Вальтер Скотт. Обручённая

Глава XXII

Жизнь леди Эвелины, хоть и обставленная всем, что подобало ее нынешнему и будущему высокому рангу, была весьма уединенной, как того требовало ее положение, ибо она не принадлежала к девицам еще не обрученным, но и не стала матроной, защищенной именем мужа. Служанки, уже знакомые читателю, составляли почти все ее общество. Гарнизон замка, помимо слуг, состоял из испытанных ветеранов, побывавших вместе с Беренжером и де Лэси во многих кровавых боях; охрана замка также была для них делом привычным; их отвага, умерявшаяся возрастом и опытом, не вовлекла бы их в необдуманные схватки и случайные ссоры. Они несли постоянную сторожевую службу под командованием управителя и под бдительным оком отца Альдрованда, который, исполняя обязанности священника, любил иной раз блеснуть познаниями бывалого воина.

В то время как гарнизон был готов отразить внезапное нападение валлийцев на замок, в нескольких милях от него стоял лагерем большой отряд, который при малейшей тревоге должен был защитить замок от более многочисленного противника, если бы тот, не устрашенный судьбой Гуенуина, дерзнул начать осаду. К этому отряду, который Дамиан де Лэси держал в постоянной боевой готовности, могла в случае надобности присоединиться вся военная сила Валлийской Марки, включавшая фламандцев и других чужестранцев, владевших земельными участками на условиях вассальной военной службы.

Надежно защищенные от врагов, обитатели замка вели жизнь столь простую и однообразную, что юной красавице простительно было желать разнообразия даже ценою некоторой опасности. Часы, проводимые за рукоделием, перемежались прогулками вдоль стен замка, где Эвелине, шедшей под руку с Розой, отдавали честь часовые; или прогулками по двору, где шапки и чепцы слуг и служанок выполняли ту же приветственную роль, что пики и дротики часовых.

Если у Эвелины появлялось желание продлить прогулку за ворота замка, недостаточно было отпереть ворота и опустить подъемный мост; безопасность леди Эвелины должен был охранять пеший или конный вооруженный отряд. Без такого сопровождения она не могла дойти даже до сукновален, где честный Уилкин Флэммок, оставив ратные труды, занимался своим ремеслом. Если же замышлялась еще более дальняя прогулка или владелица замка Печальный Дозор желала забавляться соколиной охотой, ее безопасность уже нельзя было доверить одному лишь замковому гарнизону. Требовалось, чтобы Рауль, через особого посланца, накануне вечером оповестил о ее намерении Дамиана и тот успел до рассвета тщательно обследовать с отрядом легкой конницы всю местность, где она собиралась охотиться; на все это время во всех подозрительных местах ставили часовых. Сказать по правде, раз или два Эвелина попыталась обойтись без предварительного извещения о своем намерении; но, казалось, что все ее желания становились известны Дамиану, едва они у нее возникали; и стоило ей выехать из замка, как лучники и копьеносцы из его войска спешили осмотреть долину и готовились охранять горный перевал; обычно среди них мелькал вдалеке и султан на шлеме самого Дамиана.

Все эти торжественные приготовления настолько мешали наслаждаться охотой, что Эвелина редко позволяла себе забавы, требовавшие таких хлопот и участия стольких людей.

Когда день так или иначе удавалось скоротать и наступал вечер, отец Альдрованд обычно читал из житий святых или проповедей какого-нибудь усопшего праведника что-нибудь, по его мнению, подходящее для его небольшой аудитории. Иногда он читал и толковал им главу из Священного Писания; однако все внимание его обращалось на военную сторону истории иудеев, так что чтение никогда не шло у него далее Книги Судей и Книги Царств, а также побед Иуды Маккавея; и примеры, которыми он иллюстрировал победы сынов Израилевых, были гораздо занимательнее для него самого, чем для его слушательниц.

Иногда, хотя и редко, Розе разрешалось позвать странствующего менестреля, чтобы тот развлек их песенкой о любви и о рыцарских подвигах; случалось, что паломник, посетивший святые места, платил за гостеприимство замка Печальный Дозор долгими повествованиями о чудесах, какие он повидал в чужих землях; случалось даже, что стараниями камеристки Эвелины в замок удавалось проникнуть бродячим торговцам, которые с риском для жизни добывали свои барыши, предлагая то в одном, то в другом замке богатые ткани и различные женские украшения.

Перечисляя развлечения тех времен, не забудем о нищих, о странствующих жонглерах и шутах; наконец (хотя за таким гостем из вражеского стана строго приглядывали), чтобы развеять скуку затворнической жизни, в замок допускался даже валлийский бард и его огромная арфа со струнами из конского волоса. Но если не считать этих развлечений, а также месс, которые служились в замковой часовне, нигде жизнь не шла в более утомительном однообразии, чем в замке Печальный Дозор. После гибели его доблестного владельца, которому пиры и широкое гостеприимство были столь же необходимы, как дела чести и рыцарские подвиги, старый замок погрузился в унылую тишину и напоминал бы монастырь, если бы присутствие множества вооруженных стражей, угрюмо шагавших по стенам, не делало его похожим скорее на тюрьму. Обстановка жилища стала вскоре сказываться и на настроении его обитателей.

Особенно ощущала это сама Эвелина. Ее нрав, от природы живой, не избежал тягостного влияния окружающего, и она все чаще погружалась в тихую задумчивость, которая, однако, часто сочетается с духом пламенным и восторженным. Она подолгу размышляла над событиями своей жизни; неудивительно, что мысли ее при этом чаще всего обращались к двум случаям, когда она была (или думала, что была) свидетельницей сверхъестественных явлений. Ей тогда казалось, что за власть над ее судьбой борются добрые и злые силы.

В уединении человек более всего занят самим собою; именно в одиночестве, погружаясь лишь в собственные мысли, фанатики видят чудеса, а воображаемые святые впадают в воображаемый экстаз. Восторженность Эвелины не приняла столь крайних форм, но в сновидениях ей являлась то Пресвятая Дева Печального Дозора, которая взирала на нее с состраданием, сулившим защиту и покровительство, то зловещий призрак женщины из саксонского замка Болдрингем — она простирала к ней окровавленную руку, свидетельство жестокости, какой она подверглась при жизни, и грозила мстить потомкам своего убийцы.

Пробуждаясь от таких снов, Эвелина вспоминала, что она — последний отпрыск своего рода, рода, которому в течение веков покровительствовал чудотворный образ и над которым в то же время тяготело проклятие мстительной Ванды. Ей казалось, будто она, Эвелина, — тот приз, за который святая покровительница и злобный дух должны разыграть свою последнюю роковую игру.

Редко отвлекаемая занимательными внешними событиями, Эвелина сделалась задумчивой и рассеянной; погруженная в созерцание, она не слышала, что говорят вокруг нее, и наяву была, точно во сне. О своем обручении с коннетаблем Честерским она думала с покорностью, но совсем не желая, чтобы вслед за обручением пришлось вступить в брак, и словно мало веря, что это действительно случится. Она исполнила свой обет и обменялась со своим спасителем залогами верности; и хотя была готова соблюсти ее, но едва ли признавалась себе, как неохотно пойдет под венец; она лелеяла смутную надежду, что Пресвятая Дева Печального Дозора не окажется неумолимым кредитором; удовлетворяв готовностью, с какой Эвелина выполнила первую часть обета, она не станет настаивать на полном его осуществлении. Желать, чтобы ее отважный спаситель, за которого у нее было столько причин молиться, подвергся одной из роковых случайностей, столь часто сменявших в Святой Земле лавровый венок на кипарисовый, было бы черной неблагодарностью. Но бывает ведь и другое; человек, долго пробывший в чужих краях, может изменить намерения, с какими покидал родину.

Однажды странствующий менестрель, заглянув в замок Печальный Дозор, исполнил для развлечения владелицы и ее домашних знаменитое лэ о графе Глейхене, который, уже имея на родине жену, оказался столь многим обязан некой сарацинской принцессе, вызволившей его из плена, что женился также и на ней. Папе Римскому и его конклаву было угодно одобрить двоеженство; добрый граф Глейхен разделил свое брачное ложе между двумя законными супругами, а сейчас почиет вечным сном, лежа между ними под надгробным памятником.

Обитатели замка толковали эту легенду весьма различно. Отец Альдрованд объявил ее лживою выдумкой и гнусной клеветой на главу Церкви, утверждающей, будто Его Святейшество мог одобрить подобное беззаконие. Старая Марджери, чувствительная, как все бывшие кормилицы, горько плакала, слушая повесть и ничуть не подвергая сомнению ни могущество Папы, ни уместность его решения. Она была довольна, что нашелся способ распутать любовный клубок, казавшийся безнадежно запутанным. Кумушка Джиллиан сочла несправедливым позволить мужчине иметь двух жен, если женщинам разрешен всего один муж; а Рауль, бросив на нее свирепый взгляд, пожалел несчастного идиота, у которого хватило глупости воспользоваться таким разрешением.

— Помолчите все, — сказала леди Эвелина, — и скажи мне ты, милая Роза, как судишь ты о графе Глейхене и двух его женах?

Роза покраснела и сказала, что не привыкла раздумывать о таких предметах; однако ей кажется, что жена, готовая довольствоваться лишь половиною любви своего мужа, не заслуживает и малой ее доли.

— Отчасти ты права, Роза, — сказала Эвелина. — Мне думается, что европейской даме, когда ее затмила юная и прекрасная чужеземная принцесса, следовало с достоинством освободить место и доставить Святому Отцу меньше хлопот; ибо тогда ему надо было лишь объявить ее брак недействительным, как это бывало в недавние времена.

Она сказала все это безразличным и почти веселым тоном, показавшим ее верной служанке, с какой легкостью она и сама принесла бы подобную жертву и каковы, следовательно, чувства ее к коннетаблю. Дело в том, что не к нему, а к другому невольно и чаще, чем советовало бы благоразумие, обращались ее мысли.

Эвелина не забывала Дамиана де Лэси. Этого не позволяли ни частые упоминания его имени окружающими, ни сознание, что он почти постоянно находится поблизости, всецело занятый заботами о ее делах, ее удобствах и безопасности; и вместе с тем он не только не являлся к ней сам, но даже не пытался узнать прямо от нее, каковы ее желания, хотя бы в делах более всего ее касающихся.

Все передавалось отцом Альдровандом или Розой Амелоту, пажу Дамиана; это придавало их отношениям церемонность, которую Эвелина находила ненужной и даже нелюбезной с его стороны и которая вместе с тем приводила к тому, что эти отношения постоянно присутствовали в ее сознании. Слова Розы, оправдавшей старания юного опекуна держаться в отдалении, также иногда вспоминались ей; с презрением отвергая самую мысль, что его присутствие, постоянное или редкое, наносит ущерб интересам его дядюшки, Эвелина приводила себе множество доводов за то, что в ее мыслях есть для него законное место. Разве не было ее долгом думать о Дамиане часто и с любовью как о ближайшем и самом любимом родственнике коннетабля, о том, кто пользовался наибольшим его доверием? И разве не был он когда-то ее спасителем, а теперь ее опекуном? И разве нельзя считать его орудием, избранным ее небесной покровительницей, чтобы оказывать помощь, которую она не раз ей ниспосылала?

Душа Эвелины восставала против ограничений, наложенных на их встречи, ибо именно в этом заключалось обидное подозрение, подобное принудительному уединению, в котором, как она слышала, содержат своих женщин язычники восточных стран. Почему опекун предстает ей только в виде благ, которыми он ее окружает и постоянных забот о ее безопасности? Почему узнавать его мнения ей можно только через других, точно он или она заражены чумой или иной ужасной болезнью, делающей встречи опасными? А если бы они иногда встречались, что за беда? Ведь это было бы просто заботой брата о сестре, надежного и рачительного опекуна о невесте своего близкого родственника и уважаемого патрона. И это позволило бы той, которая так еще молода, от природы так весела, хотя и опечалена нынешним своим положением, легче сносить жизнь затворницы.

Эта рассуждения казались Эвелине столь убедительными, когда она повторяла их про себя, что она не раз решала сообщить их Розе Флэммок; однако, встречая спокойный взгляд голубоглазой фламандки, она вспоминала, что непоколебимая преданность сочетается у нее с искренностью и прямотой, которая не считается ни с чем, и боялась заронить в ней подозрения, которых не допускала сама. Ее норманнская гордость не могла не восставать против мысли, что придется оправдываться перед кем-то в том, в чем она не признавала себя виновной.

— Пусть все остается как есть, — говорила она себе. — Будем терпеть скуку, когда так легко было бы сделать жизнь веселее, лишь бы щепетильная наперсница из особой заботы о моей чести не вообразила, будто я способна поощрять общение, из-за которого обо мне может дурно подумать самый строгий из мужчин или женщин. — И все-таки образ молодого красавца Дамиана возникал перед леди Эвелиной чаще, чем это одобрил бы его дядя, если бы знал. Впрочем, она никогда не задерживалась на этих мыслях подолгу. Постоянное сознание своей необычной судьбы погружало ее в печаль, от которой молодая жизнерадостность освобождала ее лишь на краткие минуты.