В ритмах Черной Африки

Город Аллаха

Сокоде с более чем 30 тыс. жителей считается вторым по значению городом Того. Он находится в Центральной области страны и красиво расположен на склонах горы Коронга в отрогах Атакоры, достигающих высоты 700 м. Здесь живут преимущественно котоколи и кабре, переселившиеся сюда в XVIII в. из Буркина Фасо. Это обстоятельство наложило на Сокоде особый отпечаток: с северными народами сюда проник ислам.

Котоколи, составляющие две трети населения города, первоначально занимались скотоводством, но еще задолго до прихода в Того стали мастерами по плетению циновок, кроме того, они славились обработкой кожи, изготовлением оружия, а особенно галабий, и пивоварением. Котоколи также занимались торговлей, благодаря которой получили не очень лестное прозвище «котоколим», т. е. «дал и взял». Их наградили им в далеком прошлом, когда котоколи якобы нападали на торговцев и отбирали товар, который им же потом и продавали. Среди тоголезских народов они и сегодня считаются искусными мастерами. Котоколи занимаются и перевозкой товаров, их повсюду можно встретить за баранкой автомобиля.

Приближаясь к городу, мы увидели, как вдоль шоссе шли красочные толпы женщин с длинными пятиметровыми и даже семиметровыми шестами на голове. Выл апрель, время уборки манго. Гигантские деревья манго — самые распространенные в Сокоде и его окрестностях. Они образуют целые аллеи вдоль шоссе и дорог, высаживаются в городе, поскольку огромная крона манго отбрасывает приятную спасительную тень. Зеленоватые и медово-желтые плоды, похожие на огромные, несколько сплющенные сливы, имеют сочную мякоть с большим содержанием сахара. Мы видели, как женщины с помощью длинных шестов сбивают их с деревьев и варяг в больших котлах на улицах и дворах; казалось, весь город пропитан ароматом сладкого мангового мармелада.

В Сокоде проходили соревнования школ Центрального и Северного Того по игровым видам спорта. Тренер Киндр ехал сюда в поисках талантов для сборной команды, а заодно помочь в проведении соревнований.

Нас поместили на территории казармы, которую называют «Camp militaire»[26]. Казармы есть в каждом большом городе, потому что солдаты выполняют и функции полиции. Домик, в котором мы жили, по-видимому, был предназначен для членов правительства и военачальников, приезжавших сюда с проверкой. В нем было две комнаты, обставленные самой необходимой мебелью: столы, стулья, кровати с прогнувшимися металлическими сетками. Между комнатами небольшая душевая и туалет. Водопровод не работал — то ли по техническим причинам, то ли из-за недостатка воды, поэтому нам выделили трех солдат, которые постоянно пополняли ее запасы. А поскольку потребность в воде в эту апрельскую жару была большой не только в нашем доме, но и в домах офицеров, то по двору беспрерывно бегали солдаты с ведрами. Трудно сказать, было для них это наказанием или наградой. Другие солдаты в это время занимались строевой подготовкой на пыльном дворе или отправлялись на учения. Они уходили колоннами с деревянными макетами ружей, возвращались, уже не соблюдая никакого строя, грязные, запыленные; учебные ружья традиционно несли на голове, разорванные майки были набиты плодами манго.

В домике не было кондиционера, так что и нам, гражданским, доставалось. Не забуду первую мочь. Температура выше 30 °C, о сне не могло быть и речи. Мы бегали мод душ, но вода не освежала. К тому же совершили роковую ошибку: открыли окно, наивно полагая, что в комнате станет прохладнее. В ту же минуту на нас набросились тучи комаров. Мы бесстрашно с ними сражались, заворачивались в простыни — здесь почему-то не было москитных сеток; снова бросались под душ и смотрели на стрелки часов, которые никогда не двигались так медленно. Наконец пришло томительно ожидаемое нами утро. При дневном свете мы смогли рассмотреть себя, на что мы стали похожи: распухшие, все покрытые красными пузырями. На улице мы увидели, как из прекрасного современного отеля выходили отдохнувшие и шумные туристы. Мы лишь с завистью проводили их взглядом. Нас же охватывал ужас перед предстоящими страданиями. Но изменить мы ничего не могли: учителя и молодежь жили в интернате лицея, мы — почетные гости — в казарме. Не знаю, кому было лучше.

Питались мы вместе с руководителями команд в обычном ресторане, сидя за одним столом, точнее, за несколькими сдвинутыми столами на приставленных к ним длинных, шатких лавках. Хозяин ресторана приносил большие миски, и надо было вовремя занять свое место, в противном случае опоздавший мог застать их уже пустыми. Каждый, не стесняясь, брал лучший кусок, не считаясь с присутствием других. Пользовались только ложками и вилками. Мы попросили ножи, но только положили их на скатерть рядом с тарелками, как они тут же исчезли. Сосед молча взял нож и пустил по кругу. Кости и остатки еды просто бросали на пол или клали на бумажную салфетку, и по окончании обеда все вокруг напоминало конец веселой попойки. Когда посуду убрали, маленький мальчик влез на стол и небольшим веником смел с него на пол, потом свернул скатерть, подмел пол, и все снова было в порядке.

Площадка, где проходили встречи по волейболу, находилась на холме, прямо над площадью. Мячи скатывались по склону вниз, поэтому устроители матчей ставили здесь кордон из пятидесяти подростков, которые ловили мячи или бегали за ними. Это очень затягивало игру, но когда предложили натянуть вокруг площадки сетку или перенести ее на более удобное место, они только отмахнулись, сказав, что у них достаточно мальчиков, которые могут бегать за мячами. Причем делают они это с удовольствием. Возможно, они были и правы, потому что «носильщики» выполняли свои обязанности с таким азартом, что каждый мяч отвоевывался в борьбе, дело доходило чуть ли не до драки.

Уровень игры, конечно, был низким, волейбол здесь только начинался, и мы не переставали поражаться воодушевлению и самоотверженности игроков и устроителей матчей, восторженным зрителям, окружавшим площадку. Счастливые улыбки на лицах игроков были лучшим подтверждением того, какую радость им доставляет игра. В состязаниях приняла участие и команда девушек. Она пользовалась таким же успехом у молодых болельщиков, как и команда юношей. Именно здесь, в мусульманской части Центрального и Северного Того, это было примечательно.

В числе руководителей команд было несколько учительниц. Все относились к играм очень серьезно и стремились, чтобы их команда оказалась победительницей. И все-таки у меня складывалось впечатление, что интерес к волейболу не ограничивается только местным патриотизмом. Было просто трогательно наблюдать, какую заботу проявляли учителя о своих воспитанниках, как делали им массаж, обмахивали полотенцем, подбадривали. Одновременно эти встречи были для них возможностью общения, приобретения опыта. Тренеры тоголезской сборной засыпали вопросами о технических приемах. Каждый перерыв превращался в импровизированный инструктаж. Они хотели знать, какие ошибки допустили их ученики, как должна проходить тренировка и т. д.

Однажды вечером учитель из Дапаона, города на севере, привел подвижного ловкого парня и попросил мужа научить его наносить атакующий удар. На следующий день об этом узнали другие, и пришлось устроить инструктаж о том, как принимать нижние и верхние мячи. В Сокоде на мотоциклах и велосипедах приезжали и учителя, команды которых не попали в число участников матча, но желали быть причастными к этому событию. И так из вечера в вечер проходили незапланированные лекции и беседы для руководителей команд и судей. Это было утомительно, но человек забывает о любой усталости, когда встречается с неподдельным интересом, когда он знает, что его усилия полны смысла и значения. А в этом мы не сомневались ни минуты.

Пока наверху, на холме, шли яростные сражения, внизу город жил своей повседневной жизнью, своими ежедневными заботами.

В центре города раскинулся красивый крытый базар, слева легкое белое здание мечети со стройным минаретом. Здесь было интенсивное движение. Мы ходили по узким улочкам вдоль стен домов без окон, как и положено в мусульманских домах, где окна выходят только во двор. Мы не видели, чтобы кто-нибудь бездельничал. Женщины стирали белье и сушили его на песке, готовили еду, купали или причесывали детей, носили воду, подметали, покрикивали друг на друга и смеялись. Мужчины сидели на скамеечках или циновках и плели сумки, шляпы, шили, точили ножи, давили масло, лепили, делали мебель. Все на улице: или под навесом из куска парусины, или на беспощадном солнце.

Ислам в Черной Африке не такой ортодоксальный, как в арабских странах. Я могла сравнить с Алжиром и Тунисом. В Того его ортодоксальность как бы отступила перед естественным образом мышления и активностью африканского населения. У женщин лицо закрыто лишь прозрачной шалью, обернутой вокруг головы и подбородка. Мужчины носят яркие вышитые круглые шапочки, а те, кто совершил паломничество в Мекку, белый тюрбан вокруг них и поверх брюк белую тунику. Мы видели мужчин в длинных белых одеждах, напоминающих ночные рубашки.

В улочках много небольших домашних мечетей, которые можно узнать по множеству ушатов, жестяных банок и сандалий, оставленных перед входом. Верующие, прежде чем войти в молельню, совершали омовение. Внутри такие мечети выглядят очень просто: голые стены, глиняный пол с циновками, на месте алтаря — ниша, указывающая направление к святому городу. Не знаю, кого одаривает Аллах большей милостью — эти простые мечети или красивую мечеть на площади, куда ходят молиться богатые.

Впрочем, Аллах не настаивает на том, чтобы правоверные, совершая молитву, каждый раз посещали мечети. Он не хочет отрывать их от дела и уважительно относится к их времени. Итак, пока одни спешат в мечеть, другие расстилают коврики из кожи или циновки там, где их застало время молитвы — на улице или на базаре, и оборотясь лицом к Мекке, восхваляют Аллаха и просят его о милости.

Коран и сувениры

В улочке, прилегающей к шумной площади, мы услышали детские голоса, как будто читавшие стихи. Дети выходили из домика, сложенного из необожженного кирпича, в стене которого небрежно было прорублено единственное окно. Мы остановились невдалеке.

В дом вошла женщина с миской яиц. Когда она возвращалась, уже с пустыми руками, я попросила ее позвать нам учителя. Мы решили, что это школа. Через минуту детские голоса смолкли, из дома вышел пожилой человек в белой блузе, темных брюках и красной феске. Мы спросили его, нельзя ли посмотреть школу. Он немного подумал и потом сказал:

— Это кораническая школа.

— Мы хотели бы сделать несколько фотографий.

Он снова задумался, а затем испытующе посмотрел на нас.

— Мне жаль, но это невозможно, — сказал он, извиняясь. — Это помешало бы занятиям.

— Все же нельзя ли как-нибудь устроить?

Обошлось это в сто франков. Он пригласил нас на следующий день.

Мы пришли заранее, до того, как начали сходиться дети. Они усаживались на циновках и шкурах, которые приносили с собой, молча брали таблички с арабскими текстами, сложенные у входа. Один из мальчиков привел с собой двух коз, которых он поставил в угол, будто они знали, как следует себя вести. Учитель взял длинный прут на случай, если кто-нибудь окажется невнимательным или заснет во время урока.

Метод обучения прост. Учитель читает по деревянным табличкам слова и предложения много раз, а дети повторяют их за учителем до тех пор, пока произнесенное слово или предложение не зафиксируется в их памяти и не соединится с буквенным начертанием. Они читают то, что раньше выучили наизусть. Так дети выучивают целые суры из Корана. В этом и есть главная задача школы. Писать не учат, детям это не понадобится.

Не стоит говорить, насколько подобная зубрежка утомительна для учеников и учителей. У школы нет иных пособий, кроме табличек, здесь полумрак, сюда проникает шум с ближайшего базара. Вместо нервов у учителя должны быть канаты.

Когда урок кончился и дети разлетелись как птицы из клетки, учитель с удовольствием начал с нами беседу. Он объяснил, что дети посещают кораническую школу в свободное время, т. е. после обучения в основной школе, изучение Корана длится от пяти до десяти лет. По окончании обучения ученики сдают экзамены. Учителя выбирает религиозная община, по платят родители учеников, натурой. Наш собеседник до недавнего времени был портным.

Мы вышли на улицу, и понадобилось время, чтобы наши глаза привыкли к яркому свету. В конце площади нас обогнал мужчина в белой одежде на мотоцикле. Он подождал, пока мы подойдем, и сказал деловито:

— Вас не интересуют сувениры?

— Почему же нет, — ответили мы, — но надо их посмотреть.

Мужчина завел мотоцикл, и в первый момент мы подумали, что он потерял к нам интерес. Но он показал в конец улицы, выходящей на площадь, и сказал:

— Буду вас ждать у того мангового дерева.

Прежде чем мы успели ответить, он прибавил газ и исчез как призрак в облаке пыли.

Мы медленно шли по улице, перескакивая через канавки зеленоватой воды, вытекавшей из домов (в Сокоде тоже нет канализации), и дружеской улыбкой отвечали на добродушные замечания женщин, наблюдавших за нами. Опять нас сопровождала ватага детей, которые с интересом наблюдали за каждым нашим движением, но сохраняли почтительную дистанцию. Мы уже издали увидели, как в конце улицы суетились фигуры в белых рубахах. Когда мы подошли, мужчины в белом сидели у своих циновок. Этот маленький базар был устроен специально для нас.

Здесь были выложены различные изделия из дерева, кости, кожи, тростника и металла. Маски, фигурки, дудки и галабии, ковры ручной работы и ткани, трубки, сумки и кошельки из змеиной кожи, шляпы, сплетенные из травы, вышитые шапочки, керамические миски, костяные гребни и всевозможные украшения. Некоторые изделия свидетельствовали об их арабском происхождении, другие скорее всего были привезены из Мали, Нигера или Буркина Фасо. Я немного опасалась, что сейчас начнутся обычные сцены — нам будут навязывать свои товары и пойдет утомительная торговля. Но ничего этого не произошло. Торговцы, а это были, конечно, хауса, держали себя с достоинством и подавали нам один предмет за другим и снова клали их на место, если они не вызывали нашего интереса.

Мы выбрали пастушескую трубку, украшенную змеиной кожей. Долго рассматривали кожаную шахматную доску с красивыми фигурками, вырезанными из кости.

— Вы только посмотрите, — терпеливо говорил торговец, подавая отдельные фигурки, будто лаская их. Остальные кивали в знак согласия и время от времени вставляли слово похвалы.

— Мне надо посоветоваться с мужем, — сказала я наконец. Шахматы были довольно дорогие, и у нас не было необходимой суммы.

— Конечно, — улыбнулся мужчина, — я знаю, как это принято в Европе. У нас деньги! у женщин, у вас они у мужчин.

Он немного подумал, потом завернул шахматы в кусок бумаги и вложил пакет в мои руки. Я могу показать шахматы мужу, они определенно ему понравятся. Если я их не возьму, ничего страшного. И добавил (слова эти остались у меня в памяти):

— До того, как вы примете решение, можете любоваться ими.

Договорились, что вечером он придет в ресторан, где мы ужинали.

Не знаю, были ли они разочарованы. Возможно, они ждали от нас большего, а для себя, значит, успешной торговли. Они простились с нами так, как будто были вполне довольны. И сразу же начали укладывать товар.

Родина есть родина

Вечером мы сидели на террасе ресторана под красными акациями. Перед входом остановился роскошный «Пежо», и из него вышел стройный мужчина в пестрой одежде. Наше внимание привлек большой значок партии ОТН и портрет генерала Эйадемы на груди.

Едва он сел за соседний столик, как прибежал хозяин и с вежливым поклоном поставил перед ним бутылку пива.

Мы перестали им интересоваться и продолжали рассматривать шахматы. Мужу они тоже понравились, но цена казалась завышенной.

И тут вдруг человек из-за соседнего стола на отличном чешском языке спросил:

— Простите, а сколько за них просят?

Можете себе представить наше удивление.

— Приношу свои извинения, что вмешиваюсь в ваш разговор. Я так давно не слышал чешской речи, — сказал мужчина с портретом Эйадемы.

Мы поинтересовались, где он так хорошо научился говорить по-чешски.

— В Брно, — сказал он, — я учился там, а здесь работаю ветеринаром. Разрешите мне к вам подсесть?

Он заказал пиво и попросил унести недопитые бутылки нашей кока-колы.

— Чтобы вы чувствовали себя как дома, — заметил он. — Это не пльзеньское, но пить можно.

— Вы говорите прекрасно, — сказала я ему.

— Правда? А знаете, за эти семь лет, что я вернулся в Того, я слышал чешский только от Вальдемара Матушки. Помните, «По старой замковой лестнице, по лестнице каменной»… — запел он. — Я привез много пластинок.

— А почему бы вам как-нибудь не приехать в Брно? — спросила его наша дочь.

Он принял это как шутку и искренне засмеялся. Потом вдруг стал серьезным и сказал:

— Это не так просто. Вообще все не так просто. А ведь мне необходимо съездить туда хотя бы на два дня. У меня там сын. Я там женился. Моя жена учительница. Но в Того ехать со мной не захотела, и мы развелись. Я не сержусь на нее, знаю, что все это сложно. Родина есть родина! Я бы не мог постоянно жить у вас, она не могла бы жить здесь.

— А как ваш сын? — спросила я.

— Мы договорились, что, когда ему исполнится восемнадцать, я приглашу его в Того, — пусть сам решит, где ему жить. Здесь ему было бы неплохо. Я бы позаботился о нем. Если бы он захотел получить высшее образование, я послал бы его в Париж.

Между тем начали сходиться гости нашего нового знакомого. Среди них — офицеры, директор лицея, инспектор, какие-то важные чиновники, не знаю кто еще, потому что мы в этом смешении лиц, постоянно знакомясь, не успевали запоминать званий и имен. Видимо, это была местная элита, потому что, как мы позднее узнали, ветеринар был секретарем ОТН в Сокоде, человеком уважаемым и с перспективой. Сдвинули несколько столов, а хозяин то и дело бегал за пивом. Главной фигурой в этом обществе был ветеринар, в некоторой степени соотечественник. Наше присутствие, конечно, определило направление и тему беседы. Началось, насколько мне не изменяет память, с пива.

— Наше пиво, — объяснил ветеринар и секретарь ОТН, — готовится по немецкому рецепту, но оно несколько хуже оригинала, их пиво, — он показал на нас, — лучше немецкого.

— О! — раздалось из всех уст.

Ветеринар подошел к карте мира на стене, минуту водил пальцем по Европе, прежде чем его указательный палец остановился на нашей небольшой розовой полоске, и воскликнул:

— Видите? Это здесь! Рядом с Германией!

И снова раздалось всеобщее «О!» — проявление уважения, одобрения и удивления, как будто это наша заслуга, что Чехословакия граничит с Германией. Присутствовавшие, конечно, не представляли, сколько страданий принесло это соседство нашим народам в давние и совсем недавние времена.

— Это очень красивая страна, — продолжал он, — говорят даже, что это одна из самых красивых стран Европы, и в этом есть доля истины. А памятников… сколько их!

Он пытался описать Прагу, но чувствовал, что говорит не то, и наконец произнес:

— Мосты через Влтаву — это как мосты через Сену, а собор св. Вита — это нечто вроде Нотр-Дам, тоже готика.

И снова раздалось многозначительное «О!»

Когда хозяин принес в стакане лед, это еще более вдохновило оратора. Он схватил двумя пальцами кусочек льда и сказал:

— Вы видите этот небольшой кусочек льда? А теперь представьте себе огромное количество таких кусочков вокруг себя, такое количество, что из них образуется сплошная ледяная поверхность, целое поле!

— О!

— Но это еще не все, слушайте дальше! Они, — он показал на нас, — прикрепляют к ботинкам железки, похожие на ножи, и ездят по этому льду. А потом изогнутыми палками гоняют по льду диск из твердой резины. Знаете, как называется эта игра?

— Нет! Не знаем! Скажи! — раздалось за столом.

— Это хоккей! На поле двое ворот, как в футболе, и чехи в этом спорте мастера. Это замечательная, напряженная игра; когда я жил в Брно, то не пропускал ни одного матча. Могу вам назвать по именам всю команду «Кометы».

Гости за столом с восхищением кивали головами.

В эту минуту на лестнице террасы появился мужчина в белой одежде. Когда он увидел наше общество, то от неожиданности остановился, а затем неуверенно, как будто на цыпочках, приблизился к нашему столу. Ветеринар увидел его, взял со стола сверток с шахматами и протянул ему через плечо.

— Ничего особенного, для наших друзей это не подходит.

Торговец смиренно поклонился, на мгновение его взгляд встретился с моим, и он ушел прежде, чем я успела что-то сказать. Мне было неловко, и эта сцена, которую остальные присутствовавшие вообще не удостоили вниманием, испортила настроение на весь остаток вечера. Неожиданно мне показалось, что ветеринар не так уж остроумен, как это выглядело сначала. Он предстал совершенно в ином свете. А он, как будто желая подтвердить это, начал вдруг говорить глупости. Заявил о наших женщинах, что они только и делают, что борются за свое освобождение, потому что вынуждены ходить на работу, заниматься домом, делать покупки, варить, заботиться о детях и муже.

— Вы не увидите женщин на улице без хозяйственных сумок, — оказал он и самоуверенно добавил — Поэтому мы у них пользовались таким успехом. Они знали, что здесь им не надо будет ходить на работу и дома у них будет прислуга. Разве это не так?

Я даже растерялась и не нашлась, что ответить. Мы были в стране, где почти 90 % женщин живут сегодня в довольно трудных условиях. Мы видели женщин с тяжелыми тазами на голове и маленькими детьми на спине, женщин, просиживающих многие часы на рынках и преодолевающих многие километры ради малого заработка, женщин, которые работают на крохотных полях и стройках, мы видели их, преждевременно состарившихся от тяжелого труда и частых родов. Как мог все это говорить образованный человек? Это было мнение элиты, которая ничего не видела, кроме себя. Но ведь как ветеринар он часто ездил в селения и должен был хорошо знать жизнь простых людей. Он рассказывал о своих поездках, связанных с противотуберкулезными прививками животным, которых, по его мнению, следовало ликвидировать, но разве он мог предложить это бедным сельским жителям? Он сочувствовал им. Но разве мог так рассуждать специалист? Неужели он не видел больших социальных различий, к преодолению которых сегодня стремится вся Западная Африка? Возможно, он предпочитал этого не видеть.

Поздно вечером все общество провожало нас к казармам. Когда ветеринар с нами прощался, он неожиданно сказал:

— Могу вас попросить об одной любезности? Я хотел бы послать своему сыну подарок. Был бы рад, если бы вы лично ему передали. От Праги до Брно не так далеко. Я был бы вам очень обязан… Я знаю, родина есть родина, но все-таки хотел бы, чтобы мой сын знал, что я помню о нем. И скажите ему, что я рассчитываю на его приезд. Дорогу я оплачу.

Мы пообещали, что выполним его просьбу. Утром он должен был прийти в казармы. Мы ждали его всю первую половину дня, но он так и не пришел и ничего не передал. Мы никогда с ним больше не встречались. Так брненскнй мальчик остался без подарка от своего африканского отца.