В тени зелёной беседки

Глава I «МГНОВЕНИЯ, МГНОВЕНИЯ, МГНОВЕНИЯ…»

«Ничто так не возвышает личность, как активная жизненная позиция, сознательное отношение к общественному долгу, когда единство слова и дела становится повседневной нормой поведения. Выработать такую позицию — задача нравственного воспитания».

(Из Отчётного доклада Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР товарища Л. И. Брежнева XXV съезду Коммунистической партии Советского Союза)

Выйдя из подъезда дома, Михаил Сергеевич Николаев посмотрел на часы. Можно, не спеша, пройтись — время позволяет. По привычке окинул взглядом расположенную напротив строительную площадку — за редким дощатым забором поднялся четырнадцатиэтажный жилой корпус. Последний среди четырёх близнецов, окаймляющих площадь. Стены дома уже выложены и закрыли вид из его окон. Досадно немного, но что поделаешь.

Здесь он живёт с раннего детства. Когда-то с мальчишками гонял весной по лужам на этой площади бумажные кораблики. Тогда её называли просто «пятачок», так стиснули её со всех сторон домишки с облезлой штукатуркой в один-два этажа. В одном из них была пивная, дальше молочный магазин, за которым пряталась зелёная беседка, скрытая от посторонних глаз буйной зеленью. Излюбленное место молодёжи, с возрастом забросившей кораблики. Беседка, через которую прошла юность многих его сверстников, откуда шагнули они в самостоятельную жизнь.

Нет сейчас обшарпанных домишек, пивной, старого молочного магазина. В один день мощные бульдозеры снесли их, и на этом месте развернулась строительная площадка. Негде пускать кораблики, так как нет луж на площади, покрытой асфальтом, вдоль и поперёк пересечённой трамвайными путями. Как воспоминание о недавнем прошлом осталась в сторонке только зелёная беседка, в которую бегает теперь его девятилетний сын со своими дружками.

Хотя из-за стройки пошатнулся авторитет беседки. Сегодняшней детворе не до корабликов. Им технику подавай. На стройке же соблазн ох как велик. Вот и проделаны в дощатом заборе дыры, через которые, как только затихает гул работы, устремляются мальчишки и девчонки со всего микрорайона. Выгонит их сторож с одного конца и спешит вдоль всего огромного здания к другому, к другой ватаге. А третья в это время уже гоняется вместе с ветром по бесчисленным коробочкам без окон и дверей, которые в скором времени превратятся в благоустроенные квартиры с покрытыми лаком паркетными полами, заставленные полированной мебелью, телевизорами, холодильниками. Всем тем, что нарушит мальчишечьи радости и перенесёт нестареющую игру в прятки снова во дворы, где и спрятаться труднее и найти легче. Проходя вдоль забора, Николаев, в который уже раз, посмеялся про себя над иронией судьбы.

Ещё бы! Эта стройка, что развернулась буквально в двух шагах от его дома, — его рабочий объект. Зато добираться до автопарка, где стоит его КамАЗ, приходится чуть ли не через весь город.

В этот ранний час народу на улицах немного. Основная лавина рабочего люда хлынет минут через двадцать. Поэтому в метро свободно — можно спокойно сесть, почитать газету. По привычке Михаил Сергеевич начал с последней страницы. Пробежал глазами телевизионную программу на вечер, задержался на футбольных новостях, просмотрел третью страницу. На второй читать нечего — колонка за колонкой фамилии награждённых орденами и медалями. Перевернул. На первой — начало списка. «Ого! Да это же наш Ленинградстрой». Чуть не четверть газетной страницы занимает фотография — пятеро рабочих в касках на крыше недостроенного дома. Лицо стоящего в центре показалось знакомым. Мучительно напрягая память, Николаев одновременно читал текст под фотографией. Ну, конечно, как он сразу не узнал! Сашка Гаврилов, награжденный орденом «Трудовая слава» III степени, со своей бригадой. Вот это да! Сашка! Кто бы мог подумать?! Завсегдатай зелёной беседки, готовый в своё время бежать в любой конец города, если там по сходной цене можно купить или выгодно продать заграничный галстук, жевательную резинку, модную пластинку. Глаза внимательно пробегали ставшие сразу близкими длинные колонки незнакомых фамилий, а мысли унеслись в зелёную беседку поры их детства и юности. Именно в ней из их далеко не образцовой компании составилось ядро команды, зимой игравшей в хоккей, а как стаивал снег, менявшей шайбу на футбольный мяч. Когда Сашка, которого сторонились из-за его пристрастия к «бизнесу», запросился в команду, спорили до хрипоты. Точку поставил капитан, Витька Ларин.

— Или сделаем из него человека, или мы ничего не стоим.

Сказал при Сашке, вызвав у того кривую усмешку.

Мороки с ним было немало. И давно выгнали бы из команды, а заодно и из беседки — не посмотрели бы, что он забивал чуть не половину всех шайб и голов, — но подкупила верность, которую мальчишки умеют ценить: Сашка наотрез отказался от предложения тренера, пытавшегося переманить его в юношескую городскую команду. А вот теперь с фотографии смотрит открытое лицо с улыбкой во весь рот. В колонке награждённых орденом «Трудовая слава» под двадцать шестым номером чёрным по белому типографским шрифтом напечатаны полностью фамилия, имя и даже отчество Сашки. Непривычно звучит вместо Сашки — «Александр Алексеевич».

Николаев улыбнулся, поймав себя на мысли, что он впервые узнал его отчество. Раньше, в пору их дружбы, оно было как-то ни к чему. Сколько же лет не виделись? Да, пожалуй, не меньше десяти. И захотелось встретиться. Сейчас. Не откладывая. Поздравить. На минутку окунуться в бурную юность. На всякий случай Михаил Сергеевич поискал в списке награжденных свою фамилию. Из скромности начал с медалей. Попалось несколько Николаевых, но как в денежно-вещевой лотерее не совпадают порой номера, тут не сходились или имя, или отчество.

За этим занятием чуть не пропустил свою остановку. Только успел выскочить, как дверь захлопнулась и поезд тут же нырнул в туннель. Войдя в диспетчерскую, сразу засел за телефон. Справочное откликнулось на удивление быстро приятным женским голосом, и через несколько минут адрес места работы Сашки уже лежал в кармане рабочей кожаной куртки.

Помахав в окошечко диспетчерской путёвкой, Михаил Сергеевич вырулил свой КамАЗ за ворота гаража. На погрузке повезло — простоял меньше обычного. Поэтому можно сделать небольшой крюк, не откладывая заскочить к Сашке на работу и вовремя успеть на свой объект.

Подъехав к стройке, поставил машину на обочине у самых ворот. Во двор заезжать не стал. Знает он этих строителей — пока будут с Сашкой лясы точить, разгрузят кирпич, а потом ещё скажут, что так и было. Обходя наваленный повсюду строительный мусор, кирпичи, балки, затвердевший раствор, Николаев вспомнил прочитанный где-то рассказ о Кирове. Сергей Миронович, проходя по заводской территории, увидел разбросанные кирпичи и спросил сопровождавшего его директора: «Сколько стоит штука кирпича?» Тот остолбенел от неожиданного вопроса, прервавшего доклад о перспективах развития завода, пожал плечами: «Гривенник, думаю, не больше, Сергей Миронович». — «Скажите, а если вместо кирпичей валялись бы гривенники, их подняли бы?» Возвращаясь после выступления в цехе, Киров не увидел ни одного кирпича. «А до этих деятелей, видно, высокое начальство еще не добралось», — подумал Михаил Сергеевич о строителях и тут же поймал за полу спецовки пробегавшего мимо рыжеволосого парнишку:

— Ты не знаешь, где найти Александра Алексеевича?

— Кого? — спросил тот, и веснушки на его носу слились в одно пятно. Попытался выдернуть спецовку: — Пусти, меня ждут.

— Успеешь! Александра Алексеевича Гаврилова, говорю.

— Это Гаврюху, что ли?

— Кому Гаврюха, а такому шкету, как ты, — Александр Алексеевич, — обиделся за товарища Николаев. Видно, в его голосе прозвучали настолько грозные нотки, что парнишка присмирел, задрал голову вверх и, показав пальцем на крышу, сказал:

— Должно быть, там.

— Кто?

— Кого спрашиваете, — пожал тот плечами.

— Назови-ка по имени-отчеству, — потребовал Михаил Сергеевич. — Хочу, чтобы ты как следует запомнил, как зовут бригадира Гаврилова.

— Ну, Александр Алексеевич, вы же сами назвали.

— Вот так лучше, — удовлетворенно кивнул Николаев. — А теперь еще разок и без «ну».

— Александр Алексеевич, — тихо проговорил совсем сникший паренёк. И, отпущенный «странным мужиком» на все четыре стороны, шмыгнул за угол дома.

Поднимаясь по лестнице, Николаев никого не встретил, зато со всех этажей слышались стук и грохот, перекличка весёлых голосов — стройка завершалась. Самый радостный и ответственный момент, но и немного печальный — жаль расставаться с тем, что носит официальное название «объект», а фактически является твоим детищем, в которое вложен кусочек тебя самого, твоей души, твоей жизни.

Чуть не на каждом марше Михаил Сергеевич останавливался, придирчиво осматривал кладку, кое-где ковырнул ногтем швы. Нет, не придерёшься, стены выложены на совесть. Если отделочники не схалтурят — а это порой бывает, — комиссия примет с оценкой не ниже «хорошо». Молодец Сашка, недаром орден получает.

Но вот последний этаж, и, наконец, он на крыше. Внизу суетятся люди величиной с оловянных солдатиков, бегают игрушечные машины. Николаеву редко приходилось забираться на такую высоту — план: приедешь, разгрузишься и в следующий рейс. Присмотревшись, различил свой приткнувшийся к воротам КамАЗ. Отсюда кажется, что, если подойдет к нему малыш, едва научившийся топать ножками, — привяжет к бамперу верёвочку и повезет грузовичок с нагруженными кубиками строить свой, пока еще игрушечный, домик…

— Это вам не место для прогулок, гражданин!

Михаил Сергеевич круто развернулся на голос. К нему подходил Сашка в сопровождении рыжего паренька. И когда тот успел? Видно, по другой лестнице поднялся.

— Это тот самый, что я говорил, Гав… — Паренек осекся и тут же поправился: — Александр Алексеевич.

Да, если бы не портрет в газете, Сашку бы не узнать. Вон какая махина вымахала из того длинноногого нахального паренька, каким остался в памяти.

— Вы ко мне? — спросил Гаврилов, пытаясь угадать, что за фрукт перед ним. На представителя прессы не похож — одежда рабочая и без фотоаппарата. Но держится независимо, скорее всё-таки начальство.

— Присядем, Александр Алексеевич, покурим, — солидно произнёс Николаев. Он опустился тут же у трубы на какую-то доску, достал из кармана пиджака чуть помятую пачку «Беломора». — А ты, — повернулся он к пареньку, — гуляй. Точнее — работай.

Тот сообразил, что, пожалуй, в самом деле лучше исчезнуть, махнул рукой и скрылся на чердаке.

— А вы что, особого приглашения ждёте? — Михаил Сергеевич похлопал ладонью по свободному концу доски. Ничего не понимая, Гаврилов присел рядом. А Николаев, щелкнув пачку по донышку, ловко вытолкнул папиросу. Сашка взял, помял табак, прикурил от протянутой зажигалки. Наклонившись к его уху, Николаев, еле сдерживая улыбку, заговорщически прошептал:

— Один морячок из загранки такие галстуки привёз — закачаешься. И отдает дёшево.

Гаврилов отпрянул — и сразу наступило прозрение.

— Мишка?! — ещё не веря, с сомнением в голосе спросил он, но, увидев широкую, такую знакомую с детства улыбку, обхватил товарища за шею.

— Ну, конечно, Мишка! Как же я сразу не узнал? Ну, как ты?

— Ничего, как все.

— Женился?

— А как же. Сыну уже девять лет, — похвастался Николаев. — Только сорванцом растет, вроде нас с тобой.

— Ну, если вроде нас, не так уж плохо.

— Нет, с тех пор, как стал отцом, иначе думаю.

— До сих пор помнишь?

— Ещё бы! Такое разве забудешь?!

— Да, — протянул знатный каменщик. — Не останови нас тогда, бог знает до чего могли докатиться…

Невольно перед глазами обоих пронеслись тяжёлые минуты обсуждения на комиссии по делам несовершеннолетних. Первым разбирали Сашку за импортные галстуки, следом за ним — Мишку за то, что взял без разрешения у магазина чей-то «Орлёнок».

— Я ведь тогда из-за этой фарцовки чуть и учёбу не забросил, — продолжал Гаврилов, поёживаясь. — Сколько лет прошло, а как вспомню…

— Тебя искал. — Михаил достал из кармана газету. — Прочитал и заехал поздравить. Первым хотел.

— Опоздал, — засмеялся Гаврилов. — Первым управляющий поздравил. Ему сегодня достанется — по всем объектам поехал. Всех лично хочет поздравить. А тебе спасибо, друг. Ведь, наверно, с работы сбежал?

— Почти. А я, знаешь ли, управляющего в глаза не видел, хотя без малого десять лет стройки обслуживаю.

— Так ты же подсобная сила. Я слыхал, шоферишь?

Николаев молча кивнул. Разговор, тот задушевный разговор, с которым спешил сюда, как-то не получался. А тут ещё Сашка, как бывало прежде, подлил масла в огонь:

— Вот видишь. А мы, каменщики, как пишут в газетах, на переднем крае пятилетки. — Заметив, как поморщился Мишка, примирительно, будто от него это зависело, пообещал: — Не расстраивайся. В следующий раз и шоферов не обойдут. Ведь мы, если разобраться, без вас как без рук. Раствор есть, кирпич «ёк». Это не я, Райкин говорит. А без кирпича стену не выложишь. Стоп, чего это меня то на прошлую дрянь, то на производственную лирику кидает? — прервал себя Сашка. — Кого-нибудь из старой компании встречаешь?

— Виктор прошлым летом приезжал…

— Да ну! Где он? — Гаврилов даже приподнялся. — Вот кого целую вечность не видел. А ведь, если положа руку на сердце, мы с тобой ему многим обязаны. И парнишка вроде неказистый был…

Но Николаев не расположен был вновь ударяться в воспоминания, поэтому бесцеремонно перебил:

— На Севере. Медицинский окончил и теперь главным врачом работает.

— Здорово! А Королёву Галку не встречал? Помнишь, мы в нее были немножко влюблены, а ты больше всех. Не на ней случайно?..

— Нет, не на ней. А она здесь недалеко. На одном объекте трудимся. Она крановщица. Как раз ей кирпич везу. Вон, видишь, у ворот мой конь вороной. Поди, застоялся без хозяина. — Михаил хотел подняться, но Сашка придержал:

— Погоди. Как она?

— Замуж вышла. Стала матерью семейства — двое мальчишек у неё. Не узнаешь. От прежней Королевы только смех остался.

— А я недавно Титаренко Олега встретил. Помнишь?

— Еще бы! — живо откликнулся Михаил. — Где он теперь, как живёт?

— Хорошо. Тоже крепко на ногах стоит. Работает на судостроительном заводе. На днях, представляешь, на районном слёте наставников выбрали меня в президиум, а рядом садится Олег, собственной персоной. Он, как Витченко, собрал в свою бригаду бывших правонарушителей, и, говорят, слушают те его, как отца родного.

— Вот кого хотел бы повидать, — вздохнул Михаил.

— Так за чем дело стало? У меня в среду жена выходная. Соберёмся, посидим, отметим мой орден.

— Может, лучше в субботу?

— Чего откладывать?! Забирай жену, кликни Королёву с мужем, я свяжусь с Олегом, попробую разыскать других ребят, кто в городе, и порядок.

— Ладно. Добро.

Обменявшись адресами и крепко пожав руки, расстались. Александр пошел к бригаде, а Михаил, перепрыгивая сразу через несколько ступенек, заспешил к своему КамАЗу.

— Не забудь, в среду к шести! — донесся до него сверху голос.

Не думал, не гадал в ту минуту Александр Алексеевич Гаврилов, что встретятся они в среду совсем не так, как наметили. Будут и цветы, будут и наполненные стопки, но поднятые без тостов, без чоканья. Не будет главного — радости, вместо нее горе, женские слёзы, сжатые скулы мужчин. И преклонение перед подвигом, перед силой духа человека.

Не предполагал Михаил Сергеевич Николаев, что уже сегодня мужество выдвинет его на передний край пятилетки, что завтра его портрет, только в чёрной окантовке, поместят в многотиражке, что в среду на встречу с ним в Дом культуры придет чуть не весь Ленинградстрой…

Но это потом. А сейчас, насвистывая мотив любимой песенки «А я еду, а я еду за туманом…», Михаил Сергеевич гнал машину на предельной скорости, навёрстывая упущенное время…

У объекта увидел укоризненно замерший кран, грустно опустивший стрелу в ожидании груза, собравшихся вокруг него рабочих и в центре Галю. Поставив машину под разгрузку, он вылез из кабины, подошел к неприветливо встретившим строителям. Пожилой прораб, видя, как блестят глаза шофёра, подозрительно принюхался. «И опоздал-то всего на несколько минут, а такая недобрая встреча», — подумал Николаев. Но сегодня всё воспринималось необычно остро, и вина перед этими людьми, теряющими из-за него драгоценное время, не показалась уж такой незначительной.

— Где прохлаждался? — спросила крановщица, пропустив мимо ушей его смущенное «здрасте» и направляясь к трапу крана.

— Сашку поздравлял, — сказал Михаил Сергеевич. — Орденом его наградили.

— Какого Сашку? Гаврилова, что ли? — воскликнула Галя и даже задержалась на нижней ступеньке. Но прораб, для которого какой-то Сашка ничего не значил, искренне возмутился:

— Лучше бы со своих начал поздравления! — И, рассмеявшись над глупым выражением лица шофера, пояснил: — Галину Михайловну — с медалью «За трудовое отличие», а меня — с орденом Трудового Красного Знамени.

Галкин смех — больше так смеяться, как она, никто не умел — вывел Михаила Сергеевича из шокового состояния. Он вытащил из кармана помятую газету, просмотрел недлинную колонку награждённых орденом Трудового Красного Знамени, быстро нашёл фамилию прораба и сгрёб его в объятия. Колонка награждённых медалью была куда длиннее и заняла больше времени. Галина величественно, как настоящая королева стройки, ждала на ступеньке трапа. Не найдя её фамилии, Николаев решил, что его разыгрывают.

— Ты кого ищешь? — улыбаясь, спросила крановщица. Михаил Сергеевич стукнул ладонью по лбу — все время забывалось, что Галя сменила свою громкую фамилию на рангом пониже. Князеву Галину Михайловну он отыскал сразу.

— Точно, дай я тебя расцелую, — кинулся он к Гале, но был остановлен княжеским мановением руки.

— В щёчку. После второго рейса. И то если прибудешь вовремя. А за Сашку я просто счастлива. Молодец, что заехал, — с чисто женской логикой простила она опоздание.

— Договорились всем встретиться у него! — крикнул Николаев, задирая голову. — И мужа зови. — На слове «муж», как всегда, запнулся. По отношению к Гале оно все еще выговаривалось с трудом…

— Хорошо, — уже от самой кабины послышался её голос. — Будем.

Михаил Сергеевич подошел к прорабу. Закурили, наблюдая, как ловко стропальщики цепляют поддон с кладкой кирпичей, как тот плавно поплыл вверх, затем повернул вправо.

И вдруг в рабочем ритме что-то сломалось. На какое-то мгновение груз неподвижно застыл в воздухе, затем стремительно полетел вниз. Подобно взрыву, грохнулся о землю кирпич, взметнув столб розовой пыли. И тут стало видно, как кран неестественно кренится, а крановщица гонит в противоположном направлении освобожденную от груза стрелу. «Старается сохранить равновесие, — мелькнула мысль. — Но если не удастся, если кран рухнет на землю, тогда…»

В считанные секунды Николаев очутился в кабине своего КамАЗа. Руки и ноги работали автоматически, глаза не отрывались от падавшего прямо перед ним крана. Воля человека и сила мотора сделали, казалось, невозможное: рывок — и передние колёса взбираются по сложенным на земле балкам. Впереди крана уже не видно. Вот он мелькнул в боковом стекле. Всё, хватит. Михаил Сергеевич заглушил мотор — и в этот момент кран всей своей многотонной массой обрушился на грузовик. Шофёр и машина сделали свое дело — из кабины крана только посыпались стёкла. Кабина не коснулась земли…

Последним подарком судьбы Михаилу Сергеевичу Николаеву было неведение, что это его сын с приятелями отвинтили накануне на кране гайки и вытащили болты в отместку досаждавшему им сторожу…

* * *

На столе телефонистки районного узла связи росла стопка телеграмм. А что поделаешь, если с позавчерашнего вечера, едва начало мести, молчит телефон? Опять повреждение на линии. И пока не затихнет пурга, его не исправить, а значит, и не передать телеграммы в такие дальние поселки, как Софийск, Кизи. Несколько телеграмм отложено отдельно — пойдут первыми, все какому-то Ларину. Поздравительные, с днём рождения. Эти могли бы и подождать, не в них срочность. Телефонистку беспокоит первая, поступившая вчера. Надо же, в день рождения — и такое известие! И даже не горькое совпадение таких несовместимых событий волнует девушку, и не то, что адресат скорее всего опоздает на похороны, а редкие и пугающие слова текста: «трагически погиб…».

А Виктор Иванович Ларин в это время грустил, что отпраздновать день рождения дома, в кругу семьи не удастся — фельдшер, который по графику ещё вчера должен был сменить его, не пришёл. Пурга на Севере — это не снежок в Ленинграде. Пурга здесь — уважительная причина и опоздания, и невыхода на работу. Вот и дежурит главный уже третьи сутки вместе с медсестрой, санитаркой и поваром.

«Главный» в их условиях звучит, конечно, смешно, так как других врачей в больнице нет. Правда, по штатному расписанию полагается ещё два врача и каждую осень прибывают по направлению институтов молодые специалисты, но с весенними паводками их уносило обратно в большие города. Чему-чему, а как сбежать с Крайнего Севера на законных основаниях — замужество, престарелые родители, слабое здоровье, да мало ли ещё можно найти причин, — некоторые научились. Свои права усвоили куда лучше, чем обязанности. На Виктора Ивановича из-за таких первое время тоже смотрели искоса, прикидывали, надолго ли задержится. Полагали, что если не сам, то жена уж наверняка утащит обратно в Ленинград. И только когда минуло два года, окончательно признали своим.

Дверь в кабинет приоткрылась.

— Кажется, стихает, Виктор Иванович, — сказала вошедшая медсестра. Ларин прислушался. Действительно завывание ветра стало тише, но в глазок, проделанный дыханием в заиндевевшем стекле, видна сплошная снежная круговерть.

— Не очень-то стихает, Наташенька.

— Нет, сила ветра уже не та, не волнуйтесь. Скоро нас сменят.

Виктор Иванович улыбнулся. Эта девочка, недавно прибывшая из Красноярского медучилища, вскоре стала его правой рукой. Вот и сейчас беспокоится не о себе, а о нём, понимая, как в такой день его ждут дома. Сквозь вой пурги послышался какой-то посторонний звук. Виктор Иванович и Наташа настороженно прислушались. Да, сомнений нет — снаружи кто-то стучал в занесенную снегом дверь.

— Вот вам и смена, — сказала Наташа. — Не иначе Анатольевич пробился.

Когда с помощью всего наличного штата больницы и ходячих больных удалось наконец справиться с заваленной сугробом дверью, в неё действительно в клубах снега ввалился фельдшер Фёдор Анатольевич Новиков. Коренной северянин, он один из всех сотрудников мог решиться в такую пургу одолеть полтора километра пути, отделявшие его дом от больницы. Стряхнув снег с заячьего треуха, оборвав льдинки, наросшие на бровях и усах, старый фельдшер уважительно обратился к главврачу:

— Честно говоря, Иваныч, с полпути чуть не повернул обратно. На одной злости дошёл. А вчера, ты уж извини, никак было. Сейчас легче, не так метёт. Через час-другой и вовсе распогодится.

Заметив недоверчивую усмешку на лице Ларина, добавил:

— Сам увидишь. А сейчас бери мои лыжи — и домой. Тебе близко. А ты, стрекоза, — обернулся он к Наташе, — ложись поспи. Пока тебя не сменят, один управлюсь.

Когда фельдшер отогрелся, Виктор Иванович обошёл с ним палаты, сделал необходимые назначения и, взяв лыжи, вышел на улицу. Пурга словно поджидала его: закружилась вокруг, завихрилась, забросала лицо хлопьями колючего снега. С трудом забравшись на сугроб, Ларин надел лыжи и направился напрямик к дому на соседнюю улицу — заборы не помеха, снега навалило выше их, по самые крыши присевших домов. У крыльца дома Виктор Иванович нашёл деревянную лопату и принялся разгребать снег. Это не составило большого труда — снег был пушистый и поддавался легко. Скоро дверь полностью освободилась. Она, как всегда, оказалась незапертой. Этот порядок он установил с первого дня: заходи каждый кому нужно. На то он и врач. И он же раз и навсегда запретил лгать, что нет, мол, дома, даже если только-только прилёг после ночного дежурства. Тихо открыл дверь в сени. Хорошо смазанные петли даже не скрипнули. Из комнаты полыхнуло теплом, уютом, слышался голос жены Ольги:

— Ну, скажи: ма-ма, ма-ма.

В ответ звучал заливистый детский смех. Сын. Петька. Сибиряк растёт.

— Хоть и пурга, а ждали тебя, ждали, — после первых объятий и поцелуев сказала Оля. — Ну, с днём рождения! Есть будешь?

— Быка съем!

Ведь может быть такая радостная минута — с сыном на коленях, за праздничным столом. Рядом счастливая, любящая жена. Скажи кому-нибудь, что это главный врач больницы, — не поверят. В тренировочном костюме, сбросив с себя все дела и заботы, Виктор Иванович был похож на большого мальчишку. Жена так и звала его с сыном: «Мои мальчишки».

За окном посветлело. Пурга, бесновавшаяся почти трое суток, внезапно стихла.

— Наконец-то, — облегченно вздохнула жена. — Думала, и конца не будет. Трудно даже представить, что в средней полосе весна в разгаре, сирень цветёт. На юге урожай убирают, а у нас пурга, морозы..

— Ничего. Скоро и у нас зацветёт. Люблю Север. Здесь вся жизнь полной чашей. Зима так зима, не то что в Питере: на Новый год дождь может пойти, а Первого мая на демонстрации попадёшь под мокрый снег. Здесь весна хоть и короткая, зато бурная, без раскачки.

Дверь без стука раскрылась, и в проеме предстала собственной персоной баба Маня, чем-то похожая на фельдшера Новикова, только чином пониже, санитарка. И Виктор Иванович, и Ольга сразу поняли — эта не «здравствуйте» пришла сказать. Конец празднику, который и начаться-то не успел.

— Анатольич кличут, — и не думая здороваться, сказала баба Маня. — Велели быстро собираться, — строго, уже явно от себя добавила она, увидев главного в сугубо домашнем виде.

— Что случилось? — отодвигая тарелку с супом и передавая сына жене, спросил Виктор Иванович. Перехватив огорчённый взгляд жены, попытался успокоить:

— Спасибо за обед, Оленька. Наелся, как удав, на неделю хватит.

— Ну так что? — снова спросил санитарку.

— Нанаец приехал.

— Что с ним?

— Не знаю. Анатольич скажут.

Понимая, что больше от бабы Мани ничего не добьешься, Ларин стал одеваться.

— Надолго? — спросила жена, и сама улыбнулась бессмысленности вопроса.

На улице оглушила тишина. Такая бывает только после долгой пурги. Снег лежит голубоватой пеленой. В небе сполохи северного сияния. И ни дуновения ветерка, ни звука.

Около больницы стояли широкие нанайские лыжи, подбитые оленьей шкурой. Это не чета городским, которые в сравнении с нанайскими кажутся игрушечными, для катания ребят с горки. Нанаец сидел в коридоре больницы. Как только открылась дверь, он встрепенулся было, но, скользнув по молодому врачу безразличным взглядом, снова уставился на входную дверь.

— Пришёл, пришёл, иди, — затормошил нанайца тут же появившийся фельдшер, указывая на дверь кабинета, за которой скрылся Ларин. Уловив недоверие в глазах посетителя, Новиков заговорил с ним по-нанайски:

— Не смотри, что молодой. С дипломом, с головой и руки золотые. В самом Ленинграде, где Ленин революцию делал, учился. Потому у нас и самый главный доктор. А я только его помощник. Иди скорей, чего еле ногами двигаешь, человека ждать заставляешь.

Нанаец вслед за фельдшером вошел в кабинет и остановился в дверях. Белый халат, который Ларин успел надеть, заметно возвысил его авторитет в глазах посетителя. Этот немудрёный атрибут, хочешь не хочешь, вызывает уважение, а порой и страх. На приветствие врача нанаец только наклонил голову. Виктор Иванович сразу перешел к делу:

— Что болит?

— Однако, жена больно болеет.

— Где она?

— Дома.

— Почему не привезли?

— Не дойдет. Болит больно. Спать не может, есть не может, лежать, однако, не может.

— Где вы живете?

— Там, — махнул нанаец рукой.

Ответы ничего не прояснили, и Ларин выразительно посмотрел на фельдшера, понимая, что тот, прежде чем вызвать его после трехсуточного дежурства, досконально всё выяснил. Новиков не заставил себя просить.

— Это Ходжер. У него трое детей. Я в своё время всех принимал. Жена всегда была здоровая. Что приключилось, не пойму — говорит, болит живот. Со вчерашнего дня. Может, пищевое отравление, а может, аппендицит. Его разве поймёшь.

— Чего же сразу, как заболела жена, не пришёл? — раздражённо спросил врач и осёкся. Вспомнил недавнюю пургу.

— С утра идёт. Если бы пурга не сломалась, до сих пор еще шёл бы.

— А где они живут?

— На том берегу залива. В колхозе имени Ильича. Он охотник знатный. А дом его километрах в десяти отсюда.

Виктор Иванович знал эти места. До колхоза, если напрямую, по льду залива, километров пятнадцать будет, а если берегом, то и того больше. Но ничего не поделаешь — надо идти. Санитарный вертолёт не вызвать. Ларин на всякий случай снял телефонную трубку и тут же положил обратно. И леспромхозовской рацией не воспользуешься — слабосильная, обслуживает только свои участки. Лошадь, олени, собаки по такому рыхлому снегу не потянут.

— Сумку, — сказал он фельдшеру. Тот, показав нанайцу большой палец, вышел из кабинета и сейчас же вернулся с медицинской сумкой.

— Сумку ты понесёшь, — не замечая, что подражает голосу главного врача, сказал он нанайцу. Ларин не возражал — неизвестно ещё, что предстоит, поэтому надо поберечь силы.

До берега добрались быстро, но на заливе пробитая нанайцем лыжня сразу пропала. Незаметный в поселке ветерок на открытом месте гнал сильную позёмку, заметал следы. Ходжер шёл первым. Шёл без палок, с медицинской сумкой в правой руке. Со стороны его движения выглядели неторопливыми, но Виктор Иванович с трудом поспевал за широким шагом нанайца. Если бы не усталость после трёхсуточного дежурства, лыжный поход даже в такую погоду был бы в удовольствие. Не так часто сейчас удаётся вставать на лыжи. Смешно, но факт: и в детстве, и позже, в студенческие годы, Виктор Ларин с лыжами, аккуратно зачехлёнными брезентом, садился с ребятами в электричку — и ехали куда-нибудь на Карельский перешеек искать снег. А здесь, где можно кататься чуть ли не выйдя из дома, всё как-то не получается. Даже не вспомнить, когда последний раз надевал лыжи не по делу, а просто так — покататься.

Часа через полтора показалось наконец долгожданная деревня — с десяток труб, дымящих прямо из снежных холмов.

— Здесь моя живёт, — остановился у крайнего дома Ходжер. Вслед за хозяином Виктор Иванович вошёл в дом. С удовольствием приложил руки к горячему стояку печки. Ходжер скрылся в другой комнате, откуда послышались голоса, но о чём там говорили, Ларин, до сих пор не освоивший как следует нанайского, не понял. Он достал из сумки полиэтиленовый мешочек, в котором лежал аккуратно сложенный, накрахмаленный халат. Это было его правилом — входить к больному только в медицинском халате. Пока он тщательно мыл руки над умывальником, появился хозяин. По выражению его лица было видно, что он удовлетворен приготовлениями врача. Кивнув Ходжеру на сумку — руки были хотя и не стерильные, но во всяком случае чистые, — Виктор Иванович вошел в комнату. Разом охватил всё: чинно сидящих на лавках стариков — видимо, родителей больной или ее мужа, двух девочек и мальчика лет десяти, телевизор, работающий на приглушенной громкости, и главное — женщину, лежавшую на кровати у стены. Только заострившиеся черты лица говорили о её страданиях — ни крика, ни стона, ни гримас боли.

Виктор Иванович уже знал и высоко ценил мужественность женщин вообще, местных в особенности. Он сел на край кровати, достал из сумки термометр, хотя частый пульс, испарина, капельки пота, выступившие на лбу, без всякого термометра говорили о высокой температуре.

— Выйдите, я осмотрю больную, — попросил врач. Все встали и, не говоря ни слова, пошли на кухню.

— Вы мать? — задержал Виктор Иванович пожилую женщину.

— Моя мама, — подсказал Ходжер.

— Останьтесь.

Та так же молча села на прежнее место.

— А вы тоже оставьте нас, — повернулся Виктор Иванович к хозяину, продолжавшему стоять за его спиной. Когда дверь за ним закрылась, врач принялся осматривать больную. Уже при пальпации стало ясно, что дело не в пищевом отравлении: печень резко увеличена, прощупывается неестественно раздутый желчный пузырь. Каждое прикосновение в этом месте вызывает сильную боль. Холецистит. Да ещё, похоже, гангренозный, с перитонитом. Термометр подтвердил — 38,5. Необходима срочная операция. Как быть? Больная-то нетранспортабельна. Но и оперировать здесь, на месте, совершенно исключено.

— Нужно везти в больницу. Сейчас же. И без тряски, — позвав мужа, сказал врач. — Оперировать буду, иначе может быть поздно.

Ходжер задумался. Молчал и Виктор Иванович — пусть лучше дольше подумает, но чёетче выполнит его распоряжение. Хозяин помялся, затем решительно вышел из комнаты, что-то коротко сказал детям и отцу. Те сразу стали одеваться. Хлопнула входная дверь. Ходжер вернулся.

— Повезем, однако, на нартах. Быстро повезем. Как олени повезём. Оленю не пройти — сами повезём.

— Хорошо. — В этом вопросе Ларин мог полностью положиться на хозяина. — Только укутать надо потеплее.

— Сделаем, доктор.

Виктор Иванович снова занялся больной, подсознательно отметив, что нанаец впервые назвал его доктором.

— Умница моя, — сказал врач, положив руку на влажный горячий лоб. — Потерпи ещё немного. Сейчас я сделаю укол, станет полегче. — Он достал стерилизатор, вынул шприц, стал выбирать ампулы. — Мы отвезём тебя в больницу, и там я тебя вылечу. Поедем в больницу?

Никакого согласия, никаких возражений. Сделав уколы — обезболивающий и сердечный, Виктор Иванович вместе со свекровью принялся одевать больную. Обрадовался поданному Ходжером спальному мешку из собачьего меха.

Когда муж на вытянутых руках вынес жену из дома, у входа стояли покрытые оленьей шкурой нарты. Положив на них жену, Ходжер пристегнул ее к нартам широким ремнем. Врач просунул под ремень руку — хорошо, не давит и не упадёт. На снегу лежали три прикреплённые к нартам постромки. Около них незнакомый нанаец на лыжах и отец Ходжера. Перехватив протестующий взгляд врача, Ходжер стал оправдываться:

— Больше, однако, никого нет в деревне. На охоте, а кто рыбу ловит. Пурга — не вернулись.

— Но старику не под силу такой путь!

— Так сам, однако, говорил: быстрее надо.

— Он скорости не прибавит. Только своё здоровье подорвет. Ещё его везти придется.

Ходжер посмотрел на сгорбленную фигуру отца.

— Однако, правда.

— Я сам помогу, — сказал Виктор Иванович.

— Нет, доктор, ты потом своё дело делай, — запротестовал тот, отвязал третью постромку и, прищёелкнув языком, сказал что-то отцу. Старик снял лыжи и подал врачу.

— Однако, бери, — отклонил его возражения Ходжер. — На них легче. А твои я потом привезу.

Старик что-то сказал невестке, пожал врачу руку, и нарты, запряжённые двумя мужчинами, тронулись с места.

Все сборы заняли не более двадцати минут. «Поистине скорая помощь», — подумал Ларин, стараясь не отставать от быстро скользивших нарт. Сумерки незаметно перешли в ночь. Прямо над головой повисла по-настоящему большая в этих местах Медведица.

Шли медленнее, чем хотелось врачу, но быстрее, чем было возможно. В трудных местах он помогал, подталкивая нарты сзади. Два раза пришлось перетаскивать их на руках через нагромождения торосов. Виктор Иванович не чувствовал усталости. Ничего удивительного: подготовленный нервным напряжением, желанием спасти человеческую жизнь, он шёл на «втором дыхании». Время от времени освещал фонариком лицо больной. Видя осознанный взгляд измученных болью глаз, успокаивался. Когда, по его подсчётам, прошли примерно половину пути, больная застонала. Виктор Иванович крикнул мужчинам. Нарты остановились.

Он засунул руку в спальный мешок, попробовал пульс. Слабый и учащёенный. Требовалось хоть немного снять боль, поддержать сердце. Более неподходящие для этого условия придумать трудно. Нагрев одну руку в спальном мешке, чтобы не окоченели пальцы, другой на ощупь достал из привязанной к нартам сумки шприц, ампулы. Освободив от платья больной часть плеча, сделал укол. Скоро должно подействовать.

Не понимая, отчего доктор, убрав шприц, медлит начать движение, мужчины молча переминались с лыжи на лыжу. А тот, порывшись в сумке, за неимением другой бумаги достал рецепт и что-то нацарапал на обороте простым карандашом. Шариковая ручка отказала — замёрзла паста. Писал кратко, зная, что Новиков поймет:

1. Развернуть операционную.

2. Вызвать Наташу и лаборантку.

3. Освободить маленькую палату.

4. Выслать навстречу трех мужчин. Можно из выздоравливающих.

Подписав по привычке записку, протянул Ходжеру:

— В больницу. Бегом. Отдадите фельдшеру. Идите.

Тот взял записку, но не двинулся с места.

— Ну, как, полегче? — наклонился врач к больной. Та, освещённая карманным фонариком, благодарно прикрыла глаза. Виктор Иванович снял с плеча Ходжера постромки, накинул их себе на плечо. Слегка подтолкнул того в спину.

— Иди, — сказал он, даже не заметив, что перешел на «ты». — Это очень важно для твоей жены. — И, кончая разговор, натянул постромки.

Второй мужчина, так и не сказавший ни слова с самого начала пути, тоже потянул, резко рванул вправо, влево, чтобы сдвинуть с места успевшие примерзнуть полозья, и нарты медленно двинулись по глубокому снегу. Ходжер что-то крикнул напарнику и действительно бегом, как будто не проделывал этот путь в третий раз, заскользил вперед. Расстояние между ним и нартами быстро увеличивалось, и скоро его раскачивающаяся, как маятник, спина растаяла во мраке.

На втором километре Ларин почувствовал, что выдыхается. Хотелось лечь на снег, прямо так, не снимая лыж, освободить хоть на минутку ноющее от постромок плечо. «Тютя. Размазня. А еще главным называешься», — мысленно обругал он себя и, стиснув зубы, налёг на постромки, которые теперь казались сделанными из стального троса. Резкий рывок нарт в сторону чуть не свалил его с ног. Что-то подозрительно затрещало под ним, и левая нога с лыжей оказалась в воде. Когда отъехали от опасного места, Виктор Иванович впервые услышал хрипловатый голос спутника:

— Однако, садись. Снимай лыжу.

Ничего не оставалось делать, как подчиниться. Нанаец сел рядом на снег, стянул со своей ноги валенок, снял меховой носок, похожий на кавказские «ноговицы», и протянул его доктору.

— Одевай, однако, ногу отморозишь.

Виктор Иванович с трудом стащил с левой ноги мокрый валенок, промокший шерстяной носок и натянул меховой. Сразу стало тепло. Теперь и мокрый валенок не страшен — кожаный носок не пропустит воду.

Пока нанаец скалывал лёд с его лыжи, врач подошел к больной. Сердечное начало действовать. Дыхание стало глубже, ровнее. Женщина спала, и это было самым лучшим в её положении.

Двинулись дальше. Отяжелевшие ноги еле переступали, и теперь почти вся тяжесть в буквальном смысле слова легла на плечи нанайца. Наконец впереди мелькнул долгожданный лучик. Ларин вынул свой фонарик, просигналил. Не прошло и нескольких минут, как Ходжер в сопровождении двух назначенных на выписку больных был уже рядом. Первым делом подошел к жене, увидел закрытые глаза и с беспокойством посмотрел на врача.

— Спит, — успокоил тот.

— Фельдшер всё делает, доктор, как ты написал, — сказал Ходжер и снял с его плеча постромки. — Иди по нашему следу. Мы, однако, скоро довезём.

Виктор Иванович кивнул. Оставалось недалеко, больная спит. Сейчас ему важно быть в больнице. Анатольевич своё дело знает и все подготовит, но важно самому отогреться и чуть передохнуть. Не оперировать же трясущимися от усталости руками, держа скальпель сведенными от холода пальцами.

Но нарты, запряженные тройкой и подталкиваемые сзади Ходжером, не отставали. Так все вместе и подъехали к больнице. Свет в окнах операционной говорил, что фельдшер задание главврача выполнил. Не успели нарты остановиться, как появились носилки и больную перенесли в маленькую комнатку, служившую одновременно приемным покоем и сестринской. Виктор Иванович еще отогревал пальцы над электроплиткой, когда в кабинет вошли Ходжер и его спутники.

— Отдыхайте пока. Санитарка поставит вам в коридоре раскладушки. Переночуете у нас, — сказал врач. В кабинет заглянула молоденькая санитарка, зарабатывающая рабочий стаж для поступления в медицинский институт.

— Виктор Иванович, Наталья Дмитриевна уже вымылась, больная подана в операционную.

— Спасибо, Галочка. Мне бы только чашечку горячего кофе.

…В предоперационной его ждала Наташа.

— Успела отдохнуть? — спросил он девушку, намыливая до локтей руки.

— Успела, Виктор Иванович, — улыбнулась сестра. — Как пришла домой, так и завалилась в постель, пока не выудила меня оттуда дотошная баба Маня. А вы как?

Беспокойство Наташи стало понятно, когда из зеркала над умывальником на него глянуло осунувшееся лицо с чёрными кругами под глазами.

— А ты знаешь, кажется, ничего. Как на третьем дыхании.

— Сколько их у вас?

— Чего? — не понял Ларин.

— Дыханий?.. Столько, сколько больных?

Виктор Иванович улыбнулся. Девушка ухватила суть. Это было не только выполнением клятвы Гиппократа, а стало его вторым «я». И действительно, порог операционной переступил совсем не тот человек, у которого там, в безбрежной снежной пустыне, отнимались от усталости ноги. Это был хирург, главный врач больницы, как всегда быстрый, точный, внимательный.

Больная ровно дышала, усыпленная наркозом. Виктор Иванович обработал операционное поле, взглянул на фельдшера, ждавшего напротив с приготовленным зажимом, медсестёр, бабу Маню, застывшую у двери, и произнес ставшее ритуальным: «Приступим».

Наташа подала скальпель. Ларин сделал первый надрез и углубился в операцию. Диагноз, как и следовало ожидать, подтвердился. Опоздай на час-другой — и исход был бы, пожалуй, летальным. Операция длилась уже больше часа, всё шло нормально, как вдруг сестра, дававшая наркоз, сказала:

— Кровь кончается.

Врач поднял голову. В ампуле, из которой в вену больной капала кровь, оставалось на донышке.

— Ещё, — сухо бросил он, не прекращая работы.

— Всё. Последняя ампула. И заменителей нет.

Заметив выступившие на лбу врача капельки пота, сестра марлевой салфеткой вытерла их и добавила в свое оправдание:

— Ещёе третьего дня заказали в ЦГБ, но пурга…

— А доноры?

— С отрицательным резусом нет. Из персонала больницы тоже ни у кого.

«Есть, у одного есть. И сестра это отлично знает».

— Готовьтесь к забору крови, — сказал он сестре. И повернулся к санитарке: — Скажите палатной сестре, пусть быстренько проверит группу крови у мужа больной.

Баба Маня бесшумно скрылась за дверью. Крови оставалось минут на пять. Можно, конечно, поработать какое-то время на физиологическом растворе, но все равно кубиков четыреста ещё надо. Внимание хирурга теперь раздваивалось между операционным полем и пустеющей капельницей.

— У мужа вторая, — доложила возвратившаяся на свой пост баба Маня, — а у другого, — она даже пренебрежительно махнула рукой; — четвёртая.

— Давление падает. — В голосе сестры тревога. Оставался единственный выход, который хирург берег как НЗ. Израсходовать его он мог только при исключительных обстоятельствах. Сейчас они наступили.

— Салфетку, — распорядился врач и кивнул на капельницу. — Физиологический.

Наташа подала стерильную салфетку и тихо предупредила:

— Этого делать нельзя, Виктор Иванович. Вы не сможете довести операцию.

Ларин не ответил. Прикрыв салфеткой операционное поле, прошёел к стоявшему у стены топчану. Медсестра закатала рукав его халата и рубашки осторожно, чтобы не нарушить стерильность. Перехватив руку выше локтя жгутом, протерла вену тампоном со спиртом и, вернувшись к больной, уступила место Наташе.

— Двести кубиков, — сказала Наташа, точным уколом вводя иглу в вену.

— Четыреста, — строго сказал Виктор Иванович. И мягко добавил: — Двухсот не хватит, девочка.

Набрав полную норму, Наташа передала баночку с кровью второй сестре и сделала внутривенное вливание глюкозы и витамина С. Когда хирург вернулся к операционному столу, его кровь уже капала в вену больной, поддерживая начавшую было угасать жизнь. Он чувствовал на себе беспокойные взгляды персонала и старался держаться бодро, хотя давалось это нелегко. И не в его силах было изменить бледность лица, заметную даже на фоне белой шапочки и марлевой повязки.

Операция продолжалась. Когда на живот больной легла идеальная строчка шва, Виктор Иванович отложил иглу. За жизнь ещё предстоит упорная борьба — перитонит есть пери тонит, — но главное позади и сделано не хуже, чем в клинических условиях. Наташа не отрывала восторженного взгляда от радостно-утомлённого лица врача, а тот, облокотившись на стол, склонился над больной. Не верилось, что можно наконец размяться, и не было сил пройти в предоперационную. И тут вместе с каталкой баба Маня привезла новость, способную в этот момент сбить с ног: «Аппендицит».

— Может, обождёт? Может, не срочно? — как за соломинку ухватилась Наташа за первую пришедшую мысль.

— Уже и так давно ждёт, — отрезала санитарка и, смягчившись, добавила: — Анатольич смотрел.

— Почему же раньше не сказали! — раздосадованно воскликнула Наташа.

— А что толку-то? — резонно возразила баба Маня. — Двоих враз даже они, — кивнула она на хирурга, — оперировать не могут. — Бережно с помощью Наташи переложив больную на каталку, спросила в пространство: — Ну, так что, подавать?

— Везите, — распорядился Виктор Иванович.

Ещё сорок минут работы — каких минут и какой работы! — и можно наконец выйти из операционной. Раскладушки, приготовленные по его указанию, стояли аккуратно застеленные особым «почерком» бабы Мани. Те, для кого они были предназначены, сидели в кабинете главврача в тех же позах, в каких он их оставил. На столе сиротливо стояли тарелки с нетронутым ужином.

— Однако, вели своим взять у нас кровь, — встретил врача Ходжер. — Другим пригодится.

— Больная пришла в себя. Состояние удовлетворительное, — спустя час заглянула в кабинет Наташа… Физически усталый, как рабочий после ночной смены, Виктор Иванович ранним утром возвращался домой по ещё пустынной улице, в которой бульдозеры успели проложить дороги-коридоры с высокими, в человеческий рост, искристыми белоснежными стенами. Возвращался удовлетворённый результатами своего труда, не подозревая, что на письменном столе под портретом улыбающегося Мишки лежит такой же белый, как окружающий снег, листок телеграммы.

Подвиг. Это гордое, как закалённая сталь, слово во все времена будоражит воображение юных. За ним мужество, сила, беззаветная преданность Родине. Подвиг — это брошенный на фашистские танки горящий самолёт капитана Гастелло и смерть Зои Космодемьянской, простреленная грудь Александра Матросова, закрывшего амбразуру вражеского дзота, и неравная, смертельно опасная борьба комсомольцев-молодогвардейцев с захватчиками. Подвиг — это оружие, изготовленное в тисках блокады умирающими от голода ленинградцами, и поднятые из руин города и сёла, создание космических кораблей и полёт в космос Юрия Гагарина, строительство БАМа и борьба за обильный урожай. Подвиг — это жизнь, целиком, до последнего дыхания отданная Родине, своему народу.

Но подвиг по плечу только морально и физически подготовленному человеку, только тому, у кого дело не расходится со словом, у кого даже в мелочах на первом месте «надо», а не «хочу», и не «потом, когда стану взрослым», а с самого раннего детства…

В этой главе, как и во всей книге, нет вымысла. Изменены только фамилии. Галину Князеву — «королеву стройки» — вы и сегодня можете увидеть на кране. Учит молодежь труду и уму-разуму Олег Титаренко, возводит дома со своей бригадой Александр Гаврилов. Лечит людей Виктор Ларин. На могиле Михаила Николаева вскоре будет установлен памятник — смятая кабина его автомашины с рухнувшей на неё гранитной стрелой крана. Как раньше на могилах лётчиков — пропеллер самолёта…

У этих людей в юности была своя беседка, были, к сожалению, и свои нелады с законом — слов из песни не выбросишь. Но они сумели их преодолеть. И стали настоящими Людьми, с большой буквы. И разве не такими могли и должны были вырасти ребята, о которых написаны остальные главы книги?

Жизнь сплетена из мгновений. И распоряжается ими не случай, а сам человек. Упустил — и что-то потерял для себя, может быть, самое важное, самую суть…