В огне передовых линий

Ни шагу назад!

На левый берег Миуса 383-я стрелковая дивизия отошла последней из соединений 18-й армии. Для обороны нам досталась полоса шириной около 30 километров которую мы заняли двумя стрелковыми полками — 694-м и 691-м. 696-й стрелковый полк в боях за Чистяково понес большие потери в личном составе и вооружении, и мы были вынуждены отвести его с переднего края, чтобы сохранить хотя бы какой-то костяк части.

Передний край нашей обороны проходил по левому, низменному берегу Миуса от Яновки через Княгиневку до Ново-Павловки. Нашим правым соседом теперь стали подразделения и части укрепленного района, которыми командовал генерал-майор А. И. Рыжов, а соседом слева — братская, тоже шахтерская, 395-я стрелковая дивизия под командованием подполковника А. И. Петраковского.

Новый оборонительный рубеж был мне уже немного знаком. Дело в том, что 29 октября, когда в бою за Чистяково выдалась довольно продолжительная, в несколько часов светлого времени, передышка, мне удалось вместе с начальниками служб провести рекогносцировку очередного промежуточного рубежа обороны. У него было два больших недостатка. Во-первых, правый берег Миуса значительно возвышался над левым, то есть противник получал возможность хорошо просматривать всю нашу оборону, сам при этом оставаясь укрытым от наблюдения с низкого левого берега. В частности, все перегруппировки гитлеровских войск перед 383-й стрелковой могли проводиться весьма скрытно. Артиллерия врага получила прекрасные огневые позиции и наблюдательные пункты. Второй недостаток — река Миус не была достаточно серьезной водной преградой.

Но зато у облюбованного нами оборонительного рубежа имелось и немало достоинств. Главное из них — за спиной, в тылу, находился промышленный город. Красный Луч должен был дать нам хорошее шахтерское пополнение и помочь рабочей силой при оборудовании обороны. Мы получали возможность использовать его разветвленные и отлаженные коммуникации, в частности телефонную связь. Из Красного Луча мы могли получить все необходимые для оборудования обороны материальные средства. Город стоял на возвышенности. Она была небольшой, но с нее можно все же было вести наблюдение за противником, находящимся на правом берегу Миуса. И наконец, фронтовой быт. Наступала зима, для обогрева требовалось много топлива, а его у нас, остановись мы перед Красным Лучом, было бы неограниченное количество. Город и лежавшие вокруг него многочисленные шахтерские поселки стали бы местом, куда при надобности мы могли бы отводить на отдых свои подразделения и части.

А бытовое-то наше положение действительно с каждым днем становилось все хуже и хуже. Целый месяц никто из нас не мылся в бане. Обувь у бойцов износилась так, что промедление с ее ремонтом грозило тем, что дивизия могла стать в прямом смысле босоногой.

Вот такие мысли родились во время рекогносцировки левого берега Миуса, и я принял решение Красный Луч не сдавать, о чем и доложил командарму. Он это решение утвердил. Вечером 29 октября, связавшись по телефону с командиром 395-й стрелковой дивизии подполковником Петраковским, познакомил с утвержденным решением и его. Комдив 395-й сразу же поддержал: да, будем стоять и не отступим. Договорившись о взаимодействии с Петраковским, передал телефонную трубку комиссару дивизии Корпяку. Михаил Семенович в свою очередь обговорил все вопросы предстоящей партполитработы с В. И. Санюком, комиссаром 395-й стрелковой дивизии.

…В ночь на 31 октября, часов около двух, я приехал на командный пункт дивизии, который расположился в здании горкома партии. На КП встретились с первым секретарем горкома КП(б)У И. М. Белевским. В том, как стремительно шагнул он к нам с Корпяком, как коротко пожал руку, чувствовалось, что Белевский находится в сильном волнении.

— Когда будете сдавать город? — резко спросил он.

— Не обираемся.

Наверное, я ответил довольно резко. Мы были утомлены, да еще этот густой поток беженцев на краснолучских улицах… Потом, когда работа сблизили нас, Иван Михайлович признался: первая наша встреча его и в самом деле вывела из себя, но он сдержался, а сдержавшись, сразу же успокоился.

В 8 часов утра 31 октября противник начал артиллерийскую подготовку. Особенно сильный огонь он вел по району севернее Княгиневки, где оборонялся 3-й батальон 691-го стрелкового полка, которым командовал старший лейтенант А. С. Окунев, и по правому флангу 694-го стрелкового полка. После получасовой артподготовки в наступление пошла вражеская пехота. Под прикрытием холмов и увалов правого берега Миуса она подошла к реке в предбоевых порядках и только тут, в непосредственной близости от реки, развернулась в боевые.

Густые цепи немецкой пехоты быстро скатились с крутого правого берега и, несмотря на плотный огонь наших артиллерийских батарей, одним рывком сблизились с нами. Видно было, что противник, наступая с решительной целью, стремится одним ударом опрокинуть оборону 383-й стрелковой и с ходу захватить Красный Луч.

Хотя силы были очень неравны, батальоны шахтерских полков оборонялись, как никогда, мужественно и стойко. А в это-же время в тылу боевых порядков 4-й горнострелковой немецкой дивизии с огромным упорством вела бой 6-я рота 694-го стрелкового полка, которой командовал старший лейтенант И. И. Медведев. Она отстала от батальона, уклонилась в сторону и теперь прорывалась на левый берег Миуса.

Отход роты Медведева осталась прикрывать группа бойцов из одиннадцати человек. Командовать ею было приказано сержанту Я. С. Приходько. Эта группа, заняв для обороны кирпичный дом Анны Ефимовны Самойленко в селе Грабово, встретила гитлеровцев огнем. У наших храбрецов была отличная позиция, и они буквально не давали пехоте противника поднять головы. И так продолжалось часа два.

Но вот немцам удалось установить на прямую наводку артиллерийское орудие. Оно стало бить по окнам. В гарнизоне Приходько появились раненые. Сержант отправил четырех вышедших из строя бойцов на другой берег Миуса, в расположение своего полка. Между тем под прикрытием орудийного огня гитлеровцы подобрались к самому дому. В окно влетела немецкая ручная граната с длинной деревянной ручкой. Красноармеец Михаил Иванович Гордюхин бросился к ней, чтобы выкинуть наружу, но не успел. Осколки сразили бойца.

— А ну, за Михаила, хлопцы! — скомандовал Яков Приходько и, рванув из лимонки чеку, первым бросил в густую серо-зеленую цепь гитлеровцев свою гранату. Вслед за командиром применили «карманную артиллерию» еще пятеро бойцов. Около кирпичного дома, построенного на века, нашли свой бесславный конец около полутора десятков гитлеровцев.

Бой горстки наших воинов под командованием сержанта Приходько продолжался до самого вечера. Еще дважды командир отправлял своих раненых подчиненных на правый берег. Когда начало смеркаться, в доме остались только Приходько и красноармеец Долженко. Они в течение получаса отразили две атаки гитлеровцев. Но тут ранили бойца. Фашистская пуля прожгла его грудь. Он дышал тяжело, с каким-то присвистом, и было ясно, что спасти Долженко могло лишь вмешательство врачей. Да, надо отходить. Благо над степью уже висела черная осенняя темень…

Якова Приходько я до этого не знал. Но тут захотелось познакомиться с ним, просто поговорить. И вот он пришел на мой НП, высокий, атлетического сложения. Голова перевязана свежим бинтом, на щеках — легкая бледность. Я невольно мысленно ругнул себя: человек ранен, ему бы отдохнуть сейчас, а я вызываю его на наблюдательный пункт! Спросил:

— Как самочувствие, Яков Степанович?

Сначала в ответ он широко, белозубо улыбнулся. И такая это была яркая улыбка, и столько в ней было душевной силы, что я залюбовался сержантом.

— Все в порядке, товарищ полковник!

Мы долго разговаривали в эту ночь. Яков мне рассказал и о своем отце, который, оказывается, на империалистической войне стал полным георгиевским кавалером, и о своей учебе в Киевском художественном институте, и о собственном фронтовом опыте.

Я отправил сержанта в медсанбат дивизии. Яков сопротивлялся, насколько это было возможно в его звании, заверял меня, что он совершенно здоров, но уж очень хотелось, чтобы этот мужественный человек хорошенько выспался и отдохнул, и я настоял на своем. Просто приказал: двое суток медсанбата. Как двое суток увольнения. Когда Приходько ушел, кто-то из офицеров по моему распоряжению написал представление для награждения героя орденом Ленина. Сам же я позвонил на командный пункт Корпяку и, рассказав ему о бое за Грабово, попросил пошире оповестить о мужестве одиннадцати наших бойцов все подразделения дивизии, так же, как и о мужестве командира пулеметного расчета старшего сержанта Александра Савицкого, который в течение полутора суток, находясь в полукольце врагов, вел неравный бой с превосходящими силами противника.

Тогда толком я и сам не понимал, зачем мне понадобилось среди ночи вызывать на НП сержанта Приходько. Мне было чем заняться и о чем подумать. Но после войны память часто возвращалась и к этому первому дню восьмимесячной обороны на Миусе, и к этой ночной беседе с героем. И теперь я убежден: не вызвать и не поговорить с отважным младшим командиром я просто не мог. В ту ночь мне нужен был именно такой собеседник, как он.

Дело в том, что, несмотря на наше упорное сопротивление, противнику при мощной поддержке артиллерийско-минометным огнем и ценой огромных потерь удалось в нескольких местах захватить плацдармы. Особый успех имела 1-я горнострелковая дивизия немцев. Южнее Ново-Павловки она значительно потеснила 395-ю стрелковую дивизию: два полка ее отошли на восток километров на пять. Но третий, 726-й стрелковый, который оборонялся на правом фланге дивизии, устоял. Правда, левый его фланг под давлением противника загнулся круто к северо-востоку, но все-таки Ново-Павловку не сдали. Там мужественно стояли бойцы 3-го стрелкового батальона, которым командовал старший лейтенант Н. А. Туранов.

Справа от нас гитлеровцы создали плацдарм в Яновке, вытеснив из нее одно из подразделений укрепленного района генерала Рыжова. И наконец, в полосе нашей обороны 13-му горнострелковому полку 4-й горнострелковой дивизии (она по-прежнему действовала против нас) удалось захватить Княгиневку. 3-й батальон 691-го стрелкового полка дрался отважно и умело. Малочисленный, сильно обескровленный в предыдущих жестоких схватках с врагом, он, обороняя Княгиневку, уничтожил до 200 фашистских захватчиков, но под ударами превосходящих сил горных стрелков вынужден был оставить поселок.

Хотя на всем рубеже обороны дивизии не было ни одного неатакованного участка, полк Ковалева требовалось усилить. По тыловым подразделениям собрали около 70 бойцов и бросили их на помощь 691-му полку. Командир 691-го повторил контратаку. Отбита. Еще раз — то же самое… Я приказал закрепляться на занимаемом рубеже.

Читатель, видимо, поймет состояние командира дивизии после этого боя. Петраковский, с которым мы договорились стоять насмерть, еле сдерживает мощнейший натиск фашистов. Над правым флангом 694-го стрелкового полка, в Яновке, висит угроза обхода. Потерян важный узел сопротивления — Княгиневка. Так что же, снова давать команду на отступление?

…Сразу после ухода с НП сержанта Приходько я отдал распоряжение на усиление обороны. Все орудия полковой артиллерии — в боевые порядки пехоты. Саперному батальону, по одной роте на каждый полк, поставить минные поля перед передним краем обороны 691-го и 694-го стрелковых полков. Еще раз пройтись по подразделениям обеспечения и тыла — собрать всех, кого только можно взять, даже в батальоне связи.

К утру мы пополнили 696-й стрелковый полк двумя сотнями бойцов из специальных и тыловых служб. В этот же полк из 691-го стрелкового полка после некоторого препирательства С. Е. Ковалева было передано 8 станковых пулеметов. Батальоны М. И. Мартынова вновь стали боеспособными подразделениями, и мы оказались с резервом, которым уже можно как-то маневрировать.

Едва мы успели сделать все, что намечали, противник пошел в наступление. Все — как и накануне. Получасовая артподготовка, а потом атака пехотными подразделениями. Главные удары — с захваченных плацдармов. Весь день шел ожесточенный бой. Иногда казалось, что немцы вот-вот зацепятся еще за один плацдарм южнее Яновки. Но Кипиани чутко улавливал этот момент и контратакой роты, которая была у командира полка в резерве, отбрасывал гитлеровцев. У Ковалева люди тоже держались стойко. Правда, был момент, когда 9-я рота 691-го стрелкового дрогнула и беспорядочно стала отступать.

Я не единомышленник тех командиров, храбрых, в общем-то, людей, которые в критический момент признают лишь единственный способ действий — собственной грудью, пусть и ценой жизни, закрыть прорыв. Но в той обстановке мне действительно ничего другого не оставалось. 9-я рота бежала прямо на мой НП, и остановить ее было моей обязанностью. Вскочив на коня, я быстро сблизился с отступающими, спешился.

Командир роты бежал почему-то одним из первых. Глаза обезумевшего человека, ничего не видит, ничего не понимает.

— Ложись! — крикнул я.

Ротный грохнулся плашмя и застыл. Секунды две-три он лежал неподвижно — видно, приходил в себя. Потом встал и, опустив голову, подошел ко мне. Конечно, он был готов к самому худшему.

— Остановите роту и — вперед! — приказал я.

Только что в панике отступавшее подразделение снова повернуло на врага и коротким ударом выбило противника с отданных ему позиций. Не отошел и 726-й стрелковый полк 395-й стрелковой дивизии. Ново-Павловка по-прежнему была в руках батальона старшего лейтенанта Н. А. Туранова. Отбив за день семь фашистских атак, 383-я стрелковая дивизия уничтожила около 400 солдат и офицеров противника.

Вечером 1 ноября, как всегда, я докладывал командарму об итогах боевых действий дивизии в течение дня. Доклад этот был короток: несмотря на сильное давление противника, шахтерские полки прочно удерживают занятый по Миусу рубеж. Еще ни разу за все время боев в Донбассе я не испытывал такого глубокого и радостного удовлетворения. Даже после первой схватки с врагом. Ведь там, под Успеновкой, Константиновкой, Ново-Михайловкой, немецко-итальянские соединения имели дело с полнокровной 383-й стрелковой. Здесь же, на подступах к Красному Лучу, в каждом из наших полков насчитывалось от силы 600―700 активных штыков. И все-таки мы устояли.

Последующие четыре дня ожесточенные бои продолжались.

Правый и левый соседи дивизии, выполняя приказ командарма, одновременно ударили по врагу и потеснили его. Командир 49-го горнострелкового корпуса противника, опасаясь дальнейшего развития этого успеха, сомкнул боевые порядки 1-й и 4-й горнострелковых дивизий к правому флангу и в образовавшийся разрыв двинул 198-ю пехотную дивизию, которая еще с 10 октября все время двигалась во втором эшелоне корпуса. Свежее гитлеровское соединение, введенное в бой в полосе нашей дивизии, ринулось на оборону шахтеров.

Главные удары 198-я пехотная дивизия наносила все с тех же двух плацдармов — у Яновки и Княгиневки. Особенно упорно она наращивала усилия на втором, наступая в северном и северо-восточном направлениях по балке Хрустальная. Стык флангов 694-го и 691-го стрелковых полков, продавленный узким острым клином врага, натянулся до предела. И тогда 696-й полк стал позади этого стыка.

Командующий армией, видя угрожающее положение, выдвинул из своего резерва 961-й стрелковый полк на участок Яновка, Грибовка и, передав его мне в оперативное подчинение, расширил нашу полосу обороны. Однако это расширение в тот момент для нас было при сопоставлении всех минусов и плюсов больше добром, чем злом. 961-й полк был кадровый, с полным штатом личного состава и вооружения, имел боевой опыт. Он решительно навис над левым флангом плацдарма противника у Яновки и отвлек туда его силы, которые могли быть использованы для развития успеха 198-й пехотной дивизии в направлении Штеровка и Красный Кут.

Снова крепко помог нам эрэсовский дивизион. Своим точным залпом он накрыл на правом берегу Миуса до батальона пехоты с минометами и артиллерией. Это подкрепление двигалось на плацдарм в Княгиневку. Еще до двух рот противника было уничтожено батареями 966-го артполка и минометчиками стрелковых полков на северной окраине Княгиневки 5 ноября, когда немцы попытались атаковать в стык между 2-м и 3-м батальонами 694-го стрелкового полка. Особенно отличилась 4-я гаубичная батарея под командованием лейтенанта Б. С. Тагана. Поставив орудия на прямую наводку, этот молодой командир, пришедший в нашу дивизию с училищной скамьи, в упор расстреливал густые цепи противника. За день батарея уничтожила более 100 гитлеровцев, сожгла два вражеских бронетранспортера.

С утра 6 ноября командир 198-й пехотной дивизии генерал Бёмэ попытался опять начать наступление, но, когда мы отбили первую атаку, установилось относительное затишье. Больше в этот день гитлеровцы не атаковали. И не потому, что им надо было собраться с силами или произвести какую-то перегруппировку. Противник выдохся. Видимо, получив приказ перейти к обороне, он прямо среди бела дня приступил к земляным оборонительным работам. Вскоре об этом же мне сообщили и командиры соседних с нами соединений.

Кто пережил арьергардные бои 1941 года, тому нетрудно понять тогдашние наши чувства. Для нас это было большой победой. Да еще в такой знаменательный день — в самый канун 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции! Мы знали, что на других оперативных направлениях, особенно под Москвой, на огромном фронте борьбы советского народа против немецко-фашистских захватчиков все еще идут кровопролитные бои. Мы знали, что инициатива по-прежнему остается в руках ненавистного врага. Но после того как нами была остановлена 198-я немецкая пехотная дивизия, после того как стали зарываться в землю соединения 49-го горнострелкового корпуса гитлеровского вермахта, мы вдруг очень отчетливо почувствовали, что скоро враг будет остановлен повсеместно.

С этими чувствами представители подразделений пришли на праздничные митинги, которые вечером 6 ноября мы провели во всех полках и отдельных батальонах дивизии. С этими чувствами они после митинга поднимали флаги на терриконах, чтобы утром кумач этих флагов видели все: и жители Красного Луча — как символ их сбывшейся надежды, и наш противник — как символ нашей решимости не сделать больше назад ни шагу… А утром работники политотдела дивизии записали доклад И. В. Сталина на торжественном заседании в честь 24-й годовщины Великого Октября, переданный по радио. Эта речь была немедленно размножена, и коммунисты штабной парторганизации пошли с нею в боевые порядки рот и батарей. И хотя с 9 часов утра противник начал вести по нашим участкам обороны интенсивную артиллерийско-минометную стрельбу, которая продолжалась весь день, партийные агитаторы довели содержание речи Председателя Государственного Комитета Обороны до каждого красноармейца. Громче разрывов неприятельских снарядов звучали тогда для нас вот эти слова, сказанные от имени партии, от имени Родины: «Отныне наша задача, задача народов СССР, задача бойцов, командиров и политработников нашей армии и нашего флота будет состоять в том, чтобы истребить всех немцев до единого, пробравшихся на территорию нашей Родины в качестве ее оккупантов».[2]

Истребить захватчиков… Сколь ни сильно было у нас чувство ненависти к ним, насколько ни жгуче было наше желание отомстить врагу за сожженные советские города и села, за погубленные сотни тысяч жизней стариков, женщин, детей, как ни велико было наше стремление перехватить у противника боевую инициативу, мы все же отчетливо сознавали: до того часа, когда на советской священной земле будет уничтожен последний фашист, еще прольется немало крови. Так что мы не питали иллюзий, что вот, мол, остановили немцев, а теперь соберемся быстро с силами и погоним супостата из пределов Отечества.

Командование дивизии рассчитывало на зимовку под стенами Красного Луча, и задача поэтому заключалась в том, чтобы как следует закрепиться на миусском рубеже. Прежде чем приступить к совершенствованию обороны, мы посчитали нужным подвести и кое-какие итоги. Ведь за плечами были 26-дневные непрерывные бои.

9 ноября мы с комиссаром и начальником штаба дивизии провели совещание командиров и комиссаров полков, начальников родов войск и служб дивизии. Первое слово я предоставил М. С. Корпяку.

Михаил Семенович обратил внимание собравшихся прежде всего на то, что в своей массе шахтеры дрались очень хорошо. С самого первого дня бойцы и командиры проявили мужество, стойкость и героизм. И всегда впереди были коммунисты и комсомольцы. Молодые части 383-й стрелковой дивизии ни разу не отошли без приказа. Они уничтожили около 5000 солдат и офицеров противника, до 100 его танков и много другой боевой техники и оружия. Этим мы могли гордиться.

Я же говорил в основном о наших промахах. 26-дневные бои обнажили немало недостатков в боевой деятельности частей и подразделений дивизии. Первая группа этих недостатков — из области управления. Боевые действия показали, что командиры плохо владеют радиосвязью и потому не используют ее, предпочитая связь проводную, которую они считают надежней, и через нарочных. Вторая группа недостатков — от недообученности рядового и младшего командного состава. Бойцы и младшие командиры в своем большинстве не умели в ходе боя толком использовать местность, слабо маскировались, нерешительно, с оглядкой дрались в населенных пунктах и в ночных условиях, редко прибегали в бою к военной хитрости. Третья группа недостатков относилась к организации разведки. Некоторые командиры подразделений вели ее плохо, и враг, бывало, наносил нам удары там, где мы никак их не ожидали. Наконец, четвертая группа недостатков отражала неопытность командиров полков в руководстве своими тылами. Где их разместить, как организовать с ними связь, как наладить бесперебойное снабжение подразделений боеприпасами, горячей пищей, куревом, как обеспечить бой первой медицинской помощью — обо всем этом командиры полков, оказывается, имели весьма общее представление…

Хотя я старался говорить как можно спокойнее и мягче, головы собравшихся опускались все ниже и ниже. Надо было как-то приободрить людей, и я, прервав доклад, приказал начальнику штаба дивизии полковнику И. А. Шевченко сегодня же затребовать из полков представления на награждение отличившихся в боях бойцов, командиров и политработников орденами и медалями.

— Это мы хоть сейчас, товарищ полковник, — весело сказал старший политрук М. И. Романов, комиссар 696-го стрелкового полка. — Это мы, не сходя с места, напишем!

Тягостное настроение разрядилось, и я закончил разбор нашего отхода от предместий Сталино указаниями о порядке и времени устранения всех недостатков, отмеченных при подведении итогов. В свою очередь комиссар изложил требования к организации партполитработы.

Теперь о главном. На совещание командование дивизии пришло с хорошо обдуманной идеей траншейного принципа построения обороны, и эту идею я вложил в свои распоряжения. Предстояло создать непрерывные линии траншей, соединить их ходами сообщения, оборудовать отсечные позиции. Да еще подбрустверные ниши, блиндажи, огневые позиции минометов и артиллерии… То есть работы — уйма. И разумеется, силами дивизии поднять ее было тяжело. Но у нас уже состоялся на этот счет разговор с Белевским. Он заверил, что ежедневно на траншейных работах сможет участвовать полторы тысячи взрослых горожан.

Должен оговориться, что 383-я стрелковая дивизия нисколько не претендует на приоритет во внедрении траншейного принципа обороны. На всем советско-германском фронте командиры искали наиболее рациональные приемы борьбы с сильным врагом, и идея сплошных траншей родилась именно в результате такого повсеместного поиска. Потом она была закреплена в специальной инструкции Генерального штаба Красной Армии.

С 9 ноября 1941 года все части 383-й стрелковой дивизии приступили к организации активной обороны на миусском рубеже. Все работы, которые шли днем и ночью, проводились — это следует подчеркнуть — под огнем противника. Артиллерия противостоящей нам 198-й немецкой пехотной дивизии не прекращала стрельбы даже в темное время суток. Особенно досаждали минометные батареи. Не имея сил атаковать нас на всем фронте, немцы нередко наносили по обороне короткие, но мощные удары пехотными подразделениями. Вот почему наряду с форсированием инженерных работ мы много занимались и вопросами боевой готовности. Этому уделяли внимание как командиры штадива, так и партийно-политический аппарат.

Мы провели собрания партийного и комсомольского актива. Самоотверженный труд на фортификационных работах и высочайшая бдительность — так сформулировали тогда главную, двуединую задачу, стоявшую перед нашей дивизией. А обратить внимание на бдительность было тем более важно, что нам не представлялось возможности выставлять перед своим передним краем боевое охранение. Но мы не нацеливали личный состав полков и отдельных батальонов дивизии на отсиживание в обороне. Мы нацеливали людей на активное противоборство с врагом. Гитлеровцы должны постоянно нести потери в живой силе, технике и вооружении.

Много сил и времени потратили на то, чтобы приучить командиров всех степеней непрерывно вести наблюдение за врагом. В первые дни обороны, особенно когда уже закопались в землю, было много беспечности. Начал противник артналет — все уходят в укрытия и сидят там до тех пор, пока немцы не сделают в стрельбе перерыва. А ведь в такие моменты командиры и их наблюдатели обязаны вести визуальную разведку огневых позиций минометов и артиллерии врага, их наблюдательных пунктов.

Впрочем, и у противника беспечности хватало. Как-то командир разведгруппы, ходившей в немецкий тыл, лейтенант Зайцев, доложил, что неприятельские подразделения, оставив в окопах дежурные пулеметные расчеты, на ночь уходят спать в населенные пункты. Посоветовавшись, мы решили в каждом стрелковом полку создать небольшие, человек по пятнадцать, группы отважных и опытных автоматчиков, которые должны были под покровом темноты проникать в занятые противником поселки и уничтожать там живую силу врага прямо в хатах.

Эти группы были обеспечены белыми маскхалатами (уже лег снег) и лыжами, раздобытыми нами у жителей Красного Луча. У каждого автоматчика, входившего в состав такой группы, обязательно были бутылки КС, гранаты и нож. Незаметно проникнув в населенный пункт, наши «охотники» снимали часовых, а затем поджигали дома, в которых грелись гитлеровцы. Немцев, выскакивавших в панике из хат, уничтожали огнем из автоматов.

Особенно удачно действовала группа 691-го стрелкового полка, которой командовал младший лейтенант Артем Павлович Артамонов. Однажды его храбрецы — было это в самом начале января 1942 года — уничтожили в Ново-Елизаветовке до роты противника. Они же приволокли и двух пленных. Один из гитлеровцев, высокий, молодой, красивый унтер, дал довольно подробные сведения о 198-й пехотной дивизии.

К этому времени нам установили весьма скудный лимит на боеприпасы. Скажем, на одну гаубицу в сутки отпускалось всего три артвыстрела. Я своей властью уменьшил этот лимит еще на один снаряд: надо было накопить боеприпасы, чтобы все-таки выбить противника с плацдармов Княгиневки и Яновки. Вот и получалось: на орудие всего два снаряда, а артиллерию, минометы и пулеметы врага подавлять надо. С одной стороны, такая экономия была не от хорошей жизни, но с другой — мизерная суточная норма расхода боеприпасов приучила стрелять только наверняка.

Как-то я приехал на наблюдательный пункт 3-й батареи 966-го артполка. Командовал батареей лейтенант Иван Стукач. Мне нравился этот молодой комбат. И нравился прежде всего тем, что он умел беречь своих батарейцев. Вот и теперь: у других еще и блиндажи на огневой позиции не отстроены до конца, а этот уже исхитрился даже орудия укрыть навесом из бревен. А перекрытия блиндажей — вообще 5–6 накатов. В этой батарее всегда было очень мало потерь.

Ставлю комбату задачу уничтожить пулеметное гнездо перед фронтом обороны 694-го стрелкового полка. Этот пулемет не давал покоя ни днем ни ночью. Жду. Стукач не торопился. Он вызвал с огневой позиции младшего лейтенанта А. Черобнева и наводчика первого орудия сержанта Я. Матвейчука. Минуты три они о чем-то совещались, потом те двое убежали снова на батарею.

— Сколько отпускаете снарядов, товарищ полковник? — спросил меня комбат.

Вот хитрец! Хочет, видать, получить боеприпасы сверх лимита. Я засмеялся:

— А сколько потратите. Все ваши. У меня снарядов нет.

Иван даже хекнул от досады — не вышел номер! — и начал командовать… Вторым выстрелом орудие Матвейчука подняло дзот на воздух.

В нашем артполку вообще подобрались очень хорошие командиры и в батареях, и в дивизионах. За время арьергардных боев 966-й артиллерийский не потерял ни одного орудия. В этом большая заслуга бывшего начальника артиллерии дивизии подполковника Г. А. Ткачева, командира полка майора М. А. Михайленко, комиссара полка батальонного комиссара В. П. Некрасова и начальника штаба полка капитана В. Б. Борсоева.

К сожалению, 8 ноября майор Михайленко был тяжело ранен в голову. Произошло это рядом с моим наблюдательным пунктом в районе шахты № 160, когда Михаил Алексеевич, получив от меня указания, вышел из блиндажа, чтобы идти на свой НП. Неподалеку разорвался снаряд, и Михайленко упал. Мы внесли его в блиндаж, перевязали и эвакуировали в медсанбат. В дивизию он уже не вернулся. Командование же полком временно принял начальник штаба капитан Борсоев.

Владимир Бузинаевич Борсоев, бурят по национальности, прибыл к нам в первый же день формирования дивизии. В самый канун войны он окончил Военную артиллерийскую академию имени Ф. Э. Дзержинского и был назначен командиром дивизиона в один из артиллерийских полков Киевского Особого военного округа. Так что нашествие гитлеровских орд ему пришлось встречать 22 июня 1941 года. В конце июля он был ранен, попал в госпиталь, лечился. 24 августа в штабе Харьковского военного округа получил назначение в 383-ю стрелковую дивизию начальником штаба артиллерийского полка.

Когда он представлялся, невысокий, подтянутый, мне почему-то подумалось, что этот аккуратный капитан по натуре своей, наверное, больше командир, чем начальник штаба. И тогдашнее первое впечатление не обмануло, оказывается, меня. Впоследствии, к концу войны, Владимир Бузинаевич стал полковником, командиром 11-й отдельной истребительно-противотанковой бригады, Героем Советского Союза, кавалером двух орденов Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны I степени, Красной Звезды. Он погиб в бою 8 марта 1945 года, когда до капитуляции гитлеровской Германии оставалось два месяца…

…Капитана Борсоева трудно было застать в штабе полка. Он буквально дневал и ночевал в батареях и старался пойти именно в то подразделение, которое возглавлял наиболее молодой, малоопытный командир. И больше всего он заботился о 1-м дивизионе, которым командовал лейтенант Николай Максимов.

В момент ранения Михайленко капитан Борсоев находился на НП командира 1-го артдивизиона. Вдруг — телефонный зуммер. Командир 2-й батареи лейтенант Юрий Кустов докладывал: по его разрешению командир отделения разведки сержант Леонтьев проник в поселок шахты № 12 и, уничтожив четырех немцев, благополучно вернулся. На юго-восточной окраине поселка сержант обнаружил скопление пехоты противника, до 300 человек.

— Юра! — закричал Максимов. — Давай на них…

— Отставить! — приказал Борсоев. — Пусть пристреляется по реперу, а мы с вами тем временем подойдем к нему на наблюдательный пункт.

Кустов пристрелялся одним орудием по холмику, расположенному в стороне от шахты № 12, а потом, когда пришли Борсоев с Максимовым, построил веер и сделал после некоторых пересчетов начальника штаба перенос огня. Ударили батареей.

Сколько они тогда уничтожили немцев в шахтном поселке, установить не удалось. Но что эти три сотни фрицев разбежались в сильной панике — этот факт был подтвержден командиром 961-го стрелкового полка. Противнику был нанесен значительный урон в живой силе, а два друга лейтенанта — комбат и командир дивизиона — получили от Борсоева прекрасный урок сообразительности, четкости командирского мышления и оперативного использования полученных разведданных.

Буквально на глазах изменялось отношение бойцов и младших командиров к наблюдению за противником! Когда отступали, кого ни спроси о неприятеле, только и могли сказать, кто против них действует — немцы или итальянцы. А сейчас разговариваешь с наблюдателем, он тебе все как положено докладывает: по фронту — справа налево, в глубину — от себя к противнику. Не забудет сказать, что, дескать, вчера вон того бугорка не было, а сегодня утром откуда-то взялся, и, осмелев от поощрительной улыбки, добавит:

— Но мы высмотрим, товарищ полковник, что там за лисица-куница прячется…

Однако визуальная разведка, хотя и во всех звеньях, — это всего лишь визуальная, простым глазом, пусть даже и усиленным оптикой. Противник тоже умеет маскироваться и никогда не спешит обнаруживать ни свои боевые порядки, ни перестроение их, ни свои замыслы. Поэтому без поисковой разведки было не обойтись.

Ее вели разведывательные подразделения всех четырех стрелковых полков и отдельная моторазведрота дивизии. Почти каждую ночь уходили в тыл противника наши разведгруппы. Главной задачей одних было обнаружение подхода к 198-й пехотной дивизии каких-либо подкреплений и определение производимых немцами перегруппировок. Перед другими группами ставилась не менее важная задача — захват «языка».

Человек, читавший много книг, смотревший много фильмов о Великой Отечественной войне, конечно же осведомлен о действиях поисковой войсковой разведки на фронте. И все-таки мне хочется кое-что подчеркнуть из давно известных вещей. Это нелегкое дело требует от человека особых качеств. Особых — в смысле сильно развитых. Таких, как сообразительность, смекалка, ловкость, выносливость, выдержка. В разведку людей отбирает сама война. Поэтому часто бывало так: скажем, бойца сначала определяют в хозяйственный взвод, а через какие-то три-четыре месяца фронтовой жизни он уже в полковой разведке.

Семен Комаров, правда, не был в тыловом подразделении. С самого начала он попал в стрелки — в 1-й батальон 691-го стрелкового полка. В дни боев за Сталино, ЗуГРЭС, Чистяково этот боец отличился отвагой и хладнокровием в бою. Кроме того, командиры заметили, что Комаров весьма искусно применяется к местности. И ему стали поручать некоторые задания по разведке.

На Миусе разведывательный талант Семена Комарова расцвел в полную силу. Когда командир полка приказал перевести его в разведку, комбат-1 старший лейтенант В. М. Твалабейшвили, сам человек исключительно смелый, хорошо, умно воевавший, поднял настоящую бучу. Он считал, и не без оснований, Комарова своим учеником и не хотел отдавать его из батальона. Командир полка, конечно, нажал всей своей властью. Я не вмешивался.

В полковой разведке Семену присвоили звание сержанта, он стал возглавлять поисковые группы. Однажды с такой группой, в которую входили красноармейцы Щербановский, Корнеев, Бердников, Волков, Ситко и Лариков, он отправился для захвата «языка». Линию фронта пересекли благополучно, без шума. Сразу же нашли блиндаж, который можно было взять. Решили оглушить немцев, находившихся в блиндаже, гранатой. Комаров рванул дверь и швырнул в проем свою «карманную артиллерию»…

Когда ворвались в блиндаж — там ни одного живого немца. Быстро собрав у убитых документы, кинулись уходить. Целый день пролежали в норах, вырытых в снегу. Ночью взяли второй блиндаж, тоже с помощью гранаты. Захватили одного раненого, понесли его, но «язык» по дороге отдал богу душу.

Никто не осудил бы разведчиков, если бы они на этот раз вернулись без контрольного пленного. Но Комаров не хотел и думать о возвращении. Разведчики дали круг километров в десять и вышли-таки к третьему блиндажу. Здесь они действовали только ножами, без единого выстрела. В плен взяли младшего унтера.

Комарова в дивизии знали все. Слава у него была громкая. Он возглавил разведвзвод 691-го стрелкового полка, и ему присвоили звание младшего лейтенанта. Когда Семена принимали в ряды партии, лучшей рекомендацией бывшего забойщика шахты имени Горького в Сталино был орден Красного Знамени и боевой счет: 60 уничтоженных и 6 взятых в плен фашистов.

Младшего лейтенанта С. Комарова тяжело ранило в начале апреля 1942 года. Его эвакуировали в госпиталь, но остался ли он жив, воевал ли еще потом, сведений никаких нет. И сколько ветераны 383-й стрелковой дивизии ни разыскивали этого отважного разведчика, так ничего и не выискали. Видно, нет уже в живых нашего однополчанина Семена Комарова.

В биографии нашего разведчика читателю надо обратить внимание на такую ее строчку: человек за два с небольшим месяца боевых действий вырос от рядового бойца до командира подразделения. Это не какой-то исключительный случай. Это явление массовое. Война уплотняет все — и время, и опыт. На войне достойные люди замечаются немедленно, их тут же выдвигают.

Так было и в нашей 383-й стрелковой. Процесс выдвижения умелых и храбрых бойцов на должности средних командиров и политруков начался еще до Миуса, в боях за Чистяково. Тогда, например, красноармеец 966-го артиллерийского полка Μ. Ф. Гольцев был назначен секретарем партбюро 696-го стрелкового полка, рядовой Г. С. Проценко из 691-го стрелкового полка, младшие командиры Μ. Н. Бычковский и Ф. С. Дубинец из 684-го отдельного саперного батальона — командирами взводов.

В 1941 году наши потери в среднем командном составе стрелковых подразделений были довольно большими. Достаточно сказать, что к началу обороны Красного Луча сменилось по сравнению с началом боевых действий большинство комбатов и командиров рот. Некоторые были убиты, многие ранены и эвакуированы в тыл страны. А пополнения мы не получали. Вот и приходилось искать командиров взводов среди красноармейцев и младших командиров.

Хочется и сейчас, спустя четыре десятка лет после осени и зимы 1941 года, порадоваться вот чему: я не знаю случая, чтобы кто-то из командиров и политработников, выдвинувшихся из красноармейской массы 383-й стрелковой дивизии, не оправдал оказанного ему доверия.

Но вернемся к боевым действиям в начале миусской обороны. 14 ноября на фронте обороны дивизии произошла некоторая перегруппировка наших сил. На правом фланге по распоряжению командующего армией оборону занял 197-й стрелковый полк 99-й стрелковой дивизии, вошедший в оперативное подчинение командиру 383-й стрелковой дивизии.[3] Он сменил 961-й стрелковый полк, выведенным в резерв. На левом фланге к полосе нашей обороны командарм прирезал еще один участок, который мы заняли 3-м батальоном 691-го стрелкового полка и 3-м батальоном 696-го. Теперь вся Ново-Павловка была отдана 383-й стрелковой дивизии. Ее полоса еще больше растянулась — до 40 километров.

Видать, противник почувствовал это. На другой день, 15 ноября, в 17 часов он силою до пехотного батальона при поддержке сильным артиллерийским и минометным огнем ударил с северо-восточной окраины Княгиневки по балке в направлении поселка шахты № 5 бис. Немецкую пехоту встретил сосредоточенный огонь 1-го дивизиона 966-го артполка.

Но гитлеровцы сумели броском преодолеть участок сосредоточенного огня и завязали ближний бой с нашими стрелковыми подразделениями. Основная их масса навалилась на 5-ю и 6-ю роты 694-го стрелкового полка, которыми командовали старшие лейтенанты Μ. Ф. Бец и И. И. Медведев. Дело дошло до рукопашной.

На командира 2-го батальона старшего лейтенанта Иллариона Ивановича Тупельняка бросился высокорослый немецкий офицер. Комбат схватился с ним. На помощь подоспел командир взвода из полковой роты связи лейтенант И. Г. Акименко. Выстрелом из пистолета он уничтожил гитлеровца…

В это время капитан Ш. И. Кипиани бросил в контратаку свою резервную роту. Возглавляемая политруком И. П. Махно, она ударила во фланг наступающего противника. Одновременно подоспела помощь и от артиллеристов. Политрук 3-й батареи Д. К. Бондаренко и парторг батареи старшина И. А. Майборода собрали в своем дивизионе всех ездовых и этой силой тоже ударили по противнику. Гитлеровцы поспешно отступили, оставив на поле боя более сотни трупов своих солдат и офицеров, большое количество автоматов и четыре пулемета.

К сожалению, в этот день тяжело ранило командира 691-го стрелкового полка майора Сергея Егоровича Ковалева. На его место из штаба армии прислали майора Ивана Ефимовича Чистова.

16 ноября к вечеру такой же удар немцы нанесли по участку 197-го стрелкового полка. С большими потерями в живой силе после ожесточенного боя противник был тоже отброшен. Третий день, 17 ноября. Картина повторяется. Только теперь уже на участке 694-го стрелкового полка. Здесь удар двух пехотных рот фашистов пришелся по 1-му и 3-му стрелковым батальонам. Снова у немцев потери. И снова они отходят.

Не думаю, что командир 198-й пехотной дивизии генерал Бёмэ хотел расширить свои плацдармы у Княгиневки и Яновки. Скорее всего все три атаки — это разведка боем, имевшая задачу вскрыть систему огня в обороне 383-й стрелковой дивизии. Не случайно же немцы атаковали уже в сумерках. Еще видно, и действовать можно как днем, но вот огневые позиции артиллерии, минометов и пулеметные точки хорошо демаскируются вспышками выстрелов.

Я не смог руководить отражением атак противника 16 и 17 ноября из-за сотрясения мозга, полученного накануне. Вечером 15-го, еще до того как гитлеровцы, наступая на шахту № 5 бис, перерезали дорогу Красный Луч — шахта № 12, я проскочил в 197-й стрелковый полк. Люди новые, в бою их не знаю — надо быть в этот момент с ними. Но командир полка майор Павел Иванович Сикорский рассказал мне, как 99-я стрелковая дивизия, а в ее составе и 197-й стрелковый полк, отважно дралась на границе, мужественно, нанося захватчикам большие потери, отходила к Днепру, прорывала кольцо окружения. Я, конечно, успокоился.

Когда той же дорогой, которой ехали всего два часа назад, мы возвращались в Красный Луч, наша машина — тяжелый ЗИС-101 — на приличной скорости влетела в глубокую воронку. То ли здесь упал артиллерийский снаряд, то ли немцы, отходя, взорвали фугас, но как бы там ни было, а в яму мы влетели. Я ударился головой об дугу кузова.

Хотя голова болела сильно, лежать, не думая ни о чем, было невозможно. Бёмэ узнал о нашей обороне немало. Во всяком случае, на его карте теперь нанесены почти все огневые позиции дивизионной и полковой артиллерии. Значит, огневые надо менять. Не все, конечно, но наиболее уязвимые придется перемещать. Потребуется изменить и систему минометного и пулеметного огня. И все эти два плацдарма! Как бы их сковырнуть!

Еще 12 ноября мы с начальником штаба дивизии полковником Шевченко и комиссаром дивизии полковым комиссаром Корпяком разговаривали о том, что надо готовить разведку боем. Долго обсуждали, как проводить ее: при поддержке артиллерией или без нее. Прикидывали и так и сяк. Не получается, чтобы артиллеристы поддержали пехоту. Мало снарядов. А сэкономить их еще не успели.

Но если артиллерия в силовой разведке участвовать не будет, значит, главную роль в успехе должна сыграть внезапность. Как ее достичь? Видимо, во-первых, бой нужно вести ночью. А во-вторых, небольшим, но сильным и мобильным отрядом. Скажем, одной стрелковой ротой, усиленной взводом автоматчиков из отдельной моторазведроты дивизии и взводом станковых пулеметов. Так я и решил.

Когда встал вопрос о командире отряда и комиссаре, долго его не обсуждали, хотя людей сюда надо было подобрать и отважных, и хладнокровных, и быстро думающих. Сразу же на память пришел лейтенант Подавильников, первый помощник начальника штаба 696-го стрелкового полка. Он запомнился мне под Марьинкой, и после того я все время держал его на примете.

— А комиссаром — политрука Железного, — сказал Корпяк. — Вдвоем с Подавильниковым они должны сработать неплохо.

Обоих я вызвал к себе, объяснил им задачу и отрекогносцировал с ними участок, с которого предстояло вести силовую разведку. Они, получив в свое распоряжение стрелковую роту и разведвзвод, приступили к подготовке этого боя. На все и им, и себе я отпустил пять полных суток, назначив силовую разведку на 23 часа 18 ноября.

Для разведки боем была выделена в 696-м стрелковом полку рота лейтенанта Корягина. Выбор был удачным. И сам Корягин, и политрук подразделения Ломакин, и командиры взводов лейтенанты Зайцев, Ефремов, младший лейтенант Винник были храбрыми, уже проявившими себя в боях людьми, точно так же, как большинство красноармейцев и младших командиров роты. Ну, а политрук Железный подобрал в отряд лучших разведчиков своей роты.

И вот три вечера подряд Бёмэ сам ведет силовую разведку. Что же делать? Сегодня, 18 ноябрями, в 23 часа Подавильников должен выступать, а мы только-только отбили гитлеровскую атаку. Но может, это даже и к лучшему? Противник наверняка не ожидает, что после его натиска мы вдруг тоже начнем атаковать, и бдительность его притупится. Да, отменять разведку не имеет смысла. И я стал подниматься с постели, чтобы самому проверить, как подготовился отряд к бою, и дать последние указания, советы…

Ночь выдалась темной, холодной, с ветерком. Но атака получилась дружной и стремительной. Рота 696-го стрелкового полка ворвалась в окопы немцев и завязала там рукопашный бой. Гитлеровцы ожесточенно сопротивлялись. К тому же они имели численное превосходство.

Однако противник все же не выдержал натиска и, поспешно оставив южные скаты высоты 178,9, отошел в Княгиневку. В окопах лежало около 60 трупов солдат и унтер-офицеров 308-го пехотного полка 198-й пехотной дивизии.

Через несколько минут на южные скаты захваченной нами высотки обрушился шквал огня. Била фашистская артиллерия. Били фашистские пулеметы, пронзая освещенную ракетами зеленую ночь десятками трасс… На всех наблюдательных пунктах — и на штатных, и на специально в целях разведки боем сформированных — офицеры наносили на карты огневые позиции артиллерии и пулеметные точки врага.

В 2 часа ночи я дал три красные ракеты — сигнал на отход отряда. Отряд вернулся. Его привел политрук Железный. Шестеро бойцов из роты лейтенанта Корягина пришли ранеными. Двое убиты.

— Подавильников? — спросил я.

— Сейчас должны вынести, товарищ полковник, — доложил политрук. — У него тяжелая рана. С ним остался санинструктор Доценко, перевязывать. Мне лейтенант Подавильников приказал вести людей.

Из-за предутреннего тумана военфельдшер Доценко сбился с пути, так что Подавильникова вынесли, когда уже рассвело. У меня опять голова раскалывалась от жестокой боли, пришлось укладываться в постель. Так и не смог я поговорить с Михаилом Васильевичем Подавильниковым перед тем, как его увезли в армейский госпиталь. Встретились же мы с ним снова только через четыре месяца.

Михаил Васильевич перенес три операции и выписался из госпиталя 22 марта 1942 года. Решение медицины было безоговорочным: «К службе в Красной Армии не годен, подлежит снятию с военного учета». Так как родные места Подавильникова были заняты немцем, старшему лейтенанту (а это звание Михаил Васильевич получил уже после ранения, через три дня) предписывалось ехать на Урал. Но он повернул маршрут на 180 градусов и прибыл в штаб 18-й армии.

Получив в политотделе свой партийный билет, который сдал еще перед боем парторгу 696-го стрелкового полка, Подавильников пошел в отдел кадров. Начальник отдела кадров армии не понял, чего от него хочет старший лейтенант. Его направили в тыл, а он просится на фронт! Стал объяснять, что Подавильникову теперь нужно настраиваться на гражданскую жизнь, война для него закончилась…

Когда подполковник убедился, что сидевший перед ним командир уедет в свою дивизию и без всякого на то разрешения, он сдался. «Только учтите, — предупредил кадровик старшего лейтенанта, — если они там не подберут подходящей должности, немедленно докладывайте. Мы вас заберем в штарм».

— Как же дома — и не подберут? — Михаил Васильевич улыбнулся. Дома-то мне работа найдется…

Мы назначили старшего лейтенанта Подавильникова помощником начальника оперативного отделения штадива. Работал он хорошо, это заметили не только у нас, но и в штабе 18-й армии. В июне 1942 года штарм отозвал Михаила Васильевича. Помощник начальника оперативного отдела, старший помощник начальника отдела боевой подготовки, заместитель начальника армейских курсов младших лейтенантов — вот должности, которые исполнял этот исключительно добросовестный и храбрый человек в штабе 18-й армии в течение ее славного боевого пути от Миуса до предгорий Кавказа, от Новороссийска до Чехословакии.

Вместе с Михаилом Васильевичем Подавильниковым трудными дорогами войны прошла и его жена — Татьяна Сергеевна. Правда, в 1941 году она была еще Зубашовой. Студентка Ленинградского механического института, Таня, когда началась Великая Отечественная война, находилась в Сталино. Там она и пристала к дивизии. Именно пристала, потому что была невоеннообязанной и никто ее, разумеется, в армию не взял бы.

Татьяна Зубашова быстро освоила боевую специальность санинструктора и вскоре стала полноправным бойцом нашей дивизии. Быстрая, не знающая страха, она, помнится, лезла в самое пекло и выносила оттуда раненых. На Миусе отважная патриотка была тяжело ранена. Там же ее наградили орденом Красной Звезды.

Здесь уместно будет сказать, что Татьяна Сергеевна Подавильникова — лишь одна из многих сотен шахтеров и шахтерок, самовольно, как говорится, влившихся в 383-ю стрелковую дивизию. Пока мы не обмундировали личный состав истребительного батальона, который привел под Чистяково старший лейтенант Твалабейшвили, было как-то незаметно, что на передовой находится очень много людей — мужчин и женщин — в гражданском платье. Но вот истребители обмундированы, распределены по полкам, а гражданских лиц в боевых порядках вроде бы и не убавилось. Тут как раз подошло время проверять, как выполнены указания об инженерном оборудовании обороны, и я разобрался, в чем дело.

Когда мы оставляли Сталино и другие населенные пункты Донбасса, за нами устремлялся поток беженцев. Советские люди не хотели оставаться под немцем и шли на восток. Но ведь у многих из них кто-нибудь да служил в шахтерской дивизии. У кого муж, у кого сын, у кого жених. Вот и приставали, притыкались к родному плечу. А командиров подразделений, политработников уговорить нетрудно — большинство из них сами были выходцами из шахтерской среды.

Семейный расчет 82-миллиметрового миномета. Шахтер-красноармеец, его старый отец и его же молодая жена. Фамилия их забылась, а лица и до сих пор помнятся. Спрашиваю старика:

— Трудно небось, отец?

— Нэ важче, чим в забои. Тай не звыкаты.

— Ну, а невестку-то зачем в окопы тащить?

— А що ий! Дивка молода, дитэй нэма. Нэвже ж мины нэ зможе пидносыты?..

Приказал командирам полков и отдельных частей в течение трех дней навести порядок. Молодых зачислить в штат, стариков убрать в тыл, за прифронтовую зону, из женщин оставить только незамужних… И все равно, несмотря на строгость этого приказа, мы зачислили в штаты подразделений около тысячи человек. Пятидесятилетние вдруг молодели на десяток лет, замужние оказывались холостячками. А разные справки требовать с людей — для этого в той обстановке времени просто не было.

Пополнялись мы и добровольцами из Красного Луча. Приходят ко мне, скажем, двое: «Товарищ Провалов, мы — шахтеры, рабочие. Нас все знают, могут подтвердить. Возьмите в бойцы». Брали, конечно. Как им откажешь?

Не помню, чтобы из этого, так сказать, стихийного пополнения кто-нибудь и когда-нибудь вел себя в бою недостойно. Зато примеров мужества и отваги среди добровольцев было сколько угодно. Вот директор совхоза имени XVII партсъезда Η. Ф. Алышев. Свое хозяйство он эвакуировал на восток страны и, решив, что заместить его там найдут кем, явился в наш штаб. Мы определили Николая Федоровича в политотдел дивизии инструктором по организационно-партийной работе. Новый политработник быстро вошел в курс фронтовой жизни, его хорошо узнали в подразделениях. Алышев часто бывал на переднем крае, неоднократно при надобности сам брал в руки винтовку и шел в контратаку рядом с теми, с кем он совсем недавно беседовал на военно-политические темы. Когда был тяжело ранен комиссар 691-го стрелкового полка старший политрук Николай Николаевич Никитин, вместо него назначили старшего политрука Николая Федоровича Алышева.

Интересно, что вместе со взрослыми в ряды шахтерской дивизии просочились и подростки. У того же Валерьяна Маркозовича Твалабейшвили в батальоне их оказалось сразу четверо: шестнадцатилетние Иван Ткаченко, Иван Вялов, Владимир Воронин и четырнадцатилетний Виктор Домашов. С благословения комбата они стали разведчиками и не раз, одевшись в тряпье похуже, под бродяжек, выполняли ответственные задания командования по разведке сил и средств противостоящих нам частей 198-й пехотной дивизии.

В 1958 году, будучи заместителем командующего войсками Краснознаменного Прикарпатского военного округа, я встретился с Виктором Домашовым. Он был капитаном, служил в кадрах Вооруженных Сил. С дивизией Виктор прошел весь ее тернистый, но славный путь до Севастополя, откуда его отправили на учебу в военное училище. За отвагу в бою он дважды был награжден.

Встретились мы с Домашовым накоротке, а вспомнить все-таки удалось многих. В первую очередь, конечно, его друзей — юных разведчиков. Оказалось, оба Ивана — Вялов и Ткаченко — остались живы, а вот Володя Воронин пропал. В июле 1942 года в бою за поселок шахты № 21 его, тяжело раненного, отправили в госпиталь. С тех пор о нем ни слуху ни духу…

Но неоднократные ранения дали знать о себе нашим мальчишкам через многие годы. В 1965 году умер в возрасте сорока лет Иван Дмитриевич Ткаченко, который долго и сильно болел. А через четыре года не стало и Ивана Вялова. От таких вот утрат испытываешь особенно сильную боль.

Пополнение дивизии добровольцами поставило перед нами довольно остро вопрос об оружии. Не хватало прежде всего винтовок. Тогда было решено использовать учебные винтовки, оставленные в Красном Луче местной организацией Осоавиахима. Их нашлось более 600 штук. Военному человеку известно, что из учебного оружия стрелять невозможно не только потому, что у него на ударниках спилены бойки, но и потому, что над патронником просверливается отверстие, через которое неизбежно будут выходить пороховые газы. Надо было как-то заделать эти отверстия на винтовках. Как? Попробовали заливать их свинцом — свинцовые пробки вылетали от первого же выстрела. Попробовали стальные заглушки на резьбе — получилось! Так и отремонтировали все учебное оружие.

Не знаю, жив ли теперь рабочий-мастеровой Иван Данилович (фамилия его, к сожалению, забылась), который был вроде бы как за мастера у слесарей, ремонтировавших винтовки. Он, как я понял, очень хорошо знал технологию металлов, и это его знание весьма пригодилось нам. Наладили мы производство 50-миллиметровых минометов. Но оружие это было, скажем прямо, не могучее, и я как-то посетовал на это Ивану Даниловичу.

— Так давайте что-нибудь погромче сделаем, Константин Иванович, — предлагает мастер.

— А металл?

— Можно поискать.

И ведь нашел! И сталь хороша, и диаметр как раз 82 миллиметра. Сразу же было налажено производство 82-миллиметровых минометов. Верно, опорные плиты получались чуть потяжелее, чем, как говорил Иван Данилович, у «казенных», но зато были прочнее и не давали трещин. С краснолучскими минометами наши бойцы, если мне не изменяет память, дошли до Севастополя. А может, и до самой победы.

Красный Луч помогал нашей дивизии не только пополнением, не только топливом, оружием и шанцевым инструментом. Краснолучане, в основном женщины, вложили огромный труд в инженерное оборудование шахтерской обороны. По сути дела, вторая линия и противотанковые рвы были вырыты женскими руками. Первое время работали днем. Но противник засек землекопов и начал их обстреливать. Стали выходить на земляные работы в ночь. Производительность, правда, понизилась, но не было страха. Даже песни пели. Ночи морозные, ясные, звуки разносит далеко. Вылезешь из своего НП-норы, а из-за террикона — женская песня. Откуда только силы брались у наших святых рязанских, да донбасских, да смоленских, да из других мест русских мадонн! Ведь в день им выдавали всего по полфунта хлеба!

Мы старались как-нибудь подкормить работающих на окопах краснолучан. За счет припека, за счет приварка. Особенно ребятишек. А потом надо было решать и вопрос о продовольственном снабжении жителей шахтерских поселков, расположенных к западу от города. Из Ново-Павловки, ШтерГРЭСа, шахт № 160, 5 бис, 7―8 и других мы должны были эвакуировать за прифронтовую зону (порядка 10 километров от передовой) все оставшиеся здесь семьи. Жители поселков, видя, что дивизия держится крепко и отходить не собирается, всячески упорствовали и тянули с переселением. Без всяких на то распоряжений они с наступлением темноты выходили на фортификационные работы… Но хлеба-то на них, даже тех самых 200 граммов, которые выдавались жителям Красного Луча, не полагалось!

Обратились за помощью в Ворошиловградский обком партии. Категорический отказ: в прифронтовой полосе никто не должен оставаться, а если единицы и остались — хлебные карточки на них не положены. Еще одно письмо в обком: приезжайте сами и посмотрите.

Приехал первый секретарь Ворошиловградского обкома А. И. Гаевой. Полазили мы с ним по передовой, походили по домам в шахтерских поселках… Антон Иванович много беседовал с женщинами. «Чего же вы не уходите?» — «А зачем уходить? Красноармейцы-то стоят…» И так — в каждой хате, куда мы заходили.

В поселке ШтерГРЭС познакомились с фельдшером М. В. Литвиновой, пожилой интеллигентной женщиной. Дом Марии Васильевны стоял метрах в двухстах от передовой, и она устроила у себя что-то вроде сборного пункта раненых. Эвакуация их проходила ночью. А днем получившие ранения бойцы и командиры находились под присмотром и материнской опекой этой прекрасной советской патриотки.

Мария Васильевна, как и остальные жители ШтерГРЭСа, хлеба не получала. В то же время она отдавала раненым все до крохи из своих скудных запасов. И другие женщины поселка старались тоже как-то подкрепить вышедших из боевого строя бойцов. Смотришь, одна несет им пяток яиц от чудом сохранившейся курицы, другая — парочку тоже невесть как уцелевших яблок.

После посещения «лазарета Литвиновой» Гаевой сказал мне: «Выделим муки. Тонн пятьдесят. Больше, вы понимаете, не сможем…» Тонн сорок мы действительно получили. Этот хлеб хорошо поддержал солдаток и их ребятишек, так и не покинувших прифронтовую зону.

Хлеб у нас в народе всегда ценился больше, чем просто продукт питания. Он был, ко всему прочему, мерилом совести, мерилом гражданственности. Сами полуголодные, женщины шахтерского края подкармливают наших бойцов. В Красном Луче к новогоднему празднику затевают собрать для красноармейцев и командиров 383-й стрелковой дивизии продуктовые посылки. И собирают ведь! Многие сотни ящичков, мешочков, кулечков, в которые положено все, что, как тогда говаривалось, бог послал. А личный состав дивизии единодушно принимает решение: ежедневно отчислять от солдатской хлебной пайки 200 граммов в пользу блокадного Ленинграда. Причем решение это было принято не на митингах и собраниях — оно прошло по окопам от бойца к бойцу и явилось ко мне из уст комиссаров полков. Правда, за эту нашу инициативу я получил от командарма, и правильно получил, хорошую нахлобучку, но такая красноармейская резолюция была, и я, как командир дивизии, горжусь ею до сих пор. Когда мы говорим о нерушимом единстве нашей армии и народа, мне на ум почему-то всегда приходит вот та тесная, в огне закаленная, смычка нашей дивизии с жителями шахтерского города Красный Луч, со всей страной.

Дух сплоченности, дух социалистического коллективизма проявлялся во всем, даже в мелочах. На всю жизнь в память врезалась такая вот сценка. Я ехал с передовой на командный пункт дивизии. Наступила уже весна 1942 года. Время самое голодное: скудные запасы продуктов у людей уже истощены, а огороды даже еще и не вскопаны, ничего не посажено. На окраине города вижу толпу женщин. Останавливаюсь. Мы, мужчины, иногда шутим: три женщины — уже базар. А тогда их было не меньше сотни, а шума, бестолковщины — нет. В чем дело? Оказывается, в городе уцелели четыре стельные коровы, и молоко от них теперь распределяется по спискам для детей.

Я ничего не сказал, пошел к машине. А вдогонку мне — звонко, как самая весенняя песня:

— Да вы не беспокойтесь, Константин Иванович, мы — по справедливости! Мы и раненым оставляем…

Удивительный, бесценный у нас народ!

А раненые у нас действительно были. В том смысле, что мы оставляли у себя в медсанбате не только тех, кто получил легкое ранение, но и тех, кого вообще-то следовало направлять в тыловые госпитали. Почти все раненые просили врачей: «Не отсылайте в тыл! Я здесь быстрее поправлюсь…»

Дивизионным врачом у нас был военврач 1 ранга В. Т. Устинов. Он прошел с полевыми лазаретами всю гражданскую войну, потом практиковал в селе, дослужился до заведующего райздравотделом. Организатор медицинского обеспечения боя — лучше не надо. Так вот, вместе с командиром медико-санитарного батальона военврачом 2 ранга Я. К. Ишко (он сейчас доктор медицинских наук) Устинов организовал две подвижные группы первой помощи раненым. Одну из них возглавляла хирург И. Я. Наймарк, вторую — хирург А. П. Ануфриева. В каждую такую группу входили хирургическая сестра (Евдокия Шунтовая и Вера Либединская), два санинструктора, три санитара и шофер крытой автомашины, на которой передвигался этот летучий отряд «скорой помощи».

Санитарные «летучки» направлялись на самые жаркие участки боевых действий, где обычно бывает больше всего раненых, и там, на месте, обрабатывали довольно-таки серьезные раны. Оперативно и квалифицированно работали также и санинструкторы подразделений. Достаточно, например, сказать, что только одна 19-летняя Надя Федорченко за время обороны на Миусе вынесла с поля боя более 150 раненых бойцов и командиров вместе с их оружием.

О чем я веду речь? Известно, что сохранность здоровья раненого, шансы на восстановление этого здоровья зависят прежде всего от оперативности и квалификации первой помощи. Быстрее ее окажешь — быстрее человек встанет на ноги. А у нас в дивизии для такой помощи были созданы хорошие возможности. Поэтому абсолютное большинство ранений не имели отягчающих осложнений, и мы решили часть раненых, подлежащих эвакуации в тыл, оставлять для лечения у себя. Устинов подобрал до десятка изолированных друг от друга помещений (в целях безопасности больных в случае артналета противника) и развернул в них до 60 коек. Недостатка в обслуживающем персонале этот полулегальный госпиталь на восточной окраине Красного Луча, естественно, не испытывал. И именно этот госпиталь имели в виду женщины, когда кричали мне вдогонку, что молоко они распределяют по справедливости.

Чтобы потом уж не возвращаться к этому, здесь следует, видимо, рассказать современному читателю о нашем фронтовом житье-бытье. Проходило оно в основном, как я уже говорил, в землянках. Шахтеры, привычные и к крепежно-плотницким, и к земляным работам, соорудили добротные жилища. И просторно, и тепло, и уютно. В землянках же устроили себе бани — по одной на каждый батальон. Обязательно с парилкой. Парились через каждые 10―12 дней.

Была в дивизии своя прачечная, в которую кроме штатного состава приходили работать десятки добровольных помощниц-краснолучанок. Так что солдатское белье всегда было тщательно выстиранным и заштопанным. Обувь чинили прямо в ротах. Не допускали, чтобы кто-то ходил в прохудившихся сапогах (не знаю почему, но ботинок с обмотками в дивизии не было, их мы вообще не получали).

Я много бывал в солдатских блиндажах, проводили неоднократно мы совещания партийного и боевого актива, и никогда не слышал жалоб на голод и холод. Только и вздыхали: «Боеприпасов бы побольше». Или: «Эх, автоматы бы нам!» Но, вздыхая, понимали смысл сверхэкономного лимита. А за ППШ устанавливались очереди. Скажем, дружат два бойца. У одного винтовка, у другого автомат. И автоматчик заранее знал, что если его ранят, то оружие свое надо передать другу. А если и того пуля зацепит, значит, есть в списке кандидатов в автоматчики еще кто-то третий и даже четвертый. Договариваясь, солдаты думали, что именно ранят, а не убьют. Что убьют — не верили. Поэтому и объявлялась очередь за автоматом вслух, чтоб лишние не претендовали. То есть без всяких предрассудков. Такая вот солдатская психология…

В общем, насчет оружия и боеприпасов понимание было полное. Стране пока трудно, но того и другого скоро будет в достатке. Точно так же и в отношении спичек. Их мы вообще не получали, сера нужна была для оборонной промышленности. Курильщики приспособились: каждый завел себе кресало с кремнем. А в качестве трута — клок ваты, вымазанный в растертом порохе. Так что обходились. Но вот если изредка случался перебой с махоркой (на день выдавалось пол-осьмушки, по-нынешнему — 25 граммов), тут командирам прохода не было. И уж когда это доходило до меня или комиссара дивизии, с виновников взыскивалось по всей строгости.

Ну и, наконец, досуг. Ведь на фронте тоже выпадало свободное время, и его надо было как-то организовать.

Помню, пришли к нам с Корпяком четыре девчушки. Маленькие, худющие. «Мы, — говорят, — артистки. Чем можем быть полезными?..» Накормили мы их и давай выпроваживать в тыл. Ни в какую. «Мы, — говорят, — учились в музыкальной школе города Сталино, почти что закончили ее — хотим давать для красноармейцев концерты!» И запели. Да так хорошо, что мы сдались.

А через день или два появился у нас и руководитель хора. Пришел пожилой рабочий и отрекомендовался: «Бывший церковный дьяк, навсегда порвавший с религией…» В детстве мои верующие родители водили в церковь и меня. И я помнил, что в храме всегда был хороший хор. Вот тут-то и пришла мысль. «Вы хором смогли бы руководить?» — спрашиваю бывшего дьяка. Тот захлопал глазами, не знает, что сказать. Поясняю ему: не церковным, а красноармейским. Обрадованно заулыбался, закивал головой: «А как же!»

Так у нас в дивизии появился свой красноармейский ансамбль, руководителем которого был назначен Г. Ф. Ивашко — в прошлом служитель культа, а в недалеком будущем старшина Красной Армии. Нашли мы еще двух баянистов, трех певцов (потом этот коллектив разросся до 20 человек) — и дело пошло. Небольшими бригадами наши самодеятельные артисты начали выбираться на передовую и там, прямо в блиндажах, пели для бойцов, играли на баянах, читали стихи. Но перед каждым таким концертом — обязательно беседа политработника о положении на фронтах. Этот вопрос интересовал людей больше всего.

Вскоре на наш командный пункт приехал командующий 18-й армией генерал-майор Ф. В. Камков, сменивший генерала В. Я. Колпакчи. Хотя видели его мы впервые, но уже были наслышаны об этом кавалерийском командире. Участник гражданской войны, Федор Васильевич встретил войну командиром 5-го кавкорпуса. Под его командованием это подвижное соединение успешно било врага на Юго-Западном фронте, и генерал Камков был награжден орденом Ленина.

Решив все вопросы, он согласился поужинать с нами. Настроение у него вроде бы хорошее, но как он отнесется к тому, что мы создали ансамбль? Во время ужина предлагаю: может, концерт послушаете, товарищ командующий? Чувствую, набычился, но взрыва не последовало. А Корпяк уж сигнал дал — ансамбль тут как тут…

После концерта прямо от нас Камков позвонил командиру 395-й стрелковой дивизии:

— Петраковский, ты бы у Провалова, что ли, опыта подзанял, как надо культурный досуг бойцов организовывать…

Наш ансамбль получил право на существование. Во время боев артисты становились санитарами.

Однако, чувствую это сам, я в повествовании слишком далеко ушел от боевых действий, и как бы ни хотелось вспоминать о чем-то мирном, но надо все-таки возвращаться и к боям.

29 ноября 1941 года Советское информбюро передало сообщение: «…Ночью с 28 на 29 ноября части Южного фронта советских войск под командованием генерала Харитонова, прорвав укрепления немецких войск и грозя им окружением, ворвались с северо-востока в Ростов и заняли его. В боях за освобождение Ростова от немецко-фашистских захватчиков полностью разгромлена группа генерала Клейста в составе 14-й и 16-й танковых дивизий, 60-й мотодивизии и дивизии CC „Викинг“».[4]

Какое же у нас в тот день было ликование! Победа! Долгожданная! Вестница новых побед!

Красноармейцы и командиры, когда им сообщили об освобождении нашими войсками Ростова, обнимались, целовались, на глазах у многих из них выступили от счастья скупые мужские слезы. И от гордости. Ведь в успех на левом фланге нашего фронта был вложен труд и 383-й стрелковой дивизии, которая стойко держала оборону на своем участке.

А противник? Насколько мне помнится, он и в этот день, и на другой вел себя весьма тихо. 30 ноября в балке Солонцеватая разведчиками 696-го стрелкового полка было захвачено в плен пять солдат 308-го пехотного полка 198-й пехотной дивизии вермахта. Пленные на допросе показали, что их командование чем-то сильно обеспокоено.

Не прислушаться к этим показаниям пленных было бы ошибкой. Но я такую ошибку допустил. Не хочу оправдываться, хочу объяснить. После взятия Ростова все были настолько взбудоражены, что было невозможно не поддаться этому всеобщему настроению. Нам очень хотелось ответить на победу в устье Дона своей, пусть даже и маленькой в масштабах всей войны победой.

Я уже говорил, что плацдармы противника на левом берегу Миуса были как бельмо на глазу, и мы давно готовили захват Княгиневки. План, согласованный с командармом и утвержденный им, предусматривал ночной сходящийся удар двух батальонов по флангам плацдарма, под его основание, вдоль реки, с одновременной атакой усиленной стрелковой роты и взвода разведроты дивизии на северо-восточную окраину Княгиневки. Перед атакой предполагалось сделать по плацдарму артналет 2-м дивизионом 966-го артполка. Разведчиков мы посылали в основном для того, чтобы они, воспользовавшись паникой Княгиневского гарнизона противника, захватили побольше пленных.

Судя по поведению противника 29 и 30 ноября, можно было догадаться, что он, насторожившись после ростовских событий, обязательно усилит оба плацдарма свежими подразделениями. Но…

Бой я решил провести после полуночи 5 декабря. Взаимодействие подразделений было организовано следующим образом. По сигналу «одна белая ракета» две роты 2-го батальона 694-го стрелкового полка под командованием старшего лейтенанта И. Тупельняка должны были начать движение к южному фасу княгиневского плацдарма противника и, развернувшись, приготовиться к атаке. Одна стрелковая рота этого же батальона (командир лейтенант Т. Иванов) вместе со связистами, которых поведут лейтенанты И. Акименко и П. Серафимов, и взводом разведроты дивизии (командиром разведчиков снова назначили политрука С. Железного) под общим командованием помощника начальника штаба 694-го стрелкового полка старшего лейтенанта Г. Жабина также должна была выдвинуться к северо-восточной окраине Княгиневки в готовности атаковать ее. 3-й батальон 696-го Стрелкового полка под командованием капитана Н. Гоголева по этому же сигналу разворачивал свой правый фланг в сторону реки и занимал исходное положение для атаки на северный фас немецкого плацдарма. После определенного расчетного времени предполагалось дать второй сигнал «три ракеты красного огня» — начало артналета 2-го дивизиона 966-го артполка по Княгиневке. Наконец, сразу после работы артиллерии — «шесть ракет красного огня» — одновременная атака с трех направлений.

Ночь выдалась и с морозцем, и вьюжная. На небе ни звездочки, только за спинами — тусклое пятно лунного света, пытающегося пробить низкую облачность. Погода как раз для нас, легче будет незамеченными выйти на рубеж атаки.

Роту лейтенанта Иванова и дивизионных разведчиков я нашел там, где они и должны были находиться, — на окраине Хрустального, прямо около дороги. Им принесли в термосах горячую пищу, и люди собирались ужинать.

Ко мне подошел политрук Железный, доложил о готовности к выполнению боевой задачи и спросил разрешения выдать участникам боя по сто граммов водки. Я разрешил.

Ужин закончился, все построились, я еще раз проинструктировал командиров подразделений: решительность, дерзость — в этом залог успеха. В последнюю минуту на левом фланге заметил фигурки трех девушек. Подошел: кто такие?

Это были санинструкторы Нина Гнилицкая, Паша Белогрудова (Колесникова) и Октябрина Борисенко.

— Как настроение?

— Отличное, товарищ полковник, — за всех троих ответила Октябрина.

Девушки были боевые. Первые две уже участвовали в разведке боем 18 ноября, а Борисенко ходила в тыл противника с истребительным отрядом… Жалко, конечно, пускать их в эту ночную свалку, но без санинструкторов там не обойдешься. Сказал Жабину и Железному, чтобы смотрели за девчонками и не давали им заниматься мужской работой, пусть занимаются своей, милосердной.

Усиленная рота ушла в ночь. Не торопясь выкурив две папиросы, посмотрел на часы. Пора начинать движение и двум ротам Кипиани. Адъютант дал одну белую ракету.

Что-то будто подтолкнуло меня. По телефону, установленному на окраине Хрустального нашими связистами, позвонил командиру 694-го стрелкового полка. Его на НП не оказалось. Приказал разыскать и передать, чтобы связался со мной.

Капитан Ш. И. Кипиани объявился минут через пятнадцать и доложил, что инструктировал Тупельняка. Батальон без одной роты вовремя вышел на исходный рубеж. Я успокоился и в 0.50 дал сигнал для артналета по княгиневскому плацдарму, а в 1.00 — сигнал атаки.

С моего временного НП было видно, что ожесточенный бой одновременно загорелся на двух участках: там, где противника атаковала рота лейтенанта Иванова с разведчиками политрука Железного, и там, где пошли в атаку стрелки 3-го батальона 696-го стрелкового полка. Сполохи от разрывов гранат, жесткая скороговорка наших пулеметов, трассы очередей из немецких автоматов… На южном участке плацдарма почему-то было тихо.

Бездействие батальона 694-го стрелкового полка ударило по нервам. Они напряглись, на душе стало муторно, и впервые на ум пришла зловещая мысль, что в эту ночь удачи не будет. Я гнал ее прочь, ожидая, что вот-вот по плацдарму ударит и старший лейтенант Тупельняк, но время шло, а над левым флангом по-прежнему висела тишина.

Командир 694-го капитан Кипиани доложить о причинах задержки с атакой ничего не мог. Я уже собрался приказать ему лично выяснить ситуацию, но на южном фасе княгиневского плацдарма тоже завязалась схватка.

— Держите фронт обороны полка! — приказал я и положил трубку.

Как потом стало известно, бой развивался следующим образом. И батальон 696-го стрелкового полка, и рота лейтенанта Иванова с разведчиками решительным броском сблизились с противником и, одолев в ближнем огневом единоборстве гитлеровских пехотинцев, зацепились за окраинные строения Княгиневки. После короткой передышки они отсюда снова атаковали гитлеровцев, но были встречены мощным организованным огнем из автоматического оружия и минометов. Над поселком от выпускаемых фашистами осветительных ракет, почти не угасая, стояло целое зарево.

Когда вторая наша атака захлебнулась и пришлось отходить к тем же домикам, которые были захвачены с началом боя, вдруг ожили две роты под командованием старшего лейтенанта Тупельняка. Но время было потеряно, и противник тоже встретил их стеной губительного пулеметно-минометного огня.

Я отдал приказ закрепиться на достигнутом рубеже. Было ясно, что план наш не удался и что продолжать действовать в соответствии с ним — значит только умножать потери в личном составе. Противник во много раз превосходил нас в силах. В то же время не могло быть и речи о том, чтобы несколько захваченных домов на окраине Княгиневки снова отдать врагу…

Позвонил Кипиани, доложил о том, что произошло. Виною была нечеткость боевого приказа на атаку, неполное уяснение задачи командиром батальона Тупельняком.

В этот вечер батальонные кашевары запоздали с ужином, и командир 694-го стрелкового полка отправил обе роты своего 2-го батальона на выполнение задания ненакормленными. Но старшины рот, нагруженные термосами, догнали подразделения на марше к рубежу развертывания. Комбат, понимая, что бой придется вести, может быть, всю ночь, решил остановить людей и накормить их. При раздаче пищи неизбежно возникает сутолока. Пусть небольшая, но возникает… Из-за нее-то (да и метель гуляла между терриконами) Тупельняк просмотрел сигнал и спохватился только тогда, когда мы уже начали артналет.

Как ни спешил комбат, как ни старались его люди наверстать упущенное время, но бой начался без них и поэтому с самого начала был обречен на неуспех.

— Прошу разрешения, товарищ полковник, — решительно сказал Кипиани, — отдать старшего лейтенанта Тупельняка под суд военного трибунала!

Комбата я знал. Молод, не всегда еще лучшим образом ориентируется в боевых действиях, но храбр, очень работоспособен, о бойцах заботится, как о своих ребятишках, людей бережет, а они берегут его. Побывав в этом батальоне, заметил, насколько уважительно здесь относятся к своему командиру…

— Дайте-ка, Шалва Иванович, Тупельняку трубку.

— Его здесь сейчас нет, товарищ полковник. Отправил его перевязаться как следует.

— Ранен?

— Зацепило. Касательное в голову.

— Кто будет командовать батальоном?

— Пока Тупельняк. В медсанбат уходить отказался категорически. Говорит, что перед судом еще успеет гитлеровцев немного побить…

Настроение командира батальона мне представлялось отчетливо. Пусти его сейчас в атаку, будет специально лезть под пули, чтобы кровью смыть с себя вину. А проще, чтобы не переносить того позора, который, по нашим представлениям, падает на голову командира, которого ожидает суд военного трибунала…

Через командира 694-го стрелкового полка я объявил старшему лейтенанту Тупельняку взыскание за слабую организацию выполнения боевой задачи.

— О трибунале разговоры прекратить, — сказал я Кипиани. — Пусть не горячится и, если действительно не требуется госпитализация, получше думает. С рассветом противник может ударить не только с плацдарма, но и на других участках обороны. Так что повнимательнее там…

Утром, тщательно пристреляв минометы и артиллерию по окраинным строениям Княгиневки, которые находились в наших руках, противник обрушил на подразделения, участвовавшие в бою, мощный удар артиллерийско-минометных средств. И почти тотчас бросил пехоту. Откровенно говоря, я не ожидал, что гитлеровцы сумеют подтянуть сюда столько резервов… После ожесточенного ближнего боя, когда многократное превосходство подразделений 198-й пехотной дивизии в живой силе и средствах стало очевидным, после трех отбитых атак врага я подал сигнал на отход.

…4 марта 1942 года, когда стал сходить снег, на окраине Княгиневки, которая к тому времени была уже занята подразделениями 383-й стрелковой дивизии, были обнаружены обгоревшие трупы наших бойцов, в том числе политрука Спартака Авксентьевича Железного и Нины Тимофеевны Гнилицкой. О последних часах жизни этих отважных людей читателю много может сказать следующий документ. Это акт, составленный военврачами В. Т. Устиновым, Я. К. Ишко, Л. И. Серватовичем и И. Г. Черноморченко. В нем говорится:

«Комиссия осмотрела труп политрука Железного. На шее и в области верхней трети бедра обнаружены следы осколочных ранений, которые могли затруднить самостоятельное передвижение.

Одежда обгоревшая, голова и лицо покрыты многочисленными язвами, явившимися также результатом ожогов. Руки вывернуты из суставов и поломаны…

На основании вышеизложенного врачебная комиссия констатирует, что, будучи раненным, политрук Железный не мог уйти самостоятельно и попал в плен. Все указанные выше издевательства были учинены над раненым комиссаром».

Точно так же гитлеровцы измывались и над раненой Ниной Гнилицкой.

Еще тогда, 5 декабря 1941 года, после отхода наших подразделений из Княгиневки, по рассказам очевидцев боя, мы представили полную его картину, в которой самым ярким фактом был подвиг двух советских патриотов.

Спартак Железный с самого начала ночной схватки с гитлеровцами постоянно находился в ее пекле. Когда противник остановил продвижение наших подразделений, Спартак и старший лейтенант Жабин организовали оборону. Они обошли все занятые дома, уточнили секторы огня, подбодрили личный состав, настроили его на новый жестокий бой.

Когда гитлеровцы начали обрабатывать северо-восточную окраину Княгиневки артиллерийско-минометным огнем, Спартака Авксентьевича Железного осколком ранило в ногу. Оказавшаяся рядом с ним Нина Гнилицкая и Паша Белогрудова перевязали ему рану и хотели эвакуировать в тыл. Но политрук приказал им возвращаться в боевые порядки разведчиков. Тон, каким это было сказано, не допускал никаких возражений.

Во время отражения атаки противника Железный был ранен снова, на этот раз в шею. Нина Гнилицкая, больше ни на минуту не оставлявшая политрука, принялась перевязывать его. И тут незаметно подкравшийся гитлеровец почти в упор ударил по девушке из автомата. Только, видно, в последний момент рука фашиста все-таки дрогнула: над его головой уже взнесся приклад винтовки, и еще через мгновение немец рухнул от удара лейтенанта Иванова. И все же две фашистские пули задели Нину Гнилицкую. Ее левая рука повисла как плеть. Но правая действовала, и девушка, перевязав себя, встала с автоматом к пролому в каменном заборе, где уже занял свой последний рубеж обороны и Спартак Железный. Меткими очередями они уничтожали гитлеровцев, густо наседавших с трех сторон. А когда поступил сигнал об отходе, герои прикрыли этот отход…

Спартаку Авксентьевичу Железному было 29 лет. При рождении ему дали имя Петр. Но, получая паспорт, юноша как-то ухитрился сменить это имя. Он давно уже хотел назваться Спартаком в честь легендарного вождя рабов-повстанцев. В партию Железный вступил за несколько лет до войны. Вот почему он приходил в райком и не просил, а требовал отправить его в Испанию, где республика, истекая кровью, защищала себя от фашистов, позже — послать на финский фронт. Но каждый раз тезке прославленного римского гладиатора и бунтаря отвечали одно и то же: надо будет — мобилизуем. И мобилизовали. В первый же день войны райком бросил Спартака Авксентьевича на ответственную хозяйственную работу. Но вскоре молодому хозяйственнику пришлось взять в руки оружие. Район, считавшийся тыловым, стал прифронтовым. Железный с горсткой красноармейцев попал в окружение. Однако и здесь он не пал духом. Присоединившись к остаткам какой-то нашей части, он вместе с ней прорывается к своим.

У нас в дивизии Спартак Железный был назначен политруком к разведчикам. Прошедший через огонь первых недель войны, Спартак быстро вошел в разведроту не только как умелый политический руководитель этого подразделения, но и как опытный воин, как добрый товарищ, который не подведет в самую лихую минуту. Не случайно на счету политрука разведпоисков было больше, чем у командиров взводов разведроты дивизии. Железный считал первой своей обязанностью боевую работу. «Если я сам хожу в разведку, — говорил он, — значит, я и провожу самую настоящую партийную агитацию». Видимо, не во всем тут прав был Спартак, но разведчики любили выполнять боевые задания под его командованием…

Ну а Нина Гнилицкая была местная, княгиневская. С детства ходила в заводилах. В играх сверстников претендовала быть Чапаем — ролью Анки-пулеметчицы не довольствовалась. Когда подросла, стала комсомолкой, всерьез увлеклась стрелковым делом, сдала нормы на значок «Ворошиловский стрелок».

Ее родители и она сама не успели оставить поселок — в него ворвались немцы. Вечером к Нине прибежала подружка, Паша Белогрудова. Гнилицкие собирались ужинать, и Ирина Андреевна усадила Пашу за стол… И вдруг — осторожные шаги под окном, потом на крыльце. Дверь отворилась, и в хату вошел наш боец. Это был разведчик Тугай.

Именно с ним Нина Гнилицкая и Паша Белогрудова с благословения родителей перешли линию фронта. Именно он привел их обеих к своему политруку. И именно он был рядом со Спартаком Железным и Ниной той огненной ночью на 5 декабря. Тугай тоже погиб в этой схватке с врагом.

Политрук Спартак Авксентьевич Железный и красноармеец Нина Тимофеевна Гнилицкая стали первыми Героями Советского Союза в нашей 383-й стрелковой дивизии. Они похоронены в центре поселка шахты № 7―8 вместе с 16 своими боевыми товарищами. Сейчас на братской могиле стоит памятник.

Наши потери в бою за Княгиневку составили 49 человек убитыми и ранеными. И хотя противник недосчитался более полутора сотен своих солдат и офицеров, мы должны были признать, что потерпели неудачу — гитлеровцы удержали плацдарм. И эта неудача усугублялась еще вот чем. У бойцов и командиров почти всех подразделений, особенно стрелковых, заметно стал падать боевой дух. Бывая на передовой, я обратил внимание на то, что после боя за Княгиневку как-то вдруг исчезли шутки, в блиндажах приумолкли гармошки. Наверно, каждый из нас тогда обдумывал этот бой, но не каждый видел причины неудачи. И, не зная их, люди приходили к выводу, который лежал, так сказать, на поверхности: видно, немец силен настолько, что его никогда и ничем не возьмешь.

Политработникам была поставлена задача идти в окопы и по-большевистски правдиво объяснить, что к чему. Мы говорили бойцам все: и об ошибках в оценке сил противника, и о слабой организации взаимодействия, и об остром недостатке боеприпасов, главным образом — артиллерийских снарядов. А еще им было сказано: для того чтобы побеждать врага, каждый должен настроиться на эту победу не только психологически, но и в тактическом отношении. Надо бить противника дерзко, расчетливо, смело, но и хитро. А мы пока воюем лишь одним мужеством.

Настроение личного состава понемногу поправлялось. И оно совсем стало на место, когда 12 декабря, через неделю после Княгиневки, 3-й стрелковый батальон 197-го стрелкового полка удалой и решительной ночной атакой практически без потерь овладел поселком шахты № 12. Две роты ударили по восточной окраине населенного пункта, а одна быстро обошла террикон, прикрывавший поселок с юго-запада, и навалилась на противника с тыла.

У немцев, оборонявшихся здесь, была сильная паника. Многие удирали в одном нижнем белье. Но ушли немногие. Было уничтожено около 150 гитлеровцев, взяты пленные.

Овладев сильным опорным пунктом противника, мы улучшили свои позиции. Но самое главное — взятие поселка шахты № 12 дало огромный морально-политический эффект. В этот же день мы узнали о победе советского оружия под Москвой. Совинформбюро сообщило, что немецкий план окружения и взятия Москвы полностью провалился и гитлеровские войска на подступах к нашей столице потерпели сокрушительное поражение.

Ростов, Тихвин… Теперь Москва!

С бумагой было плоховато, боец берег ее для весточек домой, но в те дни я получил от своих подчиненных больше сотни писем-треугольников. Ротному почтальону, который вечером уносил почту из окопов и блиндажей, обязательно наказывали: «А вот это передай командиру дивизии. Смотри не затеряй!»

Я долго хранил эти бесхитростные свидетельства солдатской любви к Родине, преданности простого советского человека-труженика, человека-бойца нашей партии, народу. Жаль, что не могу процитировать ни одного письма. Все они сгорели вместе с чемоданом, когда немецкий бомбардировщик сжег штабной грузовик, на котором находились и мои скромные фронтовые пожитки. Красноармейцы и командиры призывали меня обратиться к командующему армией, к командующему войсками Южного фронта с просьбой тоже начать решительное наступление на противника, чтобы освободить сначала Донбасс, а потом и всю Украину. Они напоминали мне, что под фашистом у них остались семьи, что гитлеровские головорезы должны немедленно понести самую суровую кару за все свои злодеяния.

Как я понимал чувства своих подчиненных! Но в то же время было ясно и другое: для исполнения их желания у нас имелось чересчур мало сил. По-прежнему мы экономили каждый снаряд, каждый патрон. По-прежнему мы не располагали достаточными резервами. По-прежнему мы воевали без прикрытия с воздуха и без танков. Страна собирала силы, и требовалось терпеливо ждать, когда она снабдит свою армию всем необходимым для движения вперед, к победе.

Это было необходимо объяснить людям и, нацелив их на достижение реалистических в той обстановке целей, мобилизовать личный состав на еще более жесткую и более активную оборону. Созрел момент для того, чтобы провести совещание боевого актива дивизии.

Мы провели его в просторном клубе шахты № 8. Собирались с наступлением темноты, группами по нескольку человек. На совещании были представлены все без исключения роты дивизии, в том числе и хозяйственные, тремя делегатами, которых возглавлял или командир, или политрук. От каждого отдельного батальона прибыло по 5 человек. В общей сложности собралось более полутора сотен командиров, политработников и бойцов, лучшие люди дивизии.

Я сделал часовой доклад, в котором поставил задачи по четырем основным проблемам: активизация обороны, ее совершенствование, непрерывная и активная разведка, перемалывание живой силы противника; организация боевой учебы во всех звеньях, главное внимание — тактической подготовке; обучение личного состава боевым действиям в населенных пунктах: опыт показывает, что опорные пункты противника мы брать можем, но сами несем значительные потери, а их нужно избежать; и наконец, экономия боеприпасов.

Хотя выступающих мы специально не готовили, но обсуждение доклада получилось бурным и толковым. Оно убедило нас, что в подразделениях высок морально-боевой дух, что не только командный, но и рядовой состав из предыдущих боев извлек богатый боевой опыт и полезные уроки.

Надо сказать, что командование и политотдел дивизии постарались придать совещанию боевого актива не только деловой, но и торжественный характер. После завершения прений я выступил с заключительным словом, а потом пригласил всех на ужин. В соседнем зале клуба уже были накрыты столы. Наши продовольственники проявили все свои таланты и приготовили тушеную картошку с мясом и ядреными солеными огурцами. Перед каждым поставили кружку с фронтовыми ста граммами.

За столом и поговорили, и спели, и посмотрели выступление дивизионного ансамбля. Расходились с хорошим настроением и большим желанием как можно лучше решить стоящие перед нами задачи.

А ближайшая проблема была весьма ответственной. К нам впервые за три с половиной месяца боев должны были прибыть маршевые роты, и надо было как следует встретить пополнение. Это не так просто, как кажется непосвященному человеку. Ну, скажем, боец впервые попадает на фронт. Еще не обстрелянный, не нюхавший пороха, он испытывает естественное чувство страха, а после того как попадет в стрелковое отделение или в какой-либо расчет, может почувствовать себя и совершенно одиноким. Ни родных рядом, ни закадычных друзей-товарищей…

Хорошо, если в маршевых ротах большая прослойка уже повоевавших людей. Эти наверняка сразу войдут в боевые коллективы, каждый найдет свое место и товарищей, к которым прирастет локтем и душой. Ну, а коль пополнение — сплошь из невоевавшей молодежи! Именно такое и пришло. К тому же оно было из Закавказского в основном военного округа, и это обстоятельство создавало дополнительные проблемы. Главная — слабое знание или почти незнание русского языка. Да и довольно суровая донбасская зима тоже доставляла определенные хлопоты: надо было хорошо продумать, как побыстрее акклиматизировать призывников из солнечных республик Закавказья. Тут работа нашлась всем: командирам и политработникам, партийным и комсомольским организациям, боевому активу и нашим хозяйственникам.

Вечером 17 декабря мы отправили 500 бойцов пополнения в полки, по подразделениям. Там их встретили, приготовившись. Каждому новичку показали его место в боевом порядке, а в блиндаже — для отдыха. К каждому в качестве «дядьки», что ли, приставили умудренного и жизнью и боями красноармейца. Да подобрали так, чтобы «дядька» этот был подушевнее, постарше годами. Разумеется, по возможности постарались, чтобы у кого неважные дела с русским языком, тому в боевые наставники — земляка из Грузии, Азербайджана или Армении. Каждому молодому бойцу рассказали, в какой дивизии им предстоит воевать, как надо дорожить ее именем. Оно было негромким, но те, кто пришел в соединение с самого начала, упорно добавляли к «383-я стрелковая» еще и «шахтерская».

Когда приходит и уходит из окопов почтальон; как сделать надежный трут для карманной «катюши», ежели ты курильщик; как смазывать оружие, чтобы оно не подвело в бою; как определить, куда упадет сброшенная фашистом бомба — о каких только мелочах не рассказали новобранцам бывалые красноармейцы и сержанты! Ну и, конечно, в этот вечер в блиндажах снова устроили «мужские посиделки». Кто-то пел вполголоса, кто-то штопал свою шинель, а кто-то, самый заядлый балагур и выдумщик, опять рассказывал о том, какие они все же хлипкие вояки, эти «хрицы». И обязательно такая байка заканчивалась какой-нибудь нехитрой, но точной солдатской мудростью.

— Да, братцы… Не стоило и родиться, если хрица боишься! И давай закурим, боевой друг Иван-Вано, твоей грузинской махорки! Не возражаешь?..

Назавтра эти два побратима займут свои места в траншее, и молодой боец будет знать, что его старший товарищ в случае чего всегда придет на помощь.

После получения пополнения мы довели численность своих стрелковых рот до 100 человек. Правда, вооруженных среди них было гораздо меньше: пять ручных пулеметов, около десятка автоматов ППШ и около 70 винтовок. В среднем оружие имели 80―85 человек. Остальные безоружные, находились в тылах полков и, сведенные в полуроты, занимались боевой подготовкой, руководили окопными работами краснолучан. Они же были и резервом, из которого пополнялись стрелковые подразделения.

Другими словами, 383-я стрелковая вновь стала полнокровным соединением, и, хотя мы по-прежнему испытывали острую нужду в боеприпасах, главным образом — для минометов и артиллерии, можно было подумать о решительных боевых действиях в целях ликвидации обоих плацдармов противника на левом берегу Миуса.

К 24 декабря мы перегруппировали свои силы. На правом фланге остался 197-й стрелковый полк, в центре стал 696-й, на левом, от Княгиневки до Ново-Павловки, занимал оборону 691-й. 694-й стрелковый полк вышел в резерв командующего армией. Перегруппировавшись, 383-я дивизия 25 декабря, когда гитлеровцы отмечали рождественский праздник, нанесла удар по Яновке. 197-й стрелковый полк, прочно удерживая оборону своим правофланговым батальоном, двумя другими ударил в обход этого поселка на Грибовку. В этот же час М. И. Мартынов атаковал Яновку с юго-востока. Атаку, хоть и скуповато, поддерживали два дивизиона 966-го артполка.

Преодолев минные заграждения противника, батальоны майора П. И. Сикорского дружно перешли Миус и решительным броском преодолели довольно крутой подъем правого берега реки. Гитлеровцы сильно укрепили Грибовку. Ее околица, выходящая к реке, была окаймлена пятирядным проволочным забором, по которому хорошо пристрелялись несколько пулеметных точек и две минометные батареи врага.

Бой принял ожесточеннейший характер. Фашисты оборонялись всеми силами. Но 197-му удалось к 18 часам зацепиться за окраинные строения этого населенного пункта. С наступлением темноты схватка не прекратилась, и к утру 26 декабря воины полка захватили около 40 домов, а к исходу дня в их руках была уже вся Грибовка.

В 696-м стрелковом полку обстановка развивалась следующим образом. Наступая с рубежа шахты № 12, он с ходу овладел поселком «Днепротоп» и устремился на Яновку. Несмотря на то что с северо-запада уже навис 197-й стрелковый полк, гитлеровцы не собирались уходить с плацдарма. Оборонялись они отчаянно. 3-му батальону, которым командовал капитан Η. М. Гоголев, пришлось особенно тяжело. Он наступал по открытому месту, скрытых путей подхода к окраине поселка не было, снег глубокий — ну-ка, дотянись до врага! Несколько раз комбат поднимал бойцов в атаку, и несколько раз батальон откатывался.

Комбат вызвал к себе младшего лейтенанта Василия Украинского и приказал собрать из батальона всех бойцов-автоматчиков, одетых в белые маскхалаты. Таких оказалось восемь человек. Украинский девятый. Этой группе была поставлена задача пробраться к правому флангу обороняющегося противника и оттуда, когда батальон снова поднимается в атаку, ударить по пулеметным точкам.

Эту задачу группа В. Украинского выполнила точно. Она своими автоматами и одним ручным пулеметом ударила дружно. Почти сразу же были подавлены две огневые точки врага. В это время комбат-3, собрав коммунистов рот и проинструктировав их, первым поднялся в атаку… Когда до вражеских окопов осталось всего метров сто, Николай Михайлович Гоголев упал, сраженный осколками мины.

С 3-м батальоном в бою действовал парторг полка Μ. Ф. Гольцев. После ранения командира батальона политрук возглавил коммунистов подразделения и с винтовкой наперевес устремился на врага. Рядом с ним бежали красноармеец Черныш со своим подопечным из молодых бойцов — красноармейцем Мамедовым. Втроем они и ворвались на позиции гитлеровцев — два коммуниста и комсомолец. Завязался ближний бой — штыком, прикладом, гранатами…

В бою за Яновку мы потеряли замечательных людей. Пал смертью храбрых командир 1-го батальона 696-го стрелкового полка старший лейтенант Л. А. Щербак. Убит политрук пулеметной роты С. М. Владимирский. По докладу командира медсанбата, на волоске висит жизнь командира батальона капитана Н. М. Гоголева…

Николай Михайлович был первым комбатом 696-го стрелкового полка, с которым я познакомился еще в августе 1941 года. Гоголев прибыл к нам, имея на руках предписание из штаба Харьковского военного округа о назначении на должность начальника штаба 694-го стрелкового полка.

— Работали когда-нибудь на штабных должностях? — спросил я его.

— Не работал и не хочу, товарищ полковник. Если есть возможность, увольте от этого…

Был он уже в возрасте (мне тогда не исполнилось еще и тридцати пяти, а Николай Михайлович казался старше на 10―12 лет), и я не знал, как удовлетворить эту неожиданную просьбу.

— Тогда куда же вас?

— А на батальон, товарищ полковник, — ответил Гоголев, неимоверно окая. — Справлюсь…

Разговорились. Оказывается, оканье — это с Вологодщины. Там Гоголев родился в 1895 году, там и вырос, пока не мобилизовали в царскую армию. Германская война, революция, гражданская…

— Так что немца я немного знаю, товарищ полковник. Да и теперь уж пришлось с ним потягаться маленько.

«Маленько» — это командование Каменец-Подольским истребительным батальоном с первых часов войны и до конца июля. Потом ранение, госпиталь, и вот — к нам в дивизию.

Так и стал капитан Н. М. Гоголев командиром 3-го батальона 696-го стрелкового полка.

Врачи долго боролись за жизнь этого славного человека. Но многочисленные проникающие ранения грудной клетки и живота не оставляли никаких надежд. Николай Михайлович умер. Его похоронили в Красном Луче. А вот сообщить о гибели капитана мы никому не сумели. Жена комбата, Нина Константиновна, не успела эвакуироваться из Каменец-Подольска и находилась на оккупированной врагом территории. Может, кто-нибудь из близких Николая Михайловича прочитает эти строки, и уверен, хоть и через столько лет, к ним придет законное чувство гордости за этого истинного советского патриота, отдавшего жизнь за счастье народа.

Невозможно перечислить здесь всех, кто отличился при ликвидации плацдарма у Яновки. Поэтому ограничусь лишь именами двух отважных девушек. Санинструктор 4-й роты 696-го стрелкового полка Вера Подкуйко. Она вынесла с поля боя 19 бойцов, получивших ранения. Вера была представлена к награждению медалью «За отвагу».

Еще одна Вера — Лебедка. Она была из тех молодых женщин, которые пристали к дивизии при отходе из Сталино. Пристали потому, что, во-первых, не желали оставаться в оккупации, а во-вторых, их мужья воевали в рядах нашей 383-й стрелковой. Так и у нее: если «сам» в связистах, то и она связь освоит. И ведь освоила! Если на коммутаторе дежурит Вера, она и командира полка, и любого из комбатов достанет хоть из-под земли и обязательно соединит тебя с ним по телефону.

При наступлении на Яновку оборвалась связь с 2-м батальоном 696-го стрелкового полка. Несмотря на интенсивный артиллерийско-минометный и пулеметный огонь со стороны противника, отважная женщина поползла устранять разрыв полевого кабеля. Она нашла этот разрыв, но тут же была ранена. Превозмогая боль, Вера соединила концы разорванного провода и потеряла сознание…

В рядах родной 383-й стрелковой дивизии В. С. Лебедка дошла до фашистского логова. К медали «За боевые заслуги», полученной после взятия нами Яновки и Княгиневки, прибавились и другие боевые награды, в том числе и орден Красной Звезды.

А княгиневский плацдарм мы очистили 29 декабря. Командир 198-й немецкой пехотной дивизии генерал Бёмэ в связи с нашими атаками на Грибовку и Яновку был вынужден не только перегруппировать свои силы, но и бросить туда все свои резервы. Мы воспользовались этим и в ночь с 28 на 29 декабря снова нанесли сходящиеся удары двумя батальонами 691-го стрелкового полка под основание плацдарма, вдоль Миуса. На этот раз взаимодействие было четким, и майор И. Е. Чистов, командир 691-го, заставил гитлеровцев поспешно отойти на правый берег реки в направлении Андреевки и Веселого. Настолько поспешно, что противник не сумел даже вынести с плацдарма трупы своих солдат и офицеров, что в 1941 году случалось с ним весьма редко. Этих трупов было более полутора сотен.

И в Грибовке, и в Яновке, и в Княгиневке бросилось в глаза огромное количество бутылок из-под шнапса. Но сколько ни оглушай сознание шнапсом, приходят минуты отрезвления, и тогда даже закоренелому убийце лезли в голову вот такие мысли: «Людей становится все меньше… Кто из этой России выберется целым, тот действительно может считать себя счастливым». Это строки из недописанного письма ефрейтора. Он все же надеялся выбраться. Не удалось. Так и остался на Миусе.

В этих трех освобожденных поселках мы еще отчетливее осознали, что такое фашизм. Объяснили местные жители, которые не успели уйти на восток. Оккупанты отобрали у них одежду, обувь, побили всю птицу, порезали мелкий скот, не оставили ни зернышка хлеба. Старики и дети были обречены на голодную смерть, женщин насиловали, угоняли в рабство.

Слушая рассказы жителей Княгиневки, Яновки и Грибовки о зверствах фашистских оккупантов, слушая надрывный плач детей, оставшихся без матери и отца, многие наши бойцы, командиры и политработники всякий раз переносились мыслями к своим семьям, которые тоже могли стать жертвами фашистов в оккупированных Сталино, Макеевке, Горловке, Енакиево и других городах и поселках Донбасса. В политотдел посыпались запросы: «А как там, в Сталино? А как там, в Курашовке?»

К этому времени у нас имелись уже некоторые сведения о положении на территории Донецкого бассейна, оккупированной врагом. Можно было утаить то, что знало командование дивизии, но это стало бы равносильно обману. И мы рассказали в дивизионной газете «Большевистский натиск» все, как есть. О том, что население захваченных гитлеровцами городов испытывает страшный голод, что под страхом смерти рабочих заставляют восстанавливать взорванные заводы и шахты, что лучшие здания гитлеровцы заняли под казармы, конюшни, публичные дома, о расстрелах и виселицах…

Наверное, это было жестоко, но пусть найдется сегодня такой человек, который скажет, что он иначе поступил бы на нашем месте тогда, в декабре сорок первого. Вселить в людей неистребимую ненависть к врагу — это и было в ту черную пору самым гуманным делом. Святая ненависть к фашистам удесятеряла любовь советского человека к родной земле, к своим близким, а значит, и приближала час изгнания захватчиков из пределов Отечества.