Вальтер Скотт. Обручённая

Глава XV

Когда Эвелина открыла глаза, она, казалось, не помнила ничего из событий ночи. Оглядев покой, обставленный скудно, ибо он предназначался для слуг, она с улыбкой сказала Розе:

— Постели у нашей доброй родственницы не делают чести саксонскому гостеприимству. Я охотно променяла бы вчерашний обильный ужин на более мягкое ложе. Сейчас я чувствую себя так, точно все тело мое молотили на крестьянском гумне.

— Я рада, что вы проснулись в хорошем настроении, госпожа, — сказала Роза, благоразумно избегая малейшего намека на происшествия прошедшей ночи.

Кумушка Джиллиан не была столь щепетильна.

— Если не ошибаюсь, — сказала она, — вечером у госпожи была постель получше этой? Розе Флэммок, да и вам самой, госпожа, лучше знать, почему вы не остались на ней.

Если бы взглядом можно было убить, Джиллиан грозила смертельная опасность — так взглянула на нее Роза после этих неуместных слов. Их действия можно было ожидать; в первый миг Эвелина как бы удивилась и смутилась; потом, когда к ней вернулись воспоминания о прошедшей ночи, она стиснула руки, опустила глаза и горько заплакала.

Роза принялась успокаивать ее и предложила искать утешения в молитвах, а для этого призвать старого саксонского капеллана.

— Не надо, не зови его, — сказала Эвелина, подняв голову и осушая глаза. — С меня довольно саксонского гостеприимства. Как глупа я была, ожидая от черствой и бессердечной женщины сочувствия к моей юности, к недавним моим испытаниям и к моему сиротству! Но я не дам ей торжествовать победу над норманнским родом Беренжеров. Я не покажу ей, какие страдания доставила мне ее бесчеловечность. Но сперва ответь мне по правде, Роза, видел ли кто-либо из обитателей Болдрингема, в каком состоянии я была ночью?

Роза заверила ее, что при ней находились лишь ее собственные служанки, то есть она сама, Джиллиан, Бланш и Тернотта. Это, видимо, успокоило Эвелину.

— Ну так слушайте меня обе, — начала она. — И из любви и почтения ко мне повинуйтесь! Не пророните ни единого слова о том, что случилось нынче ночью. Это же передайте и двум другим девушкам. Помоги мне, Джиллиан, и ты, милая Роза, сменить мою измятую одежду и причесать растрепанные волосы. Жалкую же месть она задумала! И все из-за моей норманнской крови. Но она не увидит во мне ни малейшего следа причиненных ею страданий.

При этих словах глаза ее сверкали негодованием, и негодование осушило в них слезы. Роза наблюдала эту перемену со смешанными чувствами радости и тревоги, ибо знала, что ее госпожа, как балованный ребенок, привыкший к ласке и снисходительности всех окружающих, будет слишком глубоко переживать любое пренебрежение и враждебность.

— Видит Бог, — сказала верная служанка, — что я лучше хотела бы, чтобы на руку мне падали капли расплавленного свинца, чем ваши слезы. И все же, милая госпожа, сейчас я больше желала бы видеть вас в горе, чем в гневе. Старая леди, как видно, выполняла некий суеверный ритуал, принятый в ее роду; а ведь он отчасти и ваш. За свою знатность и богатство она пользуется уважением. Теперь, когда норманны хотят навязать вам свою волю и ваша тетушка аббатиса, наверное, тоже будет на их стороне, я надеялась, что вы найдете поддержку и приют у владелицы Болдрингема.

— Нет, Роза, нет! — воскликнула Эвелина. — Ты не знаешь и не догадываешься о том, что она заставила меня претерпеть, отдав во власть колдовства и нечистой силы. Ты ведь сама говорила, и была права, что саксы остались наполовину язычниками. Нет в них христианского милосердия.

— Тогда, — сказала Роза, — я говорила так, чтобы уберечь вас от опасности; сейчас опасность миновала, и я, может быть, сужу иначе.

— Не защищай их, Роза, — гневно сказала Эвелина. — Никогда еще невинную жертву не отдавали на алтарь сатаны с таким бессердечием, как сделала это моя родственница. Меня, сироту, лишенную отцовской защиты. Я ненавижу ее жестокость, ненавижу ее дом, ненавижу самую мысль обо всем, что здесь со мною случилось. Обо всем, Роза, кроме твоей беспримерной верности, бесстрашия и привязанности ко мне. Ступай, вели седлать коней. Я хочу уехать немедля. Не стану даже переодеваться, — добавила она, отстраняя помощь, о которой недавно просила. — Я уеду без церемоний, не прощаясь.

В лихорадочной торопливости своей госпожи Роза с тревогой увидела все то же болезненное возбуждение, которое перед тем искало выхода в слезах и судорогах. Поняв в то же время, что возражать бесполезно, она распорядилась, чтобы слуги собрались, седлали коней и готовились к отъезду. Она надеялась, что, когда ее госпожа окажется подальше от места, где испытала столь сильное потрясение, спокойствие мало-помалу к ней вернется.

Джиллиан занялась укладкой одежды своей госпожи, а остальные слуги — приготовлениями к немедленному отъезду; но тут, предшествуемая управителем, опираясь на верную Бервину, сопровождаемая еще двумя или тремя главными слугами, с выражением недовольства на морщинистом, но величавом лице, в покой вошла леди Эрменгарда.

В это время Эвелина с пылающими щеками что-то укладывала, и руки у нее дрожали. Но, к большому удивлению Розы, она овладела собой, подавила все внешние признаки волнения и выступила навстречу своей родственнице, не менее той невозмутимая и надменная.

— Я пришла пожелать тебе доброго утра, племянница, — сказала Эрменгарда менее высокомерно, чем намеревалась, настолько вид Эвелины внушал уважение. — Вижу, что тебе угодно было сменить покой, отведенный тебе согласно древнему обычаю, и ночевать в помещении для служанок.

— Вас это удивляет, миледи? — спросила Эвелина. — Или вы, быть может, разочарованы, не найдя меня мертвой в покое, который так гостеприимно и заботливо мне отвели?

— Значит, сон твой был потревожен? — спросила Эрменгарда, пристально глядя на леди Эвелину.

— Раз я не жалуюсь, миледи, это, видимо, имеет мало значения. Что было, то прошло, и я не намерена утруждать вас рассказами.

— О, Окровавленный Перст не любит тех, в ком течет чужая кровь, — с торжеством проговорила Эрменгарда.

— При жизни у нее было еще меньше причин любить саксов, — сказала Эвелина, — если не лжет предание о ней. Как я подозреваю, ваш дом посещают не души тех, кто здесь страдал при жизни, а злые духи; говорят, что потомки Хенгиста и Хорсы еще поклоняются им втайне.

— Ты изволишь шутить, — презрительно ответила старая женщина, — а если говоришь серьезно, то говоришь невпопад. В доме, который благословили святой Дунстан и святой король Эдуард Исповедник, не место злым духам.

— В Болдрингеме, — сказала Эвелина, — не место тем, кто боится этих духов, а значит и мне; я смиренно в этом сознаюсь. Оставляю его на попечение святого Дунстана.

— Надеюсь, что все же не прежде, чем разделишь нашу утреннюю трапезу? — сказала владелица Болдрингема. — Не нанесешь же ты такое оскорбление моим сединам и нашему родству!

— Прошу прощения, миледи, — ответила Эвелина, — кто ночью испытал ваше гостеприимство, тому утром не до трапезы. Роза! Наши лентяи уже во дворе или еще в постелях и отсыпаются после ночных треволнений?

Роза объявила, что вся свита уже на конях и ожидает во дворе. Когда Эвелина, низко поклонившись, направилась без дальнейших церемоний к дверям, Эрменгарда встала перед ней и преградила ей дорогу, устремив на нее угрожающий взгляд. Казалось, что в душе ее кипело больше ярости, чем способны были выразить бескровные и застывшие старческие черты. Она даже подняла свой посох из черного дерева, как бы намереваясь ударить. Однако, внезапно передумав, она пропустила Эвелину, и та молча прошла мимо нее. Спускаясь по лестнице, ведшей к воротам, Эвелина слышала у себя за спиной, как тетка, подобно древней оскорбленной сивилле, пророчила ей беду и гибель за ее дерзость и самонадеянность.

— Гордость, — восклицала она, — предшествует погибели, а надменность — падению. Кто презрел дом своих предков, будет раздавлен камнями с его стен! Кто насмеялся над сединами родственницы, не доживет до собственных седин! Кто обвенчается с человеком, всюду несущим войну, не окончит свои дни мирно!

Торопясь уйти от этих и других подобных зловещих прорицаний, Эвелина выбежала из дома и торопливо, точно беглянка, вскочила на своего коня; сопровождаемая слугами, которым передалась ее тревога, хотя они и не знали ее причины, она въехала в лес; дорогу им указывал старый Рауль, хорошо знавший местность.

Взволнованная более, чем она хотела себе в этом признаться, таким отъездом из дома близкой родственницы, напутствуемая проклятиями вместо благословения, какими обычно провожают родных, Эвелина подгоняла своего коня, пока ветви могучих дубов не скрыли от нее роковую усадьбу.

Вскоре послышался конский топот; их догоняла стража, поставленная коннетаблем вокруг дома; теперь, собравшись со своих постов, воины готовились сопровождать Эвелину в Глостер; большая часть пути пролегала через обширный Динский лес, простиравшийся в те времена очень далеко, а ныне наполовину вырубленный ради нужд железорудных копей. Всадники присоединились к свите леди Эвелины. Их доспехи сверкали в лучах утреннего солнца; трубы звучали, кони ржали и гарцевали; каждый из бравых всадников стремился наилучшим образом показать своего коня и свое искусство управлять им; потрясая копьями, на которых развевались длинные вымпелы, они всячески выражали радостную готовность показать себя в деле. Воинская доблесть ее соотечественников-норманнов наполняла Эвелину торжеством и сознанием безопасности, гнала прочь мрачные мысли и успокаивала возбужденные нервы. Утреннее солнце, пение птиц в листве, мычание скота, выгоняемого на пастбище, появление на опушке лани с детенышами — все это развеивало ужасные видения прошедшей ночи и смягчало гнев, наполнявший Эвелину при отъезде из Болдрингема. Она позволила коню замедлить шаг и со свойственной женщинам заботливостью о приличиях стала приводить в порядок свою дорожную одежду и прическу, растрепавшуюся при поспешном отъезде. Роза увидела, как гневный румянец, пылавший на ее щеках, сменился более спокойными красками, как глаза с удовольствием останавливались на воинственных спутниках, и простила ей восторженные похвалы соотечественникам, на которые при других обстоятельствах, вероятно, нашла бы возражения.

— Мы сейчас в безопасности, — говорила Эвелина, — нас охраняют благородные и непобедимые норманны. В своем гневе они подобны царственному льву, который, убив жертву, тотчас снова спокоен; их романтическая любовь чужда коварства; их справедливое негодование не становится угрюмой злобой; им ведомы не одни лишь законы войны, но и придворный этикет; если кто-либо превзойдет их в военном искусстве (а это будет не раньше, чем сдвинется с места гора Плинлиммон), они все же останутся первыми по учтивости и великодушию.

— Я сильнее ощущала бы все их достоинства, если бы была одной с ними крови, — отвечала Роза. — Но я рада, что они сейчас с нами, в этих лесах, полных, как говорят, всевозможных опасностей. И уж конечно на сердце у меня стало легче, когда скрылся из виду старый дом, где мы так дурно провели ночь. Он всегда останется для меня ужасным воспоминанием.

Эвелина лукаво взглянула на нее.

— Признайся, — спросила она, — ты отдала бы лучший свой наряд, чтобы узнать все, что там произошло.

— Это просто значило бы признаться, что я женщина, — ответила Роза. — Впрочем, и мужчины едва ли менее любопытны.

— Ты не спешишь заявить о других чувствах, побуждающих тебя интересоваться моей судьбой, — сказала Эвелина, — но, милая Роза, от этого я ценю их не меньше. И поверь мне, ты все узнаешь, только не сейчас.

— Как вам будет угодно, — сказала Роза. — Но думается, что хранить в себе столь ужасную тайну — значит, сделать ее бремя еще тяжелей. На мое молчание вы можете положиться, как на святой образ, который выслушивает наши исповеди. Кроме того, заговорив о страшном, мы с ним как бы осваиваемся, а то, с чем осваиваешься, постепенно становится менее страшным.

— Ты права, моя разумница. Действительно сейчас, среди этих бравых воинов; когда моя добрая кобылка Изольда бережно несет меня, точно я цветок на стебле; когда нас овевает свежий ветерок; когда вокруг нас распускаются цветы и поют птицы; когда рядом со мною ты, это, пожалуй, лучшее время, чтобы поведать тебе то, что ты имеешь все права узнать. Итак, слушай! Тебе, должно быть, известно, кто такие «баргейсты», как называют их саксы?

— Прошу прощения, госпожа, — перебила ее Роза, — но мой отец не одобряет подобные поверья. Он говорит, что мне придется увидеть немало злых духов без того, чтобы воображать еще каких-то, несуществующих. Слово «баргейст» я слышала от Джиллиан и других саксов; знаю только, что это нечто страшное, а что именно, я не спрашивала.

— Так знай же, — сказала Эвелина, — что это призрак, обычно призрак умершего; он посещает места, где ему при жизни причинили зло или где он спрятал клад или еще что-нибудь. Он является живущим там людям и принимает в их судьбе участие, иногда на благо им, а иногда во зло. Поэтому «баргейст» бывает для какой-либо семьи или группы людей либо добрым гением, либо мстительным демоном. Владельцам Болдрингема (который много чем славится) суждены посещения такого существа.

— Могу ли я спросить о причине его посещений, если она известна? — сказала Роза, желая воспользоваться общительным настроением молодой госпожи, которое могло быть недолгим.

— Предание неизвестно мне во всех подробностях, — ответила Эвелина, ценой больших усилий возвращая себе спокойствие, — но рассказывают так: сакс Болдрик, первый владелец этого дома, полюбил красавицу бриттку, среди пращуров которой были друиды, совершавшие, как говорят валлийцы, человеческие жертвоприношения среди камней, образующих круг. Этих камней немало в здешних местах. После двух с липшим лет брачного союза Болдрику так наскучила жена, что он принял жестокое решение предать ее смерти. Одни говорят, будто он усомнился в ее верности; другие — что на этом настаивала Церковь, подозревавшая ее в ереси; третьи — что он хотел избавиться от нее ради брака с более богатой невестой. Известно только, чем все кончилось. Болдрик послал в Болдрингем двух своих слуг, приказав им убить несчастную Ванду, а в доказательство, что приказ исполнен, привезти ему кольцо, которое он надел ей на палец в день свадьбы. Они выполнили это с большой жестокостью; Ванда была удавлена в том самом покое; так как палец у нее распух и снять кольцо не удавалось, они отрубили ей палец. Но еще прежде, чем жестокие убийцы возвратились к своему хозяину, ему предстал призрак Ванды; увидя ее окровавленную руку, он ужаснулся усердию, с каким был выполнен его безжалостный приказ. После этого призрак являлся Болдрику в дни мира и в дни войны, в пустыне, при дворе и в военном лагере, пока он не умер на пути в Святую Землю, отчаявшись от него избавиться. Призрак убитой Ванды наводил ужас на обитателей Болдрингема, и даже помощь святого Дунстана не вполне избавила их от этих посещений. Святой Дунстан изгнал призрак, но во искупление греха Болдрика наложил епитимью на всех женщин из его рода; раз в жизни, прежде чем исполнится ей двадцать пять лет, каждая из них должна в одиночестве провести ночь в покое убитой Ванды, читая молитвы как за упокой ее души, так и за грешную душу ее убийцы. Говорят, будто в такую ночь призрак убитой является той, кто там бодрствует, и предсказывает ей счастье или беду. Если счастье, то Ванда предстает ей улыбаясь и крестит ее своей здоровой рукой; если горе, то показывает руку с отрубленным пальцем и смотрит сурово, словно гневается на родню своего жестокого мужа. Говорят, что иногда она что-то произносит. Все это я давно слышала от одной старой саксонки, матери нашей Марджери. Она прислуживала моей бабушке и оставила Болдрингем, когда та бежала оттуда с моим дедом со стороны отца.

— А она, ваша бабушка, выполнила ли этот обряд? — спросила Роза. — Да простит мне святой Дунстан, но мне кажется, что человек вступает при этом в слишком близкие сношения с созданием неведомой и очень сомнительной природы.

— Именно так думал и мой дед. После свадьбы он не позволил бабушке ни разу побывать в Болдрингеме; отсюда и пошли нелады между ним и его сыном, с одной стороны, и родом Болдрингем — с другой. Свои несчастья, особенно смерть нескольких наследников мужского пола, случившиеся в то время, они приписывали именно пренебрежению моей бабушки к обязательному обряду в честь «баргейста» с окровавленной рукой.

— Да как же могли вы, милая госпожа, — сказала Роза, — принять приглашение леди Эрменгарды, зная, что в ее доме совершается этот мерзкий обряд?

— Едва ли я сумею ответить на твой вопрос, — призналась Эвелина. — Я боялась, что отец мой потому был убит самым презренным из своих врагов (это напророчила ему моя тетка), что однажды обрядом пренебрегли; но вместе с тем я надеялась, что, видя мой ужас перед этим обрядом, меня не станут к нему принуждать из человеколюбия. Ты видела, как моя жестокосердная родственница ухватилась за эту возможность; а мне, раз я ношу имя Беренжеров и надеюсь, что ношу достойно, было невозможно ускользнуть из сети, в которую сама попала.

— Ну, а меня, — сказала Роза, — никакое почтение к имени или рангу не заставило бы остаться там, где даже не появление призрака, а одно лишь ожидание этого могло лишить рассудка, и это было бы мне наказанием за самонадеянность. Но скажите же, ради Бога, что вы увидели во время этой ужасной встречи?

— Я спрашиваю себя, — продолжала Эвелина, прижав руку ко лбу, — как могла я, видя то, что увидела, сохранить власть над своим рассудком? Я прочла положенные молитвы за убийцу и за его жертву, села на постланную мне постель и сняла с себя лишнюю одежду, которая могла помешать моему отдыху; словом, преодолела первое чувство страха, охватившее меня при входе в таинственный покой. Я надеялась, что сон мой будет так же спокоен, как чисты были мои помыслы. Но я была жестоко разочарована. Не знаю, долго ли я спала, прежде чем на грудь мою легла тяжесть, которая, казалось, не даст мне крикнуть, остановит биение моего сердца и дыхание. Подняв глаза, чтобы увидеть, кто душит меня, я разглядела возле своей постели, но словно в тумане, высокую, выше человеческого роста, фигуру женщины. Лицо ее, хотя величественное и прекрасное, выражало злобное и мстительное торжество. Простирая надо мной руку с кровавыми следами учиненного над нею насилия, она перекрестила меня, но так, точно обрекала на гибель, и замогильным голосом произнесла следующие слова.

При этом она склонилась надо мной, как бы желая коснуться моего лица окровавленными пальцами. Ужас, сперва лишивший меня сил, в тот миг умножил их. Я громко закричала… окно с треском распахнулось и… Но к чему я это рассказываю тебе, Роза, когда по выражению твоего лица вижу, что ты считаешь все это глупым, ребяческим сном?

— Не гневайтесь, дорогая моя госпожа, — сказала Роза. — Я действительно думаю, что вы имели дело с ведьмой по имени Кошмар. Но врачи считают ее не привидением, а лишь созданием нашего воображения, расстроенного каким-нибудь телесным недомоганием.

— Смотри, какая ученая девица! — несколько раздраженно произнесла Эвелина. — А если я скажу тебе, что на помощь мне пришел ангел-хранитель в человеческом обличии, что при его появлении призрак исчез и что я была на руках вынесена из ужасной опочивальни? Надеюсь, что теперь ты, как христианка, больше поверишь моим словам.

— Не могу, милая госпожа, не могу! — возразила Роза. — Появление ангела-хранителя как раз и заставляет меня считать все случившееся сном. На помощь к вам явился норманнский часовой, которого я сама позвала для этого с его поста. Он разбил окно и, ворвавшись в покой, перенес вас туда, где я приняла вас, бесчувственную, из его рук.

— Как! Норманнский солдат! — Эвелина покраснела до корней волос. — Вот кого ты посмела послать, чтобы он ворвался в мою опочивальню!

— Госпожа, ваши глаза сверкают гневом, но справедлив ли он? Ведь я услышала ваш отчаянный крик. Неужели в такую минуту меня должны были сковывать приличия? Не больше, чем если бы загорелся дом!

— Я снова спрашиваю тебя, Роза, — сказала ее госпожа все еще недовольная, но уже менее чем вначале, — кому ты поручила ворваться в мои покои?

— Право, не знаю, госпожа, — замялась Роза. — Он был закутан в плащ, но если бы я и разглядела его черты, едва ли они оказались бы мне знакомы. Однако найти его можно, и я сейчас же займусь этим, чтобы вручить обещанную награду и велеть ему обо всем молчать.

— Сделай это, — велела Эвелина, — и если в самом деле найдешь его среди сопровождающих нас воинов, я, пожалуй, разделю твое мнение и буду считать, что главную роль в испытанных мною ужасах играло мое воображение.

Роза ударила хлыстиком лошадь и вместе с госпожой подъехала к Филиппу Гуарайну, оруженосцу коннетабля, который командовал их небольшим эскортом.

— Добрый Гуарайн, — сказала она, — вчера ночью я окликнула из окна одного из часовых, и он оказал мне некую услугу, за которую я обещала ему вознаграждение. Не узнаете ли вы, кто это был.

— От меня, прелестная девица, ему тоже кое-что положено. Если он приблизился к дому настолько, что с ним можно было говорить из окна, он нарушил устав часового.

— Ну, какое там! — возразила Роза. — Простите его ради меня. Если бы я позвала вас, доблестный Гуарайн, уверена, что и вы подошли бы к моему окну.

Гуарайн пожал плечами и рассмеялся:

— Верно говорят, что, когда вмешиваются женщины, дисциплине грозит опасность.

Он отъехал, чтобы получить нужные сведения, но, вернувшись, заявил, что солдаты все как один отрицают, что кто-либо из них приближался ночью к дому леди Эрменгарды.

— Вот видишь, Роза. — Эвелина бросила на служанку многозначительный взгляд.

— Бедняги боятся строгого командира, — решила Роза, — и не смеют сказать правду. Думаю, один из них все-таки подойдет потихоньку ко мне за заслуженной наградой.

— Я не прочь бы оказаться на его месте! — усмехнулся Гуарайн. — Не думайте только, что эти молодцы так уж боязливы. Они довольно охотно сознаются в своих проделках, даже менее извинительных. К тому же я пообещал никого не наказывать. Нет ли еще приказаний?

— Никаких, добрый Гуарайн, — ответила Эвелина, — только прими вот этот небольшой дар, чтобы купить солдатам вина. Пусть эта ночь будет у них веселее прошедшей. А теперь, надеюсь, — продолжала она, когда Гуарайн удалился, — ты поняла, что тот, кого ты видела ночью, не был смертным человеком?

— Я должна верить своим ушам и глазам, госпожа, — настаивала Роза.

— Верь, но позволь то же самое и мне, — сказала Эвелина. — Уверяю тебя, что мой спаситель (ибо так я должна его называть) имел черты того, кого не было и не могло быть вблизи Болдрингема. Скажи только одно: что ты думаешь об этом необычайном пророчестве.

Скажешь, это тоже плод моего воображения. Но допусти на миг, что это слова истинной пророчицы, и объясни, что они означают?

— Что вас могут предать, милая госпожа, но что предательницей вы никогда не будете, — живо ответила Роза.

Эвелина протянула руку верной подруге и, нежно пожимая руку, протянутую навстречу, шепнула:

— Благодарю тебя за это суждение. Его подтверждает и мое сердце.

В это время облако пыли возвестило о приближении коннетабля Честерского и его сопровождения, в котором находился теперь сэр Уильям Герберт и еще несколько соседей и родственников, пожелавших засвидетельствовать свое почтение сироте замка Печальный Дозор, как называли Эвелину те, чьи владения она проезжала.

Эвелина заметила, что при встрече с ней де Лэси с удивлением и неудовольствием взглянул на беспорядок в ее одежде, причиненный поспешным отъездом ее из Болдрингема; она была поражена выражением его лица, как бы говорившим: «Со мной нельзя обращаться как с любым и безнаказанно проявлять неуважение». Она впервые подумала, что если лицу коннетабля недостает красоты, зато оно способно с большой силой выражать гнев, и что та, которая будет носить его имя, должна будет всецело подчинить свою волю и желания воле господина и повелителя.

Впрочем, облако на челе коннетабля скоро развеялось; слушая беседу, какую он повел с Гербертом и другими рыцарями и дворянами, которые иногда приближались приветствовать их и некоторое время сопровождали, Эвелина могла убедиться, насколько он превосходил их всех умением выразиться, и заметить почтительное внимание, с каким слова его выслушивались людьми, слишком знатными и гордыми, чтобы признавать чье-либо превосходство, если оно не основано на признанных всеми достоинствах. Отношение женщин весьма зависит от оценок, какие дают человеку окружающие; и Эвелина, подъезжая к цели своего путешествия — монастырю бенедиктинок в Глостере, невольно почувствовала уважение к прославленному воину и государственному мужу, чьи таланты возвышали его над всеми, кого она возле него видела. Его супруга, размышляла Эвелина (а она не лишена была честолюбия), если и должна будет примириться с отсутствием у мужа тех качеств, которые в юности всего более пленяют женское воображение, будет, зато повсюду уважаема и почитаема; уделом ее вместо романтического блаженства может стать глубокая удовлетворенность.