В огне передовых линий

Из шахт — в боевой строй!

Этот день — 22 августа 1941 года — с утра был ненастным, и мы боялись, что опять не улетим. Накануне целые сутки проторчали на аэродроме, но погоды так и не дождались. Неужели сегодня тоже не получится?..

Видать, недаром говорят в народе: догонять да ждать — хуже нет. Испытал это на себе. Представим ситуацию: уже второй месяц идет жестокая война; нашими войсками оставлен Минск; выступил по радио Сталин, от имени партии, Родины вооруживший народ историческим лозунгом «Все для фронта, все для победы!»; на Москву упали первые фашистские бомбы; на весь мир гремит Смоленское сражение, после которого враг впервые был вынужден перейти к обороне. А ты, профессиональный военный, сиди и жди, когда тебе прикажут ехать на фронт!..

Но вот вечером 20 августа, когда в Хамовнических казармах, где жили слушатели Военной академии имени М. В. Фрунзе, объявили отход ко сну, ко мне подошел дежурный по курсу и передал приказ срочно прибыть в Управление по командному и начальствующему составу РККА. В приемной я встретил Героев Советского Союза подполковников А. И. Петраковского и И. Д. Зиновьева. Оба они тоже учились в нашей академии, только я, собственно, закончил ее, а они перешли на выпускной курс.

Ожидать приема пришлось недолго. Всех троих нас пригласили в кабинет начальника Управления генерал-майора А. Д. Румянцева. Вошли, доложили о прибытии. Румянцев поздоровался с каждым и без каких-либо предисловий сказал:

— Приказом наркома вы все назначены командирами стрелковых дивизий: полковник Провалов — триста восемьдесят третьей, подполковник Зиновьев — триста девяносто третьей, подполковник Петраковский — триста девяносто пятой. Соединений этих еще нет, их необходимо сформировать. Принято решение в Донбассе создать, говорю только вам, армию. Но пока — дивизии. Пункты формирования: товарищ Провалов — Сталино, товарищ Зиновьев — Славянск, товарищ Петраковский — Ворошиловград. Проследите, чтобы военкоматы представили обученный приписной состав: красноармейцы, отделенные командиры, помкомвзводы и старшины — все, подчеркиваю, должны быть из числа тех, кто в Красной Армии отслужил два, самое большее три года назад. Командный состав получите кадровый. С планом формирования соединений предварительно ознакомитесь здесь, в деталях — в штабе Харьковского военного округа. Вопросы?

Вопросов у нас не было.

И вот мы, три командира дивизии со своими начальниками штабов, томимся на этом аэродроме, вымаливая у судьбы погоду. Все же 22 августа она смилостивилась над нами: мы вылетели в Харьков.

Уже вечером того же дня нас принял командующий войсками Харьковского военного округа генерал-майор А. Н. Черников. Он тотчас начал ставить каждому задачу на формирование дивизии.

— К пятнадцатому октября соединения должны быть сколочены и готовы к ведению боевых действий, — заключил командующий и обратился к начальнику штаба округа: — Организуйте, чтобы товарищи как следует поужинали и хорошо выспались. Завтра с утра два часа на изучение планов формирования дивизий и — по местам. Провалова отправьте в Сталино на самолете…

Нас разместили в кэчевской гостинице. Несмотря на то что завтра надо было рано вставать, мы долго еще разговаривали перед сном. Начальник штаба 383-й подполковник Петр Иванович Скачков впечатление производил неплохое. Участник гражданской войны. По характеру, видимо, выдержан, не суетится, спокоен. Показалось, правда, что несколько вяловат. Но это могло быть от усталости…

Утром, побрившись и плотно позавтракав (когда еще выйдет поесть!), поехали на трамвае в штаб округа. Вагон был набит битком — на заводы торопилась утренняя смена рабочих. Большинство — женщины. Многие из них с детьми. Видимо, по дороге на работу они завозили детишек в сады и ясли. Разговаривали тихо, но все разом, и от этого в трамвае стоял какой-то тревожный гул, сквозь который прорывалось:

— Ну а твой-то не дал еще весточки?

— Ох и не говори! Ушел — будто в воду канул…

Да, война… Здесь еще безмолвная, но уже явно ощутимая в этом потоке заводского харьковского люда.

И вдруг — тяжелый, отдавшийся во всем теле взрыв. За ним другой, третий. Посыпались стекла, пахнуло смрадом сгоревшего тротила. Словно удар ножом, полосонул по сердцу пронзительный женский крик. Вагон остановился, и люди, еще ничего не понимающие, ринулись из него под бомбы. Бежали, падали… Мы стояли оцепенев. Не думаю, что кто-то обращал на нас тогда внимание, но чувство вины за то, что ты, военный, командир, ничем не можешь помочь этим беззащитным, безнаказанно уничтожаемым людям, — обжигало душу.

Это был первый воздушный налет гитлеровцев на Харьков.

Раньше я уже бывал под бомбежкой. 22 июля ночью немцы бомбили Москву. Тоже впервые с начала войны. Слушатели академии, поднятые по тревоге, заняли свои места, определенные каждому из них боевым расчетом. Мы втроем — Лебедев, Андреев и я — поднялись на крышу учебного корпуса. Но нас кто-то опередил: на крыше маячила женская фигура.

— Что вы здесь делаете? — резко спросил я.

— Я — слушатель академии Раскова.

Героиня-летчица была известна всей стране. Но кто же мог ожидать, что она тоже прибежит сюда, на крышу, тушить зажигалки! Наверное, поэтому мы несколько растерялись и долго не могли ей как следует представиться. А в ночном небе гудели немецкие бомбардировщики.

Потом на фронте я несколько раз встречался с Мариной Расковой. И почти всякий раз мы не без улыбки вспоминали, как тогда, в Москве, носились по крыше, не зная, чем сбросить плюющиеся огнем зажигательные бомбы, пока наконец капитан Андреев не нашел на чердаке шест…

Я попал под бомбежку и в первое утро войны под Яворовом. Тоже крики бегущих женщин и детей, тоже кровь. Никогда в памяти не изгладится окровавленное, растерзанное женское тело в дорожной пыли и задыхающийся в плаче двухлетний ребенок, который судорожно обнимал мертвую мать…

Яворов — ясно: прифронтовая зона, но и Москва не выглядела беззащитной — она встретила первый воздушный налет штыками прожекторов и зенитного огня. Здесь же, в Харькове, посреди умытого поливочными машинами августовского утра взрывы бомб вызвали в душе невыносимую боль. И злость, в которой вдруг сплавились все самые святые чувства. Мы как-то особенно остро в тот момент поняли, что перед нами враг, которого образумить нельзя, — его можно только уничтожать. И уничтожать надо без пощады.

С этим твердым убеждением вечером 23 августа я с начальником штаба дивизии вылетел в город Сталино.

Двигатель самолета ревел натужно и оглушительно. Пол и стенки тесной пассажирской кабины лихорадочно дрожали. Стало холодно. Чтобы отделаться от неприятных ощущений, попытался представить, как мы начнем работу в Сталино. Но мысли уходили куда-то в прошлое, и я вдруг поймал себя на том, что в голове у меня не война, не заботы комдива, который пока еще не имеет войска, а воспоминания о давней, в декабре тридцать восьмого года состоявшейся встрече с армейским комиссаром 1 ранга Е. А. Щаденко и комкором Г. М. Штерном.

Я тогда лежал в Главном военном госпитале. Хасанская рана на ноге заживала неважно, мучили свищи, и мне порядком осточертела вся эта госпитальная обстановка. Хотелось сбежать в свой полк, но врачи обещали, что скоро все будет в порядке, и даже заказали для меня трость — вместо костыля, обходиться без которого я пока что не мог. И вот однажды, когда я прогуливался по территории госпиталя, меня позвали к телефону. Говорил командующий Дальневосточным фронтом комкор Штерн.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он.

Сказал, что понемногу поправляюсь.

— А если я подошлю машину, сможете приехать ко мне?

Ответил: как, мол, прикажете…

Через час адъютант командующего привез меня на квартиру к Штерну. Я начал было докладывать, что прибыл, но комкор слушать доклад не стал, тепло поздоровался и провел меня в свой кабинет. Там сидел какой-то морской командир. Штерн познакомил нас — это был флагман флота 2 ранга Н. Г. Кузнецов.

Разговаривали в основном они вдвоем, а я — то ли робел, то ли еще что — больше молчал, иногда лишь, когда о чем-нибудь спрашивали, отвечал на вопросы. Речь, помнится, шла о программе боевой подготовки, о новых танках, которые вот-вот должны появиться в войсках… И тут…

— Так как вы себя чувствуете? — повернулся ко мне Штерн.

— Врачи обещали через месяц отпустить в строй, — ответил я. — Рекомендовали после госпиталя съездить на «мацесту». Если, конечно, разрешите, товарищ командующий.

Комкор ничего не ответил, задумался. Но Николай Герасимович Кузнецов живо откликнулся. Он стал рассказывать о чудесах, которые делают сочинские сероводородные ванны, с таким жаром, словно меня обязательно надо убедить поехать в санаторий. Будто он уговаривает, а я, капризничая, ломаюсь.

Оказывается, все это говорилось им для Штерна.

— Да что я, не понимаю? — рассмеялся тот. — Конечно, необходимо ехать и дисциплинированно вылечиться… А как вы посмотрите, если вас назначат командиром дивизии? — спросил он меня вдруг.

Такого вопроса я не ожидал.

Как я посмотрю?.. Тогда, к тридцати двум годам, у меня за плечами был небольшой боевой опыт (был командиром станкового пулемета, участвовал в военном конфликте на КВЖД), учеба в пехотном училище, командование взводом, ротой, курсы среднего командного состава, служба начальником штаба полка. И бои у озера Хасан. Там, при штурме сопки Заозерная, я командовал 120-м стрелковым полком 40-й стрелковой дивизии. Мне присвоили звание Героя Советского Союза, был капитаном — стал полковником.

…Итак, мне предлагали командование дивизией. Я понимал, что хотя какой-то боевой опыт у меня есть, но он никак не мог компенсировать недостаточность моего военного образования. По сути дела, оперативное искусство было для меня за семью печатями. Попав в госпиталь и в избытке получив время для размышлений, я пришел к выводу, что теперь главная моя задача — учиться. Родилась мечта об академии имени М. В. Фрунзе, Мечта реальная, близкая. Ведь тогда одно лишь слово «хасанец» означало очень многое, и, откровенно говоря, можно было рассчитывать, что оно послужит своеобразным пропуском на вступительные экзамены.

— Хотелось бы поучиться в академии, товарищ командующий…

Штерн смотрел на меня в упор и молчал. Молчал долго, испытующе, потом, не оборачиваясь к Кузнецову, сказал ему:

— Видите, Николай Герасимович, он уже и зазнался!..

Меня выручило появление жены Штерна. Пока я представлялся ей, пока она, мило улыбаясь, говорила, что от мужа много слышала обо мне, пока приглашала обедать и мы переходили в столовую, я успел четко сформулировать причину своего отказа от предложения командующего Дальневосточным фронтом. Когда за столом комкор опять намекнул, что при любых обстоятельствах мне не дано права зазнаваться, я собрался с духом и сказал:

— Командовать дивизией — для меня огромная честь и огромная ответственность. Но тут на одном характере не выедешь, нужны знания. А их-то мне и не хватает. Соглашусь принять дивизию, а потом вас же и подведу… Хочу учиться, товарищ командующий…

Неожиданно мою сторону принял Кузнецов. А еще неожиданнее — жена Григория Михайловича Штерна.

— Это, конечно, не мое дело, — по-прежнему улыбаясь, сказала она, — но если уж при мне вы заговорили о дальнейшей военной карьере Константина Ивановича, то я высказываюсь за то, чтобы он учился. И очень хорошо, что он сам пришел к такому выводу…

Мы условились назавтра, что без четверти двенадцать я буду в приемной армейского комиссара 1 ранга Е. А. Щаденко — тогдашнего заместителя Наркома обороны СССР и начальника Управления по командному и начальствующему составу РККА.

Без десяти минут двенадцать в приемной появился Штерн. Он молча поздоровался со мной и прошел в кабинет Щаденко. Ровно в двенадцать туда же был вызван и я.

Такой «бани» я не испытывал ни до, ни после этого. Видимо, Ефиму Афанасьевичу нечасто приходилось сталкиваться с тем, чтобы кто-то отказывался от повышения в должности. Да еще тогда, когда вопрос уже решен. Поэтому Щаденко теперь мало заботился о выражениях, о тоне — еще меньше. А я стоял перед ним, опираясь на трость, которую утром получил вместо костыля, и думал лишь о том, чтобы удержаться на ногах. От острой боли по телу ручьями струился холодный пот. Минут через двадцать я не выдержал:

— Разрешите мне сесть, товарищ армейский комиссар первого ранга, а то я могу упасть.

Крик тут же прекратился. Щаденко усадил меня, достал из стола коробку «Казбека», предложил папиросу. Поблагодарив, я отказался.

— Обиделся? — спросил он.

— На начальство, говорят, не обижаются.

— Верно говорят!.. Ну так что с ним будем делать? — обратился Щаденко к Штерну. — В академию? — А сам уже снял телефонную трубку, набрал какой-то номер. — Здравствуйте, товарищ Хозин! У меня тут сидит полковник Провалов. Хасанец. Очень хочет учиться. Прими, пожалуйста, у него экзамены. Без скидок, конечно…

Тогда в стране уже чувствовалось зловещее дыхание войны с гитлеровской Германией, и прием в академии устроили в мае — решили поторопиться с подготовкой военных кадров. До мая я занимался в академии общеобразовательными предметами, штудировал труды классиков марксизма-ленинизма, решал тактические задачи…

И сейчас, когда, повинуясь военной судьбе, мы летели в Сталино, я вдруг представил себе, что 383-ю прибыл бы формировать тот самый новоиспеченный полковник из тридцать восьмого года. Вот после академии — в самый раз.

Пока летели, стемнело. При подлете к городу пришлось ориентироваться по факелам огней, пылающих в ночи на каких-то крупных промышленных предприятиях. Не знаю как, но летчик (к сожалению, забыл его фамилию, помню только лицо, широкоскулое, курносое, в веснушках) все же отыскал сверху местный аэродром.

— Что будем делать, товарищ полковник? — крикнул он мне. — Земли не видно.

— Садитесь! — приказал я.

Наверное, он был опытным пилотом, этот молодой парень. На поле — никакой подсветки, радиосвязи с землей тоже нет, а мы все-таки сели. Правда, нас крепко тряхнуло, но самолет остался цел.

В густой темноте отыскали аэродромный домик. Он был закрыт, стали стучаться. Открыл заспанный старик сторож. Увидев людей в военной форме, он почему-то перепугался, и добиться от него чего-нибудь путного было уже невозможно. Хорошо, что в домике нашлись телефон и справочная книга абонентной телефонной сети города Сталино. Я дозвонился до обкома партии. Дежурный по обкому выслал за нами машину, и через час мы уже ехали в город на тряской полуторке.

В областном комитете партии нам объяснили, что «какие-то военные расположились в Доме госучреждений», показали, как туда дойти. Вышло, что совсем рядом.

Опять, как и на аэродроме, пришлось стучаться. Но здесь никто не открывал, и мы со Скачковым полезли в окно. В потемках, переходя из кабинета в кабинет, наткнулись на двух спящих людей. Разбудили. При свете зажженных спичек разглядели: подполковник и майор. Первый оказался начальником связи дивизии, второй — начальником продовольственно-фуражной службы. При помощи этих командиров осмотрели все здание. Самую большую комнату выделили Скачкову под его кабинет. Рядом, поменьше, мне. Договорившись с начальником штаба, что с утра пораньше он вызовет к себе областного военного комиссара, чтобы вместе обсудить, как побыстрее провести призыв приписного личного состава, я пристроился «у себя» на диванчике поспать.

Рано утром первый секретарь Сталинского обкома партии Л. Г. Мельников уже ждал меня в своем кабинете. Проверив мои документы, он протянул мне телеграмму о моем назначении командиром формируемой дивизии и начальником гарнизона города Сталино.

— И за шахтерское наше соединение, и за город теперь будем отвечать вдвоем, — просто сказал Леонид Георгиевич, так что рассказывайте о своих военных заботах, потом я расскажу о наших, местных.

Естественно, прежде всего я проинформировал Мельникова о том разговоре, который состоялся у меня с начальником УКИС генералом Румянцевым и командующим войсками Харьковского военного округа генералом Черниковым. Особое внимание первого секретаря обкома я обратил на то, что директива штаба округа № ОМ/003128 от 25 августа 1941 года требует во вновь создаваемой дивизии «боевые расчеты строевых частей укомплектовать исключительно за счет призываемых из запаса обученных военнообязанных шахтеров младших возрастов по соответствующим военно-учетным специальностям».[1]

— Тут нечего и думать, — сказал Леонид Георгиевич. — Приказ есть — значит, выполним. Люди в дивизию придут хорошие.

Мы уточнили места формирования частей.

Когда речь зашла о военных нуждах самого города, я вспомнил о посадке нашего самолета на здешнем аэродроме, вернее, не о посадке, а о том, как негодно охраняется взлетное поле и аэродромные постройки. Достаточно одного отделения, чтобы захватить этот важный военный объект и обеспечить высадку сильного тактического десанта. А факелы доменных печей! Лучших ориентиров для гитлеровской бомбардировочной авиации и не придумаешь.

Тут же было решено построже спросить с руководителей, ответственных за организацию службы отрядов самообороны, спросить за беспечность и невыполнение требований, которые предъявляет военное положение, объявленное в городе. Доменные производства предстояло замаскировать разведением в темное время суток больших огней на степных пустошах к западу от города.

Много времени у нас заняло обсуждение директивы Государственного Комитета Обороны об уничтожении в прифронтовой полосе материальных ценностей, которые нельзя вывезти в тыл страны или использовать для нужд воинских формирований. Это касалось прежде всего огромных запасов каменного угля, уже поднятого на-гора́.

— Зачем спешить? Мы же не свертываем добычи! Стране уголек во как нужен!

Мельников горячился, и я его понимал. Сам когда-то работал коногоном на одной из шахт Черемховского угольного бассейна и потому знал, как горняки относятся к этому «угольку». Да и кому в обычных условиях придет в голову уничтожать плоды своего труда!

— И все-таки придется уголь сжигать! — настаивал я.

— Ладно, я согласую этот вопрос с кем надо, и тогда уж решим окончательно, — вроде бы согласился со мной Леонид Георгиевич. Но я еще в Москве знал, что за Киев идет ожесточеннейшая битва, а это значило: всякое согласование с киевским руководством в такой обстановке было весьма затруднительным, если вообще возможным. Да и директива ГКО была обращена ко всем местным партийным и советским органам прифронтовой зоны непосредственно. Однако Мельников как первый секретарь обкома партии имел очень небольшой стаж (он сменил на этом посту ушедшего на фронт С. Б. Задионченко) и, видимо, психологически еще не сумел настроиться на ритм работы военного времени.

Разговор был острым. Другой бы на месте Мельникова обиделся, а от разных взаимных обид деловым отношениям один вред. Но первый секретарь обкома, коротко подумав, протянул, вставая, руку:

— Согласен. Будем делать то, что требуют приказы, и то, что необходимо делать по обстановке. Рассчитывайте на мою полную поддержку и помощь. А я — на вашу.

И действительно, все время, пока 383-я формировалась и занималась боевой подготовкой, а на это ушло 35 дней, нам с работниками обкома и горкома партии работалось очень дружно. Они помогали нам, мы — им. И буквально во всем, даже в мелочах. Ну, например, такой факт. Автомобили в полках штатным расписанием не предусматривались. И все-таки в каждой части в первые же дни появилось до десятка машин. Их выделили «своей дивизии» предприятия города. А это ускорило снабжение частей, подразделений боеприпасами, обмундированием, продовольствием и другим необходимым имуществом. Среди приписного состава красноармейцев и младших командиров оказалась довольно значительной партийно-комсомольская прослойка — каждый десятый был коммунистом или членом ВЛКСМ. И все они пришли в подразделения хорошо проинструктированными насчет своих партийных и комсомольских обязанностей в армии. С кем ни поговоришь, он тебе обязательно скажет, что его главная задача — помочь командирам как можно быстрее сколотить коллектив подразделения, а потом, в предстоящих боях, быть примером для остальных бойцов…

Но все это впереди. А пока я только возвращался после двухчасовой беседы с Л. Г. Мельниковым в штаб дивизии. Облвоенкома там уже не было. Скачков доложил мне, что сегодня призывникам начнут вручать повестки. Значит, завтра с утра начнем принимать приписной состав. Такой ход дела обрадовал. Хотя приказом в качестве срока готовности дивизии к боевым действиям устанавливалось 15 октября, я понимал, что исходя из обстановки на фронте столько времени мы не получим. Поэтому хотелось укомплектовать подразделения и штабы процентов на 90 не к 5 сентября, как это опять-таки предусматривалось приказом командующего войсками округа, а хотя бы к 31 августа.

На другой день действительно приписной состав пошел потоком. И почти тут же стали прибывать кадровые командиры, политсостав, работники штаба дивизии. На вторые сутки приехали и сразу приступили к исполнению своих служебных обязанностей начальник оперативного отделения штаба капитан В. П. Прудник, командир 691-го стрелкового полка майор С. Е. Ковалев, командир 694-го стрелкового полка капитан Ш. И. Кипиани, командир 966-го артполка майор М. А. Михайленко и другие товарищи. На третьи сутки прибыл комиссар дивизии старший батальонный комиссар М. С. Корпяк. Не дожидаясь приезда остальных офицеров руководящего звена, я собрал совещание, на котором поставил задачу к 31 августа закончить в основном формирование отделений, взводов, рот и батальонов, 2 сентября начать занятия по боевой и политической подготовке. Все меня поддержали, кроме начальника тыла.

— Я в такие сроки не уложусь, — сказал он.

Но мы уложились. Приняв, обмундировав и вооружив 90 процентов красноармейцев и младших командиров, 92 процента офицерского состава, 2 сентября 1941 года все части и подразделения дивизии приступили к занятиям.

Нас хорошо одели, обули, снабдили продовольствием. Все получили хлопчатобумажное полевое обмундирование, на всех были сапоги, шинели, пилотки, на складах хранилось 10 сутодач продуктов питания и 5 сутодач фуража. Но самое главное — дивизию хорошо вооружили. Каждый красноармеец получил новую винтовку, гранаты, бутылки КС с зажигательной смесью. В стрелковые полки было выдано по 54 новеньких станковых пулемета (во всей дивизии их насчитывалось 162) и 50-миллиметровые минометы. Артиллерийский полк получил все пушки и гаубицы, зенитный дивизион двенадцать — 37-миллиметровых зенитных пушек. Артиллерийские системы также были еще в заводской смазке и упаковке. Противогазы, шанцевый инструмент, медико-санитарное имущество — все это было поставлено частям в полном объеме. В подразделениях и на складах находилось три боекомплекта патронов, гранат, мин и снарядов. Правда, мы наполовину недополучили 82-миллиметровые минометы и противотанковые орудия.

Нам удалось в точности выполнить требования приказа командующего войсками Харьковского военного округа об укомплектовании всех строевых подразделений молодыми обученными военному делу шахтерами. Здоровые, сильные, всего два-три года назад отслужившие срочную службу в Красной Армии, они пришли в полки 383-й дивизии уже обученными бойцами. Достаточно сказать, что 80 процентов прибывших выполнили первое упражнение стрельбы из винтовки на «отлично» и «хорошо».

Задача командиров и политработников заключалась прежде всего в том, чтобы из этих красноармейцев создать стойкие, боеспособные подразделения, сколотить их для ведения всех видов боя и научить той тактике, которая могла бы успешно противостоять тактическим приемам, используемым гитлеровцами и их союзниками.

Спрашивается: были ли мы способны обучить личный состав именно тем тактическим навыкам, которые стали бы эффективными на фронте вооруженной борьбы с немецко-фашистскими захватчиками? Мы не видели оснований сомневаться в этом. Во-первых, потому, что к осени 1941 года уже появился обобщенный опыт боевых действий за два месяца войны. Этот опыт был нам известен, и надо сказать, что он весьма пригодился как при подготовке к боям, так и в ходе самих боев на донецких рубежах. А во-вторых, некоторые кадровые командиры и политработники уже успели повоевать и набраться личных впечатлений о тактике противника. К примеру, старший батальонный комиссар Корпяк, будучи комиссаром 24-й Железной Самаро-Ульяновской стрелковой дивизии, вместе с этим прославленным соединением выходил из окружения. Дивизия прошла по тылам противника 450 километров. Прошла с боями, уничтожив немало танков и разгромив два мехполка. Имели опыт боев с фашистскими частями командиры полков подполковник Мартынов и капитан Кипиани, некоторые командиры батальонов, рот и взводов. Не так было много таких людей, как хотелось бы, но все же…

Сам я уже тоже знал, почем, как говорится, фунт лиха. Ведь 22 июня 1941 года я встретил почти на самой границе — в Шкло. Это в нескольких километрах от Яворова.

Во второй половине июня по приказу Наркома обороны СССР Маршала Советского Союза С. К. Тимошенко на Яворовском полигоне должно было проводиться показное тактическое учение. Специально для нас, выпускников академии имени М. В. Фрунзе, хотели продемонстрировать наступление стрелкового полка за огневым валом. В учении участвовало много артиллерии, стянутой на полигон из разных дивизий.

Несколько дней преподаватели академии во главе с начальником курса полковником К. С. Мельником возили нас на рекогносцировочные занятия, показывали, где сосредоточена пехота, как расположены артиллерийские огневые позиции, откуда будет идти управление огневым валом.

В субботу утром, 21 июня, нам объявили, что учение состоится на следующей неделе. А вечером этого же дня человек пять преподавателей и человек десять слушателей, в том числе и я, на грузовой машине поехали из санатория Шкло, где мы квартировали, в Яворов. Там, на открытой эстраде, должен был состояться концерт столичных артистов, и командир корпуса генерал-майор М. В. Алексеев пригласил нас на этот концерт.

Столичная труппа выступала с подъемом, и офицеры гарнизона, их жены, взрослые дети бисировали почти каждый номер программы. Только два человека, казалось, не обращали на эстраду никакого внимания — Алексеев и Мельник. Они все время тревожно перешептывались о чем-то друг с другом, и им явно было не до развлечения…

Концерт закончился где-то около полуночи. Пока доехали до санатория, пока разделись, умылись, покурили, восток стал сереть. А мы с полковником Иваном Афанасьевичем Шевченко, с которым я жил в одной комнате на втором этаже, еще и поговорили об артистах.

Заснуть не удалось. Где-то рядом громыхнул сильный взрыв. И сразу же — еще, еще. Гула самолетов я не слышал. Но Иван настаивал, что взорвались авиабомбы, и даже выдвинул такую версию: какой-то растяпа штурман напутал в расчетах и, вместо того чтобы отбомбиться по целям на полигоне, ударил почти по санаторию.

— Хорошо, что закон подлости не сработал. А то прямо к нам в окно и влепил бы… — чертыхнулся мой приятель.

В этот момент в коридоре нашего этажа и внизу раздались крики, топот. Я выскочил из комнаты. Все слушатели, одеваясь на ходу, бежали вниз. Мы с Шевченко последовали их примеру. От санаторского корпуса все бросились к лесу, потому что на санаторий заходили какие-то самолеты. И заходили они бомбить…

После завтрака, который нам приготовили тут же, в лесу, меня в числе девяти других слушателей позвали к санаторию. Там нас ожидали командир корпуса генерал Алексеев и «наш Кондрат» — полковник Мельник.

— Учтите, — говорил Мельник, — я даю вам людей на свой риск. — Он обернулся и увидел подошедших слушателей. — Вот полковник Провалов будет заменять начальника оперативного отдела, — показал на меня наш курсовой командир.

— Он будет начальником штаба корпуса, — ответил Алексеев и, повернувшись ко мне, распорядился: — Садитесь в мою машину.

Я и еще один подполковник-артиллерист уехали с командиром корпуса. Остальных вызванных слушателей развезли по штабам дивизий на других автомобилях.

На КП корпуса начальник разведки сдал мне дела начальника штаба и сразу же ввел в обстановку. Как раз в это время из дивизий передавали данные о противнике, и разведчик вслух повторял их, а я наносил на карту. В частности, сообщили, что немцы заняли несколько домов в самом Яворове. Посмотрели. Это рядом с КП.

— Берите мотоцикл, — приказал командир корпуса, — поезжайте в этот полк и разберитесь, что там случилось.

Не успел я сесть в коляску, как по штабу ударили фашистские автоматчики. Поднялась небольшая паника. Хорошо, что ее тут же удалось пресечь. Комендантская рота с двумя ручными пулеметами Дегтярева быстро уничтожила просочившуюся группу гитлеровцев. Я поехал на передовую.

Подтянутый и выдержанный подполковник, командир полка, занимавшего оборону на западной окраине Яворова, сидел с телефонами около маленькой хатки и руководил боем.

— Противник до километра вклинился в мою оборону, — доложил он. — Сдержать не смогли. У меня остался в резерве третий батальон. Сейчас соберу его для контратаки. Знамя вперед — и буду контратаковать. Вот он поддержит, — кивнул комполка на сидящего рядом с ним майора-артиллериста.

Майор был командиром артдивизиона, который в числе других находился на Яворовском полигоне и должен был участвовать в учении. С началом боевых действий командир стрелкового полка, о котором идет речь, перехвалил этот дивизион на марше, подчинив себе, и включил его в систему своей обороны.

Мы уточнили направление контратаки — во фланг и в стык, договорились об артиллерийской поддержке этого короткого штыкового удара.

— А Знамя полка, — посоветовал я, — разворачивать и брать с собой не следует. Зачем рисковать?

Меня поддержал подошедший к нам старший политрук, как мне вспоминается, агитатор полка.

— Так-то мы еще подеремся, — сказал он, — а потеряем Знамя — потеряем и полк. Люди и так дружно пойдут…

И командир полка, и майор-артиллерист, и старший политрук, и красноармеец-телефонист, находившийся тут же, — все были спокойны, ни малейшего признака испуга или отчаяния, и я даже позавидовал этому подполковнику, насколько он четко управляет своими подразделениями… Как жаль, что сейчас я не могу назвать этих мужественных бойцов пофамильно!

Третий батальон контратаковал и потеснил противника, но восстановить положение все же не сумел. Однако это помогло всей дивизии. Она упорно держала гитлеровцев до самой темноты. За ночь мы отошли на рубеж Шкло и снова удержали немцев. На фронте корпуса за два дня боев они смогли продвинуться всего на 4―6 километров. У нас было много артиллерии (собранная для участия в учении), и фашисты сразу почувствовали силу ее огня. Как только их танки выходили на открытое место, наши артиллеристы останавливали эту бронированную лавину.

Так продолжалось не день и не два — несколько суток. Пока не оставили Львов. После Львова я сдал дела начальника штаба корпуса и вместе со своими товарищами по академии отбыл в Москву.

Какие же личные впечатления были вынесены из первых боев с немецко-фашистскими захватчиками? Во-первых, для меня стало очевидным, что обученный красноармеец, младший командир дерется стойко, мужественно и отважно, если им уверенно командуют. Во-вторых, гитлеровская пехота одна, без танков, в лоб не лезет. Танки атакуют стремительно, на большой скорости, но стоит артогнем подбить три-четыре машины, как остальные откатываются за складки местности. Все повторяется вновь: артналет врага, его атака. И в-третьих, успех обороны (пока что обороны) в решающей степени зависит от четкости в управлении подразделениями и частями, от умелого маневрирования резервами. Врагу можно не только сопротивляться, но и бить его.

Некоторые наши командиры побывали в боях, в которых борьбу с танками противника приходилось вести без артиллерии, только с помощью связок гранат и бутылок с зажигательной смесью КС. И вот в таких случаях отмечалась танкобоязнь, вызывающая подчас сильнейшую панику, особенно среди молодого личного состава, призванного на действительную службу непосредственно накануне войны. Сильное психологическое воздействие на наших пехотинцев оказывало также применение гитлеровцами мобильных мотоциклетных подразделений.

Исходя из этого, мы и строили боевую подготовку. Занимались по 14―16 часов в сутки. И большая часть времени уходила на тактику. Изучение местности, умение применяться к ней, ориентироваться, окапываться, маскироваться — этим вопросам мы уделяли самое пристальное внимание на всех без исключения занятиях.

Особое место в боевой подготовке заняло обучение личного состава борьбе с танками. У нас не было техники, которой можно было бы «обкатать» подразделения. Тогда выпросили у обкома партии несколько шахтных вагонеток, приспособили к ним тросы и лебедками стали таскать эти вагонетки через щели и окопы, в которые сажали бойцов. Конечно, полного подобия с танком доиться было нельзя, и все-таки этот метод давал зримые положительные результаты. Красноармеец уже знал, как встречать танк на подходе к окопу, как пропускать бронированную машину над собой и как действовать вдогонку.

Предпочтение большинство отдавало бутылкам КС. Люди поверили в это оружие и научились умело применять его. Связке гранат доверяли меньше, видимо, потому, что она все-таки тяжела даже для сильной руки. Совсем не признавали бойцы такой способ борьбы с танками, как стрельба из всех видов стрелкового оружия по смотровым щелям. Мы, разумеется, учили подразделения и этому (на вагонетках рисовали смотровые щели и били по этим микроразмерным целям), но по тому, с каким нежеланием красноармейцы занимались такой стрельбой, было видно, что тут у них — полнейшее недоверие.

Организовали мы и обучение личного состава стрелковых подразделений борьбе с мотоциклетными группами. Для этого, использовались также вагонетки, только маленькие. И таскали их уже с помощью электропривода.

Таким же образом учили артиллеристов. В их подготовке основное внимание обращалось на стрельбу по танкам прямой наводкой. Здесь мы тоже получили вполне обнадеживающие результаты.

Очень много времени отводилось тактической подготовке командиров. Обучение шло в порядке подчиненности. Кроме полковых учений, сверх плана удалось провести и дивизионное. Все части совершили 50-километровый марш, развернулись в предбоевые, а затем и в боевые порядки, отработали наступление и закрепление достигнутого рубежа. Командиры работали в основном грамотно, и это вселяло надежду на то, что боевое крещение мы выдержим с честью.

Параллельно с боевой подготовкой проводилась и партийно-политическая работа, душой которой стали комиссар дивизии старший батальонный комиссар М. С. Корпяк и начальник политотдела батальонный комиссар С. Ф. Олейник. Умело опираясь на партийные организации частей и подразделений, политработники проводили множество мероприятий, направленных на воспитание бойцов и командиров в духе беззаветной любви к социалистическому Отечеству, неистребимой ненависти к врагу, стойкости, мужества и отваги. Вся идейно-воспитательная работа тесно сплеталась с задачами подготовки личного состава к боям. Политработники и парторганизации приложили много усилий, чтобы предотвратить танко- и десантобоязнь. Активно использовались традиции рабочего класса, в частности шахтеров Донбасса. Взаимопомощь и взаимовыручка, привычка работать под землей с глазу на глаз с опасностью, выдержка, хорошая физическая закалка — все эти горняцкие качества еще больше развивались и надежно работали на сколачивание подразделений.