Глава 9. Двойной удар

Теперь придется рассказать еще об одном отъезде — я ведь уже рассказывал, как уехала Элейн Хедли. Как и в любом маленьком городке с частной школой, в Ферст-Систер, штат Вермонт, разногласия между жителями города и администрацией академии Фейворит-Ривер не были редкостью — но когда совет попечителей публичной библиотеки Ферст-Систер постановил уволить мисс Фрост, все вдруг проявили поразительное единодушие.

Дедушка Гарри уже не был членом совета; но будь он даже и председателем, навряд ли ему удалось бы переубедить горожан. В деле библиотекарши-транссексуалки руководство академии и городская администрация тотчас пришли к согласию: и те и другие были убеждены, что до сих пор демонстрировали по отношению к мисс Фрост самую похвальную терпимость. Это мисс Фрост «зашла слишком далеко»; это мисс Фрост «переступила черту».

Вспышки праведного гнева — не редкость в маленьких городках и консервативных школах, и мисс Фрост не осталась без поддержки. Ричард Эббот принял ее сторону, несмотря на то, что мама объявила ему бойкот на несколько недель. Ричард утверждал, что, столкнувшись с настойчивой влюбленностью пылкого молодого человека, мисс Фрост сделала все, чтобы уберечь этого молодого человека от знакомства с полным спектром сексуальных возможностей.

Дедушка Гарри, навлекая на себя безграничное презрение бабушки Виктории, тоже высказался в защиту мисс Фрост. Она продемонстрировала достойную сдержанность и чуткость, заявил Гарри, — не говоря уж о том, каким источником вдохновения служила мисс Фрост для всех книголюбов Ферст-Систер.

Даже дядя Боб, рискуя стать объектом еще более злых шпилек со стороны негодующей тети Мюриэл, заявил, что не стоит так уж набрасываться на Большого Ала. А Марта Хедли свидетельствовала, что в результате встреч с библиотекаршей моя хронически слабая уверенность в себе просто-таки рванула вверх. Мисс Фрост даже удалось помочь мне преодолеть речевую проблему, вызванную, как заключила миссис Хедли, моей психологической и сексуальной уязвимостью.

Если бы кто-нибудь захотел выслушать бедного Тома, и тот мог бы замолвить словечко за мисс Фрост, но Аткинс — как и догадывалась мисс Фрост — ревновал меня к обольстительной библиотекарше, и когда ее преследовали, Том Аткинс остался верен своей природной робости и промолчал.

Однако, дочитав «Комнату Джованни», Том признался мне, что роман Джеймса Болдуина одновременно растрогал и взволновал его — хотя позднее я узнал, что в результате этого чтения Аткинс обзавелся еще несколькими проблемными словами. (Думаю, никого не удивит, что тяжелее всего ему давалось слово «запах».)

Самый громкий голос в защиту мисс Фрост принадлежал известному в городе чудаку, да к тому же иностранцу — и это, к сожалению, не пошло на пользу делу. Мрачный лесник, чокнутый дровосек, норвежский любитель драматургии с суицидальными наклонностями — короче, не кто иной, как Нильс Боркман — объявил себя на городском собрании «самым горячим поклонником» мисс Фрост. (Его адвокатское выступление было, пожалуй, несколько подмочено тем, что Нильс неоднократно поколачивал работников лесопилки и дровосеков, которые позволяли себе едкие замечания о женских ролях дедушки Гарри — а особенно тех, кто не одобрял его поцелуи на сцене.)

По мнению Боркмана, мисс Фрост была не просто ибсеновской женщиной — хотя в устах Нильса это означало самую лучшую и сложную женщину, какую только можно представить, — нет, одержимый норвежец пошел еще дальше и заявил, что мисс Фрост гораздо больше женщина, чем любая из тех, что Нильс вообще встречал в Вермонте. Вероятно, единственной женщиной, которая не оскорбилась от этого возмутительного предположения, была миссис Боркман, поскольку они с Нильсом познакомились в Норвегии; она не была родом из Штата Зеленых гор.

Жену Боркмана видели редко, а слышали еще реже. Почти никто в Ферст-Систер не мог бы вспомнить, как выглядит миссис Боркман и говорит ли она с норвежским акцентом, как ее муж Нильс.

Однако слова Нильса еще больше ожесточили сердца горожан. После его дерзкого заявления мисс Фрост пришлось столкнуться с еще более непримиримой враждебностью.

— Плохо, Нильс, — ой, плохо, — прошептал Гарри Маршалл своему старому другу после его речи на собрании, но дело уже было сделано.

Забияка с добрым сердцем все равно остается забиякой, но Нильса Боркмана недолюбливали и по другим причинам. Нильс, бывший биатлонист, познакомил южный Вермонт со своим любимым видом спорта, диковинным гибридом стрельбы и бега на лыжах. Это было еще до того, как лыжные гонки набрали популярность в северо-восточных штатах. В Вермонте нашлось несколько упертых фанатиков, которые бегали на лыжах уже в те годы, но никто из тех, кого я знал, не бегал с заряженным ружьем на спине.

Нильс научил своего партнера Гарри Маршалла охотиться на лыжах. Они начали практиковать что-то вроде биатлона, но с участием оленей: встав на лыжи, Нильс и Гарри бесшумно загнали и пристрелили множество оленей. Ничего незаконного в этом не было, хотя местный егерь, обделенный воображением, все равно негодовал.

У егеря бывали и более серьезные причины для негодования, но в этих случаях он ограничивался благодушным ворчанием. Звали его Чак Биби, и он заведовал так называемой биостанцией, где вел учет возраста оленей и прочих оленьих параметров.

В первую же субботу охотничьего сезона биостанцию наводняли женщины; в хорошую погоду многие из них приходили прямо в босоножках. Было совершенно очевидно, что они не охотились на оленей, но одна за другой — с накрашенными губами и в коротких маечках, при полном параде — они предъявляли Чаку Биби окоченевших оленей в застывшей крови. У женщин были охотничьи лицензии и талоны, но Чак понимал, что сами они не охотились. Их мужья, отцы, братья или приятели успели застрелить этих оленей в день открытия сезона, а сейчас снова были в лесу и продолжали охоту. (Каждому охотнику полагался один талон, по которому разрешалось застрелить одного оленя.)

— Где вы застрелили этого оленя? — спрашивал Чак одну женщину за другой.

Женщины отвечали что-нибудь вроде: «На горе». Или: «В лесу». Или: «В поле».

Дедушка Гарри посылал к егерю Мюриэл и Мэри — с первыми двумя своими оленями в сезоне. (Бабушка Виктория, конечно, и не думала никуда ходить.) Дядя Боб заставлял мою кузину Джерри делать то же самое — пока она не выросла настолько, чтобы решительно отказаться. Я иногда записывал на себя оленей Нильса Боркмана — как и незримая миссис Боркман.

Чак Биби давно смирился с этим нескончаемым враньем, но то, что Нильс Боркман и Гарри Маршалл охотятся на лыжах, не давало ему покоя — он считал, что это нечестно.

Правила охоты на оленей в Вермонте были — да и по сей день остаются — довольно примитивными. Запрещается стрелять с транспортного средства с мотором; практически все остальное разрешается. В разные сезоны разрешено охотиться с луком, с винтовкой, с гладкоствольным ружьем.

— А почему у нас нет сезона охоты с ножом? — спросил Нильс Боркман на одном из городских собраний. — Или с рогаткой? Оленев и так слишком много, верно? Надо убивать больше оленев, да?

Теперь в Вермонте осталось слишком мало охотников; их число уменьшается с каждым годом. С годами правила охоты пытались изменить так, чтобы регулировать численность оленьей популяции, но ее рост продолжался; однако же некоторые горожане Ферст-Систер все равно запомнили Нильса Боркмана как бесноватого придурка, который предлагал ввести сезон охоты на «оленев» с ножом и рогаткой — хотя Нильс, разумеется, просто шутил.

Помню, сначала разрешалось отстреливать только самцов, потом самцов и самок, потом самцов, но только одну самку — если у вас имелось специальное разрешение, и нельзя было стрелять в молодых оленей, у которых рога еще не ветвятся.

— Может, начнем отстреливать вообще всех, кто не из штата, без ограничений? — спросил однажды Нильс Боркман. (Справедливости ради, в Вермонте это предложение могло бы найти немало сторонников, но Боркман, конечно, опять шутил.)

— У Нильса просто европейское чувство юмора, — сказал дедушка Гарри в защиту старого друга.

— Европейское! — воскликнула бабушка Виктория с презрением — нет, больше чем с презрением. В ее голосе звучало такое отвращение, словно Нильс вляпался в собачье дерьмо. Но то, как она произносила «европейский», не шло ни в какое сравнение с тем, как она шипела «мисс», брызгая слюной, стоило кому-нибудь упомянуть мисс Фрост.

Итак, мы не занимались настоящим сексом, и за это мисс Фрост изгнали из Ферст-Систер, штат Вермонт; как и Элейн, ее спровадили постепенно, и первым шагом стало увольнение из библиотеки.

После того как мисс Фрост лишилась работы, они с матерью уже не могли себе позволить оставаться в своем старом доме; дом выставили на продажу, а пока мисс Фрост пристроила маму в дом престарелых, построенный для города Нильсом Боркманом и Гарри Маршаллом.

Вероятно, дедушка Гарри и Нильс договорились с мисс Фрост о льготных условиях, но эта сделка была мелочью по сравнению с договоренностью между академией Фейворит-Ривер и миссис Киттредж — той самой, которая позволила Киттреджу окончить школу, хотя он и обрюхатил несовершеннолетнюю дочку преподавателя. Сделку такого рода мисс Фрост никто не предложил.

Если я случайно сталкивался с тетей Мюриэл, она приветствовала меня в своей обычной фальшивой манере: «А, привет, Билли, — как дела? Надеюсь, все нормальные для молодого человека твоего возраста занятия доставляют тебе подобающее удовольствие!»

На что я неизменно ответствовал: «Проникновения не было — то есть того, что обычно называется сексом. Я считаю, тетя Мюриэл, что я все еще девственник».

Вероятно, после этого Мюриэл бежала к моей матери, чтобы пожаловаться на мое предосудительное поведение.

Что до мамы, она объявила мне и Ричарду бойкот — не понимая, что ее молчание меня вполне устраивает. На самом-то деле я предпочитал молчание ее постоянным нападкам; и пусть у мамы не находилось для меня слов, это никак не мешало мне самому с ней заговаривать.

— А, привет, мам, как жизнь? Как раз хотел тебе сказать, что вовсе не чувствую себя изнасилованным — наоборот, мисс Фрост меня оберегала, она правда не позволила мне войти в нее, и, надеюсь, понятно, что она не входила в меня!

Обычно я не успевал ничего больше добавить, поскольку мама убегала в спальню и захлопывала дверь.

— Ричард! — взывала она, забыв, что решила не разговаривать с Ричардом после того, как он встал на сторону мисс Фрост.

— У нас не было того, что обычно называют сексом, мам, — вот что я пытаюсь тебе объяснить, — продолжал я, стоя перед закрытой дверью спальни. — Мисс Фрост ограничилась своеобразной разновидностью мастурбации. У нее даже есть особое название, но я избавлю тебя от подробностей!

— Прекрати, Билли, хватит, хватит, хватит! — кричала мама. (Видимо, забыв, что и со мной тоже решила не разговаривать.)

— Полегче, Билл, — предупреждал меня Ричард Эббот. — Мне кажется, сейчас твоя мама чувствует себя очень уязвимой.

— Очень уязвимой, — повторял я, глядя прямо ему в глаза — и Ричард отводил взгляд.

«Поверь мне, Уильям, — сказала мне мисс Фрост, держа в руке мой член. — Если начнешь повторять чужие слова, отвыкнуть будет не так-то просто».

Но я и не хотел отвыкать; это была ее привычка, и я решил ее позаимствовать.

— Я тебя не осуждаю, Билли, — сказала мисс Хедли. — Я сама вижу, даже не зная подробностей, что кое в чем твой опыт с мисс Фрост повлиял на тебя позитивно.

— Не зная подробностей, — повторил я. — Повлиял позитивно.

— Тем не менее, Билли, мой долг — предупредить тебя, что при столкновении с такой неловкой ситуацией сексуального характера у многих взрослых возникают определенные ожидания.

Марта Хедли сделала паузу; я тоже молчал. Я как раз подумывал, не повторить ли отрывок «с такой неловкой ситуацией сексуального характера», но тут миссис Хедли, хоть и с видимым трудом, продолжила свою мысль.

— Билли, многие взрослые надеются услышать от тебя то, что ты еще пока не озвучил.

— И чего же они от меня ждут? — спросил я.

— Раскаяния, — сказала Марта Хедли.

— Раскаяния, — повторил я, пристально глядя на нее, пока миссис Хедли не отвела взгляд.

— Эта твоя привычка повторять раздражает, — сказала Марта Хедли.

— Да, я заметил, — ответил я.

— Сожалею, что тебя заставляют пойти к доктору Харлоу, — сказала она.

— Думаете, доктор Харлоу надеется, что я выкажу раскаяние? — спросил я.

— Полагаю, да, Билли, — ответила она.

— Спасибо, что предупредили, — сказал я.

На лестнице я опять встретил Аткинса.

— Все это так ужасно грустно, — заговорил он. — Вчера, когда я об этом думал, меня вырвало.

— О чем думал? — спросил я.

— О «Комнате Джованни»! — воскликнул он; мы уже обсуждали роман, но, видимо, бедный Том еще не все высказал. — Тот отрывок о миазмах любви…

— О дурном запахе, — поправил я.

— О зловонии, — сказал Аткинс; его затошнило.

— Дурной запах, Том.

— Смрад, — сказал Том, и его вырвало на ступеньки.

— Господи, Том…

— И эта жуткая женщина с бездонной мандой! — простонал Аткинс.

— Чего?!

— Ну та его мерзкая подружка — ну ты помнишь!

— Мне кажется, в том и была задумка — показать, как кто-то, кого он раньше желал, теперь вызывает у него отвращение, — сказал я.

— Знаешь, от них рыбой воняет, — сообщил Аткинс.

— От женщин? — спросил я.

Он подавил новый приступ тошноты.

— Я про их штуки, — сказал Аткинс.

— Влагалища, что ли?

— Не говори это слово! — попросил бедный Том, сдерживая очередной рвотный позыв.

— Мне пора, — сказал я. — Надо подготовиться к дружеской беседе с доктором Харлоу.

— Поговори с Киттреджем, Билл. Его то и дело отправляют к доктору Харлоу. Киттредж знает, как с ним обращаться, — сказал Аткинс. Я и не сомневался в этом; мне просто не хотелось говорить с Киттреджем.

Но, разумеется, Киттредж уже прослышал о мисс Фрост. Ни одна история, хоть как-то связанная с сексом, не могла пройти мимо его ушей. Если ученик академии получал взыскание, Киттреджу всегда было известно не только что он натворил, но и кто его поймал и какое наказание ему назначили.

Мне не просто запретили посещать публичную библиотеку; мне было запрещено видеться с мисс Фрост — хотя я все равно не знал, где ее искать. Адрес дома, где она жила с больной матерью, был мне неизвестен. К тому же дом был выставлен на продажу; мисс Фрост и ее мать, скорее всего, уже съехали.

Я делал домашние задания и пытался что-то писать в комнате с ежегодниками. Перед самым отбоем я старался поскорее прошмыгнуть через курилку Бэнкрофт-холла, и ее курящие и некурящие обитатели при виде меня проявляли непривычное беспокойство. Наверное, не могли понять, как ко мне теперь относиться; какой бы удобный ярлык они на меня ни наклеили, теперь он, видимо, больше не подходил.

Если раньше они считали меня за несчастного педика, то как это вязалось с моей предполагаемой дружбой с Киттреджем? А теперь еще эта история с транссексуальной библиотекаршей. Ну ладно, допустим, это переодетый мужчина; пусть она ненастоящая женщина, но преподносит-то она себя как женщину. Пожалуй, точнее будет сказать, что теперь меня окружал ореол таинственности — пускай только среди завсегдатаев курилки. Не забывайте, мисс Фрост была взрослой женщиной, а это для мальчишек значит немало — даже если у этой взрослой женщины есть член!

Не будем забывать и еще кое о чем: сплетников не интересуют скучные подробности; им все равно, что правда, а что нет. На самом-то деле у меня не было того, что обычно называют сексом, — не было проникновения! Но ребята в курилке этого не знали, а если бы и знали — не поверили бы. По убеждению моих однокашников, мы с мисс Фрост проделали все до конца.

Я успел подняться на второй этаж Бэнкрофта, и тут Киттредж неожиданно сгреб меня в объятия; одним махом он втащил меня на третий этаж и в коридор общежития. Его преданные обожатели таращились на нас из открытых дверей своих комнат; я кожей чувствовал их завистливые взгляды, полные такой знакомой и жалкой тоски.

— Охренеть, Нимфа, — а ты у нас мастер перепихона! — прошептал Киттредж мне в ухо. — Гуру траха! Так держать, Нимфа! Я впечатлен, я крайне впечатлен — ты мой новый кумир! Слушайте сюда! — крикнул Киттредж зевакам, стоявшим в коридоре третьего этажа. — Пока вы, унылые дрочилы, гоняете лысого и мечтаете, как бы потрахаться, этот парень берет и делает! Вот ты, — неожиданно обратился Киттредж к круглолицему первогодку, застывшему от ужаса; новичка звали Тробридж, он был одет в пижаму и отчаянно сжимал в руке щетку (уже с шариком зубной пасты), словно надеялся, что она превратится в волшебную палочку.

— Я Тробридж, — пролепетал обалдевший мальчишка.

— Ты куда собрался, Тробридж? — спросил Киттредж.

— Зубы чистить, — ответил тот дрожащим голосом.

— А потом, Тробридж? — спросил Киттредж. — Спорим, скоро ты будешь теребить свой краник, воображая, как твоя физиономия вжимается в пару здоровенных буферов?

По выражению ужаса на лице Тробриджа я решил, что едва ли; у Тробриджа точно был сосед по комнате — он просто побоялся бы дрочить в общежитии.

— Тогда как этот юноша, Тробридж, — продолжал Киттредж, все еще крепко сжимая меня в объятиях, — этот юноша не просто бросил вызов общественному представлению о гендерных ролях. Этот мастер перепихона, этот гуру траха, — вопил Киттредж, размахивая мной, — этот жеребец взял и чпокнулся не с кем-нибудь, а с транссексуалкой! Ты вообще можешь себе такое представить, Тробридж?

— Нет, — прошептал Тробридж.

Даже со мной в объятиях Киттредж безупречно исполнил выразительное пожатие плечами; это был жест безразличия, унаследованный им от матери, тот самый, который переняла и Элейн.

— Дорогой мой Нимфа, — прошептал Киттредж, унося меня дальше по коридору. — Я так впечатлен! Настоящая транссексуалка, и где — в Вермонте! Конечно, я их видел, но в Париже и в Нью-Йорке. Трансвеститы в Париже обычно держатся друг друга; довольно яркая компашка, но создается впечатление, что они все делают вместе. Жаль, что я никогда не пробовал, — продолжал шептать Киттредж. — Но есть у меня ощущение, что если подцепить одну, то и другие не заставят себя ждать. Вот это, наверное, интересно!

— Ты говоришь о les folles? — спросил я.

Я не мог перестать думать о les folles — вопящих, «как попугаи, обсуждая подробности последней ночи», по описанию Болдуина. Но то ли Киттредж меня не расслышал, то ли мой французский был настолько далек от совершенства, что он просто проигнорировал мой вопрос.

— Конечно, в Нью-Йорке транссексуалки — совсем другое дело, — продолжал Киттредж. — Я заметил, что они по большей части одиночки — наверное, многие из них шлюхи. Есть там одна, тусуется на Седьмой Авеню — я почти уверен, что она шлюха. Вот она высоченная! Вроде бы где-то есть клуб, куда они все ходят, — не знаю где. Уж вряд ли в таком месте, куда можно спокойно пойти одному. Наверное, если бы я надумал, то попробовал бы в Париже. Но ты-то, Нимфа, — ты уже это сделал! Как оно было? — спросил он — вроде бы с искренним любопытством, но я уже был достаточно опытен, чтобы держать ухо востро. С Киттреджем никогда нельзя было предсказать, куда заведет разговор.

— Было потрясающе, — сказал я. — Вряд ли мне еще когда-нибудь предстоит в точности такой же сексуальный опыт.

— Вот как, — равнодушно сказал Киттредж. Мы остановились у двери квартиры, которую я делил с мамой и Ричардом Эбботом, но Киттредж не выказывал ни малейшей усталости или намерения поставить меня на пол.

— Я так понимаю, у нее есть член, — сказал он. — И ты его видел, трогал и делал все прочее, что обычно делают с членом, — так, Нимфа?

Что-то изменилось в его голосе, и я испугался.

— Честно говоря, я настолько увлекся, что совсем не помню подробностей, — ответил я.

— Да ты что? — спросил негромко Киттредж, но похоже, его это не особенно волновало. Как будто подробности любой сексуальной авантюры уже были ему известны и все это ему уже порядком наскучило. На секунду он словно бы удивился, что еще держит меня, — или, может, почувствовал отвращение. Неожиданно он меня отпустил.

— Знаешь, Нимфа, тебя собираются отправить к Харлоу — ты ведь в курсе, да? — спросил он.

— Да, — ответил я. — Как раз думал, что ему говорить.

— Рад, что ты спросил, — сказал Киттредж. — Вот как надо обращаться с Харлоу, — начал он. В его голосе было что-то странно успокаивающее и в то же время безразличное; по тону, которым наставлял меня Киттредж, я чувствовал, что мы поменялись ролями. Раньше я играл роль эксперта по Гёте и Рильке и инструктировал его, как обойти подводные камни. А теперь Киттредж инструктировал меня.

В академии Фейворит-Ривер, если ты уступал велениям плоти и на этом попадался, тебя отправляли на допрос к доктору Харлоу. Киттредж, обладавший (как я полагал) богатым плотским опытом, был экспертом по обращению с доктором.

Я сосредоточенно выслушал советы Киттреджа, стараясь не пропустить ни слова. Местами это было мучительно, поскольку Киттредж упорно возвращался к подробностям своего злополучного сексуального приключения с Элейн.

— Извини за конкретный пример, Нимфа, но просто чтоб ты понимал, как действует Харлоу, — говорил Киттредж, прежде чем со смаком описать свою кратковременную потерю слуха от невероятно громких оргазмов Элейн Хедли.

— Харлоу хочет услышать, как ты сожалеешь, Нимфа. Он ждет, что ты будешь каяться. Вместо этого ты непрерывным потоком выдаешь ему похабень. Харлоу постарается заставить тебя почувствовать вину, — сказал мне Киттредж. — Не ведись на эту херню, Нимфа, — просто представь, что пересказываешь порнографический роман.

— Ясно, — сказал я. — И никакого раскаяния, так?

— Никакого раскаяния — совершенно верно. И имей в виду, Нимфа, — сказал Киттредж, опять тем новым голосом, что так меня напугал. — Имей в виду, я считаю то, что ты сделал, омерзительным. Но я аплодирую твоей храбрости, и, несомненно, ты имел полное право это сделать!

А затем, так же внезапно, как подхватил меня на лестнице общежития, Киттредж исчез — через секунду он уже бежал прочь по коридору третьего этажа, и мальчишки в дверях провожали его восхищенными взглядами. В этом был весь Киттредж. Как ни осторожничай, он все равно умел тебя подловить; только сам Киттредж знал, куда заведет разговор с ним. Часто мне казалось, что он знает окончание разговора еще прежде, чем его начать.

Именно в этот момент дверь нашей квартиры распахнулась; на пороге стояли Ричард Эббот и моя мать, и похоже было, что они подслушивали под дверью уже довольно давно.

— Мы услышали голоса, Билл, — сказал Ричард Эббот.

— Я слышала Киттреджа — его голос я везде узнаю, — сказала мама.

Я оглядел неожиданно опустевший коридор.

— Наверно, тебе послышалось, — сказал я маме.

— Я тоже слышал Киттреджа, Билл, и он вещал довольно вдохновенно, — сказал Ричард.

— Вам обоим надо уши проверить — похоже, у вас что-то со слухом, — сказал я и прошел мимо них в гостиную.

— Билл, насколько я помню, завтра у тебя встреча с доктором Харлоу, — сказал Ричард. — Наверное, нам стоит об этом поговорить.

— Я знаю, что сказать доктору Харлоу, Ричард, — подробности-то еще свежи в памяти, — ответил я.

— Билли, поосторожнее с доктором Харлоу! — воскликнула мама.

— С чего мне осторожничать? — спросил я. — Скрывать-то мне нечего — теперь уже нечего.

— Полегче, Билл… — начал Ричард, но я его перебил.

— Киттреджа ведь не вышибли за секс, так? — спросил я Ричарда. — Ты что, боишься, что меня вышибут за то, что у меня не было секса? — спросил я маму.

— Не говори глупостей… — начала мама.

— Тогда чего ты боишься? — спросил я. — Когда-нибудь я буду заниматься сексом сколько захочу — и как захочу. Тебя это так пугает?

Она не ответила, но я понял, что она и в самом деле боится, что я буду заниматься сексом сколько захочу и как захочу. На этот раз Ричард не стал встревать; он не попытался ее выручить. Я ушел в спальню и закрыл дверь, подумав, что Ричард Эббот, скорее всего, знает что-то, неизвестное мне.

Я лежал в постели и пытался представить, что именно они могут скрывать. Должно быть, это мама утаила что-то от меня, думал я, и, видимо, Ричард не одобряет ее молчания. Это объяснило бы, почему Ричард не ринулся маме на помощь, оставив ее расхлебывать кашу, которую она сама и заварила. (Ричард не выжал из себя даже обычного «Полегче, Билл!».)

Потом, пытаясь заснуть, я размышлял, что если у меня когда-нибудь будут дети, я расскажу им всё. Но слово «всё» заставило меня вспомнить подробности сексуального опыта с мисс Фрост. Воспоминания об этих подробностях, которые мне предстояло завтра утром изложить — в максимально похабной (и даже порнографической) манере — доктору Харлоу, привели к тому, что я начал представлять все то, чем мы с мисс Фрост так и не успели заняться. И разумеется, поскольку простора для воображения было предостаточно, той ночью я еще долго не мог заснуть.

Киттредж так безупречно подготовил меня к разговору с доктором Харлоу, что сама беседа меня даже разочаровала. Я просто выложил доктору всю правду; ни одной детали не упустил. Рассказал даже, как поначалу не понимал, было ли у нас с мисс Фрост то, что обычно называют сексом, — то есть проникновение. Слово «проникновение» так завладело вниманием доктора Харлоу, что он даже перестал строчить в блокноте; он поспешил уточнить.

— Так было ли проникновение? — нетерпеливо спросил он.

— Всему свое время, — ответил я. — Эта часть истории не терпит спешки.

— Билл, я хочу знать в точности, что произошло! — воскликнул доктор Харлоу.

— Скоро узнаете! — крикнул я в ответ. — Загадка — это тоже часть истории.

— Меня не волнуют твои загадки, — заявил доктор Харлоу, нацелив на меня карандаш. Но я не собирался торопиться. Чем дольше я буду говорить, тем больше этому лысому совоебу придется выслушать.

«Лысыми совоебами» в академии Фейворит-Ривер звали особенно нелюбимых преподавателей. Происхождение этого прозвища туманно. Наименование ежегодника «Сова», вероятно, намекало на предполагаемую совиную мудрость — есть ведь сомнительное выражение «мудрый как сова». (Наши дурацкие спортивные команды при этом назывались «Орланами», что усугубляло неразбериху — где орланы, а где совы.)

— Эпитет «лысый» может быть связан с тем, как выглядит обрезанный пенис, — предположил однажды мистер Хедли во время нашего общего семейного ужина.

— Почему, ради всего святого, ты так думаешь? — спросила своего мужа миссис Хедли. Мы с Элейн слушали затаив дыхание — и наблюдали за моей мамой, которая страшно смутилась при слове «пенис».

— Видишь ли, Марта, слово «совоеб» отражает гомофобную культуру мужского интерната, — рассуждал мистер Хедли в своей обычной лекторской манере. — Мальчики называют совоебами самых ненавистных преподавателей, поскольку предполагают, что худшие из нас — гомосексуалы, которые дрючат — или мечтают дрючить — учеников.

Мы с Элейн чуть не лопнули со смеху. Мы никогда и не задумывались, что выражение «лысый совоеб» может в самом деле иметь какой-то смысл!

Но тут неожиданно заговорила моя мама.

— Просто мальчишкам нравится сквернословить. Мальчишки всегда непристойно выражаются — что на уме, то и на языке, — с горечью сказала мама.

— Но изначально-то это что-то значило, Мэри, — настаивал мистер Хедли. — Это выражение определенно возникло не на пустом месте, — подчеркнул учитель истории.

Неторопливо расписывая доктору Харлоу подробности сексуального опыта с мисс Фрост, я с большим удовольствием вспомнил рассуждения мистера Хедли об истинном смысле выражения «лысый совоеб». Доктор Харлоу, несомненно, был одним из них, и в своем обстоятельном рассказе об интеркруральном сексе я, признаюсь, позаимствовал несколько прекрасных выражений у Джеймса Болдуина.

— Проникновения не было, — сказал я доктору Харлоу, когда дошел до этого момента. — Поэтому никакого «дурного запаха любви», но мне так хотелось, чтобы он был.

— «Дурной запах любви»! — повторил доктор Харлоу; он и это записал, и неожиданно ему как-то поплохело.

— Может, лучшего оргазма у меня в жизни и не будет, — сказал я. — Но я все равно хочу испытать все — понимаете, все то, от чего меня оберегала мисс Фрост. Благодаря ей я хочу попробовать все это — просто-таки жду не дождусь!

— Ты хочешь делать все это с мужчинами, Билл? — спросил доктор Харлоу. Сквозь его тусклые редеющие волосы было видно капельки пота у него на лысине.

— Да, разумеется — но не только: и с мужчинами, и с женщинами! — сообщил я с воодушевлением.

— С теми и с другими, Билл? — переспросил доктор Харлоу.

— А почему бы нет? — спросил я этого лысого совоеба. — Мисс Фрост меня привлекала, пока я считал ее женщиной. Когда я понял, что она мужчина, она не стала привлекать меня меньше.

— Есть ли другие люди — любого пола, в школе или в городе, кто тебя привлекает, Билл? — спросил доктор Харлоу.

— Конечно, почему бы нет? — снова спросил я. Доктор Харлоу перестал писать; вероятно, он почувствовал, что работы еще непочатый край.

— Среди них есть ученики, Билл? — осведомился лысый совоеб.

— Конечно, — сказал я. Ради драматического эффекта я прикрыл глаза, но эффект оказался сильнее, чем я ожидал. Неожиданно я представил себя в могучих объятиях Киттреджа; он держал меня в борцовском захвате, но, конечно, в моих мечтах захват был лишь предлогом.

— А жены преподавателей? — поинтересовался доктор Харлоу, немного подумав.

Мне довольно было вспомнить невзрачное лицо Марты Хедли, которое я снова и снова приставлял к телам моделей в тренировочных лифчиках из маминых каталогов.

— Почему бы нет? — спросил я в третий раз. — По крайней мере одна, — уточнил я.

— Только одна? — уточнил доктор Харлоу, но было видно, что лысому совоебу очень хочется спросить, которая именно.

В это мгновение меня осенило, как бы ответил на этот наводящий вопрос Киттредж. Прежде всего я напустил на себя скучающий вид — как будто мог бы рассказать гораздо больше, но не хотел утруждаться.

Моя актерская карьера была на исходе. (Тогда, в офисе доктора Харлоу, я этого еще не знал, но мне оставалось сыграть всего одну, очень маленькую роль.) Однако мне удалось исполнить лучшую свою имитацию жеста Киттреджа в сочетании с уклончивым мычанием дедушки Гарри.

— Ну как вам сказать… — начал я и умолк. Вместо продолжения я изобразил безразличное пожатие плечами — то самое, которое Киттредж унаследовал от матери, то самое, которому научилась у миссис Киттредж Элейн.

— Все понятно, Билл, — сказал доктор Харлоу.

— Сомневаюсь, что вам все понятно, — сказал я. Старый гомоненавистник на секунду замер от удивления.

— Ты сомневаешься, что мне все понятно! — возмущенно закричал доктор. Он снова яростно строчил в своем блокноте.

— Поверьте мне, доктор Харлоу, — сказал я, вспомнив наставление мисс Фрост. — Если начнешь повторять чужие слова, отвыкнуть будет не так-то просто.

Тем и закончилась моя встреча с доктором Харлоу; он отправил маме и Ричарду Эбботу короткую записку, где было сказано, что у меня «мало шансов на реабилитацию»; доктор Харлоу не стал объяснять свою оценку, сообщив только, что, по его профессиональному мнению, мои сексуальные проблемы заключаются «скорее в образе мыслей, нежели в активных действиях».

На это я сказал маме, что, по моему профессиональному мнению, беседа с доктором Харлоу прошла крайне успешно.

Бедняга Ричард Эббот, который всегда хотел как лучше, попытался дружески побеседовать со мной наедине.

— Как думаешь, что имел в виду доктор Харлоу под твоим образом мыслей? — спросил меня милый Ричард.

— Ну как тебе сказать… — сказал я Ричарду, сделав паузу, чтобы выразительно пожать плечами. — Полагаю, в его основе лежит явное отсутствие раскаяния.

— Явное отсутствие раскаяния, — повторил Ричард.

— Поверь мне, Ричард, — заявил я, уверенный, что совершенно точно воспроизвожу назидательную интонацию мисс Фрост. — Если начнешь повторять чужие слова, отвыкнуть будет не так-то просто.

Я увиделся с мисс Фрост еще дважды; оба раза она застала меня врасплох — я не ожидал ее встретить.

Несколько событий, последним из которых стал мой выпуск из академии и отъезд из Ферст-Систер, штат Вермонт, произошли едва ли не одно за другим.

Премьера «Короля Лира» состоялась перед каникулами в честь Дня благодарения. На короткое время, не больше недели-двух, Ричард присоединился к маминому бойкоту против меня; конечно, я оскорбил Ричарда до глубины души, проигнорировав его осеннего Шекспира. Я не сомневался, что дедушка Гарри в роли Гонерильи меня бы не разочаровал — в отличие от Киттреджа в двойной роли Эдгара и Бедного Тома.

Другой «бедный Том» — то есть Аткинс — рассказал мне, что Киттредж вытянул обе роли с равнодушием, сошедшим за благородство, а дедушка Гарри вволю развернулся в роли старшей и откровенно дрянной дочери Лира.

— А как Делакорт? — спросил я Аткинса.

— От Делакорта у меня мурашки по спине, — ответил Аткинс.

— Том, я спрашиваю, как он сыграл шута.

— Не так уж плохо, — признал Аткинс. — Только не знаю, почему он все время выглядит так, будто ему нужно сплюнуть!

— Потому что ему и нужно сплюнуть, — сообщил я.

Вскоре после Дня благодарения — значит, зимние тренировки уже начались, — я столкнулся с Делакортом, спешившим в спортзал. Его щеку украшала сочащаяся ссадина, а нижняя губа была глубоко рассечена; в руке он, как обычно, держал бумажный стаканчик. (Я обратил внимание, что стаканчик всего один — оставалось лишь надеяться, что он не многофункциональный, то есть не служит сразу и для полоскания, и для сплевывания.)

— Как это ты пропустил пьесу? — спросил Делакорт. — Киттредж сказал, что тебя не было.

— Жаль, что пропустил, — сказал я. — Было много других дел.

— Ага, я в курсе, — сказал Делакорт. — Киттредж рассказал.

Делакорт отхлебнул из бумажного стаканчика; он прополоскал рот и сплюнул в грязный сугроб рядом с дорожкой.

— Я слышал, из тебя получился отличный шут, — сказал я.

— Правда? — с изумлением спросил Делакорт. — Кто тебе сказал?

— Все говорят, — соврал я.

— Я пытался проникнуться осознанием того, что медленно умираю, — серьезно сказал Делакорт. — Мне кажется, каждая сцена, где появляется шут, отражает очередной шаг к смерти, — прибавил он.

— Очень интересно. Жаль, что я пропустил, — повторил я.

— А, ничего страшного — у тебя бы, наверное, лучше получилось, — сказал Делакорт; он отхлебнул еще воды и снова сплюнул в снег. Прежде чем убежать на тренировку, Делакорт внезапно спросил: — Она хорошенькая? Эта библиотекарша-транссексуалка?

— Очень, — ответил я.

— Никак не могу себе это представить, — озабоченно признался Делакорт и поспешил прочь.

Годы спустя, уже когда я узнал, что Делакорт умирает, мне вспомнились его слова про «очередной шаг к смерти». Теперь мне и правда жаль, что я не видел его на сцене. Ах, Делакорт, как я тебя недооценивал — ты шагал к смерти куда быстрее, чем я мог вообразить!

В декабре 1960-го Том Аткинс сообщил мне, что Киттредж повсюду трубит о моей «половой доблести».

— Киттредж тебе лично рассказал? — спросил я.

— Да он всем рассказывает, — ответил Аткинс.

— Кто знает, что на самом деле в голове у Киттреджа? — сказал я Аткинсу. (Я все еще страдал, вспоминая, как Киттредж огорошил меня словом «омерзительно», когда я меньше всего этого ожидал.)

В том декабре у борцовской команды не было домашних матчей — первые матчи были выездными, в других школах, но Аткинс уже изъявил желание посмотреть домашние матчи вместе со мной. Правда, я дал себе зарок не смотреть борьбу — отчасти потому, что теперь Элейн не могла ходить со мной, отчасти из-за того, что я морочил себе голову, будто пытаюсь избегать Киттреджа. Но Аткинсу было интересно, и его интерес снова разбудил и мое любопытство.

Потом, на Рождество 1960 года, Элейн приехала домой; на время рождественских каникул общежития академии опустели, и кампус оказался в нашем распоряжении. Я рассказал Элейн все о мисс Фрост; беседуя с доктором Харлоу, я поднаторел в мастерстве рассказчика, и мне очень хотелось наверстать те годы, на протяжении которых я многое скрывал от своей дорогой подруги Элейн. Она слушала внимательно и ни разу не обвинила меня в том, что я раньше не сказал ей о своих сексуальных пристрастиях.

Наконец-то мы могли говорить начистоту и о Киттредже, и я даже рассказал Элейн, что когда-то был влюблен в ее мать. (То, что миссис Хедли больше не привлекала меня сексуально, упрощало дело.)

Элейн, моя добрая подруга, даже вызвалась посредничать, если я попытаюсь назначить свидание мисс Фрост. Конечно, я постоянно думал о возможности такого свидания, но мисс Фрост так недвусмысленно обозначила свое намерение распрощаться — ее «до новой встречи» звучало так по-деловому. Я не мог представить, чтобы здесь крылся какой-то тайный намек на то, как нам устроить эту «встречу».

Мне было приятно желание Элейн стать посредником между нами, но я не питал особых надежд на то, что мисс Фрост когда-нибудь захочет снова со мной встретиться.

— Понимаешь, Элейн, — сказал я. — Похоже на то, что мисс Фрост решительно настроена меня оберегать.

— Ну, Билли, для первого раза у тебя, по-моему, все вышло неплохо, — сказала Элейн.

— За исключением того, что в нем приняла участие вся моя чертова семейка! — воскликнул я.

— Это очень странно, — сказала Элейн. — Не может быть, чтобы они все так боялись мисс Фрост. Не могли же они правда верить, что мисс Фрост способна причинить тебе вред.

— Что ты хочешь сказать? — спросил я.

— Они боятся чего-то в тебе самом, — сказала Элейн.

— Что я гомосексуал или бисексуал — ты об этом? — спросил я. — Я-то думал, это они уже сообразили или уж по крайней мере заподозрили.

— Они боятся чего-то, о чем ты еще не знаешь, — сказала Элейн.

— Как меня достало, что все вокруг пытаются меня оберегать! — взорвался я.

— Может, мисс Фрост действительно к этому и стремилась, — сказала Элейн. — Но я не уверена, что движет твоей, как ты выражаешься, чертовой семейкой.

На тех же каникулах из колледжа приехала моя хамоватая кузина Джерри. Я называю ее хамоватой почти с нежностью. Пожалуйста, не надо считать Джерри просто горластой злобной лесбиянкой, полной ненависти к родителям и вообще ко всем гетеросексуалам; ее всегда воротило от мальчишек, но я по глупости воображал, будто ко мне она относится чуточку лучше, потому что знал, что она (разумеется) слышала о моей скандальной связи с мисс Фрост. Однако, по крайней мере в ближайшие несколько лет, Джерри не собиралась делать никаких исключений для геев и бисексуалов.

Я иногда слышу от друзей, что в наши дни общество в целом более терпимо относится к лесбиянкам и бисексуалкам, чем к гомосексуальным и бисексуальным мужчинам. Реакция нашей семьи на ориентацию Джерри была практически незаметна по сравнению с тем, как все взбеленились из-за моих свиданий с мисс Фрост — и с тем, в какой ужас пришла моя мать, когда я оказался тем, кем «оказался», в сексуальном отношении. Я знаю, что многие относятся к лесбиянкам и бисексуалкам иначе, чем к геям и бисексуалам, но Джерри в семье не столько принимали, сколько игнорировали.

Дядя Боб любил Джерри, но он был трусом; отчасти Боб так обожал дочь именно потому, что она оказалась храбрее его самого. Я думаю, Джерри специально держалась нахально, и не только для самозащиты; мне кажется, она была такой «неотесанной» и агрессивной потому, что так ее родные хотя бы замечали ее.

Мне всегда нравилась Джерри, но я держал свою симпатию в тайне. Надо было, конечно, сказать ей, что она мне нравится, — раньше, чем я это сделал в итоге.

С возрастом мы с Джерри подружимся; сейчас мы довольно близки. Мне правда нравится Джерри — ну, насколько она вообще может нравиться, — но в юности она порой бывала невыносима. Я просто пытаюсь объяснить, что Джерри нарочно вела себя бесцеремонно. Элейн всегда ее терпеть не могла — и до сих пор не изменила своего отношения.

В то Рождество мы с Элейн занимались своими обычными изысканиями в комнате с ежегодниками. Библиотека академии была открыта на время каникул — за исключением самого Рождества. Многим преподавателям нравилось там работать; к тому же на рождественских каникулах в академию приезжало множество будущих учеников с родителями. Последние три года во время летних каникул я проводил ознакомительные туры по академии: показывал свою ужасную школу потенциальным ученикам и их родителям. Я подрабатывал экскурсоводом и во время рождественских каникул; дети преподавателей часто так делали. Дядя Боб, ответственный за прием абитуриентов, был нашим чрезвычайно снисходительным шефом.

Так вот, мы с Элейн сидели в комнате с ежегодниками; там нас и разыскала кузина Джерри.

— Говорят, ты гомик, — сказала мне Джерри, не обращая внимания на Элейн.

— Похоже на то, — сказал я. — Но некоторые женщины мне тоже нравятся.

— Ничего не хочу об этом знать, — сказала Джерри. — Мне в задницу или еще куда никто ничего совать не будет.

— Пока не попробуешь, не узнаешь, — сказала Элейн. — Может, тебе и понравится, Джерри.

— А ты, я вижу, не беременна, — сказала Джерри. — Разве только ты снова залетела, только по тебе пока не видно.

— У тебя есть подружка? — спросила ее Элейн.

— Она тебя может по стенке размазать, — ответила Джерри. — Да и тебя, пожалуй, тоже, — сообщила она мне.

Я старался быть снисходительным к Джерри: наверняка непросто было иметь матерью Мюриэл, особенно будучи лесбиянкой. Труднее было простить то, как она обращалась со своим отцом; дядя Боб мне всегда нравился. Но Элейн не испытывала к Джерри ни малейшего сочувствия. Должно быть, между ними что-то произошло; может, Джерри пыталась ее подцепить, или, когда Элейн была беременна, Джерри сказала или написала ей что-нибудь грубое — такое вполне могло случиться.

— Билли, папахен тебя ищет, — сказала Джерри. — Там явилась одна семейка, надо показать им школу. Пацан, судя по его виду, ссытся в постель, но, может, он тоже гомик и вы сможете друг другу отсосать где-нибудь в пустой комнате.

— Господи, ну ты и хамло! — сказала Элейн. — А я-то наивно думала, будто колледжу удалось тебя цивилизовать — хотя бы самую малость. Но, видимо, то, что называется культурой в Эзра-Фоллс, — единственный вид культуры, которую ты способна перенять.

— Судя по всему, та культура, которую переняла ты, не научила тебя держать ноги вместе, Элейн, — сказала Джерри. — Почему бы тебе не попросить папахена дать тебе универсальный ключ от Тилли, чтобы показать общежитие ссыкуну и его родителям? — спросила меня Джерри. — Тогда вы с Элейн сможете заглянуть в комнату Киттреджа. И даже подрочить друг другу на кровати Киттреджа, — предложила Джерри. — Это я к тому, Билли, что тебе все равно нужен универсальный ключ, чтобы показать комнату в общаге, так? Так почему бы не взять ключ от Тилли? — С этими словами Джерри нас покинула. Как и ее мать Мюриэл, Джерри могла быть бесчувственной сукой — но, в отличие от Мюриэл, она не была ханжой. (Пожалуй, озлобленность Джерри меня даже восхищала.)

— Видать, вся твоя чертова семейка — как ты выражаешься, Билли, — не устает тебя обсуждать, — сказала Элейн. — Они просто с тобой не разговаривают.

— Похоже на то, — сказал я, но было ясно, что зачинщицы в этом семейном заговоре — моя мама и тетя Мюриэл.

— Ну что, посмотрим комнату Киттреджа в Тилли? — спросила Элейн.

— Если хочешь, — ответил я. Конечно же, нам обоим не терпелось взглянуть на комнату Киттреджа.

Я несколько поостыл к старым ежегодникам после того, как наткнулся на мисс Фрост во главе борцовской команды 1935 года. С тех пор я не успел далеко продвинуться — как и Элейн.

Элейн завязла в последних выпусках; если точнее, ее поглотили «годы Киттреджа», как она их называла. Она посвятила себя поискам фотографий юного и (хотя бы внешне) невинного Киттреджа. Теперь Киттредж учился в академии пятый и последний год, а Элейн разыскивала фотографии его первого и второго года. Да, на них он действительно выглядел более юным; вот невинность заметить было сложнее.

Если верить рассказам миссис Киттредж — если родная мать Киттреджа и вправду занималась с ним сексом, — Киттредж утратил невинность уже давно и определенно не был невинным ко времени поступления в академию. Даже в первый год — даже в тот самый день, когда Киттредж впервые появился в Ферст-Систер, штат Вермонт. (Я с трудом мог себе представить, что он хоть когда-нибудь был невинен.) Однако Элейн неустанно изучала старые фотографии в поисках хоть какого-то свидетельства невинности Киттреджа.

Я совсем не запомнил того парнишку, которого Джерри обвинила в том, что он мочится в постель. Он был (скорее всего) допубертатного возраста, и ему предстояло стать или геем, или гетеросексуалом — но навряд ли бисексуалом. Родители предполагаемого ссыкуна в постель мне тоже ничем не запомнились. Однако разговор с дядей Бобом остался у меня в памяти.

— Конечно, покажи им Тилли, почему бы нет? — сказал мой добродушный дядя. — Только комнату Киттреджа не показывай — она нестандартная.

— Нестандартная, — повторил я.

— Да ты сам погляди, Билли, — только им покажешь другую комнату, — сказал дядя Боб.

Не помню, чью комнату я показал ссыкуну и его родителям; это была обычная двухместная комната, с двумя комплектами мебели — двумя кроватями, двумя столами, двумя комодами.

— У всех есть соседи по комнате? — спросила мать ссыкуна; вопрос о соседях обычно задавали именно матери.

— Да, у всех, без исключений, — сказал я; таковы были правила академии.

— Что такого «нестандартного» в комнате Киттреджа? — спросила меня Элейн после того, как посетители закончили тур по общежитию.

— Скоро увидим, — сказал я. — Дядя Боб мне не сказал.

— Господи, Билли, в твоей семье никто тебе ничего не рассказывает! — воскликнула Элейн.

Я думал о том же. Мне оставалось просмотреть еще двадцать ежегодников, и я только что обнаружил, что в библиотеке не хватает выпуска за сороковой год. Я перескочил от «Совы» тридцать девятого года к сорок первому и сорок второму, прежде чем сообразил, что не видел выпуска сорокового года.

Обратившись за помощью к библиотекарю, я сказал:

— Ежегодники не выдают на руки. Похоже, «Сову» за сороковой год украли.

Библиотекарь академии был старый угрюмый холостяк; в Фейворит-Ривер пожилых одиноких сотрудников считали, как мы тогда выражались, «непрактикующими гомосексуалистами». Кто знал, «практикуют» они или нет, гомосексуалы они или нет? Мы видели только, что они живут одни, и замечали в том, как они одеваются, едят и говорят, какую-то особенную утонченность — поэтому мы считали их чрезмерно женственными.

— Студентам не разрешается брать ежегодники, Билли, — только сотрудникам, — чопорно сказал библиотекарь; звали его мистер Локли.

— Только сотрудникам, — повторил я.

— Да, им, разумеется, можно, — сообщил мистер Локли; он порылся в картотеке и объявил: — «Сову» за сороковой год взял мистер Фримонт.

— Вот как.

Мистер Фримонт — Роберт Фримонт, выпуск тридцать пятого года, одноклассник мисс Фрост — он же, разумеется, мой дядя Боб. Но когда я спросил Боба, нужна ли ему еще «Сова» за сороковой год, покладистый старина Боб оказался на сей счет не таким уж покладистым.

— Я точно помню, что вернул этот номер в библиотеку, — сказал дядя; лжец из него был никудышный. Вообще-то дядя Боб был не из тех, кто скрытничает, но вот «Сову» за сороковой год он явно придержал у себя с какой-то неведомой мне целью.

— Мистер Локли считает, что он все еще у тебя, — сообщил я.

— Ну я поищу, но готов поклясться, что возвращал его, — сказал Боб.

— Зачем он тебе понадобился? — спросил я.

— Один из выпускников сорокового года недавно скончался, — ответил дядя Боб. — Вот я и хотел написать его родным что-нибудь приятное о нем.

— Вот оно что.

Бедняге Бобу никогда не стать писателем, подумал я; он не смог бы выдумать ничего путного, даже чтобы спасти собственную задницу.

— Как его звали? — спросил я.

— Кого? — переспросил Боб полузадушенным голосом.

— Покойного, дядя Боб.

— Боже мой, Билли, как нарочно, вылетело из головы!

— Вот как.

— И тут сраные секреты, — сказала Элейн, когда я пересказал ей эту историю. — Попроси Джерри найти ежегодник и передать тебе. Джерри терпеть не может своих родителей — она не откажет.

— По-моему, Джерри и меня терпеть не может, — сказал я.

— Но своих родителей — еще сильнее, — ответила она.

Мы нашли комнату Киттреджа в Тилли, и я открыл дверь универсальным ключом, который дал мне дядя Боб. Сначала мне бросилась в глаза только чистота, царившая в комнате, но ни меня, ни Элейн не удивила аккуратность Киттреджа.

На единственной книжной полке стояло всего несколько книг; там оставалось еще много места. Единственный стол был практически пуст; на единственном стуле не висела одежда. На одиноком комоде стояла всего пара фотографий в рамках, а платяной шкаф, как обычно, без дверцы — даже без занавески — открывал взгляду знакомую (и недешевую на вид) одежду Киттреджа. Даже на единственной кровати не валялось никаких забытых вещей, и постель была идеально заправлена — покрывало без единой складочки, подушка без единой морщинки.

— Господи, — внезапно сказала Элейн. — Как этому говнюку удалось разжиться одиночкой?!

Да, комната была одиночной; у Киттреджа не было соседа — вот что было «нестандартно». Мы с Элейн предположили, что одиночная комната могла быть частью сделки, которую миссис Киттредж заключила с академией, когда пообещала ее руководству — и супругам Хедли — отвезти Элейн в Европу и обеспечить бедной девочке безопасный аборт. Конечно, дело могло быть и в том, что Киттредж был слишком грубым и неприятным соседом и никто просто не хотел делить с ним комнату, но мы с Элейн сразу отбросили эту версию. В академии Фейворит-Ривер жить в одной комнате с Киттреджем считалось бы престижным; даже рискуя стать постоянной мишенью для его оскорблений, никто не захотел бы поступиться такой честью. Одиночная комната в сочетании с явно компульсивной опрятностью Киттреджа неприкрыто намекала на особое положение. Киттреджа просто-таки окутывал ореол избранности, как будто, еще не успев родиться, он уже уверился, что ему в этом мире полагается больше, чем прочим.

Элейн заметно расстроилась, не обнаружив в комнате Киттреджа совершенно никаких свидетельств их знакомства; наверное, она надеялась увидеть свою фотографию. (Она призналась, что подарила ему несколько своих снимков.) Я не стал спрашивать, не давала ли она Киттреджу лифчик, но только потому, что надеялся выпросить у нее еще один для себя.

Мы обнаружили несколько фотографий из школьной газеты и ежегодников, запечатлевших Киттреджа на борцовском мате. Никаких фотографий подружек (или бывших подружек). Никаких детских фотографий; если у него и была когда-нибудь собака, то фото собаки он у себя тоже не держал. Ни одной фотографии кого-нибудь, кто был бы похож на его отца. Единственное фото миссис Киттредж было сделано в тот первый и последний раз, когда она приезжала в академию на соревнования по борьбе. Должно быть, этот снимок сделали после матча; мы с Элейн там тоже были, но с тех пор я никогда не видел миссис Киттредж. Мы не помнили, чтобы кто-нибудь фотографировал тогда Киттреджа вместе с матерью, но, очевидно, кто-то это все же сделал.

Мы с Элейн одновременно заметили, что кто-то — должно быть, сам Киттредж, — вырезал голову миссис Киттредж и приклеил к телу ее сына. Получилась мать Киттреджа в борцовских лосинах и трико. А красивое лицо Киттреджа смотрело с привлекательного и изысканно одетого тела его матери. Вышло забавно, но мы с Элейн не рассмеялись.

Дело в том, что лицо Киттреджа подходило к женскому телу, к женской одежде, а лицо миссис Киттредж совсем не смотрелось нелепо на теле Киттреджа в борцовском трико.

— Возможно, — сказал я Элейн, — это сама миссис Киттредж поменяла лица на фотографии.

(На самом деле я так не думал, но все равно сказал.)

— Нет, — ровно сказала Элейн. — Только Киттредж мог это сделать. У этой женщины нет ни воображения, ни чувства юмора.

— Как скажешь, — сказал я своей дорогой подруге. (Как я уже вам говорил, я не собирался оспаривать знания о миссис Киттредж, которыми обладала Элейн. Да и как бы мне это удалось?)

— Лучше начинай обрабатывать Джерри и добудь ежегодник, — сказала Элейн.

Я взялся за дело на семейном рождественском ужине — когда тетя Мюриэл, дядя Боб и Джерри, а также мы с мамой и Ричардом Эбботом собрались в доме дедушки Гарри на Ривер-стрит. Бабушка Виктория вечно разводила суету вокруг непременного «традиционного» рождественского ужина.

По семейной традиции, за рождественским столом к нам неизменно присоединялись и Боркманы. Кажется, Рождество было одним из немногих дней в году, когда мне доводилось видеть миссис Боркман. По настоянию бабушки Виктории все мы называли ее именно «миссис» Боркман; я так и не узнал ее имени. Под словом «все» я имею в виду не только детей. Как ни странно, тетя Мюриэл и моя мать тоже обращались к миссис Боркман по фамилии — и так же поступали дядя Боб и Ричард Эббот, заговаривая с предполагаемой «ибсеновской женщиной», на которой женился Нильс. (Пока что она не ушла от Нильса и не выстрелила себе в висок, но, разумеется, Нильс Боркман не женился бы на неибсеновской женщине, и потому нас ничуть не удивило бы, если бы миссис Боркман вдруг совершила что-нибудь леденящее кровь.)

У Боркманов не было детей, из чего тетя Мюриэл и бабушка Виктория делали вывод, что в их отношениях что-то неладно (или действительно кроется какая-то ужасная тайна).

— Едрить твою мать! — сказала мне Джерри в то Рождество 1960 года. — Разве нельзя предположить, что Нильс и его жена просто слишком депрессивные, чтобы заводить детей? Лично меня мысль о детях вгоняет в жуткую тоску, а я-то не суицидница и не норвежка!

На этой радостной ноте я решил поведать Джерри о таинственной пропаже «Совы» за 1940 год, которую — согласно картотеке мистера Локли — взял из библиотеки академии дядя Боб.

— Не знаю, зачем твой отец держит ее у себя, — сказал я Джерри. — Но мне нужно ее заполучить.

— А что там? — спросила Джерри.

— Некоторые члены нашей чудной семейки не хотят, чтобы я это выяснил, — ответил я.

— Не парься, найду я этот сраный ежегодник. Мне самой до смерти охота узнать, что там такое, — сказала Джерри.

— Возможно, это что-то очень деликатного свойства, — сказал я.

— Ха! — гаркнула Джерри. — Уж если я до чего доберусь, долго оно деликатным не останется!

Когда я передал Элейн ее слова, моя дорогая подруга заметила:

— От одной мысли о сексе с Джерри меня тошнит.

Меня тоже, едва не ответил я. Но вслух сказал о другом. Я полагал, что мой сексуальный прогноз туманен; я был совершенно не уверен в своих сексуальных перспективах.

— Половое влечение — довольно избирательная штука, — сказал я Элейн. — И обычно определенная, так ведь?

— Пожалуй, — ответила Элейн. — Ты к чему ведешь?

— К тому, что раньше мое половое влечение было довольно избирательным — и определенным, — сказал я. — Но, похоже, оно меняется. Например, твоя грудь — она мне нравится потому, что она именно твоя, а не просто потому, что она маленькая. Эти темные круги… — попытался объяснить я.

— Ареолы, — сказала Элейн.

— Да, мне они ужасно нравятся. И еще целовать тебя — это мне тоже очень нравится.

— Господи, Билли, и ты теперь решил мне об этом сообщить! — воскликнула Элейн.

— Я только сейчас это понял, Элейн, — во мне что-то меняется, но совсем не уверен, в какую сторону, — сказал я. — Кстати, не дашь ли ты мне какой-нибудь из своих лифчиков — тот мама разрезала на куски.

— Да ладно?! — поразилась Элейн.

— Может, найдется какой-нибудь, из которого ты уже выросла или он просто тебе надоел, — сказал я.

— Моя дурацкая грудь выросла совсем чуть-чуть, даже когда я была беременна. А теперь, кажется, и вовсе перестала расти. Бери столько лифчиков, сколько захочешь, — сказала Элейн.

Однажды вечером, уже после Рождества, мы сидели у меня в спальне — разумеется, с открытой дверью. Наши родители отправились в кино в Эзра-Фоллс; нам предложили присоединиться, но мы отказались. Элейн только начала меня целовать, а я ласкал ее груди — и даже высвободил одну из них из лифчика, — и тут кто-то забарабанил в дверь квартиры.

— Билли, открывай, мать твою! — орала кузина Джерри. — Я знаю, что твои уехали в кино вместе с Хедли — мои придурочные предки тоже умотали с ними!

— Господи, эта ужасная девчонка, — прошептала Элейн. — Спорим, она достала ежегодник.

Джерри не понадобилось много времени, чтобы отыскать «Сову». Пускай из библиотеки академии ее взял дядя Боб, но Джерри нашла ежегодник под кроватью с той стороны, где спала ее мать. Несомненно, это тете Мюриэл пришло в голову спрятать его от меня, или тетя с мамой вместе до этого додумались. Ну а дядя Боб просто сделал то, что ему велели Уинтропши; если верить мисс Фрост, дядя Боб был слюнтяем еще до того, как его загнали под каблук.

— Не знаю, с чего столько шума, — сказала Джерри, вручая мне ежегодник. — Ну да, это выпуск твоего беглого папаши — ну и что, блядь, с того?

— Мой отец учился в Фейворит-Ривер? — спросил я Джерри. Я знал, что в пятнадцать лет Уильям Фрэнсис Дин был «парнем из Гарварда», но мне никто не говорил, что до того он учился в академии.

— Так он, наверное, познакомился с мамой здесь, в Ферст-Систер! — сказал я.

— Ну и что, блядь, с того?! — повторила Джерри. — Какая разница, где они встретились?

Но моя мама была старше отца; это означало, что, когда они встретились, Уильям Фрэнсис Дин был еще моложе, чем я думал. Если он закончил Фейворит-Ривер в 1940 году — и ему было пятнадцать, когда он начал учиться в Гарварде осенью того же года, — то ему могло быть всего двенадцать или тринадцать, когда они встретились. Может, он не достиг даже полового созревания.

— Ну и что, блядь, с того?! — снова сказала Джерри. Очевидно, она не изучила ежегодник во всех подробностях и не заглянула в более ранние выпуски (за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый), где могли найтись фотографии Уильяма Фрэнсиса Дина в возрасте всего двенадцати, тринадцати и четырнадцати лет. Как же я мог его проглядеть? Если в сороковом году он был в выпускном классе, значит, он поступил в академию осенью тридцать шестого — когда ему было всего одиннадцать!

Что, если мама знала его, когда он был одиннадцатилетним мальчишкой? Их «история любви» могла кардинально отличаться от той, что я себе воображал.

— Ты заметила в нем что-нибудь женолюбивое? — спросил я Джерри, пока мы с Элейн торопливо перелистывали страницы с портретами выпускников.

— Кто сказал, что он женолюбивый? — спросила Джерри в ответ.

— Я думал, это ты и сказала, — ответил я. — Или это я от твоей мамы что-то такое услышал.

— Не припомню слова «женолюбивый», — сказала Джерри. — Я слышала только, что он был типа женоподобный.

— Женоподобный, — повторил я.

— Господи, Билли, эта твоя привычка повторять… Пора уже с ней завязывать, — сказала Элейн.

— Не был он женоподобным! — возмущенно сказал я. — Он был женолюбивым — мама его застукала, когда он с кем-то целовался!

— Ага, наверное, с каким-то парнем, — сказала кузина Джерри. — По крайней мере, я так слышала, и как по мне, он точно похож на голубка.

— На голубка! — воскликнул я.

— Мой папа говорил, что по твоему отцу за километр было видно, что он гей.

— За километр, — повторил я.

— Господи боже, Билли, хватит, прошу тебя! — сказала Элейн.

А вот и он: Уильям Фрэнсис Дин, самый хорошенький из всех мальчишек, что я видел; он сошел бы за девочку, и с куда меньшими усилиями, чем вложила в свое преображение мисс Фрост. Стало ясно, почему я пропустил его в предыдущих выпусках. Уильям Фрэнсис Дин был похож на меня; его черты были мне так знакомы, что я, видимо, толком его и не заметил. Выбор колледжа или университета: «Гарвард». Предполагаемая специальность: «артист эстрады».

— Артист эстрады, — повторил я. (Мы с Элейн еще не успели посмотреть другие фотографии; пока мы видели только фото крупным планом.)

Прозвище Уильяма Фрэнсиса Дина было «Фрэнни».

— Фрэнни, — повторил я.

— Слушай, Билли, я думала, ты знаешь, — сказала Джерри. — Папа всегда говорил, что это двойной удар.

— Что?! — спросил я.

— Ну что из тебя точно получится гей, — объяснила Джерри. — С материнской стороны у тебя гены дедушки Гарри, а с отцовской — да ты глянь на него! — сказала она, указывая на фотографию красавчика из выпуска 1940-го года. — С отцовской стороны твоего сраного генофонда у тебя Фрэнни Дин, голубой, как яйцо дрозда! Вот это, блядь, двойной удар. Неудивительно, что дедушка души не чаял в этом парне.

— Голубой, как яйцо дрозда, — повторил я.

Я начал читать краткую биографию Уильяма Фрэнсиса Дина. «Клуб драмы (четвертый курс)». Я почти не сомневался, что Фрэнни играл исключительно женские роли — и мне не терпелось увидеть эти фотографии. «Борцовская команда, менеджер (четвертый курс)». Разумеется, борцом он не был — просто менеджером, который следит, чтобы у борцов хватало воды и апельсинов и всегда было поблизости ведерко, чтобы сплевывать, да еще подает и собирает полотенца.

— С генетической точки зрения, Билли, это просто подстава, — говорила тем временем Джерри. — Мой папа, конечно, небольшого ума человек, но тебе сдали не те карты, это уж точно.

— Господи, Джерри, хватит уже, — сказала Элейн. — Будь добра, просто оставь нас.

— Дураку ясно, что вы тут обжимались, Элейн, — сказала Джерри. — У тебя такие маленькие сиськи — одна из них выпала из лифчика, а ты и не заметила.

— Я обожаю грудь Элейн, — сказал я своей кузине. — А ты иди на хер, Джерри. Почему ты ничего мне не рассказала?

— Да я думала, ты знаешь, придурок! — закричала Джерри. — Черт, да как ты мог не знать? Это же очевидно, мать твою! Как можно быть таким педиком и ничего не знать?!

— Ну и свинья же ты, Джерри! — заорала Элейн, но Джерри уже исчезла. Дверь в коридор она оставила нараспашку. Нас с Элейн это не смутило; мы и сами вскоре ушли. Нужно было успеть в библиотеку академии до закрытия; мы собирались отыскать все фотографии Уильяма Фрэнсиса Дина в тех выпусках, где я их проглядел.

Теперь я знал, где искать: Фрэнни Дин будет самой хорошенькой девочкой на фотографиях Клуба драмы в «Совах» за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый годы; он будет самым женственным мальчиком на фотографиях борцовской команды и единственным, кто одет не в лосины. (Обычной формой менеджера команды в те годы были пиджак и галстук.)

Прежде чем отправиться в комнату с ежегодниками, мы занесли «Сову» за сороковой год на пятый этаж Бэнкрофт-холла и спрятали в спальне Элейн. Родители не роются в ее вещах, сказала Элейн. Она уже поймала их за этим вскоре после возвращения из поездки в Европу с миссис Киттредж. Элейн подозревала, что они пытаются выяснить, не занимается ли она сексом с кем-нибудь еще.

После этого Элейн рассовала по всей комнате презервативы. Разумеется, ей их дала миссис Киттредж. Может, супруги Хедли и сочли это знаком того, что Элейн спит одновременно с целым гарнизоном, но я-то знал, что миссис Хедли отнюдь не дура. Марта Хедли, вероятно, сообразила, что изобилие презервативов означает: выметайтесь на хер из моей комнаты! (И после того единственного раза мистер и миссис Хедли так и поступили.)

Так что в спальне Элейн Хедли «Сова» за сороковой год была в безопасности — раз уж у меня ее оставить было нельзя. Прежде чем разглядывать другие фотографии в этом выпуске, мы оба решили сначала посмотреть снимки более юного Уильяма Фрэнсиса Дина. У нас еще оставались все рождественские каникулы, чтобы выяснить побольше о выпуске академии Фейворит-Ривер 1940 года.

Во время уже упомянутого рождественского ужина Нильс Боркман отвел меня в сторонку, чтобы поверить мне секрет.

— Твоя подруга-библиотекарша — как ее несправедливо остудили, Билл! — хрипло прошептал Боркман.

— Осудили, да, — поправил я.

— Сплошные стиральные сексотипы! — воскликнул Боркман.

— Сексуальные стереотипы? — переспросил я.

— Ну да, я так и сказал! — заявил норвежский драматург. — Такая жалость, у меня были прекрасные роли для вас двоих, — прошептал наш режиссер. — Но, конечно, теперь я не могу вывести мисс Фрост на сцену — эти пуританские сексотипы ее камнями забросают или еще что-нибудь учинят!

— Прекрасные роли в чем? — спросил я.

— В американском Ибсене! — воскликнул Нильс Боркман. — Это новый Ибсен, с задворок вашего американского Юга!

— Кто это? — спросил я.

— Теннесси Уильямс — самый крупный драматург после Ибсена, — благоговейно произнес Боркман.

— А что за пьеса? — спросил я.

— «Лето и дым», — ответил Боркман, весь трепеща. — Там внутри подавленной героини тлеет новая женщина.

— Понятно, — сказал я. — Это была бы роль для мисс Фрост?

— Из мисс Фрост вышла бы просто идеальная Альма! — воскликнул Нильс.

— Но теперь… — начал я.

Боркман меня перебил:

— Но теперь у меня нет выбора — или миссис Фримонт на роль Альмы, или вообще никого, — мрачно пробурчал Боркман. Мне миссис Фримонт была известна под именем тети Мюриэл.

— Я думаю, подавленную женщину Мюриэл вполне способна изобразить, — попытался я ободрить Нильса.

— Но Мюриэл не тлеет, Билл, — прошептал он в ответ.

— Это верно, — согласился я. — А какая роль была бы у меня?

— Роль все еще за тобой, если захочешь, — сказал Нильс. — Это маленькая роль — она не помешает тебе заниматься готовкой.

— Готовиться к занятиям, — поправил я.

— Ну да — я так и сказал! — снова заявил норвежец. — Ты будешь играть молодого коммивояжера. В последней сцене пьесы ты флиртуешь с Альмой.

— То есть с тетей Мюриэл, — сказал я пылкому режиссеру.

— Но не прямо на сцене — не волнуйся! — воскликнул Боркман. — Все шуры-муры только подразумеваются; вся стайная сексуальная активность происходит потом, вне сцены.

Я был уверен, что Нильс Боркман не подразумевает «стайную» сексуальную активность — даже вне сцены.

— Тайная сексуальная активность? — переспросил я.

— Ну да, но никаких шуров-муров с твоей тетушкой на сцене! — взволнованно заверил Боркман. — Но вышло бы так символично, если бы в роли Альмы была мисс Фрост.

— Ты хотел сказать «так неприлично»? — спросил я.

— И неприлично, и символично! — воскликнул Боркман. — Но с Мюриэл нам остается только «неприлично» — если ты понимаешь, о чем я.

— Хорошо бы мне для начала хотя бы прочитать пьесу — я даже не знаю, как зовут моего персонажа, — сказал я.

— Я принес тебе экземпляр, — прошептал Боркман. Книга в мягкой обложке оказалась сильно потрепанной — из нее вываливались страницы, словно наш восторженный режиссер зачитал эту небольшую пьесу до дыр в буквальном смысле. — Тебя будут звать Арчи Крамер, — проинформировал меня Боркман. — Молодой коммивояжер должен быть в котелке, но в твоем случае мы можем обойтись без головной уборной!

— Без головного убора, — поправил я. — И что же я продаю?

— Туфли, — сообщил Нильс. — А в конце ты уговариваешь Альму поехать на свидание в казино — и у тебя будет последняя реплика в пьесе, Билл!

— А именно? — уточнил я.

— «Такси!» — заорал Боркман.

Неожиданно оказалось, что мы уже не одни. Все сборище содрогнулось от крика Нильса Боркмана. Моя мать и Ричард Эббот впились взглядом в «Лето и дым» Теннесси Уильямса у меня в руках; похоже, они опасались, что это продолжение «Комнаты Джованни».

— Зачем тебе такси, Нильс? — спросил дедушка Гарри старого друга. — Ты разве не на машине приехал?

— Все в порядке, Гарри, мы с Биллом просто куковали о делах, — объяснил Нильс.

— Толковали о делах, Нильс, — сказал дедушка Гарри.

— А какая будет роль у дедушки Гарри? — спросил я норвежского любителя драмы.

— Ты не предлагал мне никакой роли, Нильс, — сказал дедушка.

— Я как раз собирался! — воскликнул Боркман. — Твой дедушка будет отличной миссис Уайнмиллер, матерью Альмы, — сообщил мне хитрый режиссер.

— Если ты в деле, то и я в деле, — сказал я дедушке Гарри.

Эта пьеса станет весенней постановкой «Актеров Ферст-Систер», первой весенней серьезной драмой — и последним моим выступлением на сцене перед отбытием из Ферст-Систер и летней поездкой в Европу с Томом Аткинсом. Я спою свою лебединую песнь не для Ричарда Эббота и Клуба драмы, а для Нильса Боркмана и «Актеров Ферст-Систер» — и маме в последний раз представится возможность мне суфлировать.

Мне уже нравилась эта идея — еще до того, как я прочел пьесу. Я лишь взглянул на титульный лист, где Теннесси Уильямс поставил эпиграф из Рильке. Этой фразы мне хватило. «Кто, если стану взывать, услышит меня в ангельском сонме?» Похоже, куда ни глянь, повсюду меня поджидали ужасные ангелы Рильке. Я подумал, известен ли Киттреджу немецкий оригинал этой строчки.

— Ладно, Билл, если ты в деле, то и я в деле, — сказал дедушка Гарри; мы скрепили наш договор рукопожатием.

Позже я изловчился незаметно спросить Нильса, удалось ли ему записать тетю Мюриэл и Ричарда Эббота на роли Альмы и Джона.

— Не волнуйся, Билл, — сказал Боркман. — Мюриэл и Ричард у меня в резервации.

— У тебя в резерве, да, — сказал я этому хитрому преследователю оленей на лыжах.

Той рождественской ночью, когда мы с Элейн бежали по опустевшему кампусу Фейворит-Ривер к библиотеке, мы заметили следы лыж, пересекающие двор. (Когда ученики разъезжались по домам на рождественские каникулы, на трассе для кросса и других спортивных площадках академии хорошо было охотиться на оленей.)

Я не думал, что мистер Локли будет сидеть в библиотеке в каникулы, но он был на месте; может, предполагаемому «непрактикующему гомосексуалисту» (как называли мистера Локли за глаза) было нечем больше заняться.

— Дяде Бобу так и не удалось найти «Сову» за сороковой год, да? — спросил я его.

— Мистер Фримонт считает, что вернул ее, но он не вернул — насколько мне известно, — чопорно ответил мистер Локли.

— Тогда я ему еще напомню, — сказал я.

— Будь так добр, Билли, — сурово сказал мистер Локли. — Мистер Фримонт — нечастый гость в библиотеке.

— Даже не сомневаюсь, — сказал я, улыбаясь.

Мистер Локли не улыбнулся в ответ — он не собирался улыбаться Элейн, это уж точно. Он был немолод и одинок и вряд ли пришел бы в восторг, скажи ему кто-нибудь, что за следующие два десятилетия большинство мужских интернатов в Новой Англии (если не все) наконец-то перейдут на совместное обучение.

По-моему, совместное образование пошло интернатам только на пользу; мы с Элейн можем подтвердить, что мальчишки меньше задирают друг друга в присутствии девочек, и наоборот.

Знаю, знаю — есть еще твердолобые консерваторы, которые продолжают уверять, что раньше дисциплина была строже и дети были заняты учебой, а теперь за совместное обучение мы заплатили утратой «чистоты», как вопиют мистеры Локли по всему миру. (Обычно под этим они имеют в виду меньшую сосредоточенность на «академических дисциплинах».)

Тем рождественским вечером мистер Локли едва кивнул в сторону Элейн. Как будто неслышно шепнул: «Здравствуй-здравствуй, залетевшая учительская дочка. Ну как тебе теперь живется, вонючая маленькая шлюшка?»

Но мы с Элейн занялись своим делом, не обращая внимания на мистера Локли. Мы остались одни в комнате с ежегодниками — да и во всей библиотеке. Старые выпуски «Совы» за тридцать седьмой, тридцать восьмой и тридцать девятый годы захватили наше внимание, и вскоре мы обнаружили на их страницах немало удивительного.

Двенадцатилетний Уильям Фрэнсис Дин, миниатюрный и очаровательный, словно эльф, улыбался нам с фотографии в «Сове» за тридцать седьмой год. В 1936/37 учебном году он был менеджером борцовской команды; вторая и последняя фотография Фрэнни Дина, которую нам удалось отыскать в этом номере, запечатлела самую хорошенькую девочку в Клубе драмы — до моего рождения оставалось каких-нибудь пять лет.

Если Фрэнни Дин и встретил Мэри Маршалл в тридцать седьмом году, в «Сове» за этот год никаких свидетельств этому не нашлось — как и в выпусках тридцать восьмого и тридцать девятого; за эти годы менеджер борцовской команды совсем немного прибавил в росте, но, похоже, немало — в самоуверенности.

На сцене Клуба драмы, как отметили мы с Элейн, будущий гарвардец, выбравший карьеру «артиста эстрады», превратился в соблазнительную роковую женщину.

— А он был красавчик, правда? — спросил я Элейн.

— Он похож на тебя, Билли, — красивый, но какой-то особенный, — сказала Элейн.

— Он уже должен был встречаться с моей матерью, — сказал я, когда мы, закончив с ежегодниками, спешили обратно в Бэнкрофт-холл. (Моему папе было пятнадцать, когда маме было девятнадцать!)

— Думаешь, «встречаться» — это подходящее слово? — спросила Элейн.

— Что ты хочешь сказать? — спросил я.

— Билли, тебе нужно поговорить со своим дедушкой — если сможешь застать его одного, — сказала Элейн.

— Я бы сначала попробовал поговорить с дядей Бобом, если смогу застать его одного. Боб не такой сообразительный, как дедушка Гарри.

— Есть идея! — неожиданно сказала Элейн. — Поговори сначала с ним, но скажи ему, что уже поговорил с дедушкой Гарри — и тот рассказал тебе все, что знал.

— Ну нет, Боб не настолько тупой, — сказал я.

— Очень даже настолько, — сказала она.

Мы провели еще час вдвоем в спальне Элейн, прежде чем мистер и миссис Хедли вернулись домой из кинотеатра в Эзра-Фоллс. Поскольку стояли рождественские праздники, мы решили, что супруги Хедли вместе с мамой и Ричардом, а также тетей Мюриэл и дядей Бобом, зайдут куда-нибудь выпить после фильма — и не ошиблись.

Нам с лихвой хватило времени, чтобы пролистать «Сову» за сороковой год и просмотреть все фотографии голубого, как майское небо, Фрэнни Дина — самого хорошенького парня в выпуске. Уильям Фрэнсис Дин был сногсшибательной красоткой на фотографиях Клуба драмы, и вот — наконец-то дойдя до выпускного бала — мы с Элейн обнаружили тот снимок, который искали с таким увлечением. Малыш Фрэнни обнимал мою маму, Мэри Маршалл, покачиваясь с ней в медленном танце. С нескрываемым неодобрением за ними наблюдала старшая сестрица Мюриэл. Ох уж эти девицы Уинтроп — «эти Уинтропши», как назвала мою маму и тетю Мюриэл мисс Фрост, по девичьей фамилии бабушки Виктории. (Если у кого в семействе Маршаллов и были яйца, они явно передавались по линии Уинтропов.)

Мне не пришлось долго искать случая поговорить с дядей Бобом. На следующий же день в академию приехал очередной потенциальный ученик со своими родителями; дядя Боб позвонил и спросил, нет ли у меня настроения устроить им экскурсию по академии.

По окончании экскурсии я нашел дядю Боба в кабинете одного; во время рождественских каникул секретарши тоже часто были в отпусках.

— Что такое, Билли? — спросил дядя Боб.

— Кажется, ты забыл, что вообще-то вернул «Сову» за сороковой год в библиотеку, — начал я.

— Вернул?.. — переспросил дядя Боб. Было видно, что он мучительно соображает, как будет объясняться с Мюриэл.

— Не сама же она объявилась в комнате с ежегодниками, — сказал я. — К тому же дедушка Гарри мне все рассказал о Фрэнни Дине и о том, какой он был красавчик. Но я пока не понимаю, как у них все началось с мамой — ну то есть когда и почему. Как так вообще получилось?

— Фрэнни был неплохой парень, — поспешно сказал дядя Боб. — Он был просто малость голубоват, если ты понимаешь, о чем я.

— Но почему мама вообще в него влюбилась? Как все началось?

— Он был совсем мальчишка, когда встретился с твоей матерью — она была на четыре года старше, а в таком возрасте это большая разница, — сказал дядя Боб. — Твоя мама увидела его в одной постановке — в роли девушки, конечно же. А потом он сделал комплимент ее наряду.

— Наряду, — повторил я.

— Очевидно, ему нравилась женская одежда — то есть нравилось ее примерять, — сказал дядя Боб.

— Вот оно что.

— Твоя бабушка застала их в спальне — однажды вечером, когда твоя мама вернулась из школы в Эзра-Фоллс. Фрэнни Дин с твоей мамой примеряли платья. Детская игра, но твоя тетя Мюриэл сказала мне, что Фрэнни и ее наряды примерял. И вот внезапно Мэри в него влюбилась, но к тому времени Фрэнни, должно быть, уже понимал, что его больше привлекают парни. Ему правда нравилась твоя мама, Билли, но больше всего ему нравилась ее одежда.

— Но как-то же она умудрилась забеременеть, — заметил я. — Разве можно залететь, если кто-то трахнул твою одежду!

— Сам подумай, они же то и дело одевались и раздевались, — сказал дядя Боб. — Наверное, они часто оставались в одном белье — ну и ты понимаешь.

— Как-то трудно представить, — сказал я.

— Твой дедушка был без ума от Фрэнни Дина — я думаю, Гарри надеялся, что из этого что-нибудь получится, — сказал дядя Боб. — Да и твоя мама всегда была немного… незрелой.

— Немного недоразвитой, ты это хочешь сказать? — перебил я.

— Пока Фрэнни был еще мальчишкой, твоя мама им вроде как командовала — понимаешь, вроде как верховодила.

— Но потом Фрэнни вырос, — сказал я.

— Ну а после тот парень, с которым Фрэнни познакомился в армии, а потом встретил его снова… — начал дядя Боб.

— Так это все-таки ты рассказал мне ту историю, да, дядя Боб? — перебил я. — Помнишь, про корабельный гальюн — про того солдата, который уронил «Госпожу Бовари» и проскакал по всем сиденьям. Потом они еще встретились в метро. Тот парень вошел в вагон на Кендалл-сквер и вышел на Централ-сквер, и он еще сказал папе: «Привет, я Бовари. Помнишь меня?» Это же ты мне рассказал, да?

— Нет, Билли, не я, — сказал дядя Боб. — Это твой папа сам тебе рассказал, только тот парень вовсе не сошел на Централ-Сквер, а остался в вагоне. Билли, твой отец и тот парень были парой. Может, они и сейчас вместе, кто их знает, — сказал он. — Я думал, дедушка тебе уже все рассказал, — добавил он подозрительно.

— Похоже, нужно будет его еще порасспросить, — сказал я.

Заведующий приемом тоскливо уставился в пол кабинета.

— Экскурсия прошла нормально? — спросил он рассеянно. — Как тебе этот мальчик, внушает надежду?

Но, конечно, и сам потенциальный абитуриент, и его родители уже выветрились у меня из памяти.

— Спасибо за все, дядя Боб, — сказал я; он мне правда нравился, и мне было его жаль. — По-моему, ты парень что надо! — крикнул я, выбегая из кабинета.

Я знал, где искать дедушку Гарри; был рабочий день, значит, дед не дома, не под каблуком у бабушки Виктории. У Гарри Маршалла не бывало рождественских каникул. Я знал, что дед где-то на лесопилке или на складе, и вскоре его разыскал.

Я сообщил ему, что нашел своего отца в ежегоднике Фейворит-Ривер; я сказал, что дядя Боб выложил все, что знал о голубом, как незабудка, Фрэнни Дине, изящном мальчике, который примерял одежду моей матери — и даже одежду тети Мюриэл!

Но что там насчет того, будто бы папа меня навестил — в тот раз, когда я болел скарлатиной? И как папа мог рассказать мне ту историю о солдате, которого встретил в гальюне во время зимнего атлантического шторма? Ту, где транспортные корабли вышли в открытое море на пути из Хэмптон-Роудс, Вирджиния, в Италию, а мой отец свел знакомство с гальюнным эквилибристом, читавшим «Госпожу Бовари».

— Кто, черт возьми, был этот парень? — спросил я дедушку Гарри.

— Тот самый «кое-кто», с кем целовался Фрэнни, когда их увидела твоя мама, — сказал дед. — У тебя была скарлатина, Билл. Твой папа узнал, что ты болен, и захотел тебя навестить. Зная Фрэнни, могу предположить, что он хотел заодно взглянуть на Ричарда Эббота, — сказал дедушка Гарри. — По-моему, Фрэнни просто хотел убедиться, что ты в надежных руках. Фрэнни не был плохим парнем, Билл, — он просто был… не вполне парнем!

— И вы все молчали, — выдавил я.

— Ну как тебе сказать, Билл, не думаю, чтобы кто-то из нас этим гордился! — воскликнул дедушка Гарри. — Так уж оно вышло. Твоей маме эта история причинила немало огорчений. Бедняжка Мэри так и не поняла, в чем штука с этим переодеванием — по-моему, она считала, что Фрэнни рано или поздно перерастет эту привычку.

— Ну а тот, с «Госпожой Бовари»? — спросил я.

— Ну как тебе сказать, Билл… С кем только нас не сводит жизнь, — сказал дедушка Гарри. — По большей части это просто случайные прохожие, но однажды ты встречаешь любовь всей жизни, и, знаешь ли, это совсем другое дело.

Мне оставалось увидеться с мисс Фрост всего только два раза. Где мне было знать, какой след может оставить встреча с «любовью всей жизни», — мне только предстояло это узнать.

Загрузка...