где она разыскивала мои три первых классических романа.

— На самом деле даже две роли на выбор, — заметил я.

— Да, нужно выбрать, — торопливо прибавил Ричард. — Или Гедда в «Гедде Габлер», или Нора в «Кукольном доме». Вы ведь читали Ибсена? Это так называемые проблемные пьесы…

— Ну и выбор, — сказала мисс Фрост, улыбаясь мне. — Или мне придется прострелить себе висок, или бросить троих малолетних детей.

— Мне кажется, это в обоих случаях позитивное решение, — попытался утешить ее Ричард Эббот.

— Да куда уж позитивнее! — рассмеялась мисс Фрост, взмахнув рукой с красивыми длинными пальцами. (В ее смехе слышались грубые низкие нотки, но почти сразу он переходил в более высокий и чистый регистр.)

— Имейте в виду, режиссер — Нильс Боркман, — предупредил я мисс Фрост; мне уже хотелось всячески ее оберегать, а ведь мы едва успели познакомиться.

— Милый мой мальчик, — сказала мисс Фрост, — как будто хоть одна живая душа в Ферст-Систер не в курсе, что сей невротический норвежец, большой специалист по «серьезной драме» — режиссер нашего любительского театра.

Неожиданно она обратилась к Ричарду:

— Интересно было бы узнать — если из двух Ибсенов мы выберем «Кукольный дом» и я буду Норой — кого будете играть вы, мистер Ричард Эббот.

Прежде чем Ричард успел ответить, мисс Фрост продолжила:

— Ставлю на то, что вы были бы Торвальдом Хельмером, скучным и невнимательным мужем Норы — которому она спасает жизнь, но он не может отплатить ей тем же.

— Да, полагаю, эта роль досталась бы мне, — осторожно предположил Ричард, — хотя, конечно, я не режиссер.

— Вы обязаны предупредить меня, Ричард Эббот, если намереваетесь со мной заигрывать — я имею в виду, вне сцены, — сказала мисс Фрост.

— Нет, нет, вовсе нет! — воскликнул Ричард. — Я всерьез ухаживаю за мамой Билла.

— Что ж, прекрасно — это верный ответ. — Она снова взъерошила мне волосы, но обращалась по-прежнему к Ричарду. — А если мы ставим «Гедду Габлер» и я играю Гедду — здесь решение относительно вашей роли будет посложнее.

— Да, полагаю, что так, — задумчиво сказал Ричард. — Надеюсь, тут мне не выпадет роль скучного невнимательного мужа — я ужасно не хотел бы быть Йорганом.

— А кому бы понравилось быть Йорганом? — спросила мисс Фрост.

— Есть еще писатель, которого погубила Гедда, — размышлял Ричард. — С Нильса станется дать мне Эйлерта Левборга.

— Эта роль совсем не для вас! — заявила мисс Фрост.

— Тогда остается асессор Бракк, — догадался Ричард.

— Забавно бы вышло, — сказала мисс Фрост. — Я стреляюсь, чтобы избежать ваших когтей.

— Меня бы это просто уничтожило, — галантно ответил Ричард Эббот. Даже сейчас они оба играли — я это понимал, — и передо мной были отнюдь не любители. Маме не пришлось бы им суфлировать; я не мог представить, чтобы кто-то из них забыл свою реплику или ошибся хоть в одном слове.

— Я обдумаю ваше предложение, и мы вернемся к этому разговору, — сказала Ричарду мисс Фрост. В прихожей, где на вешалке с длинным рядом крючков висел одинокий плащ — вероятно, принадлежавший библиотекарше, — было узкое, высокое, тускло освещенное зеркало. Мисс Фрост быстро оглядела свою прическу. — Я раздумываю, не отпустить ли волосы, — сказала она, словно обращаясь к своему отражению.

— Мне представляется, что у Гедды волосы должны быть подлиннее, — сказал Ричард.

— Вы так думаете? — спросила мисс Фрост, но ее улыбка снова была обращена ко мне. — Так вот ты какой, Уильям Дин, — неожиданно сказала она. — Вот вам и переходный возраст — только посмотрите на этого мальчика!

Кажется, я покраснел и отвернулся, крепко прижимая к сердцу три романа о взрослении.

Выбор мисс Фрост оказался удачным. Я прочел одну за другой «Тома Джонса», «Грозовой перевал» и «Джейн Эйр», таким образом сделавшись, к маминому удивлению, заядлым читателем. И вот чему научили меня эти романы: приключения не сводятся к морским путешествиям, хоть с пиратами, хоть без них. Можно испытать волнение, не уходя в научную фантастику или измышления о будущем; не обязательно читать вестерн или женский роман, чтобы перенестись в другой мир. В чтении, как и в писательстве, все, что нужно для полного погружения в сюжет, — правдоподобные, но сложные взаимоотношения. К чему еще, в конце концов, приводят влюбленности — особенно влюбленности в кого не следует?

— Ну, Билл, теперь нужно доставить тебя домой, и можешь приступать к чтению, — сказал Ричард Эббот тем теплым сентябрьским вечером и, повернувшись к мисс Фрост, стоявшей в фойе библиотеки, произнес скрипучим чужим голосом последнюю реплику асессора Бракка, обращенную к Гедде: — «Надеюсь, мы будем весело коротать время вдвоем!»

Той осенью нас ждали два месяца репетиций «Гедды Габлер», так что мне предстояло услышать эту реплику еще не раз, не говоря уж о последних словах Гедды, брошенных в ответ на нее. Гедда — мисс Фрост — уже покинула сцену, но из-за кулис, «ясно и громко», как требует ремарка, она отвечает: «Как вам не надеяться, асессор! Вам, единственному петуху…» Раздается выстрел, сообщает следующая ремарка.

Действительно ли я так люблю эту пьесу, или же я с ума по ней сходил, потому что ее оживили для меня Ричард Эббот и мисс Фрост? Да и дедушка Гарри был неподражаем в своей небольшой роли фрекен Юлиане, тетки Йоргана, — а тетя Мюриэл играла нервическую соратницу Эйлерта Левборга, фру Эльвстед.

— Вот это было представление, ничего не скажешь, — сказал Ричард Эббот, когда мы шли по тротуару Ривер-Стрит тем теплым сентябрьским вечером. Уже стемнело, издалека доносились раскаты грома, но соседские дворы опустели; детей и собак загнали внутрь, и Ричард вел меня домой.

— Какое еще представление? — спросил я.

— Я про мисс Фрост! — воскликнул Ричард. — Про ее игру! Какие тебе нужно прочесть книги, и все эти разговоры про влюбленности, и эти тяжкие раздумья, играть ли ей Нору или Гедду…

— Думаешь, она все это время играла? — спросил я. (Я снова ощутил потребность ее защитить, сам не зная почему.)

— Я так понимаю, она тебе понравилась, — сказал Ричард.

— Не то слово! — выпалил я.

— Могу понять, — кивнул он.

— А тебе разве не понравилась? — спросил я.

— Да, конечно, мне она нравится — и я думаю, из нее выйдет идеальная Гедда, — сказал Ричард.

— Если она согласится, — напомнил я.

— Согласится, конечно, согласится, — заявил Ричард. — Она меня просто дразнила.

— Дразнила, — повторил я, не совсем понимая, осуждает он мисс Фрост или нет. Я не был уверен, что она достаточно понравилась Ричарду.

— Билл, послушай меня, — сказал Ричард. — Пусть библиотекарша станет твоим лучшим другом. Если тебе понравятся книги, которые она выбрала, доверься ей. Библиотека, театр, любовь к пьесам и романам — все это может стать для тебя дверью в будущее. Да в твоем возрасте я практически жил в библиотеке! А теперь романы и пьесы — это моя жизнь.

От всего этого просто голова шла кругом. Трудно было представить, что бывают романы о влюбленностях — особенно о влюбленностях в кого не следует. Мало того, наш любительский театр будет ставить «Гедду Габлер» Ибсена с совершенно новым ведущим актером и со столпом сексуальной силы (и неудержимой свободы) в главной женской роли. Моя травмированная мать обзавелась «кавалером», как тетя Мюриэл и бабушка Виктория именовали Ричарда Эббота, а моей неуместной влюбленности в Ричарда нашлась замена. Теперь я был влюблен в библиотекаршу, которая по возрасту годилась мне в матери. Впрочем, сомнительное влечение к Ричарду Эбботу тоже не исчезло окончательно. Я чувствовал новую, незнакомую мне тягу к мисс Фрост — а тут еще и все это серьезное чтение, которое мне теперь предстояло.

Неудивительно, что, когда мы вернулись домой, бабушка потрогала мой лоб — должно быть, я раскраснелся, как в лихорадке.

— Слишком уж много волнений, Билли, а тебе завтра в школу, — сказала бабушка Виктория.

— Ерунда, — сказал дедушка Гарри. — Билл, покажи-ка, что за книги ты принес.

— Это мисс Фрост их для меня выбрала, — сказал я, вручая ему романы.

— Мисс Фрост! — снова отчеканила бабушка, сочась презрением.

— Вики, Вики, — предостерег дедушка Гарри, как будто легонько похлопав ее по плечу.

— Мамуль, не надо, пожалуйста, — сказала моя мать.

— Это великие романы! — объявил дед. — Это классика. Смею заметить, мисс Фрост знает, что нужно читать молодому человеку.

— «Смею заметить», — сардонически повторила бабушка.

Далее последовало что-то малопонятное, но нелестное о настоящем возрасте мисс Фрост:

— Я не о том, сколько ей лет, по ее словам! — взвизгнула бабушка Виктория.

Я решился предположить, что мисс Фрост примерно мамина ровесница или чуть младше; мама с дедушкой Гарри переглянулись. Наступило то, с чем я был хорошо знаком по театру, — пауза.

— Нет, мисс Фрост по возрасту ближе к Мюриэл, — сказал дед.

— Эта женщина старше Мюриэл, — отрезала бабушка.

— Вообще-то они примерно одного возраста, — очень тихо сказала мама.

Тогда я истолковал все это так, что мисс Фрост ровесница Мюриэл, но выглядит моложе. По правде сказать, я не особенно над этим размышлял. Бабушка Виктория явно недолюбливала мисс Фрост, а Мюриэл почему-то не давала покоя грудь библиотекарши или ее лифчики — или и то и другое.

Только позднее — точно не помню когда, но прошло несколько месяцев, и я уже регулярно брал новые книги у мисс Фрост в городской библиотеке, — я услышал, как вредная тетя Мюриэл говорит с моей матерью о мисс Фрост ровно в том же тоне, что и бабушка.

— И я так понимаю, она так и не перестала носить эти смехотворные тренировочные лифчики?

(На что мама молча покачала головой.)

Я решил расспросить Ричарда Эббота, подойдя к вопросу окольным путем.

— Ричард, а что такое тренировочный лифчик? — спросил я как бы невзначай.

— Это тебе что, в книге попалось? — спросил Ричард.

— Да нет, просто интересно, — сказал я.

— Ну, Билл, я не большой знаток по части тренировочных лифчиков, — начал Ричард. — Но, по-моему, они специально предназначены для девушек, которые только начинают носить бюстгальтер.

— Но почему они тренировочные? — спросил я.

— Ну, Билл, — ответил Ричард, — я так понимаю, что тренировка тут вот в чем. Девушка, у которой грудь только формируется, носит тренировочный лифчик, чтобы ее грудь привыкла к бюстгальтеру и поняла, что это такое.

— Вот оно что, — сказал я. Я был совершенно сбит с толку; я не мог себе представить, зачем груди мисс Фрост вообще может понадобиться какая-то тренировка, и сама идея о том, что грудь может что-то понимать, меня тоже обеспокоила. Однако страсть к мисс Фрост недвусмысленно продемонстрировала мне, что и у моего члена есть какие-то свои понятия, совершенно не связанные с моими мыслями. И если уж член что-то себе понимает, то не нужно сильно напрягать воображение (по крайней мере, в тринадцать лет), чтобы представить, что и грудь тоже может мыслить самостоятельно.

Среди книг, которые всё в больших объемах поставляла мне мисс Фрост, я еще не встречал романов, написанных с точки зрения члена, или таких, где соображения женской груди каким-то образом беспокоили бы ее обладательницу — или ее друзей и родных. Однако теоретически такие романы могли существовать — так же теоретически, как возможность заняться сексом с мисс Фрост: пусть и туманная, но все же допустимая.

Было ли это предвидением со стороны мисс Фрост — не давать мне Диккенса сразу, а подождать, пока я до него дорасту? Хотя первый роман Диккенса, который она позволила мне прочесть, не был «решающим»; «Больших надежд» мне еще предстояло дождаться. Я начал, подобно многим читателям Диккенса, с «Оливера Твиста», раннего готического романа, где за спиной у нескольких главных персонажей встает зловещая тень Ньюгейтской виселицы. Диккенса и Харди объединяет фаталистическая убежденность в том, что герой с добрым сердцем и чистой душой (особенно если он юн и невинен) неизбежно подвергается опасности в этом враждебном мире. (Мисс Фрост хватило ума не давать мне Харди в числе первых книг. Томас Харди не для тринадцатилетних мальчишек.)

Что до Оливера, я с готовностью погрузился в приключения неунывающего сироты. Кишащие преступниками и крысами улочки диккенсовского Лондона были восхитительно далеки от Ферст-Систер, штат Вермонт, и я готов был простить писателю больше, чем мисс Фрост, которая критиковала «скрипучий механизм сюжета» этого романа.

— Здесь проглядывает неопытность Диккенса как романиста, — указала мне мисс Фрост.

В мои тринадцать, переходящие в четырнадцать, неопытность меня не смущала. Фейгин виделся мне очаровательным мерзавцем, Билл Сайкс наводил ужас — даже его пес, Фонарик, и тот был воплощенная свирепость. Ловкий Плут соблазнял, даже целовал меня в сновидениях — самый сноровистый и обаятельный из всех карманников. Я рыдал, когда Сайкс убил добросердечную Нэнси, но рыдал я и над верным Фонариком, который прыгнул с парапета на плечи мертвеца. (Пес промахнулся и размозжил себе голову о камень.)

— Мелодраматично, не правда ли? — спросила меня мисс Фрост. — Да и сам Оливер слишком часто плачет; он скорее воплощение неиссякаемой страсти Диккенса к страдающим детям, чем полноценный персонаж.

Мисс Фрост сказала мне, что Диккенс лучше раскрыл эти темы в более зрелых своих романах, особенно в «Дэвиде Копперфильде», которого я получил от нее следующим, и в «Больших надеждах», которых мне еще предстояло дождаться.

Когда мистер Браунлоу привел Оливера к «страшным стенам Ньюгейта, скрывавшим столько страдания и столько невыразимой тоски», где ожидал повешения Фейгин, я рыдал и о бедняге Фейгине.

— Если мальчик плачет над романом — это добрый знак, — уверила меня мисс Фрост.

— Добрый знак? — переспросил я.

— Это значит, что ты добросердечнее большинства мальчишек. — Вот и все, что она сказала о моих рыданиях.

Я зарывался в книги «с безрассудством грабителя, вломившегося в роскошный особняк», по выражению мисс Фрост, и однажды она сказала:

— Уильям, не торопись. Смакуй, не глотай кусками. А если тебе нравится книга, возьми из нее самое любимое предложение и затверди наизусть. Так ты не забудешь язык истории, которая растрогала тебя до слез.

(Если мисс Фрост считала Оливера плаксой, интересно, что же она думала обо мне.) Увы, я уже не помню, какое я выбрал предложение из «Оливера Твиста».

После «Дэвида Копперфильда» мисс Фрост позволила мне отведать Томаса Харди. Кажется, мне было тогда почти пятнадцать? Думаю, да; так получилось, что Ричард Эббот проходил тот же роман Харди с учениками Фейворит-Ривер, только они были уже старшеклассниками, а я тогда был всего лишь в восьмом классе, в этом я точно уверен.

Помню, как я недоверчиво посмотрел на заглавие — «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» — и с явным разочарованием спросил мисс Фрост:

— Это что, про девчонку?

— Да, Уильям, — про очень невезучую девчонку, — мгновенно ответила мисс Фрост. — Но что важнее для тебя как для молодого человека, это книга о мужчинах, которых она встречает. Не дай тебе бог, Уильям, когда-нибудь стать таким, как те мужчины, с которыми повстречалась Тэсс.

— Вот оно что, — сказал я. Вскоре я понял, что она имела в виду, говоря о мужчинах, с которыми повстречалась Тэсс; и действительно, я не хотел бы сделаться похожим на них.

Об Энджеле Клэре мисс Фрост сказала только: «Та еще лапша». А когда я непонимающе на нее взглянул, пояснила:

— Как переваренная вермишель, Уильям, — вялый, мягкотелый, безвольный.

— Вот оно что.

После школы я мчался домой — читать, скорее читать! Я несся по страницам книг, не в силах послушаться мисс Фрост и притормозить. Каждый вечер после ужина я летел в публичную библиотеку Ферст-Систер. Я взял за образец детство Ричарда Эббота — и буквально жил в библиотеке, особенно по выходным. Мисс Фрост вечно заставляла меня пересесть на тот диван или стул, где освещение было поярче.

— Уильям, не порти глаза. Они тебе еще пригодятся, раз уж ты всерьез взялся за чтение.

Как-то вдруг оказалось, что мне уже пятнадцать. Настало время «Больших надежд» — впервые в жизни мне захотелось перечитать книгу, — и у нас с мисс Фрост вышел тот неловкий разговор о моем желании стать писателем. (Это было не единственное мое желание, как вам уже известно, но второе желание я с ней обсуждать не стал — по крайней мере тогда.)

Так же неожиданно пришло время поступать в академию Фейворит-Ривер. Именно мисс Фрост, всячески способствовавшая моему общему образованию, открыла мне, какой удачей для меня стала свадьба мамы с Ричардом Эбботом. Поскольку они поженились летом 1957‑го — а точнее, поскольку Ричард Эббот официально меня усыновил, — я превратился из Уильяма Фрэнсиса Дина-младшего в Уильяма Маршалла Эббота. Так что я начал обучение в старших классах под новым именем — и был этому рад!

Ричард жил в преподавательской квартире в одном из общежитий интерната, и мы с мамой переехали к нему; мне даже досталась отдельная комната. Общежитие было недалеко от Ривер-Стрит, где стоял дом бабушки с дедушкой, и я часто их навещал. Пусть бабушку я недолюбливал, зато деда обожал; конечно, я по-прежнему видел дедушку на сцене, в женских образах, но с началом учебы в академии я уже не мог присутствовать на всех репетициях «Актеров Ферст-Систер».

На дом в академии задавали намного больше, чем в начальной и средней школе, а вдобавок Ричард Эббот стал руководителем так называемого Клуба драмы. Постепенно Ричард со своими грандиозными шекспировскими планами переманил меня в Клуб драмы, и пьесы из репертуара «Актеров Ферст-Систер» я смотрел уже только на премьерах. Театр в академии, где проходили представления Клуба драмы, был просторнее и современнее, чем маленький допотопный городской театр. (Тогда я как раз открыл для себя слово «допотопный». За время учебы в Фейворит-Ривер я сделался немножко снобом — по крайней мере, так в один прекрасный день сообщила мне мисс Фрост.)

И как моя неуместная влюбленность в Ричарда Эббота оказалась «вытеснена» (как я уже говорил) пылкой страстью к мисс Фрост, так и место двух одаренных любителей (дедушки Гарри и тети Мюриэл) в моем сердце заняли двое несравнимо более талантливых актеров. Ричард Эббот и мисс Фрост вскоре стали звездами театра Ферст-Систер. Дуэтом невротической Гедды и мерзкого асессора Бракка дело не ограничилось; осенью 1956-го мисс Фрост сыграла Нору в «Кукольном доме». Ричарду, как он и догадывался, досталась роль Торвальда Хельмера, скучного невнимательного мужа. Непривычно подавленная тетя Мюриэл почти месяц не разговаривала с родным отцом из-за того, что именно дедушка Гарри (а не Мюриэл) получил роль фру Линде. Ричарду Эбботу и мисс Фрост удалось уговорить Нильса Боркмана сыграть несчастного Крогстада, что угрюмый норвежец и исполнил, жутковатым образом соединив в своем персонаже добродетельность и обреченность.

Но куда важнее, чем надругательство нашего разношерстного любительского сборища над Ибсеном, было прибытие в академию новых преподавателей — семейной пары по фамилии Хедли. С ними приехала их единственная дочь, нескладная девочка-подросток по имени Элейн. Мистер Хедли был учителем истории. Миссис Хедли играла на фортепьяно и давала уроки вокала; она заведовала несколькими школьными ансамблями и дирижировала хором академии. Чета Хедли подружилась с мамой и Ричардом, так что и нам с Элейн приходилось встречаться довольно часто. Я был на год старше и считал себя намного взрослее Элейн, чья грудь явно запаздывала в развитии. (Я даже решил, что у Элейн вообще не предвидится никакой груди, поскольку уже заметил, что миссис Хедли в общем-то плоскогруда — даже когда поет.)

У Элейн была сильная близорукость; в те времена от нее не было иного средства, кроме толстенных очков, в которых глаза казались такими большими, словно вот-вот выскочат из орбит. Но мать научила ее петь, и у Элейн обнаружился звучный чистый голос. Даже обычная ее речь была певучей и ясной.

— Элейн умеет звучать, — говорила миссис Хедли. Звали ее Марта; красотой она не блистала, зато доброты ей было не занимать, и именно она первой заметила, что мне трудно выговаривать некоторые слова. Она сказала маме, что можно попробовать кое-какие упражнения для голоса и что пение тоже может пойти на пользу, но той осенью пятьдесят шестого я еще учился в средней школе, и чтение поглотило меня без остатка. Упражнения для голоса и пение интересовали меня в последнюю очередь.

Все эти перемены обрушились на меня разом, и жизнь внезапно понеслась, набирая обороты: осенью пятьдесят седьмого я уже учился в академии Фейворит-Ривер; я все еще перечитывал «Большие надежды» и (как вы уже знаете) обмолвился мисс Фрост, что хочу стать писателем. Мне было пятнадцать, а Элейн Хедли была близорукой, плоскогрудой, громогласной четырнадцатилетней девчонкой.

Однажды сентябрьским вечером в дверь постучали; в это время еще шли занятия, и никто из учеников к нам зайти не мог, если только ему не стало плохо. Я открыл дверь, ожидая увидеть в коридоре смущенного ученика, но передо мной стоял Нильс Боркман, наш обезумевший режиссер; он выглядел так, будто только что увидел призрак — возможно, какого-нибудь прежнего знакомого, прыгнувшего во фьорд.

— Я видел ее! Я слышал ее голос! Из нее выйдет великолепная Хедвиг! — воскликнул Нильс Боркман.

Бедная Элейн Хедли! Так уж сложилось, что она была подслеповата и вдобавок плоскогруда, зато обладала пронзительным голосом. (У Хедвиг в «Дикой утке» тоже не все в порядке со зрением, и для сюжета это важно.) Элейн, это бесполое, но кристально чистое дитя, будет выбрана на роль многострадальной Хедвиг, и Боркман снова обрушит (ужасающую) «Дикую утку» на ошеломленных жителей Ферст-Систер. Еще не оправившись от своего неожиданного успеха в образе Крогстада, Нильс взял себе роль Грегерса.

«Моралист несчастный» — так охарактеризовал Грегерса Ричард Эббот.

Боркман был тверд в своем намерении воплотить в Грегерсе идеалиста и в результате непреднамеренно довел до совершенства шутовскую грань своего персонажа.

Никто, и менее всех суицидальный норвежец, не мог объяснить четырнадцатилетней Элейн Хедли, действительно ли Хедвиг намеревается застрелить дикую утку и случайно попадает в себя, или же — как говорит доктор Реллинг — Хедвиг убивает себя намеренно. Тем не менее из Элейн вышла отличная Хедвиг — по крайней мере, реплики она произносила громко и отчетливо.

Одновременно грустно и смешно звучала фраза доктора о пуле, попавшей в сердце Хедвиг: «Пуля попала в грудь». (Никакой груди у бедняжки Элейн не было и в помине.)

— Дикая утка! — вскрикивает четырнадцатилетняя Хедвиг, заставляя зрителей вздрогнуть.

Это происходит как раз перед ее уходом со сцены. Ремарка гласит: «Прокрадывается к полкам, достает пистолет». Что ж, у нас выходило немного иначе. Элейн Хедли хватала пистолет и, потрясая им, громко топала за кулисы.

Больше всего Элейн переживала, что в пьесе нет ни слова о дальнейшей судьбе дикой утки.

— Бедняжка! — сокрушалась Элейн. — Она же ранена! Она пыталась утопиться! Но эта ужасная собака вытащила ее со дна моря. А они еще держат утку на чердаке! Разве может дикая утка жить на чердаке?! А после того как Хедвиг кончает с собой, кто поручится, что психанутый старый вояка — или даже этот нытик Ялмар — просто ее не пристрелит?! Просто ужас, как обращаются с этой уткой!

Разумеется, то сострадание, которого столь ревностно добивался Генрик Ибсен и которое старался вызвать у своих простодушных зрителей Нильс Боркман, предназначалось вовсе не утке. Но Элейн Хедли, тогда еще слишком юная и слишком невинная, пронесет через всю жизнь отголосок своего участия в той бессмысленной мелодраме, что сотворил из «Дикой утки» Нильс Боркман.

До сего дня мне не приходилось видеть профессиональной постановки этой пьесы; ее правильное, насколько это вообще возможно, исполнение может оказаться невыносимым для зрителя. Но Элейн Хедли станет моим хорошим другом, и я не готов предать Элейн, оспаривая ее интерпретацию пьесы. Гина (мисс Фрост) заслуживает сострадания намного больше, чем другие персонажи, но именно дикая утка — нам даже ни разу не показывают эту дурацкую птицу! — завоевала львиную долю сочувствия Элейн. Оставшийся без ответа или вовсе не имеющий ответа вопрос — «А что будет с уткой?» — нашел во мне отклик. Он станет одним из наших с Элейн приветствий при встрече. У всех детей есть свой тайный язык.

Дедушка Гарри вовсе не стремился получить роль в «Дикой утке»; он был даже готов симулировать ларингит, только бы не участвовать в этой постановке. Кроме того, дедушка Гарри уже немного устал подчиняться режиссерским указаниям своего старого делового партнера Нильса Боркмана.

Ричард Эббот тем временем развил в нашей добропорядочной академии бурную деятельность: он не просто преподавал Шекспира безотрадно однополым ученикам Фейворит-Ривер — Ричард ставил его на сцене и на женские роли брал настоящих девушек и женщин. (Или специалиста по перевоплощению в женщин, то есть Гарри Маршалла, который, по крайней мере, мог научить старшеклассников, как изображать девушек и женщин.) Ричард Эббот не только женился на моей брошенной матери и пробудил во мне влюбленность; вдобавок он нашел родственную душу в дедушке Гарри, который (особенно в женском образе) явно предпочитал видеть режиссером Ричарда, а не меланхоличного норвежца.

В те первые два года, когда Ричард Эббот выступал с «Актерами Ферст-Систер» — а также преподавал и ставил Шекспира в академии Фейворит-Ривер, — был один случай, когда дедушка Гарри поддался искушению. В бесконечном списке пьес Агаты Кристи, ожидавших своей очереди, были и пьесы с участием Эркюля Пуаро, пухлого бельгийца, известного мастера выводить убийц на чистую воду. И тетя Мюриэл, и дедушка Гарри множество раз играли мисс Марпл, но в Ферст-Систер был, как сказала бы тетя Мюриэл, дефицит пухлых бельгийцев, подходящих на роль Пуаро.

Ричард Эббот не играл толстяков и вообще отказывался участвовать в постановках Агаты Кристи. У нас попросту не было Эркюля Пуаро, и Боркман, вспоминая об этом, мрачнел и начинал поглядывать по сторонам в поисках ближайшего фьорда.

— Нильс, тут напрашивается одна идея, — в один прекрасный день предложил озабоченному норвежцу дедушка Гарри. — Зачем нам непременно Эркюль Пуаро? Может, согласишься на Эрмион?

Вот так и случилось, что любительский театр Ферст-Систер поставил «Черный кофе» с дедушкой Гарри в роли холеной, проворной (и почти по-балетному изящной) бельгийки Эрмион Пуаро. Из сейфа похищена формула взрывчатки, сэр Клод отравлен, ну и так далее. Пьеса была не менее заурядной, чем прочие пьесы Агаты Кристи, но дед в роли Эрмион сорвал овацию.

— Агата Кристи в гробу вертится, отец, — неодобрительно сказала тетя Мюриэл.

— И сдается мне, еще как вертится, Гарольд! — встряла бабушка.

— Агата Кристи еще жива, Вики, — сообщил дед бабушке Виктории, подмигнув мне. — Агата Кристи, Мюриэл, еще живее всех живых.

Как же я его обожал — особенно когда он был ей!

Однако за те два года, что Ричард Эббот оставался новичком в нашем городе, он так и не смог убедить мисс Фрост принять участие хотя бы в одной пьесе Шекспира в Клубе драмы академии Фейворит-Ривер.

— Едва ли, Ричард, — отвечала ему мисс Фрост. — Я вовсе не уверена, что мальчикам будет полезно, если я, скажем так, выйду к рампе — я хочу сказать, это же мальчишки, они еще юны и очень впечатлительны.

— Мисс Фрост, но ведь Шекспир может быть и веселым, — не соглашался Ричард. — Мы можем поставить пьесу просто удовольствия ради.

— Едва ли, Ричард, — повторила она и, похоже, больше об этом говорить не желала. Мисс Фрост не играла Шекспира — или не хотела играть его для этих «впечатлительных» мальчишек. Я не знал, что и думать об ее отказе; ее игра всегда меня волновала — хотя я и не нуждался в дополнительных поводах, чтобы любить и желать ее.

Но с первых дней учебы в Фейворит-Ривер я очутился среди множества парней постарше; большинство оказались не особенно дружелюбными, а некоторые приводили меня в смятение. Я издали восхищался одним поразительно красивым парнем из борцовской команды академии; и не только из-за его великолепного тела. (Издали — потому что поначалу делал все возможное, чтобы держаться от него подальше.) Вот вам и влюбленность в кого не следует! Старшеклассники через слово (и нет, это не было плодом моего воображения!) вставляли «гомик», «педик» и «голубой»; мне казалось, что ничего хуже о человеке сказать невозможно.

Может быть, мои влюбленности в кого не следует были частью генетического набора, который я унаследовал от отца-связиста? Забавно, но как раз в этом я сомневался; я считал, что именно эти влюбленности — полностью моя вина: разве не был сержант чересчур женолюбив? Разве не так назвала его моя задиристая кузина Джерри? Она, скорее всего, услышала что-то подобное от дяди Боба или тети Мюриэл. (Разве «женолюбивый» не было словцом, характерным для тети Мюриэл?)

Наверное, нужно было поговорить обо всем этом с Ричардом Эбботом, но я этого не сделал; я не осмелился заикнуться об этом и мисс Фрост. Я помалкивал о своих несчастных влюбленностях — как обычно и поступают дети.

Я начал сторониться городской библиотеки Ферст-Систер. Должно быть, мне казалось, что мисс Фрост достаточно умна, чтобы почувствовать, что я ей неверен — пусть даже только в воображении. На самом деле первые два года учебы в Фейворит-Ривер практически полностью прошли в фантазиях, и в моей жизни появилась новая библиотека — более современная и ярко освещенная библиотека академии. Там я делал домашние задания и предпринимал первые робкие попытки писать.

Был ли я единственным в мужском интернате, кто получал эротическое удовольствие от борцовских поединков? Очень сомневаюсь; но такие, как я, обычно предпочитают не высовываться.

От неподобающих влюбленностей то в одного, то в другого соученика я перешел к мастурбации при сомнительной поддержке одного из маминых каталогов белья. Мое внимание привлекали страницы с лифчиками и корсетами. Моделями для демонстрации корсетов служили в основном взрослые женщины. С ними я начал первые свои творческие упражнения — по крайней мере, вырезать и наклеивать у меня получалось неплохо. Я отрезал головы у женщин постарше и приклеивал их к телам молоденьких девушек-моделей в тренировочных лифчиках; так передо мной представала мисс Фрост, пускай (как и многое другое) всего лишь в воображении.

Девочки моего возраста, как правило, меня не интересовали. Зато у меня возникло странное влечение к некрасивой и плоскогрудой миссис Хедли — наверное, из-за того, что мы часто виделись и она искренне интересовалась мной (или, по крайней мере, моим растущим списком непроизносимых слов).

— Билли, какие слова тебе сложнее всего выговаривать? — спросила она однажды, когда они с мистером Хедли (и с громогласной Элейн) ужинали вместе с нами.

— Ему не дается слово «библиотека», — объявила Элейн, как всегда, четко и громко. (Мой интерес к Элейн в сексуальном плане равнялся нулю, но в остальном она нравилась мне все больше. Она никогда не издевалась над моими речевыми ошибками; видимо, она так же искренне, как и ее мать, хотела помочь мне говорить правильно.)

— Я спрашивала Билли, Элейн, — сказала миссис Хедли.

— Думаю, Элейн не хуже меня знает, с какими словами мне труднее всего, — сказал я.

— Билли все время говорит «зловещный», — продолжила Элейн.

— А еще я говорю «чшлен», — отважился я.

— Понятно, — сказала Марта Хедли.

— Только не проси его сказать это во множественном числе, — сказала Элейн матери.

Если бы в то время академия Фейворит-Ривер принимала девочек, возможно, мы с Элейн Хедли подружились бы быстрее, но мне не довелось учиться вместе с ней. Мы так часто виделись только потому, что супруги Хедли много общались с мамой и Ричардом — они крепко сдружились.

Итак, время от времени я представлял в тренировочном лифчике невзрачную и плоскогрудую Марту Хедли — и, рассматривая юных моделей в маминых каталогах одежды, думал о ее маленькой груди.

В библиотеке, где я учился писать — а точнее, предавался мечтам о том, как стану писателем, — мне особенно нравилась комната, где хранилось огромное собрание ежегодников академии. Остальных учеников эта комната, видимо, не интересовала; иногда туда заглядывали преподаватели — почитать или проверить домашние задания.

Академии Фейворит-Ривер было немало лет; она была основана еще в XIX веке. Мне нравилось листать старые ежегодники. (Вероятно, секреты можно найти в любом прошлом; я знал, что в моем они уж точно есть.) Если продолжать в таком духе, — думал я, — может быть, у меня получится дойти до собственного выпуска — но не раньше весны последнего года обучения. Осенью своего третьего года в академии я все еще просматривал ежегодники 1914 и 1915 годов. Шла Первая мировая; должно быть, этим мальчишкам было страшно. Я вглядывался в лица выпускников, читал об их планах поступления в колледжи и мечтах о карьере; многие еще «не определились» ни с тем, ни с другим. Уже в те годы почти у всех старшеклассников были прозвища.

Я очень внимательно разглядывал фотографии борцовской сборной и несколько менее внимательно — Клуба драмы; на фотографиях Клуба было множество мальчиков, одетых и загримированных под девочек. Похоже, борцовская команда и Клуб драмы существовали в Фейворит-Ривер с момента основания. (Не забудьте, я просматривал ежегодники 1914–1915 годов осенью 1959 года; мужские интернаты упорно тащили свои драгоценные традиции через все пятидесятые и аж до шестидесятых.)

Вероятно, эта читальня, куда лишь изредка заглядывал случайный преподаватель, нравилась мне потому, что там никогда не было других учеников — а значит, ни хулиганов, ни лишних влюбленностей. Мне повезло, что я жил вместе с мамой и Ричардом и у меня была собственная комната. Все ученики, жившие в академии, делили комнаты с соседями. Не могу даже представить, какие оскорбления (или другие, менее прямые формы насилия) пришлось бы мне переносить от соседа по комнате. И как тогда быть с мамиными каталогами? (Сама мысль о невозможности мастурбации была возмутительна и просто не укладывалась у меня в голове!)

Осенью 1959-го мне было семнадцать, и у меня не было никаких причин возвращаться в городскую библиотеку Ферст-Систер — точнее, ни одной причины, которую я осмелился бы высказать вслух. Я нашел убежище, где мог делать домашние задания; комната с ежегодниками в библиотеке академии отлично годилась для того, чтобы писать — или просто предаваться мечтам. Но, должно быть, я все равно тосковал по мисс Фрост. На сцене я тоже видел ее слишком редко, ведь теперь я пропускал репетиции театра Ферст-Систер и бывал только на самих представлениях; а их можно было по пальцам сосчитать, как выразилась бы бабушка.

Можно было бы поговорить с дедушкой Гарри; уж он бы меня понял. Можно было бы рассказать ему о том, как я скучаю по мисс Фрост, о моей влюбленности в нее и в старшеклассников — даже о самой первой неуместной влюбленности в моего отчима, Ричарда Эббота. Но я не стал обсуждать все это с дедушкой Гарри — тогда не стал.

Был ли Гарри Маршалл настоящим трансвеститом? Или он просто иногда переодевался в женскую одежду? Сказали бы в наши дни, что он был латентным геем и вел себя как женщина, когда позволяли обстоятельства? Честно говоря, не знаю. Если уж даже мое поколение было затравленным, то поколению дедушки, был ли он гомосексуалом или нет, и подавно приходилось держаться тише воды, ниже травы.

Итак, мне казалось, что средства от тоски по мисс Фрост мне не найти — если только я не придумаю причину с ней увидеться. (Раз уж я, в конце концов, собирался стать писателем, то должен был без труда выдумать убедительный повод снова зачастить в городскую библиотеку.) Вот я и придумал себе легенду: якобы я могу писать только в городской библиотеке, где меня не будут то и дело отвлекать друзья из академии. Откуда бы мисс Фрост знать, что друзей у меня немного, а те, что есть, — такие же робкие, как я сам, и не осмелились бы никому помешать.

Поскольку я сказал мисс Фрост, что хочу стать писателем, она, наверное, поверит, что я хочу сделать свои первые шаги именно в городской библиотеке Ферст-Систер. По вечерам там можно было встретить разве что горстку пенсионеров; может, еще пару мрачных старшеклассниц, обреченных продолжать свое образование в Эзра-Фоллс. Некому будет мешать мне в пустынной городской библиотеке (и уж детей там точно не будет).

Я боялся, что мисс Фрост меня не узнает. Я уже начал бриться и воображал, что во мне что-то переменилось, — сам себе я казался ужасно взрослым. Я предполагал, что мисс Фрост знает о моей новой фамилии и что она, вероятно, видела меня хотя бы иногда за кулисами или в зрительном зале маленького театра Ферст-Систер. Она определенно знала, что я сын суфлерши, — я же был тем самым мальчиком.

В тот вечер, когда я объявился в городской библиотеке — не взять книгу на дом и не посидеть в читальном зале, а заняться работой над собственной книгой, — мисс Фрост встретила меня необыкновенно долгим взглядом. Я было решил, что она не может меня вспомнить, и сердце мое разрывалось; но она помнила куда больше, чем я думал.

— Подожди, не подсказывай — ты Уильям Эббот, — неожиданно сказала мисс Фрост. — И видимо, ты хочешь прочесть «Большие надежды» в рекордный третий раз.

Я признался ей, что пришел не затем, чтобы читать. Я сказал мисс Фрост, что хочу спрятаться от друзей — чтобы писать.

— Ты пришел сюда, в библиотеку, чтобы писать, — повторила она. Я вспомнил, что у мисс Фрост есть привычка повторять сказанное собеседником. Бабушка Виктория как-то предположила, что мисс Фрост нравится повторять чужие слова, потому что так можно хоть немного растянуть беседу. (А тетя Мюриэл заявила, что никому не нравится разговаривать с мисс Фрост.)

— Да, — сказал я мисс Фрост. — Чтобы писать.

— Но почему здесь? Почему именно в библиотеке? — требовательно спросила мисс Фрост.

Я не знал, что ответить. Потом в голове всплыло слово, а за ним и второе, и я от волнения выпалил их одно за другим.

— Ностальгия, — сказал я. — Наверное, я ностальгирую.

— Ностальгия! — воскликнула мисс Фрост. — Ты ностальгируешь! — повторила она. — Уильям, сколько же тебе лет?

— Семнадцать, — ответил я.

— Семнадцать! — трагически возопила мисс Фрост. — Ну, Уильям Дин — прости, то есть Уильям Эббот, — если ты в семнадцать лет уже ностальгируешь, может, из тебя и правда выйдет писатель!

Она была первой, кто мне об этом сказал, — какое-то время никто, кроме нее, не знал, кем я хочу стать, — и я ей поверил. Тогда мисс Фрост казалась мне самым искренним человеком из всех, кого я знал.