Вальтер Скотт. Обручённая

Глава XIII

Ранним утром следующего дня из укрепленного замка Печальный Дозор, недавнего свидетеля стольких примечательных событий, выехала нарядная процессия, чей блеск был лишь несколько омрачен траурной одеждой главных его участников.

Солнце начинало уже осушать обильную росу, выпавшую за ночь, и развеивать легкий туман, клубившийся вокруг башен и зубчатых стен, когда Уилкин Флэммок с шестью конными арбалетчиками и столькими же пешими воинами, вооруженными копьями, появился из готических ворот и перешел подъемный мост. За этим авангардом следовало четверо слуг на отличных конях, а за ними четыре служанки. Все они были в трауре. В середине маленькой процессии ехала сама юная леди Эвелина в траурных одеждах, выделявшихся на молочной белизне ее коня. Рядом с нею, верхом на маленькой испанской лошадке, подаренной любящим отцом, — который дорого заплатил за нее, но ради дочери заплатил бы и половиной своего состояния, — виднелась фигурка Розы Флэммок, с виду — застенчивой девочки, но с чувствами и разумом зрелой женщины. За ними следовала Марджери, которая держалась, как обычно, возле отца Альдрованда, ибо была крайне набожна; ее положение в доме, в качестве бывшей кормилицы Эвелины, было столь высоко, что она могла, когда не находилась при госпоже, составлять для капеллана вполне подобающее общество. Далее следовал старый егерь Рауль, его жена и еще двое-трое слуг Раймонда Беренжера; а за ними управляющий замком в бархатной одежде, с золотой цепью на груди и белым жезлом в руке; процессию замыкало несколько лучников и четверо тяжеловооруженных воинов. Эти воины, как и большая часть слуг, участвовали в процессии ради придания отъезду леди Эвелины должной торжественности и сопровождали ее лишь на короткое расстояние; дальше ее встречал коннетабль Честерский с тридцатью воинами, вооруженными копьями, который предложил сам сопровождать Эвелину до Глостера, цели ее поездки. Под его защитой ей не грозила никакая опасность, даже если бы недавнее тяжкое поражение, понесенное валлийцами, не отбило на время у этого враждебного племени охоту нарушить спокойствие Валлийской Марки.

Выполняя это решение, позволявшее вооруженной части свиты Эвелины вернуться в замок, чтобы охранять его и восстанавливать порядок в его окрестностях, коннетабль, во главе отряда отборных конников, ожидал Эвелину возле рокового моста. Обе процессии приготовились торжественно приветствовать друг друга; но коннетабль, заметив, что Эвелина плотнее закуталась в свою мантию, и вспомнив потерю, которую она столь недавно понесла на этом злополучном месте, тактично ограничил свое приветствие молчаливым поклоном, причем склонился так низко, что его белый султан (ибо он был в доспехах) лег на пышную гриву его коня.

Уилкин Флэммок, остановясь, спросил Эвелину, каковы будут ее дальнейшие распоряжения.

— Никаких не будет, мой добрый Уилкин, — ответила она. — Будь лишь, как всегда, верен и бдителен.

— Таковы качества хорошего сторожевого пса, — сказал Флэммок. — Могу добавить к ним сильную руку взамен острых зубов да еще кое-какую смекалку. Буду стараться. Прощай, Розхен! Когда будешь среди чужих, сохраняй все качества, за которые тебя любили дома. Прощай, да хранят тебя святые!

Следующим подошел проститься управитель, но тут с ним произошел случай, едва не окончившийся печально. Дело в том, что Рауль, сварливый старик, страдавший ревматизмом, выбрал себе на этот раз старую арабскую лошадь, которую держали лишь ради ее породы; лошадь была костлява и хрома, под стать ездоку, а нрав имела дьявольский. Между ездоком и лошадью постоянно возникали недоразумения, со стороны Рауля выражавшиеся в проклятьях и усиленной работе шпорами и поводьями, на что Махмуд (такое языческое имя носил этот конь) отвечал тем, что брыкался, пытаясь сбросить всадника, а также яростно лягал всех, кто оказывался рядом. Многие из домашних подозревали, что Рауль выбирал себе это злобное животное всякий раз, когда выезжал в обществе своей жены в надежде, что курбеты, скачки и другие эксцентрические выходки Махмуда приведут его копыта в соприкосновение с ребрами Джиллиан. И теперь, когда управитель, полный сознания своей важности, понукал коня, чтобы на прощание приложиться к ручке молодой госпожи, окружающим показалось, будто Рауль так действовал поводьями и шпорами, что, окажись оба всадника на пару дюймов ближе друг к другу, Махмуд раздробил бы копытом бедро управителя так же легко, как сухую тростинку. Все же управителю изрядно досталось; и те, кто заметил усмешку, озарившую кислую физиономию Рауля, не усомнились, что с помощью Махмуда он отомстил за кивки, подмигивания и улыбки, какими обменивались должностное лицо с золотой цепью и кокетливая служанка.

Случай этот сократил тягостную и торжественную церемонию прощания леди Эвелины с ее слугами и в то же время уменьшил торжественность ее встречи с коннетаблем, когда она как бы поступала под его покровительство.

Хьюго де Лэси, выслав вперед в виде авангарда шестерых вооруженных воинов, распорядился, чтобы управителя уложили на носилки, а сам с остальными своими воинами поехал в сотне ярдов позади леди Эвелины и ее сопровождения; разумно воздержавшись от общения с нею, пока она была погружена в молитвы, подсказанные печальным местом, где состоялась их встреча, и ожидая, пока живость, свойственная юности, не даст ее мыслям иное направление.

Верный такому решению, коннетабль приблизился к Эвелине и ее свите, лишь когда вежливость требовала напомнить ей, что пора подкрепиться и что они как раз подъезжают к приятному и подходящему для этого месту, где он позволил себе приготовить все необходимое для трапезы и отдыха. Едва леди Эвелина выразила свое согласие, как они подъехали к такому именно месту, в тени старого раскидистого дуба, напомнившего путникам о мамврийском дубе, под сенью которого патриарх оказал гостеприимство небожителям. На две могучие ветви этого дерева была накинута розовая восточная ткань, призванная защитить путников от лучей солнца, которое поднялось уже высоко. Под деревом разложены были шелковые подушки, вперемежку с подушками, обтянутыми мехом добытых на охоте зверей. Стараниями повара-норманна изготовлены были изысканные блюда, отличавшиеся как от обильной и грубой пищи саксов, так и от скудных трапез валлийцев. Поблизости, выбиваясь из-под большого замшелого камня, журчал источник. Освежая воздух своим журчаньем, а уста — своей кристально чистой струей, он мог служить также для охлаждения двух-трех бутылок гасконского вина и вина с пряностями, которые в те времена были непременной принадлежностью утренней трапезы.

Когда Эвелина вместе с Розой и священником, а также верной кормилицей, устроившейся чуть поодаль, приступили к легкому, изысканному пиршеству в тени листвы, шелестевшей от ласкового ветерка, под журчанье ручья, щебет птиц и чуть доносившийся веселый смех и шум, говоривший о том, что невдалеке расположились и охранявшие их воины, она не могла не сделать коннетаблю комплимента за столь счастливый выбор места отдыха.

— Я едва ли заслужил вашу похвалу, — ответил барон, — место было выбрано моим племянником, который смыслит в подобных вещах не хуже менестреля. Сам же я выбирать их не мастер.

Роза взглянула на свою госпожу так, словно желала проникнуть в сокровенную глубину ее сердца, но Эвелина спросила простодушно:

— Отчего же сам благородный Дамиан не участвует в том, что так отлично устроил?

— Он предпочел ехать впереди нас, — ответил барон, — с несколькими конными воинами. Валлийские негодяи сейчас притихли, но в Марке всегда найдутся бродяги и разбойники. И хотя такому отряду, как наш, нечего опасаться, мы не хотим, чтобы вас встревожил даже отдаленный призрак опасности.

— Я действительно слишком близко видела ее в последние дни, — сказала Эвелина, снова погружаясь в печальную задумчивость, из которой ее на краткое время вывела новизна и необычность обстановки.

Тем временем коннетабль, сняв с помощью своего оруженосца стальной шлем и рукавицы, остался в тонкой кольчуге из искусно переплетенных стальных колец, а на голову надел особого покроя бархатную шапочку, принятую у рыцарей и называвшуюся «мортье»; это позволяло ему с большим удобством беседовать и вкушать пищу, чем в полных боевых доспехах. Беседа его отличалась разумностью и мужественной простотой; заговорив о положении в крае и мерах, необходимых для управления неспокойной приграничной полосой, он заинтересовал Эвелину, горячо желавшую быть защитницей отцовых вассалов. Доволен был и де Лэси; ибо, несмотря на молодость хозяйки замка Печальный Дозор, задаваемые вопросы выказывали в ней ясный ум, а ответы — понятливость и вместе с тем кротость. Словом, рыцарь и юная леди так освоились, что продолжали путь вместе: коннетабль счел возможным для себя занять место рядом с Эвелиной; она, по-видимому, против этого не возражала. Не будучи от природы влюбчивым, он, однако, все больше пленялся и красотой, и другими качествами прекрасной сироты. Довольствуясь тем, что его терпят как спутника, он не пытался воспользоваться случаем, чтобы вернуться к предмету разговора, начатого им накануне.

В полдень они остановились в небольшой деревне, где все та же заботливая рука приготовила для них, а в особенности для леди Эвелины, все необходимое. Однако тот, кто сделал все это, оставался, к ее огорчению, невидимым. Беседа коннетабля Честерского, без сомнения, была чрезвычайно поучительной; но девушке в возрасте Эвелины простительно желание добавить к обществу опытного человека более молодого и менее серьезного спутника. Вспоминая, что до сих пор Дамиан де Лэси ежедневно являлся засвидетельствовать ей свое почтение, она удивлялась его отсутствию. Впрочем, это была лишь мимолетная мысль, означавшая, что она не настолько была восхищена нынешним собеседником, чтобы не подумать о приятной возможности иметь еще одного. Она терпеливо выслушивала все, что говорил коннетабль о рыцаре из знатного рода Гербертов, в чьем замке он предлагал остановиться на ночлег, когда кто-то из свиты объявил, что прибыл посланец от владелицы Болдрингема.

— Это тетка моего отца, — сказала Эвелина, вставая и этим выражая уважение к старости и к родству, требуемое обычаями того времени.

— Я не знал, — сказал коннетабль, — что у моего доблестного друга была такая родственница.

— Она — сестра моей бабушки, — ответила Эвелина, — знатная саксонская дама; но она не одобряла брачный союз с норманнской семьей и после замужества своей сестры ни разу с ней не виделась. — Тут ее прервало появление посланца, по виду — управителя из знатного дома; почтительно преклонив колено, он вручил письмо, тут же прочитанное отцом Альдровандом. Это было приглашение, написанное не на французском языке, на котором общались знать и дворянство, а на старом языке саксов, к которому, однако, примешались в то время и французские слова.

— Вы, разумеется, отклоните это приглашение? — спросил коннетабль де Лэси. — Благородный Герберт ожидает нас и тщательно приготовил нам встречу.

— Ваше присутствие там, милорд, — ответила Эвелина, — более чем возместит мое отсутствие. Мне же подобает принять гостеприимство тетушки, раз она пожелала сделать первый шаг к примирению.

Чело де Лэси несколько омрачилось; ему редко приходилось встречать какое-либо сопротивление его желаниям.

— Подумайте, леди Эвелина, — попросил он. — Жилище вашей тетушки, вероятно, не защищено или защищено недостаточно. Не угодно ли вам, чтобы я продолжал нести при вас эту службу?

— Это, милорд, может решать только моя тетушка как хозяйка дома. Раз она не сочла нужным просить вашу светлость к себе, мне не следует утруждать вас. Вы и без того слишком много для меня делаете.

— Но речь идет о вашей безопасности, миледи, — настаивал де Лэси, которому очень не хотелось отступать.

— Никакая опасность, милорд, не может мне угрожать под кровом близкой родственницы; меры, которые она принимает для собственной безопасности, несомненно, достаточны и для моей.

— Надеюсь, что это окажется именно так, — сказал де Лэси, — но я все же оставлю патруль, который будет охранять замок во время вашего пребывания там. — Немного поколебавшись, он выразил надежду, что Эвелина, находясь у родственницы, известной своей неприязнью к норманнам, не станет слушать направленных против них речей.

Эвелина с достоинством ответила, что дочь Раймонда Беренжера едва ли станет слушать речи, затрагивающие честь этого славного рыцаря, его рода и его нации. Не получив таких же заверений относительно его самого и его сватовства, коннетабль вынужден был удовольствоваться сказанным. Он вспомнил также, что замок Герберта находился всего в двух милях от жилища владелицы Болдрингема и что разлука его с Эвелиной продлится лишь одни сутки; но сознание разницы в их возрасте и недостатка у него тех чар, какими, по общему мнению, всего легче завоевать женское сердце, заставило его тревожиться даже этой краткой разлукой; поэтому весь остаток дня он ехал рядом с Эвелиной молча, больше думая о том, что сулит завтрашний день, чем стараясь использовать возможности дня нынешнего. В молчании доехали они до места, где предстояло расстаться.

Это была возвышенность, с которой можно было увидеть справа, на такой же возвышенности, замок Амелота Герберта с его готическими шпилями и башнями; а слева, почти скрытое могучими дубами, низкое, грубо сложенное здание Болдрингема, где владелица жила по обычаям предков и с презрением и ненавистью взирала на все новшества, появившиеся после гастингской битвы.

Коннетабль де Лэси, поручив части своих людей сопровождать леди Эвелину до самого дома ее тетки, а затем бдительно охранять этот дом, однако с такого расстояния, чтобы не оскорбить его обитателей и не доставить им неудобств, поцеловал руку Эвелины и неохотно с ней простился. Дальше Эвелина отправилась дорогой, которая была так мало наезжена, что яснее всего говорила об одиночестве тех, к кому она вела. На сочных лугах паслись крупные коровы редкой и ценной породы; по временам лани, утратившие обычную свою пугливость, выходили на опушку или лежали под каким-нибудь высоким дубом. Мимолетное удовольствие от созерцания этих мирных зрелищ сменилось у Эвелины более серьезными мыслями, когда перед ней внезапно предстал дом, который она сперва увидела лишь издали, с того места, где рассталась с коннетаблем, и на который не без основания смотрела теперь с некоторым страхом.

Дом, ибо его нельзя было назвать замком, имел всего два этажа; его двери и окна помещались в массивных закругленных арках, называемых саксонскими; стены были увиты вьющимися растениями, которым была предоставлена полная свобода; трава росла до самого порога, над которым, на медной цепи, висел рог буйвола. Арку главного входа замыкала массивная дверь из черного дуба, весьма походившая на вход в разрушенный склеп; никто не появился оттуда, чтобы встретить и приветствовать гостей.

— На вашем месте, леди Эвелина, — сказала угодливо кумушка Джиллиан, — я немедля повернула бы назад. Непохоже, чтобы в этом старом каземате нашлись пища и кров для крещеных людей.

Эвелина приказала прыткой служанке молчать, но при этом сама обменялась с Розой несколько испуганными взглядами; затем она велела Раулю протрубить в рог, висевший у ворот.

— Я слышала, — сказала она, — что моя тетушка так привержена всему старинному, что не любит допускать к себе никого моложе, чем современники Эдуарда Исповедника.

Проклиная неуклюжий инструмент, не позволявший ему показать свое искусство трубить и издававший лишь оглушительный рев, от которого, казалось, сотрясались старые стены, Рауль повторил этот рев трижды, прежде чем их впустили. Когда рог прозвучал в третий раз, ворота отворились и из темного зала показались многочисленные слуги обоего пола. В дальнем конце зала в камине пылал огонь. Этот старинный камин, размером с целую кухню, был украшен каменной резьбой, а вверху представлял собою длинный ряд ниш, из которых хмуро выглядывали саксонские святые, чьи варварские имена едва ли можно было бы отыскать в римском календаре.

Тот же слуга, который привез приглашение своей госпожи, приблизился к Эвелине, но не затем, чтобы помочь ей, как она ожидала, сойти с коня, а чтобы ввести коня в зал и подвести его к каменному помосту, где Эвелина могла наконец спешиться. Навстречу ей почтительно выступили две пожилые особы и четыре молодые девушки дворянского происхождения, которые воспитывались в доме Эрменгарды. Эвелина хотела спросить у них, где ее тетушка, но женщины с той же почтительностью приложили палец к губам, как бы прося хранить молчание; этот жест и другие странности оказанного ей приема еще более возбудили любопытство Эвелины и желание увидеть почтенную родственницу.

Желание это было скоро удовлетворено; через двухстворчатую дверь, открывшуюся вблизи помоста, ее ввели в большую, но низкую комнату, со стенами, завешанными гобеленами; там, под чем-то вроде балдахина, сидела престарелая владелица Болдрингема. Восемьдесят лет не погасили блеска ее глаз и ничуть не согнули ее величественный стан; ее седые волосы были еще так густы, что лежали на голове наподобие тиары и были украшены веткой плюща; длинные темные одежды ниспадали множеством складок; вышитый пояс, которым они были перехвачены, скреплялся золотой пряжкой, усеянной драгоценными камнями и стоившей огромных денег. Черты ее лица, некогда прекрасные, хранили, несмотря на увядшую и сморщенную кожу, печальную и суровую величавость, сочетавшуюся с ее одеждой и манерами. В руке она держала посох черного дерева; у ног ее лежал старый волкодав, который навострил уши и ощетинился, когда чужие шаги, столь редко звучавшие в этих стенах, приблизились к креслу, где неподвижно сидела его старая хозяйка.

— Тихо, Трайм! — сказала почтенная женщина. — А ты, дочь дома Болдрингем, приблизься и не бойся нашего старого слуги.

После ее слов собака снова легла и, если бы не глаза, горевшие красным огнем, казалась бы символической статуей у ног какой-нибудь древней жрицы Вотана или Фрейи; настолько облик Эрменгарды с ее посохом и венком из плюща напоминал времена язычества. Впрочем, тот, кто подумал бы так, был бы несправедлив к почтенной христианке, которая пожертвовала немало земельных наделов Святой Церкви, во имя Бога и святого Дунстана.

Прием, который Эрменгерда оказала Эвелине, отличался той же старинной торжественностью, что и все ее окружение. Когда девушка приблизилась к ней, она не встала и не дала себя обнять; положив руку на плечо Эвелины, она внимательно и строго оглядела ее.

— Бервина, — сказала она самой приближенной к ней женщине, — кожа и глаза у нашей племянницы истинно саксонские; а вот цвет волос и бровей унаследован от чужестранца. Тем не менее добро пожаловать, девица! — обратилась она к Эвелине. — Особенно если ты готова услышать, что ты вовсе не такое совершенство, как тебе внушают окружающие тебя льстецы.

После этих слов она наконец встала и поцеловала племянницу в лоб. Все еще придерживая ее за плечо, ежа принялась рассматривать ее одежду с тем же вниманием, какое уделила ее внешности.

— Святой Дунстан да сохранит нас от греховной суеты! — сказала она. — Вот, значит, каковы новые обычаи! Скромные девушки носят туники, которые облегают тело так плотно, словно на них вовсе ничего не надето! Помилуй нас Пресвятая Дева Мария! Взгляни, Бервина, как безвкусно отделан ворот. А шея открыта до плеч! Вот что привез нам в Англию чужестранец! А эта сумка у пояса! Уж верно не для хозяйства. Да еще кинжал, точно у жены скомороха, которая вырядилась в мужскую одежду. Уж не на войну ли ты собралась, девушка, что прицепила к поясу оружие?

Эвелина, удивленная и обиженная уничижительным перечнем всего на ней надетого, ответила с достоинством:

— Как видно, мода изменилась, миледи. Я ношу то, что носят сейчас все девицы моего возраста и положения. Что до кинжала, то недавно он был последней моей надеждой спастись от бесчестья.

— Девушка говорит складно и смело, Бервина, — заметила леди Эрменгарда, — и, по правде сказать, несмотря на ненужные побрякушки, одета к лицу. Твой отец, как я слышала, пал на поле битвы?

— Да, — ответила Эвелина, и при воспоминании о недавней утрате глаза ее наполнились слезами.

— Я никогда его не видела, — продолжала леди Эрменгарда. — Он презирал саксов, подобно всем норманнам, которые вступают с ними в брак лишь затем, чтобы о них опереться, как плющ обвивается вокруг вяза. Нет, не пытайся оправдывать его, — сказала она, заметив, что Эвелина намерена возразить. — Я хорошо узнала норманнов за много лет до твоего рождения.

В это время в покое появился управитель; преклонив колено, он спросил, что будет госпоже угодно решить относительно отряда норманнских воинов, остающихся вблизи дома.

— Норманнские солдаты возле дома Болдрингемов! — гневно воскликнула старая женщина. — Кто привел их сюда и с какой целью?

— Полагаю, — ответил управитель, — что они сопровождали молодую госпожу, а теперь охраняют ее.

— Как, дочь моя! — проговорила Эрменгарда укоризненно и печально. — Ты не решаешься даже на одну ночь остаться без охраны в доме твоих предков?

— Упаси Бог! — сказала Эвелина. — Эти люди не мои, и не я ими распоряжаюсь. Это часть свиты коннетабля де Лэси, который оставил их здесь для охраны, опасаясь нападения разбойников на ваш дом!

— Разбойники, — сказала Эрменгарда, — ни разу не нападали на Болдрингем с тех пор, как один норманнский разбойник похитил оттуда его величайшее сокровище — твою бабушку. Итак, бедная птичка, ты уже пленница? Чему тут дивиться, такова твоя судьба. Была ли когда-нибудь красивая девушка с богатым приданым, чтобы ее, прежде чем она созрела, не назначали в рабство к одному из этих князьков, отнимающих у нас все, на что падут их алчные взоры. Ничем не могу помочь тебе. Я всего лишь бедная, всеми забытая старуха. Итак, кому же из рода де Лэси ты предназначена в домашние рабыни?

На вопрос, заданный таким тоном и заданный особой со столь сильным предубеждением, Эвелина не могла ответить откровенным рассказом о своем положении; было слишком ясно, что от ее саксонской родственницы нельзя ждать ни помощи, ни дельного совета. Поэтому Эвелина кратко ответила, что, если ее тетушке так неприятны все де Лэси и вообще все норманны, она попросит командира патрулей отвести их подальше от Болдрингема.

— Нет уж, племянница, — сказала старая женщина, — раз мы не можем избежать соседства норманнов и их вечернего звона, то неважно, будут ли они ближе к нашим стенам или дальше от них, лишь бы не входили сюда. А ты, Бервина, скажи Хундвольфу, чтобы напоил норманнов допьяна и накормил до отвала, и притом лучшими яствами и самыми крепкими напитками. Пусть никто не посмеет сказать, что старая саксонская ведьма поскупилась. Откупорьте для них вино, ведь их нежные норманнские желудки наверняка не переносят эль.

Звеня огромной связкой ключей, привешенной к ее поясу, Бервина отправилась делать нужные распоряжения и вскоре возвратилась. Эрменгарда тем временем подвергла племянницу более подробным расспросам.

— Что ж ты не хочешь или не можешь сказать мне, какому из де Лэси ты достанешься в невольницы? Надменному коннетаблю, гордому тем, что, закованный в доспехи, сидя на быстром и сильном коне, столь же неуязвимом, как и он сам, в полной безопасности топчет и убивает полуголых валлийцев? Или его племяннику, безбородому Дамиану? Или, может быть, твое приданое должно поправить дела еще одного из их рода, беспутного кутилы Рэндаля Лэси, которому, говорят, недостает денег, чтобы и дальше вести распутную жизнь среди крестоносцев.

— Почтенная тетушка, — ответила Эвелина, которой такие речи, конечно, не понравились, — никому из де Лэси, а также, я надеюсь, никому из других норманнов или саксов ваша племянница не станет домашней рабыней. Незадолго до своей гибели мой отец начал некие переговоры с коннетаблем; вот отчего я сейчас не могла отказать ему сопровождать меня. Но чем это окончится, решит судьба.

— А ведь я могу показать тебе, племянница, что сулит тебе судьба, — тихо и таинственно сказала Эрменгарда. — Те, кто с нами в кровном родстве, обладают даром заглядывать в грядущее и видеть, еще в завязи, цветы или тернии, которым суждено венчать их чело.

— Для себя, почтенная тетушка, — ответила Эвелина, — я не желала бы иметь такой дар, даже если бы он не осуждался Церковью. Если бы я предвидела все, что недавно произошло со мною, то в ожидании этого не ведала бы ни одной счастливой минуты.

— И все же, дочь моя, — сказала владелица Болдрингема, — как и другие женщины нашего рода, ты должна провести одну ночь в покое Кровавого Перста. Бервина! Приготовь его для моей племянницы.

— Я… я слышала об этом покое, милая тетушка, — робко возразила Эвелина. — Позвольте мне не ночевать там. Недавние опасности и испытания сказались на моем здоровье. С вашего позволения я отложу до другого времени исполнение обычая, которому следуют дочери рода Болдрингем.

— И от которого тебе хотелось бы уклониться, — гневно нахмурившись, сказала старая саксонка. — Разве неповиновение не обошлось дорого твоему роду?

— Милостивая госпожа, — сказала Бервина, не утерпев, хотя и зная непреклонное упорство своей госпожи, — покой сильно обветшал и не может быть так быстро приготовлен для леди Эвелины; а благородная девица так бледна и недавно столько испытала, что, если позволено мне советовать, лучше было бы все отложить.

— Ты глупа, Бервина, — сурово сказала старая женщина. — Неужели я стану навлекать беду на свой дом и позволю этой девушке покинуть его, не почтив Кровавый Перст обычным посещением? Ступай и приготовь комнату. Особых приготовлений не надо, если она оставит свою норманнскую привередливость по части постели. Молчи и исполняй мое приказание! А ты, Эвелина? Неужели в тебе вовсе не осталось отваги твоих предков, если ты боишься провести несколько часов в этом старинном покое?

— Я ваша гостья, милостивая госпожа, — сказала Эвелина. — В вашей воле поместить меня где вам угодно. Отваги у меня столько, сколько я могу почерпнуть в своей невинности и в гордости моим родом. Недавно она подверглась жестоким испытаниям. Но если таково ваше желание и таков обычай вашего дома, у меня еще достанет сил встретить то испытание, какое готовите мне вы.

В словах Эвелины был укор, ибо поведение тетки казалось ей недоброжелательным и негостеприимным. Вместе с тем, вспоминая предание, связанное с отведенной для нее комнатой, она признавала, что у владелицы Болдрингема были основания так поступать; этого требовала фамильная традиция и верования тех времен, эти верования разделяла и сама Эвелина.