В одном лице

Глава 7. Мои ужасные ангелы

Если верить моей матери — хотя наверняка не обошлось тут и без мерзавки Мюриэл, —неосторожные девицы ходят по краю пропасти; имелась в виду, ясное дело, нежеланная беременность. Для меня же рухнуть в пропасть означало поддаться влечению к своему полу. Запретная любовь таит в себе безумие; воплотить свои самые темные фантазии значило бы с головой броситься в бездонную пучину страстей. Так, по крайней мере, думал я осенью своего выпускного года, когда решился снова отправиться в городскую библиотеку Ферст-Систер — на этот раз, как я воображал, в поисках спасения. Мне было восемнадцать, но мои сомнения во всем, что касалось секса, были бесчисленны, а ненависть к себе — безмерна.

Доведись вам, подобно мне, оказаться в мужском интернате осенью 1960 года, вы тоже ощутили бы абсолютное одиночество и отвращение к себе — и невозможность никому довериться, и менее всего ровесникам. Я всегда был одинок, но ненависть к себе хуже одиночества.

Элейн начала новую жизнь в Нортфилде, а я все больше времени проводил в комнате с ежегодниками в библиотеке академии. Если мама или Ричард спрашивали, куда я иду, я отвечал: «В библиотеку». Я не уточнял, в какую именно. И теперь, когда Элейн меня не отвлекала — пока мы листали ежегодники вместе, она непременно хотела показать мне каждого обнаруженного симпатягу, — я стремительно миновал выпускные классы все менее отдаленного прошлого. Первая мировая осталась позади; я намного опередил свое воображаемое расписание. Такими темпами я успевал добраться до последних номеров задолго до весны и своего собственного выпускного.

Я был всего лишь в тридцати годах от своего выпуска; тем сентябрьским вечером, когда я решил навестить мисс Фрост, я начал изучать выпуск тридцать первого года. На очередной фотографии невыносимо привлекательного борца я не выдержал и со стуком захлопнул альбом. Просто недопустимо и дальше думать о Киттредже и ему подобных, сказал я себе. Нельзя поддаваться этим чувствам, иначе мне конец.

Что еще удерживало меня на краю пропасти? Фантазии о моделях в тренировочных лифчиках с лицом Марты Хедли больше не работали. Мне становилось все труднее мастурбировать даже на самые безупречные образы девушек с лицом Марты Хедли и максимально узкими бедрами. Единственным, что затмевало мысли о Киттредже (и ему подобных), были пылкие фантазии о мисс Фрост.

Ежегодник академии Фейворит-Ривер назывался «Сова». («Все, кто знал почему, вероятно, уже умерли», — ответил на мои расспросы Ричард Эббот.) Я отодвинул «Сову» за тридцать первый год в сторону, собрал свои блокноты и тетради по немецкому и затолкал в сумку.

Я занимался немецким уже четвертый год, хотя для окончания академии это было не обязательно, и все еще помогал Киттреджу с третьим курсом немецкого, который он волей-неволей вынужден был проходить заново. Теперь, когда мы уже не занимались вместе, мне стало полегче. По сути, я всего лишь экономил Киттреджу немного времени. Сложным в третьем курсе немецкого было то, что там начинались Гёте и Рильке; их продолжали изучать и на четвертом курсе. Если Киттредж спотыкался на какой-нибудь фразе, я ускорял процесс, подсказывая ему примерный перевод. То, что порой одни и те же фразы из Гёте и Рильке раз за разом ставили Киттреджа в тупик, приводило его в ярость, но, честно говоря, общение посредством записок и коротких замечаний давалось мне куда легче, чем наши былые разговоры. Я старался не задерживаться рядом с Киттреджем ни минутой больше необходимого.

По той же причине я отказался играть в осенней постановке Шекспира — и Ричард мне это неоднократно припоминал. Он дал Киттреджу роль Эдгара в «Короле Лире», а вдобавок опрометчиво выбрал меня на роль шута. Когда я сообщил миссис Хедли, что вообще не хочу играть в пьесе, поскольку Киттреджу дали «героя» — а вдобавок Эдгар появляется еще и под видом Бедного Тома, так что Киттредж, по сути, заполучил двойную роль, — Марта Хедли уточнила, внимательно ли я просмотрел свои реплики. Не кажется ли мне, особенно с учетом растущего списка моих речевых ошибок, что в репликах шута могут встретиться потенциально проблемные слова? Не намекала ли миссис Хедли, что я могу отказаться играть, сославшись на проблемы с произношением?

— К чему это вы ведете? — спросил я. — Думаете, я не справлюсь со словом «ростовщик» или «сводня», или начну заикаться на слове «гульфик» из-за этого самого, что прячут под гульфиком, раз я не могу выговорить это самое?

— Билли, не обязательно так на меня набрасываться, — сказала Марта Хедли.

— А может, по-вашему, я споткнусь на «хитрой девке»? — спросил я. — Или на «колпаке» — в единственном или множественном числе?

— Успокойся, Билли, — попросила миссис Хедли. — Мы оба переживаем из-за Киттреджа.

— У Киттреджа уже была последняя реплика в «Двенадцатой ночи»! — заорал я. — А теперь Ричард снова дает ему последнюю реплику! Значит, это Киттредж скажет: «Чем гнет худых времен невыносимей, / Тем строже долг — не гнуться перед ними»[6].

«Отцам пришлось трудней, чем молодым», — продолжает Эдгар-Киттредж.

Если вспомнить сюжет «Короля Лира» — и то, что случилось с Лиром, не говоря уже об ослеплении Глостера (его играл сам Ричард), — это, безусловно, верно. Но вот что касается последней строчки: «В сравненье с ними наше горе — дым», — сомневаюсь, что это такая уж универсальная истина.

Я что же, осмеливаюсь спорить с изречением, которым завершается великая пьеса, просто потому, что не провожу различия между Эдгаром и Киттреджем? Но может ли хоть кто-то (пусть даже Шекспир) знать заранее, насколько тяжело придется грядущим поколениям?

— Билли, Ричард поступает так, как лучше для пьесы, — сказала Марта Хедли. — Это вовсе не награда Киттреджу за соблазнение Элейн.

Однако мне все представлялось именно в таком свете. Зачем было отдавать Киттреджу такого выигрышного персонажа, как Эдгар, который потом прикидывается Бедным Томом? Зачем Ричард вообще решил занять Киттреджа в «Короле Лире» после всего случившегося в «Двенадцатой ночи»? Нет, я не собирался играть в этой пьесе — ни шута, ни кого бы то ни было еще.

— Просто скажи Ричарду, что тебе неприятно общество Киттреджа, — сказала Марта Хедли. — Ричард поймет.

Я не стал ей говорить, что и общество Ричарда мне тоже неприятно. И ч следить за маминым выражением лица в этой постановке? Дедушка Гарри играл Гонерилью, старшую из дочерей Лира; Гонерилья такая ужасная дочь, что отвращение при взгляде на нее естественно. (Мюриэл была Реганой, средней дочерью; я предполагал, что и на свою сестру мама будет смотреть безо всякой симпатии.)

Дело было не только в Киттредже. У меня не было ни малейшего желания созерцать Боба в главной роли, до которой он явно недотягивал: именно добряк Боб — «Мячик для сквоша», как прозвал его Киттредж, — был выбран на короля Лира. Полное отсутствие трагизма в характере дяди Боба было очевидно всем, кроме Ричарда Эббота; вероятно, Ричард считал, что бедняга Боб трагичен сам по себе: в конце концов, он был женат на Мюриэл — чем не трагедия!

Телосложение Боба совершенно не подходило его персонажу — или дело было в голове? Сам Боб был крупный и крепко сбитый, а его голова, маленькая и круглая, как мячик для сквоша, терялась между громадными плечами. Дядя Боб был слишком добродушный и слишком здоровенный для Лира.

Вскоре после начала пьесы (акт 1, сцена 4) король Лир (дядя Боб) взывает: «Скажите мне, кто я теперь?»

Разве можно забыть, что отвечает королю шут? Но я забыл; я вообще не помнил, что сейчас моя реплика.

— «Скажите мне, кто я теперь», Билл? — повторил Ричард Эббот.

— Твоя реплика, Нимфа, — прошептал Киттредж. — Я подозревал, что у тебя с ней могут возникнуть небольшие трудности.

Все ждали, пока я отыщу реплику шута. Сначала я даже не сообразил, что столкнулся с проблемой; до недавних пор у меня не было сложностей с этим словом, и ни я, ни Марта Хедли не подозревали, что оно может стать камнем преткновения. В отличие от Киттреджа.

— Ну-ка, Нимфа, давай послушаем, как ты это скажешь, — подзадоривал меня Киттредж. — По крайней мере, попытаешься.

«Скажите мне, кто я теперь?» — спрашивает Лир.

Шут отвечает: «Тень Лира».

С каких пор слово «тень» стало для меня непроизносимым? С тех пор, как Элейн вернулась из той поездки в Европу прозрачной как тень — по сравнению с прежней Элейн. С тех пор, как Элейн вернулась и привезла незнакомую тень, всюду следовавшую за ней по пятам, — тень, имевшую призрачное, едва заметное сходство с миссис Киттредж. С тех пор, как Элейн снова уехала, на этот раз в Нортфилд, и со мной осталась лишь тень — неупокоенная, неотмщенная тень моей лучшей подруги.

— Пень Лира, — сказал я.

— Пень! — восхитился Киттредж.

— Давай еще раз, Билл, — сказал Ричард.

— Я не могу это сказать, — ответил я.

— Похоже, нам нужен новый шут, — предположил Киттредж.

— Это мне решать, Киттредж, — сказал Ричард.

— Или мне, — заметил я.

— Ну как… — начал дедушка Гарри, но дядя Боб его перебил.

— Ричард, мне кажется, Билли мог бы сказать «отражение Лира» или даже «призрак Лира» — если, по твоему мнению, именно это шут имеет в виду, — предложил дядя Боб.

— Это будет уже не Шекспир, — сказал Киттредж.

— Твоя реплика — «Тень Лира», Билли, — сказала моя мать. — Или ты говоришь ее как надо, или нет.

— Золотко, прошу тебя… — начал Ричард, но я его прервал.

— Лиру нужен нормальный шут — который выговаривает все реплики, — сказал я Ричарду Эбботу.

Уходя, я понимал, что это была моя последняя репетиция в академии Фейворит-Ривер — возможно, последняя для меня пьеса Шекспира. (Как оказалось, «Король Лир» действительно стал последней пьесой Шекспира, в которой мне довелось играть.)

На роль Корделии Ричард выбрал какую-то преподавательскую дочку; я ее совсем не знал и теперь даже не могу вспомнить, как ее звали.

— Девочка пока не сформировалась, но память у нее что надо, — отметил дедушка Гарри.

— И сейчас не красотка, и никогда ей не станет, — припечатала тетя Мюриэл, подразумевая, что на этой Корделии никто в пьесе не женился бы, даже если бы она осталась в живых.

Роль шута в итоге досталась Делакорту. Скорее всего, об освободившейся роли он узнал от Киттреджа — он ведь тоже был борцом. Позднее Киттредж просветил меня, что в этот раз Делакорту не так мешала необходимость поддерживать вес: осенняя постановка вышла до начала борцовских соревнований. Однако легковес Делакорт, из которого, по словам Киттреджа, в более тяжелом весе сделали бы отбивную, все еще страдал от сухости во рту, даже если не был обезвожен, — а может, даже в перерыве между соревнованиями грезил о том, чтобы сбросить еще пару килограммов. В результате он непрерывно прихлебывал из одного бумажного стаканчика и постоянно сплевывал воду в другой. Уверен, если бы Делакорт был жив, он и сейчас точно так же проводил бы рукой по волосам. Но Делакорт мертв, как и многие другие. Мне еще предстояло стать свидетелем смерти Делакорта.

Как мудро наставляет шут Лира, «Считай то, что тратишь, / Хватай, что ухватишь, / Таи то, что знаешь». Хороший совет, но шута он не спасет; не спас он и Делакорта.

Киттредж как-то чуднó обращался с Делакортом: чуть ли не с нежностью и в то же время с каким-то раздражением. Как будто Делакорт был его другом детства, но потом разочаровал его, поскольку вырос не таким, как ожидал Киттредж.

Привычка Делакорта полоскать и сплевывать вызывала у Киттреджа нездоровый восторг; он даже сказал Ричарду, что если бы шут на сцене постоянно полоскал рот и сплевывал, это была бы интересная находка.

— Это уже будет не Шекспир, — сказал дедушка Гарри.

— Ричард, бульканье и плевки я суфлировать отказываюсь, — сказала моя мать.

— Делакорт, попрошу тебя полоскать и сплевывать за кулисами, — сказал Ричард незадачливому легковесу.

— Я просто предложил, — сказал Киттредж, пренебрежительно пожав плечами. — Пожалуй, довольно и того, что у нас есть шут, который может выговорить слово «тень».

В разговоре со мной Киттредж пустился в философские рассуждения:

— Ты же понимаешь, Нимфа, не бывает настоящих актеров с ограниченным словарем. Но есть и положительная сторона: ты осознал свои слабости в таком юном возрасте, — уверял меня Киттредж. — На самом деле это даже удача — теперь ты точно знаешь, что актером тебе не бывать.

— Ты имеешь в виду, что тут одного желания мало, — сказал ему я, как однажды сказала мне мисс Фрост — когда я впервые сообщил ей, что хочу стать писателем.

— Боюсь, что да, Нимфа, — если ты не хочешь лишить себя последнего шанса на успех.

— Вот как.

— И с кое-какими другими желаниями надо бы определиться — прежде чем думать о карьере, — сказал Киттредж. Я ничего не ответил; я ждал. Я достаточно хорошо знал Киттреджа и видел, что он хочет вынудить меня подставиться. — Есть еще вопрос твоих половых наклонностей, — продолжил Киттредж.

— Мои половые наклонности предельно ясны, — ответил я, попутно удивляясь самому себе: я играл, и моя проблема с речью никак себя не проявляла.

— Не знаю, не знаю, Нимфа, — сказал Киттредж, случайно или намеренно напрягая широкие мышцы на сильной шее. — На мой взгляд, в том, что касается половых наклонностей, ты еще не совсем определился.

— А, это ты! — весело сказала мисс Фрост, увидев меня; казалось, мой визит ее удивил. — А я думала, это твой друг. Он только что ушел. Я думала, это он вернулся.

— Какой еще друг? — спросил я. (Конечно, я тут же подумал о Киттредже — хотя я не назвал бы его другом.)

— Том, — сказала мисс Фрост. — Том только что заходил. Никак не могу понять, зачем он приходит. Он всегда просит книги, которые якобы не может найти в библиотеке академии, но я-то отлично знаю, что они там есть. В любом случае у меня никогда не находится нужной ему книги. Возможно, он ищет тебя.

— Что за Том? — спросил я. Я не мог припомнить ни одного Тома среди своих знакомых.

— Аткинс — кажется, так? — спросила мисс Фрост. — Лично мне он известен как Том.

— В школе все зовут его Аткинсом, — сказал я.

— Ох, сколько же еще в этой ужасной школе будут звать всех по фамилиям! — сказала мисс Фрост.

— Разве тут не полагается говорить шепотом? — прошептал я.

В конце концов, мы же были в библиотеке. Меня смутило, что мисс Фрост говорит в полный голос, зато ее слова об «ужасной школе» привели меня в восторг; я и сам втайне так считал, но, будучи преподавательским отпрыском, никогда не сказал бы ничего такого вслух, из солидарности с Ричардом Эбботом и дядей Бобом.

— Уильям, тут больше никого нет, — прошептала мисс Фрост. — Можно говорить так громко, как нам вздумается.

— Понятно.

— Полагаю, ты пришел писать, — громко сказала мисс Фрост.

— Нет, мне нужен ваш совет о том, что почитать, — сказал я.

— Все еще на тему влюбленностей в кого не следует, Уильям?

— Еще как не следует, — прошептал я.

Она наклонилась ко мне; она все еще была настолько выше меня, что мне показалось, будто я совсем не вырос.

— Можем об этом пошептаться, если хочешь, — прошептала она.

— Вы знаете Жака Киттреджа?— спросил я.

— Кто не знает Киттреджа, — безразлично сказала мисс Фрост; было непонятно, что она о нем думает.

— Я влюблен в Киттреджа, но пытаюсь что-то с этим сделать, — сказал я. — Бывают романы про что-нибудь такое?

Мисс Фрост положила руки мне на плечи. Я знал, что она чувствует, как я дрожу.

— Знаешь ли, Уильям, случаются вещи и похуже, — сказала она. — Да, у меня как раз есть один роман, который тебе нужно прочесть, — сообщила она, снова перейдя на шепот.

— Я знаю, зачем Аткинс сюда ходит, — выпалил я. — Он не меня ищет — он, наверное, влюблен в вас!

— С чего бы это? — спросила мисс Фрост.

— А почему бы нет? Почему бы любому мальчишке в вас не влюбиться? — спросил я.

— Ну, давненько в меня никто не влюблялся, — сказала она. — Но это очень лестно, Уильям, — так мило с твоей стороны сделать такое предположение.

— Я и сам в вас влюблен, — сказал я. — С самого начала, и еще сильнее, чем в Киттреджа.

— Милый мой мальчик, вот это ты напрасно! — воскликнула мисс Фрост. — Разве я тебе не сказала, что есть вещи и похуже влюбленности в Жака Киттреджа? Послушай, Уильям: влюбленность в Киттреджа безопаснее!

— Как может Киттредж быть безопаснее вас?! — воскликнул я.

Я чувствовал, что меня опять бьет озноб. В этот раз, снова положив ладони мне на плечи, мисс Фрост притянула меня к своей широкой груди. Я начал всхлипывать и не мог ничего с этим поделать.

Я плакал и ненавидел себя за это, но остановиться не мог. Доктор Харлоу на очередном невыносимом утреннем собрании сообщил нам, что излишняя плаксивость у мальчиков — гомосексуальная склонность, которой следует избегать. (Конечно же, этот недоумок не рассказал нам, как избегать того, что не можешь контролировать!) И еще как-то раз я слышал, как мама сказала Мюриэл: «Честное слово, не знаю, что и делать, когда Билли начинает реветь как девчонка!»

И вот я ревел как девчонка в городской библиотеке Ферст-Систер, в сильных объятиях мисс Фрост, только что признавшись ей, что влюблен в нее сильнее, чем в Жака Киттреджа. Наверное, я казался ей таким слюнтяем!

— Милый мой мальчик, ты меня совсем не знаешь, — говорила тем временем мисс Фрост. — Ты не знаешь, кто я, ты не знаешь обо мне ровным счетом ничего — ведь так? Уильям? Не знаешь, правда?

— Чего не знаю? — прорыдал я. — Я не знаю вас по имени, — признался я, все еще всхлипывая.

Я обнимал ее, хотя и не так крепко, как она меня. Как странно, думал я, что при такой физической силе у нее такая маленькая мягкая грудь. С ее-то широкими плечами и мускулистыми руками!

— Дело не в имени, Уильям — это не так важно, — сказала мисс Фрост. — Я имею в виду, что ты не знаешь меня.

— Но как вас все-таки зовут? — спросил я.

Мисс Фрост подчеркнуто громко вздохнула — и театрально разомкнула объятия, почти оттолкнула меня.

— Уильям, я многое поставила на карту, сделавшись мисс Фрост, — сказала она. — Обращение «мисс» досталось мне не даром.

Я кое-что знал о том, как можно не любить собственное имя: я еще не забыл, как мне не нравилось быть Уильямом Френсисом Дином-младшим.

— Вам не нравится ваше имя? — спросил я.

— Можно и так сказать, — ответила она весело. — Вот тебе пришло бы в голову назвать девочку Альбертой?

— Как канадскую провинцию? — спросил я. Такое имя совершенно не вязалось с мисс Фрост!

— Для провинции еще куда ни шло, — сказала мисс Фрост. — Раньше все звали меня Ал.

— Ал, — повторил я.

— Теперь ты понимаешь, почему мне больше нравится «мисс», — сказала она, смеясь.

— Мне в вас все нравится, — сказал я.

— Придержи коней, Уильям, — сказала мисс Фрост. — Нельзя бросаться во влюбленности в кого не следует очертя голову.

Конечно же, я не понимал, почему это мне «не следует» влюбляться именно в нее — и как она может думать, что влюбленность в Киттреджа безопаснее? Я решил, что мисс Фрост просто напоминает мне о разнице в возрасте; наверное, она считает связь восемнадцатилетнего парня с женщиной за сорок непозволительной. Я размышлял о том, что с точки зрения закона я уже стал взрослым, хотя и недавно, а если мисс Фрост и правда ровесница тети Мюриэл, то ей, должно быть, года сорок два — сорок три.

— Девушки моего возраста меня не интересуют, — сказал я мисс Фрост. — Кажется, меня тянет к женщинам постарше.

— Милый мой мальчик, — повторила она. — Неважно, сколько мне лет, — важно, кто я есть. Уильям, ты не знаешь, кто я есть, правда?

Как будто сей экзистенциальный вопрос не был достаточно странным сам по себе, Аткинс выбрал именно этот момент, чтобы заглянуть в тускло освещенное фойе библиотеки. Мне показалось, что он вздрогнул от испуга. (Потом он рассказал мне, что его напугало собственное отражение в зеркале, висевшем в фойе подобно немому стражу.)

— А, это ты, Том, — сказала мисс Фрост, нисколько не удивившись.

— Видите? Что я вам говорил! — сказал я мисс Фрост, пока Аткинс опасливо разглядывал себя в зеркале.

— Как же ты ошибаешься, — с улыбкой сказала мне мисс Фрост.

— Билл, тебя Киттредж ищет, — сказал Аткинс. — Я заходил в комнату с ежегодниками, но мне сказали, что ты только что ушел.

— В комнату с ежегодниками, — повторила мисс Фрост; в ее голосе было удивление. Я взглянул на нее; на ее лице отразилась непривычная тревога.

— Билл проводит исследование ежегодников Фейворит-Ривер от прошлого к настоящему, — сказал ей Аткинс. — Это мне Элейн сказала, — объяснил он мне.

— Господи боже, Аткинс, — а ты, видать, проводишь исследование меня, — ответил я.

— Это Киттредж тебя разыскивает, — угрюмо сказал Аткинс.

— И с каких пор ты у Киттреджа на посылках? — спросил я.

— Хватит с меня на сегодня унижений! — трагически воскликнул Аткинс, воздев тонкие руки. — Одно дело, когда меня оскорбляет Киттредж — он со всеми так. Но когда ты меня оскорбляешь, Билл, — это уже слишком!

Развернувшись к выходу в преувеличенном негодовании, Аткинс снова встретился с тем пугающим зеркалом в фойе и задержался возле него, чтобы напоследок выдать:

— Это Киттредж твоя тень, а не я.

— На хер Киттреджа, — сказал я ему вслед, но он уже исчез.

— Следи за языком, Уильям, — сказала мисс Фрост, прижав пальцы к моим губам. — Мы же все-таки в ебучей библиотеке.

Это слово совершенно с ней не вязалось — как и имя Альберта, — но когда я повернулся к ней, она улыбалась. Она просто подтрунивала надо мной; теперь ее длинные пальцы коснулись моей щеки.

— Интересное замечание о тени, Уильям, — сказала она. — Случайно не это ли непроизносимое слово вызвало твой неожиданный уход из «Короля Лира»?

— Точно, — сказал я. — Значит, и вы уже слышали. Похоже, в нашем городке все знают обо всем!

— Может, и не совсем все — и, вероятно, не обо всем, Уильям, — сказала мисс Фрост. — К примеру, мне кажется, что ты знаешь далеко не все — по крайней мере, обо мне.

Я знал, что бабушка Виктория недолюбливает мисс Фрост, но не знал почему. Я знал, что тетя Мюриэл не одобряет ее выбор лифчиков, но как я мог заикнуться о тренировочных лифчиках, когда только что заявил, что мне нравится в мисс Фрост абсолютно все?

— Моя бабушка, — начал я, — и тетя Мюриэл…

Но мисс Фрост снова коснулась моих губ своими длинными пальцами

— Тс-с-с, Уильям, — прошептала она. — Ни к чему мне знать, что обо мне думают эти дамы. Мне гораздо интереснее послушать про твой проект с ежегодниками.

— А, да это не то чтобы проект, — сказал я. — Я просто просматриваю фотографии — борцов, по большей части, — и тех спектаклей, которые ставили в Клубе драмы.

— Вот как? — спросила мисс Фрост несколько отстраненно. Почему у меня возникло ощущение, что иногда она словно бы играет? Что там она сказала, когда Ричард Эббот спросил, доводилось ли ей выступать на сцене?

«Только в воображении, — ответила она ему почти кокетливо. — В молодости — постоянно».

— И до какого года ты дошел, Уильям, — до какого выпуска? — спросила мисс Фрост.

— До тысяча девятьсот тридцать первого, — ответил я. Теперь ее пальцы касались моего воротника, будто моя рубашка пробудила в ней сентиментальные воспоминания.

— Ты уже так близко, — сказала мисс Фрост.

— Близко к чему? — спросил я.

— Просто близко, — ответила она. — У нас мало времени.

— Пора закрывать библиотеку? — спросил я, но мисс Фрост лишь улыбнулась; потом, будто размышляя, посмотрела на часы.

— А что плохого в том, чтобы сегодня закрыться немного пораньше? — неожиданно сказала она.

— Конечно, почему бы и нет? — сказал я. — Все равно здесь больше никого, кроме нас. Вряд ли Аткинс вернется.

— Бедный Том, — сказала мисс Фрост. — Уильям, он не в меня влюблен — Том Аткинс сохнет по тебе!

В ту же секунду я понял, что она права. «Бедный Том», как я теперь начал называть про себя Аткинса, видимо, почувствовал, что мне нравится мисс Фрост; наверное, он ревновал меня к ней.

— Бедный Том просто-напросто шпионит и за мной, и за тобой, — сказала мисс Фрост. — А чего от тебя надо Киттреджу? — неожиданно спросила она.

— А, да ничего — это все немецкий. Я помогаю Киттреджу с уроками, — объяснил я.

— Том Аткинс был бы для тебя безопаснее, чем Жак Киттредж, — сказала мисс Фрост. Я понимал, что так оно и есть, хотя не находил Аткинса привлекательным — разве что совсем немного: всякий, кто вами восхищается, со временем становится вам хоть немножко симпатичен. (Но обычно из этого ничего хорошего не выходит, так ведь?)

Я как раз собрался объяснить мисс Фрост, что меня не особенно привлекает Аткинс — что вообще-то мне нравятся не все парни, а лишь немногие, — но в этот раз она закрыла мне рот своими губами. Она просто взяла и поцеловала меня. Это был крепкий поцелуй, довольно агрессивный; лишь один уверенный толчок, единственный выстрел ее теплого языка. Уж поверьте: мне скоро семьдесят; каких только поцелуев не было в моей жизни, но этот был увереннее любого мужского рукопожатия.

— Я знаю, знаю, — пробормотала она, не отстраняясь от моих губ. — У нас так мало времени — давай не будем больше говорить о бедном Томе.

— Хорошо.

Я последовал за ней в фойе, все еще думая, что ее беспокойство о «времени» связано только с закрытием библиотеки, но мисс Фрост сказала:

— Полагаю, отбой у выпускных классов все еще в десять — кроме субботы, тогда, вероятно, отбой по-прежнему в одиннадцать. Ничего в этой ужасной школе не меняется, правда?

Я был впечатлен, что мисс Фрост знает о существовании отбоя в академии Фейворит-Ривер — не говоря уж о том, что она назвала время абсолютно точно.

Она заперла на ключ входную дверь, погасила фонарь снаружи и прошлась по библиотеке, выключая всюду свет; осталась лишь тусклая лампочка в фойе. Я успел совершенно забыть, что спрашивал у мисс Фрост совета — о моей влюбленности в Киттреджа и о том, как «что-то с этим сделать», — но тут она вручила мне тонкую книгу. В ней было всего страниц на сорок больше, чем в «Короле Лире», которого я читал перед тем.

Это был роман Джеймса Болдуина под названием «Комната Джованни» — я едва разглядел название, поскольку мисс Фрост погасила все лампы в главном зале. Слабого света из фойе едва хватило, чтобы мы с мисс Фрост могли спуститься по ступенькам в подвал.

На темной лестнице, освещенной лишь этим скудным мерцанием — и неясным отсветом впереди, манившим в комнатку мисс Фрост, — я неожиданно вспомнил, что хотел спросить библиотекаршу еще об одном романе.

Имя «Ал» уже дрожало на моих губах, но я не мог себя заставить его произнести. Вместо этого я сказал:

— Мисс Фрост, а что «Госпожа Бовари»? Как думаете, мне бы понравилась эта книга?

— Когда станешь постарше, Уильям, думаю, ты ее полюбишь.

— Вот и Ричард так сказал, и дядя Боб тоже, — сказал я.

— Как, неужто твой дядя Боб читал «Госпожу Бовари»? Муж Мюриэл? Да быть такого не может! — воскликнула мисс Фрост.

— Боб сам не читал, просто рассказал мне, о чем она, — пояснил я.

— Не прочитав роман, невозможно сказать, о чем он, Уильям.

— Вот как.

— Повремени, Уильям, — сказала мисс Фрост. — Время читать «Госпожу Бовари» приходит, когда рушатся все твои романтические надежды и желания и тебе кажется, что все будущие встречи принесут только разочарование — и даже опустошение.

— Тогда я подожду такого случая, — сказал я.

В ее спальне и ванной — бывшем угольном погребе — горела только лампа для чтения, прикрепленная к изголовью старомодной латунной кровати. Мисс Фрост зажгла свечу с ароматом корицы на ночном столике и погасила лампу. Затем велела мне раздеться.

— Раздеться — значит снять всю одежду, Уильям, — и носки, пожалуйста, тоже.

Я повиновался, повернувшись к ней спиной; она попросила «минутку уединения». Мисс Фрост быстро воспользовалась унитазом с деревянным сиденьем — я слышал, как она помочилась и спустила воду, а затем, судя по звуку, наскоро умылась и почистила зубы над маленькой раковиной.

Я лежал обнаженным на ее латунной кровати; при дрожащем свете свечи я прочел, что «Комната Джованни» была издана в 1956 году. Из вложенной в нее библиотечной карточки я узнал, что лишь один посетитель городской библиотеки брал этот роман — за четыре года, — и подумал, не была ли единственной читательницей мистера Болдуина сама мисс Фрост. Не успел я прочесть и двух абзацев, как мисс Фрост сказала:

— Уильям, давай ты почитаешь потом. Это очень грустный роман, он тебя расстроит.

— Чем это? — спросил я. Было слышно, как она развешивает одежду в шкафу; мысль о ее наготе отвлекала, но я продолжал читать.

— Невозможно «пытаться что-то сделать» с влюбленностью в Киттреджа, Уильям, — «пытаться» не работает, — сказала мисс Фрост.

И тут я дошел до предпоследнего предложения во втором абзаце; я захлопнул книгу и закрыл глаза.

— Я же тебе говорила, — сказала мисс Фрост.

Предложение начиналось так: «А напротив меня непременно усядется девушка, и мое нежелание ухаживать за ней удивит ее»[7], — и на этом месте я остановился, не зная, осмелюсь ли продолжать.

— Эту книгу не стоит показывать маме, — продолжала мисс Фрост. — И если ты не готов обсудить свою влюбленность в Киттреджа с Ричардом, то, пожалуй, и Ричарду тоже.

Я почувствовал, как она легла на кровать позади меня; ее голая кожа касалась моей спины, но разделась она не полностью. Она нежно взяла мой член в свою большую ладонь.

— Есть такая птица — веретенник, — сказала мисс Фрост.

— Веретенник? — переспросил я; мой член начал твердеть.

— Теперь скажи то же самое по слогам, Уильям.

— Ве-ре-тень-ник, — повторил я.

— А теперь только третий слог, — велела она.

— Тень, — сказал я не раздумывая; большая часть моего внимания была сосредоточена на ее руке, державшей мой член.

— Как «тень Лира»? — спросила она.

— Тень Лира, — сказал я. — Все равно я не хотел играть в этой пьесе.

— Ну, ты хотя бы не сказал «веретень Лира», — сказала мисс Фрост.

— Тень Лира, — повторил я.

— А что это у меня в руке? — спросила она.

— Мой чшлен, — ответил я.

— Этот чшлен я не променяла бы ни на что на свете, Уильям, — сказала мисс Фрост. — Я считаю, ты можешь говорить это слово как тебе захочется.

То, что произошло дальше, открыло мне дверь в недостижимое; то, что сделала мисс Фрост, оказалось непревзойденным. Неожиданно она перевернула меня на спину и поцеловала в губы. На ней был лифчик — не с поролоном, как у Элейн, а полупрозрачный, с чашками несколько большего размера, чем я ожидал. Легкий шелковистый материал был совсем не таким, как мягкий хлопок лифчика Элейн, — лифчик мисс Фрост явно не попадал в разряд тренировочных, если судить по гораздо более утилитарным моделям в маминых каталогах, — он был и элегантней, и эротичней. Еще на ней была обтягивающая нижняя юбка бежевого цвета, и когда мисс Фрост меня оседлала, она поддернула эту юбку выше середины бедра. Она крепко сжала меня ногами и так придавила своим весом, что я впечатался в кровать.

Одной рукой я схватил ее маленькую мягкую грудь, а другой потянулся под юбку, но мисс Фрост сказала:

— Нет, Уильям. Не трогай меня там, пожалуйста.

Она взяла мою заплутавшую руку и положила себе на другую грудь.

Зато мой член она направила прямо себе под юбку. Я никогда прежде ни в кого не входил и, ощутив восхитительное трение, конечно же, решил, что это и есть проникновение. Я ощутил скольжение — больно не было, но никогда еще мой член не сжимали так крепко — и, кончая, вскрикнул, уткнувшись в ее маленькую мягкую грудь. Вдруг я обнаружил, что прижимаюсь лицом к ее шелковому лифчику, хотя совершенно не заметил, когда мисс Фрост прервала наш поцелуй. (Она ведь сказала: «Нет, Уильям. Не трогай меня там, пожалуйста». Конечно, она не могла бы целовать меня и говорить одновременно.)

Мне столько всего хотелось ей сказать, столько спросить, но мисс Фрост не была расположена к разговорам. Должно быть, успокаивал я себя, она опять вспомнила, что у нас «мало времени».

Она набрала для меня ванну, ту самую, на львиных лапах и с кранами в виде львиных голов; я надеялся, что она снимет остальную одежду и присоединится ко мне, но этого не произошло. Она встала на колени рядом с ванной и нежно вымыла меня — особенно осторожно обращаясь с моим членом. (Она ласково называла его «чшлен», и мы оба смеялись.)

Но мисс Фрост продолжала поглядывать на часы.

— Опоздание в общежитие означает взыскание. А это может повлечь за собой ранний отбой. И тогда никаких посещений городской библиотеки после закрытия — нам ведь этого не хотелось бы, правда?

Взглянув на ее часы, я увидел, что еще нет и половины десятого. Мы были всего лишь в нескольких минутах ходьбы от Бэнкрофт-холла, на что я и указал мисс Фрост.

— Ты ведь еще можешь наткнуться на Киттреджа, и придется обсуждать с ним немецкий, — только и сказала она.

Я запомнил то влажное, шелковистое ощущение, и когда — перед тем как ступить в ванну — я дотронулся до своего члена, на моих пальцах остался легкий аромат. Может, мисс Фрост использовала какую-то смазку, подумал я, — годы спустя я вспомнил этот запах, когда впервые понюхал жидкое мыло, которое делают из масла миндаля или авокадо. Но что бы это ни было, вода смыла этот запах.

— Не вздумай заходить в комнату с ежегодниками, Уильям, — по крайней мере сегодня, — сказала мисс Фрост; она помогала мне одеться, будто я был школьником, собирающимся в первый класс. Она даже выдавила себе на палец немного зубной пасты и сунула мне в рот.

— Иди прополощи рот в раковине, — сказала она. — Полагаю, ты сможешь найти выход — я закрою библиотеку, когда буду уходить.

Потом она меня поцеловала — долгим, медленным поцелуем, который заставил меня положить руки ей на бедра.

Мисс Фрост быстро перехватила мои руки и положила себе на грудь; она явно считала, что там им самое место. Или же, наоборот, что моим рукам не место ниже ее талии — то есть мне не следует или даже строго воспрещается трогать ее «там».

Поднимаясь по темной подвальной лестнице к слабому свету в фойе библиотеки, я вспомнил идиотское предостережение, услышанное на одном давнем утреннем собрании, — доктор Харлоу традиционно толкал умопомрачительную речь по случаю воскресных танцев, которые устраивала академия совместно с каким-то женским интернатом.

«Не трогайте ваших партнерш ниже талии, — заклинал наш несравненный доктор. — Так будет лучше и для вас, и для них!»

Но не может же это быть правдой, размышлял я, поднимаясь по лестнице, и тут мисс Фрост крикнула мне вслед:

— Иди сразу домой, Уильям, — и поскорее приходи меня проведать!

У нас так мало времени! — вертелось у меня на языке; позднее мне вспомнится это внезапное предчувствие, хотя в тот момент мне хотелось крикнуть ей эти слова, просто чтобы услышать ответ. Это ведь мисс Фрост почему-то считала, что у нас осталось мало времени.

Когда я вышел наружу, у меня в голове промелькнула мысль о бедном Аткинсе — бедном Томе. Я пожалел, что был с ним так груб, и одновременно посмеялся над собой, вспомнив, как воображал, будто он влюблен в мисс Фрост. Забавно было представить их вместе: Аткинс со своим речевым расстройством, совершенно неспособный выговорить слово «время», и мисс Фрост, у которой оно с языка не сходило!

Я прошел мимо зеркала в тускло освещенном фойе, едва взглянув в него, но — возвращаясь домой в звездной сентябрьской ночи — я решил, что мое отражение выглядит намного взрослее, чем до этого вечера. Однако, думал я, шагая по Ривер-стрит к кампусу академии, по отражению было не особенно заметно, что я только что впервые в жизни занимался сексом.

За этой мыслью неожиданно пришла другая, более тревожная: а вдруг я и не занимался сексом? (То есть настоящим сексом — с проникновением?) И сразу вслед за тем: да как я вообще смею задаваться такими вопросами в самую упоительную ночь своей юной жизни?

Тогда я еще понятия не имел, что можно не заниматься сексом по-настоящему (с проникновением) и все же испытать непревзойденное сексуальное удовольствие — равного которому я не переживал и по сей день.

Да и что я тогда вообще мог знать? Мне было всего восемнадцать; тем вечером, когда я вернулся домой с «Комнатой Джованни» Джеймса Болдуина в сумке, мои влюбленности в кого не следует только начинались.

Общая комната в Бэнкрофт-холле, как и в других общежитиях, называлась курилкой; курящим старшеклассникам разрешалось делать там уроки. Многие некурящие старшеклассники считали, что такую привилегию грех упускать, и тоже предпочитали заниматься в курилке.

В те бесстрашные годы никто не предупреждал нас о вреде пассивного курения — и уж, конечно, не этот придурок, наш школьный врач. Не помню ни одного утреннего собрания, которое касалось бы такого «недомогания», как курение! Доктор Харлоу тратил свое время и талант на лечение излишней плаксивости у мальчиков — в стойком убеждении, что сможет предотвратить и гомосексуальные наклонности у юношей, каковыми мы постепенно становились.

Я пришел за пятнадцать минут до отбоя; стоило мне войти в знакомую серо-голубую дымку, постоянно висевшую в курилке Бэнкрофт-холла, как на меня набросился Киттредж. Не знаю уж, что за борцовский захват он ко мне применил. Позже я попытался описать его Делакорту — который, кстати, не так уж плохо справился с ролью шута, как я узнал впоследствии. В перерыве между полосканием и сплевыванием Делакорт предположил: «Похоже на рычаг локтя. Киттредж этим приемом всех уделывает».

Как бы там этот захват ни назывался, больно мне не было. Я просто чувствовал, что не могу освободиться, и даже не пытался. Честно говоря, оказаться так близко к Киттреджу сразу после объятий мисс Фрост было просто запредельно.

— Привет, Нимфа, — сказал Киттредж. — Где ты был?

— В библиотеке, — ответил я.

— А я слышал, ты давно ушел из библиотеки, — сказал Киттредж.

— Я ходил в другую библиотеку, — сказал я. — Есть еще публичная, городская библиотека.

— Видать, одной библиотеки маловато для такого деятельного парнишки, как ты, Нимфа. Герр Штайнер дает нам завтра тест — я вот думаю, стоит ждать скорее Рильке, чем Гёте, а ты что скажешь?

Герр Штайнер преподавал у меня на втором курсе немецкого — это был один из австрийских лыжников. Преподаватель он был неплохой, но довольно-таки предсказуемый. Киттредж угадал: в тесте будет больше цитат из Рильке, чем из Гёте. Штайнеру нравился Рильке, но, с другой стороны, кому он не нравится? Впрочем, герру Штайнеру нравились и длинные слова, которые так любил Гёте. Киттредж не мог справиться с немецким, потому что вечно старался угадать значения слов. Но в иностранных языках гадать бессмысленно, особенно в таком точном, как немецкий. Или ты знаешь слово, или нет.

— Тебе понадобятся длинные слова из Гёте, Киттредж. В тесте будет не только Рильке, — сказал я.

— Штайнеру нравятся длинные строчки из Рильке, — посетовал Киттредж. — Их хрен запомнишь.

— У Рильке есть и короткие фразы. Их все любят — не только Штайнер, — предупредил я. — «Musik: Atem der Statuen».

— Черт! — заорал Киттредж. — Я это знаю, что это?

— «Музыка: дыхание статуй», — перевел я, но думал в это время о рычаге локтя, если так назывался этот захват; хорошо бы он никогда меня не отпускал. — И вот еще: «Du, fat noch Kind» — эту знаешь?

— Эта его херня про детство! — закричал Киттредж. — Что, этот сраный Рильке так и не вышел из детства?

— «Ты, почти дитя» — я гарантирую, что это будет в тесте, Киттредж.

— И еще «reine Übersteigung»! Эта хрень про «чистое стремленье»! — выкрикнул Киттредж, сжимая меня крепче. — Вот она точно будет!

— Что-то из Рильке про детство будет обязательно, — пообещал я.

— «Lange Nachmittage der Kindheit», — пропел Киттредж мне в ухо. — «Долгие полдни детства». Разве тебя не впечатляет, что я это помню, а, Нимфа?

— Если тебя беспокоят длинные фразы, не забудь еще вот эту: «Weder Kindheit noch Zukunft werden weniger» — «Ни детство мое, ни грядущее — нет, не становятся меньше»[8]. Помнишь? — спросил я.

— Твою мать! — заорал Киттредж. — Я думал, это Гёте!

— Там же про детство. Это Рильке, — сказал я.

«Dass ich dich fassen möcht» — если бы я мог заключить тебя в объятия, — думал я (а вот это как раз был Гёте). Но сказал только:

— «Schöpfungskraft».

— Дважды твою мать! — сказал Киттредж. — Вот это Гёте, я точно знаю.

— Однако переводится не как «дважды твою мать», — сообщил я. Не знаю, что он сделал со своим захватом, но вот теперь стало больно. — Это значит «сила творения» или что-то вроде того, — сказал я, и боль прекратилась; она была почти приятной. — «Stoßgebet» ты вряд ли знаешь — ты пропустил его в прошлом году, — напомнил я. Боль вернулась; я почти наслаждался ею.

— А ты у нас сегодня бесстрашный, а, Нимфа? Две библиотеки, похоже, прибавили тебе гонору, — сказал Киттредж.

— Как там Делакорт справляется с «тенью Лира» и всем остальным? — спросил я.

Он ослабил захват; теперь он держал меня почти нежно.

— Что такое этот ебучий «Stoßgebet», Нимфа? — спросил он.

— «Короткая молитва», — ответил я.

— Трижды твою мать, — сказал он неожиданно кротко. — Блядский Гёте.

— С «überschlechter» у тебя в том году тоже был затык — вдруг Штайнер решит схитрить и подсунет вам прилагательное. Я просто стараюсь помочь, — сказал я.

Киттредж отпустил меня.

— Это я вроде знаю — оно значит «очень плохой», правильно? — спросил он. (Понимаете, все это время мы не то чтобы боролись — и не то чтобы просто беседовали. Обитатели курилки увлеченно за нами наблюдали: Киттредж всегда притягивал взгляды, в любой толпе, но впервые кто-то оказался с ним почти на равных.)

— И не ошибись с «Demut», ладно? — сказал я. — Это короткое слово, но это Гёте.

— Это я знаю, Нимфа, — ответил Киттредж, улыбаясь. — Это «смирение», да?

— Да, — ответил я. Кто бы мог подумать, что ему и на родном-то языке известно это слово. — Просто запомни: если звучит как пословица или поучение, это, скорее всего, Гёте.

— Старость — вежливый господин, всякая такая херня. — К моему дальнейшему изумлению, Киттредж знал эту фразу и на немецком и продекламировал: — «Das Alter ist ein höflich’ Mann».

— Есть еще одно, похожее на Рильке, но это Гёте, — предупредил я.

— Это где про ебучий поцелуй, — сказал Киттредж. — Давай на немецком, Нимфа, — скомандовал он.

— «Der Kuss, der letzte, grausam süß», — отозвался я, вспоминая искренние поцелуи мисс Фрост. Но я не мог не думать и о том, чтобы поцеловать Киттреджа; меня снова начала бить дрожь.

— «Поцелуй, последний, жестоко сладкий», — перевел Киттредж.

— Верно, или можно еще перевести «самый последний», — сказал я. — «Die Leidenschaft bringt Leiden», — произнес я, вкладывая душу в каждое слово.

— Да блядский же Гёте! — заорал Киттредж. Было ясно, что эту фразу он не знает — и угадать ее значение тоже не может.

— «Страсть приносит боль», — перевел я.

— Ага, — сказал он. — Много боли.

— Слушайте, — сказал кто-то из курильщиков. — Уже почти отбой.

— Четырежды твою мать, — отозвался Киттредж. Я знал, что он успевает промчаться через двор к Тилли — и уж всяко придумает безупречное оправдание, даже если опоздает.

— «Ein jeder Engel ist schrecklich», — сказал я ему вслед.

— Рильке, да? — спросил он.

— Ага, Рильке. Это известная фраза, — сказал я. — «Каждый ангел ужасен».

Киттредж замер в дверях курилки. Прежде чем сорваться с места, он посмотрел на меня, и мне стало жутко; мне казалось, я читаю на его красивом лице одновременно абсолютное понимание и глубокое презрение. Как будто Киттредж вдруг узнал обо мне все — не только кто я такой и что скрываю, но и все, что ожидает меня в будущем. (В моем зловещем Zukunft, как выразился бы Рильке.)

— А ты особенный парнишка, а, Нимфа? — резко спросил Киттредж. Он сорвался с места, не дожидаясь ответа, но успел еще крикнуть мне на бегу: — Каждый из твоих ебучих ангелов наверняка будет ужасен!

Я знал, что под «ангелами» Рильке подразумевал совсем другое, но все же мысленно я причислил Киттреджа и мисс Фрост, и, пожалуй, бедного Тома Аткинса — и как знать, кто еще ждет меня в будущем? — к моим ужасным ангелам.

И что там сказала мисс Фрост, когда посоветовала мне подождать с чтением «Госпожи Бовари»? А вдруг все мои ужасные ангелы, начиная с Жака Киттреджа и мисс Фрост (мои «будущие встречи», как она выразилась), принесут с собой «разочарование и даже опустошение»?

— Билл, что с тобой? — спросил Ричард Эббот, когда я вернулся в нашу квартирку. (Мама уже легла; по крайней мере, дверь их спальни была, как всегда, закрыта.) — Ты как будто призрак увидел! — сказал Ричард.

— Не призрак, — сказал я. — Кажется, я заглянул в свое будущее.

Оставив его размышлять над этой таинственной фразой, я направился прямо в спальню и закрыл за собой дверь.

Вот и подбитый поролоном лифчик Элейн, там же, где и почти всегда — у меня под подушкой. Я долго лежал и смотрел на него, но так и не разглядел ни свою будущую судьбу, ни своих ужасных ангелов.