Вальтер Скотт. Обручённая

Глава XXVII

В простой черной одежде, более подходившей женщинам старшего возраста, без единого украшения, кроме четок, Эвелина пришла навестить своего раненого спасителя. Этикет того времени не только разрешал это, но даже предписывал. Ее сопровождали Роза и Джиллиан. Старая Марджери, привыкшая ухаживать за больными, уже находилась возле молодого рыцаря.

Эвелина вошла неслышными шагами, опасаясь потревожить раненого. Возле двери она остановилась и огляделась. То была комната ее отца, и после его гибели она туда не входила. По стенам развешаны отцовские доспехи, оружие, рукавицы для соколиной охоты, шесты и прочие принадлежности лесной забавы. Среди этих предметов она мысленно увидела статную фигуру старого сэра Раймонда. «Не хмурься, отец, — беззвучно шептали ее губы. — Не хмурься, Эвелина никогда не будет недостойной тебя».

У постели Дамиана сидели отец Альдрованд и паж Амелот. Когда вошла леди Эвелина, они встали. Первый из них, немного смысливший в медицине, сообщил ей, что рыцарь некоторое время дремал, но сейчас проснется.

Амелот выступил вперед и торопливым шепотом попросил, чтобы в покое было тихо, а присутствующие удалились.

— Мой господин, — сказал он, — еще со времени своей болезни в Глостере при пробуждении часто бредит и будет недоволен, если я позволю кому-нибудь его подслушать.

Эвелина велела служанкам и монаху выйти в соседнюю комнату, сама же осталась в дверях и услышала, как Дамиан, с усилием повернувшись на своем ложе, назвал ее имя.

— Она невредима? — было первым его вопросом, и задан он был с таким волнением, что было ясно, насколько это для него важнее всего другого. Когда Амелот ответил утвердительно, он облегченно вздохнул, словно с груди его свалилась огромная тяжесть; тоном уже более спокойным он спросил, где находится. — Этот покой и обстановка мне незнакомы, — сказал он.

— Милый господин мой, — ответил Амелот, — вы еще чересчур слабы, чтобы задавать вопросы и выслушивать объяснения.

— Где бы я ни был, — сказал Дамиан, словно что-то припоминая, — я не там, куда призывает меня мой долг. Вели трубить сигнал «По коням», а знамя пусть держит Ральф Гленвиль. По коням! По коням! Нельзя терять ни минуты!

Раненый сделал попытку приподняться, но был так слаб, что Амелот легко этому помешал.

— Ты прав, — сказал раненый, снова опускаясь на свое ложе. — Ты прав, я слишком слаб. Но к чему сила, когда утрачена честь!

Несчастный юноша закрыл лицо руками и застонал от муки, скорее душевной, чем телесной. Леди Эвелина неуверенно приблизилась к его ложу, боясь сама не зная чего, но твердая в своей решимости утешить страдальца. Дамиан поднял глаза, увидел ее и снова закрыл лицо руками.

— Что значит эта глубокая скорбь, рыцарь? — спросила Эвелина голосом сперва дрожащим, но затем более уверенным. — Разве следует так скорбеть, если вы исполняли свой рыцарский долг и Небеса дважды сделали вас орудием спасения несчастной Эвелины Беренжер?

— О нет, нет! — воскликнул он. — Если вы спасены, все хорошо. Но я должен спешить, мне необходимо уехать. Нигде не должен я медлить, а менее всего в этом замке. Ты слышишь, Амелот? По коням!

— Нет, милорд, — сказала Эвелина. — Этого быть не должно. Как ваша подопечная я не могу так скоро отпустить своего опекуна. В качестве врача я не могу допустить, чтобы мой пациент погубил себя. Ведь вы не в состоянии сесть в седло.

— Тогда носилки, дроги, телегу, чтобы вывезти отсюда предателя, рыцаря, покрывшего себя позором. Да и это для меня слишком хорошо, всего лучше был бы гроб… Но смотри, Амелот, пусть это будет гроб последнего из смердов. Пусть не будет там ни щита с древним гербом де Лэси, ни шлема с гордым гребнем… Этого не заслужил тот, кто опозорил свое имя.

— Неужели он повредился рассудком? — горестно воскликнула Эвелина, с ужасом глядя то на раненого, то на его пажа. — Или в его бессвязных речах кроется некая страшная тайна? Если так, говори, открой ее. Я все сделаю, чтобы мой спаситель не попал в беду.

Амелот печально взглянул на нее и покачал головой, а затем перевел взор на своего господина, как бы выражая этим, что на ее вопросы не следует отвечать в присутствии сэра Дамиана. Поняв это, леди Эвелина вышла в соседнюю комнату и сделала Амелоту знак следовать за нею. Тот повиновался, сперва оглянувшись на своего господина, который оставался в той же, полной отчаяния позе; он закрывал глаза руками, словно желал заслониться от света дня и всего, что при этом свете видно.

Когда Амелот вышел вслед за нею, Эвелина, знаком приказав своим служанкам отойти подальше, насколько позволяли размеры комнаты, стала настойчиво расспрашивать его о причинах отчаяния и раскаяния, какие обнаруживал его господин.

— Ты знаешь, — сказала она, — что я должна помогать ему сколько могу — как из благодарности, ибо он спас меня, рискуя собственной жизнью, так и по долгу родства. Поэтому скажи, что с ним, чтобы я могла ему помочь. Конечно, — добавила она, и бледные щеки ее залились краской, — если причина его горя такова, что мне подобает ее слышать.

Паж низко поклонился; но, начав говорить, выказал такое смущение, что не меньше смутил и леди Эвелину; несмотря на это, она все еще просила его открыть ей все, без утайки и промедления, если, конечно, смысл его речи будет таков, что ей прилично его выслушать.

— Поверьте, благородная госпожа, — сказал Амелот, — ваше повеление я исполнил бы немедленно, если бы не боялся разгневать моего господина, толкуя о его делах без его ведома; но раз приказываете вы, кого он чтит превыше всех на свете, я скажу, что если раны не угрожают его жизни, то честь его находится в большой опасности, и только Небеса могут послать ему спасение.

— Продолжай, — потребовала Эвелина, — и поверь, что, доверяя эти сведения мне, ты не можешь ничем повредить сэру Дамиану де Лэси.

— Я в том уверен, госпожа, — сказал паж. — Знайте же, если вам это еще неизвестно, что чернь, которая на западе нашего края встала мятежом против знати, в числе своих предводителей называет не только Рэндаля Лэси, но и моего господина сэра Дамиана.

— Это ложь! Не мог он предать собственный свой род и своего короля! — сказала Эвелина.

— Я знаю, что ложь, — сказал Амелот. — Однако те, кто его мало знают, верят в эту ложь. Уже не один перебежчик из нашего отряда присоединился к гнусному сброду, а это тоже как бы подтверждает клевету. А еще говорят… еще говорят, будто господин мой хочет присвоить земли, которыми ныне управляет от имени своего дяди. И что если старый коннетабль — прошу прощения, миледи, — вернется из Палестины, ему трудно будет вернуть себе свои владения.

— Гнусные негодяи судят о других по собственной низости и думают, что достойные люди поддаются тем же соблазнам, каким не могут противиться они сами. Мы слышали, что это всего лишь обычная смута, не более.

— Вчера вечером нам стало известно, что огромная толпа собралась милях в десяти отсюда и взяла в осаду Гуляку Уэнлока и его воинов. Он прислал просить помощи у моего господина как у родственника и боевого товарища. Нынче утром мы уже сели на коней, готовые туда ехать, но тут…

Он умолк и, видимо, не хотел продолжать, но речь его продолжила сама Эвелина:

— …но тут вы услышали, что я нахожусь в опасности? Пусть бы вы лучше услышали о моей смерти!

— Благородная госпожа, — промолвил паж, не подымая глаз, — ничто, кроме этой причины, не заставило бы моего господина повернуть и отправиться с большей частью своих воинов в горы Уэльса, когда крайность, в какой находится его соотечественник, а также приказ командующего королевскими войсками требовали его присутствия в другом месте.

— Я так и знала! — сказала Эвелина. — Я знала, что рождена на погибель ему! Но это, пожалуй, даже хуже, чем то, что я предполагала. Я боялась стать причиной его смерти, но не позора. Ради Бога, Амелот, сделай что можешь и не теряй времени. Скорее на коня! Кроме своих людей, собери сколько сможешь и моих. Скачи, мой храбрый юноша! Разверни знамя своего господина, покажи, что его воины с ним, и сам он сердцем с ними, хотя и отсутствует. Спеши, спеши, ведь дорог каждый час!

— Но тогда без защиты останется замок и вы сами, — сказал паж. — Видит Бог, я все готов сделать, чтобы спасти его доброе имя! Но я хорошо знаю своего господина. Если с вами случится беда из-за того, что я оставил замок, то хоть бы я спас и владения его, и жизнь, и честь, вместо благодарности и награды я, пожалуй, отведаю его кинжала.

— И все же не медли, милый Амелот, — настаивала Эвелина. — Собери сколько сможешь людей и спеши!

— Такого коня, как я, пришпоривать не надо, — отвечал паж, вскочив на ноги. — Раз господин мой не в состоянии выступить сам, пусть против хамов выступит его знамя.

— Значит, к оружию! — торопила его Эвелина. — К оружию! Заслужи свои рыцарские шпоры! Доставь мне известие, что честь твоего господина спасена, и я сама прикреплю их к твоим сапогам. Вот, возьми освященные четки, обвяжи их вокруг шлема. Да поможет тебе в сражении Пресвятая Дева Печального Дозора, хранящая тех, кто ей молится.

Она едва договорила, а Амелот уже выбежал во двор замка. Из конных воинов своего господина и тех, что охраняли замок, он скоро собрал во дворе сорок человек.

Все они сошлись на его зов не мешкая. Однако, узнав, что им предстоит опасный поход, а вести их некому, кроме пятнадцатилетнего мальчика, они выказали решительное нежелание выступить куда-либо из замка. Ветераны из числа воинов де Лэси говорили, что и сам Дамиан еще молод, ими командовать и никакого права не имеет поручать это уж совершенному мальчишке; а воины Беренжера сказали, что их госпоже надо бы радоваться, что она сегодня спаслась, и не искать новых опасностей, уменьшая численность гарнизона. Времена сейчас неспокойные, говорили они, и всего разумнее было бы сидеть за крепостными стенами.

Чем больше они делились друг с другом своими опасениями, тем меньше были склонны идти в поход; и когда Амелот беззаботно отлучился, чтобы присмотреть, как седлают ему коня, а затем вернулся во двор, он застал там полный беспорядок: кто был уже на коне, а кто нет и все громко переговаривались и спорили. Ральф Гленвиль, старый наемный солдат с лицом, иссеченным шрамами, стоял отдельно от прочих, одной рукою держа под уздцы своего коня, а в другой руке древко, вокруг которого обернуто было знамя де Лэси.

— Что это значит, Гленвиль? — сказал с гневом паж. — Отчего ты еще не в седле и не развернул знамя? И что за причина всего этого беспорядка?

— Оттого я не в седле, сэр паж, — спокойно ответил ему Гленвиль, — что дорожу честью этого старого шелкового лоскута и не вижу смысла нести его туда, где людям неохота следовать за ним и защищать его.

— Не пойдем! Не выступим! Не развертывай знамя! — кричали солдаты, сопровождая этим припевом слова знаменосца.

— Трусы! Вы что же, бунтовать? — крикнул Амелот, хватаясь за рукоять своего меча.

— Не угрожай мне, мальчик, — сказал Гленвиль. — Уж если мы с тобой скрестим оружие, от твоего золоченого вертела полетит больше щепок, чем летит мякины из-под цепа. Погляди-ка, сколько здесь седобородых воинов, которые не желают подчиняться мальчишеским капризам. Мне-то, например, все равно, тот ли мальчик или другой мною командует. Но сейчас я служу де Лэси и я не уверен, что он поблагодарит нас, если мы пойдем на выручку Гуляки Уэнлока. Почему он не повел нас туда утром, а свернул в горы?

— Причина тебе известна, — сказал паж.

— Еще бы не известна, догадаться нетрудно! — сказал знаменосец с грубым хохотом; захохотали и еще несколько человек.

— Я вобью эту клевету в твою лживую глотку, Гленвиль! — крикнул паж; выхватив меч из ножен, он стремительно бросился на знаменосца, не думая о том, как неравны их силы.

Гленвилю достаточно было легкого движения могучей руки, чтобы отстранить пажа; он древком знамени парировал его удар.

Снова раздался громкий хохот, и Амелот увидел тщетность своих усилий. Отбросив меч, он заплакал от злости и обиды и поспешил сообщить о своей неудаче леди Эвелине.

— Все погибло, — сказал он. — Трусливые негодяи взбунтовались и не хотят выступить. А вина за их малодушие и нерадение падет на моего дорогого господина.

— Этому не бывать! — воскликнула Эвелина. — Я не пожалею жизни. Следуй за мной, Амелот.

Она торопливо накинула на свою черную одежду алый шарф и поспешила во двор замка, сопровождаемая кумушкой Джиллиан, которая усиленной жестикуляцией выражала свое удивление и сочувствие, и Розой, тщательно скрывавшей охватившие ее чувства.

Эвелина появилась во дворе замка с горящими глазами и пылающим румянцем на щеках. Таковы были ее предки в грозные часы, когда душа их вооружалась навстречу буре и ненастью, а лица выражали готовность повелевать и презрение к опасности. В тот миг она казалась выше своего роста: а когда обратилась к бунтарям, голос ее, не потеряв женской нежности, звучал твердо и слышен был далеко.

— Что это, судари мои? — начала она; и при первых ее словах мощные фигуры вооруженных воинов сбились теснее, точно каждый старался уйти от ее упрека. Они походили на крупных водяных птиц, когда те сбиваются в кучу, завидев в небе маленького, грациозного кобчика, и трепещут, чувствуя превосходство его породы и нрава перед их инертной физической силой. — Что это? — повторила она. — Разве сейчас время бунтовать? Сейчас, когда господин ваш далеко, а его заместитель лежит на одре болезни? Так-то вы соблюдаете вашу присягу? Так-то заслуживаете щедрость вашего военачальника? Стыдитесь, трусливые псы! Стоит охотнику выпустить вас из виду, и вы уже дрожите и пятитесь!

Наступило молчание. Солдаты поглядывали то друг на друга, то на Эвелину; они словно стыдились своего бунта, но стыдились также и подчиниться.

— Я вижу, в чем беда, храбрые друзья мои. Вас некому повести. Так за чем дело стало? Я сама поведу вас. Хоть я и женщина, но для вас это отнюдь не будет позорным, потому что поведет вас одна из Беренжеров. Седлайте моего коня стальным седлом, да поскорее!

Подняв с земли легкий шлем пажа, она надела его, взяла его обнаженный меч и продолжала:

— Итак, я берусь возглавить ваш отряд. Этот джентльмен, — она указала на Гленвиля, — будет восполнять мой недостаток военного опыта. Видно, что он побывал во многих сражениях и может обучить молодого военачальника его обязанностям.

— Конечно, — отозвался старый солдат, невольно улыбнувшись, но в то же время покачав головой. — Сражений я видел много, а такого командира видеть еще не доводилось.

— И все-таки, — спросила Эвелина, видя, что все взоры обратились на Гленвиля, — ведь ты не откажешься, не можешь отказаться следовать за мной?

Не откажешься как солдат, ибо слышишь команду, пусть и поданную моим слабым голосом. Не откажешься как джентльмен, ведь тебя просит одинокая женщина, которой нужна помощь. Не откажешься как англичанин, ибо меч твой нужен твоей стране, а твои боевые товарищи попали в беду. Разверни же знамя, и вперед!

— Я бы рад всей душой, прекрасная госпожа, — ответил Гленвиль, готовясь развернуть знамя. — Вести нас может и Амелот, если я ему кое-где помогу советом. Да только я не уверен, что вы посылаете нас по верному пути.

— Конечно, это верный путь, — убежденно сказала Эвелина. — Он ведет вас на выручку Уэнлоку и его воинам, которых осадили бунтующие мужики.

— Не знаю, — проговорил Гленвиль, все еще колеблясь. — Наш командир сэр Дамиан де Лэси покровительствует простому люду и берет их под свою защиту; я знаю, что он однажды поссорился с Гулякой Уэнлоком, когда тот чем-то обидел жену мельника из Туайфорда. Хороши мы будем, когда наш горячий молодой командир, оправившись от ран, узнает, что мы сражались с теми, кому он покровительствует.

— Будь уверен, — продолжала настаивать Эвелина, — чем более он готов защищать простых людей от притеснений, тем скорее усмирил бы их, когда они сами чинят насилие. Садись на коня, спаси Уэнлока и его людей. Каждая минута промедления грозит им смертью. Жизнью своей и владениями ручаюсь, что де Лэси сочтет это за верную службу. Следуй же за мной!

— Конечно, никто лучше вас, прекрасная девица, не знает намерений сэра Дамиана, — ответил Гленвиль. — Да что говорить! Вы даже можете заставить его менять их по вашему желанию. Что ж, мы выступим и пособим Уэнлоку, если еще не поздно; и полагаю, что не поздно. Это матерый волк, и затравить его будет стоить мужикам немало крови. Но вы, госпожа, все-таки оставайтесь в замке и доверьте все дело Амелоту и мне. Командуй, сэр паж, так тому и быть. А, право, жаль снимать шлем с такой головки и брать меч из такой ручки! Клянусь святым Георгием! Оружие в такой ручке — ведь это какая честь солдатскому ремеслу!

Эвелина отдала оружие Амелоту, убеждая его забыть причиненную ему обиду и мужественно исполнить свой долг. Гленвиль медленно развернул знамя и потряс им. Не ставя ноги в стремя и лишь слегка опершись о копье, он во всем своем тяжелом вооружении вскочил в седло.

— Мы готовы, если угодно молодому командиру, — сказал он Амелоту; а пока тот строил отряд, шепнул воину, оказавшемуся рядом: — А ведь неплохо было бы, вместо нашего ласточкина хвоста[25], следовать за вышитой юбкой! Ее, по-моему, ни с чем не сравнишь! Знаешь, Стивен Понтойс, я готов простить Дамиану, что ради этой девицы он позабыл и дядюшку, и собственную честь. Ей-богу, вот в кого влюбился бы до смерти! Ох уж эти женщины! Всю жизнь они нами помыкают. Когда молоды, берут нас нежными взглядами, сладкими словами да сладкими поцелуями, когда постарше — щедрыми подарками, золотом и вином; а когда уж совсем состарятся, мы готовы выполнять их поручения, лишь бы не видеть их сморщенные рожи. Старому де Лэси лучше было бы сидеть дома и стеречь свою жар-птицу. А нам с тобой, Стивен, все едино; и сегодня что-нибудь да перепадет; ведь мужики уже не один разграбили замок.

— Вот-вот, — откликнулся Понтойс, — «Мужик добывает, солдат отнимает». Старая пословица права. А что же его пажеская милость все еще не ведет нас в бой?

— Может, я так его встряхнул, — сказал Гленвиль, — что у бедняги помутилось в голове или он не все еще слезы проглотил. Но уж только не из лени. Он для своих лет очень бойкий петушок. И отличиться не прочь. Ну, кажется, выступаем. Удивительная, Стивен, штука — порода. Вот ведь — мальчишка, которого я только что осадил как школьника, а ведет нас, седобородых, туда, где мы, может быть, и головы сложим; и все это по приказу легкомысленной девицы.

— Сэр Дамиан подчинен этой красавице, — сказал Стивен Понтойс, — молокосос Амелот подчинен сэру Дамиану, и нам, беднягам, осталось лишь подчиняться да помалкивать.

— Помалкивать, но вокруг себя посматривать. Вот так-то, Стивен Понтойс!

Они выехали к тому времени за ворота замка и были уже на дороге, ведшей к деревне, где Уэнлок, как им сообщили еще утром, был осажден большой толпой мятежных крестьян. Амелот ехал во главе отряда, все еще не позабыв унижение, которое претерпел на глазах солдат, и размышляя, как восполнить недостаток опыта; прежде ему помогали в этом советы знаменосца, но сейчас он стыдился искать с ним примирения. Однако Гленвиль, хоть и любитель поворчать, не умел долго таить зло. Он сам подъехал к пажу и, отдав положенное воинское приветствие старшему чином, почтительно спросил, не следует ли послать одного-двух воинов вперед на резвых конях, чтобы разведать, как обстоят дела у Уэнлока и поспеют ли они прийти к нему на выручку.

— Мне думается, знаменосец, — сказал Амелот, — что командовать отрядом надлежит тебе, уж очень ты хорошо знаешь, что надо делать. А еще ты потому больше годишься командовать, что… но не стану укорять тебя.

— Потому, что плохо умею подчиняться, хотел ты сказать? — ответил Гленвиль. — Не отрицаю, что доля правды тут есть. Но надо ли тебе дуться и мешать успеху нашего похода из-за глупого слова или необдуманной выходки? Давай уж помиримся, чего там!

— Всем сердцем готов, — сказал Амелот, — и сейчас же, по твоему совету, вышлю авангард.

— Пошлите старого Стивена Понтойса, а с ним двух копьеносцев из Честера. Стивен хитер как матерый лис. Ни надежда, ни страх не уведут его и на волос от здравого смысла.

Амелот с готовностью согласился, и, выполняя его приказ, Понтойс с двумя копьеносцами отправился на разведку.

— Ну, а теперь, сэр паж, когда мы в прежней дружбе, — поинтересовался знаменосец, — скажи, если можешь: правда ли, что здешняя госпожа любит грешной любовью нашего красавчика-рыцаря?

— Это гнусный поклеп! — с негодованием сказал Амелот. — Ведь она обручена с его дядюшкой, и я убежден, что скорее умрет, чем помыслит об измене. Таков же и наш господин. Я уже замечал, Гленвиль, что ты веришь в эту ложь, и просил тебя не давать ей ходу. Ты ведь и сам знаешь, что они почти никогда не встречаются!

— Откуда мне знать? — сказал Гленвиль. — Да и тебе тоже? Как ни следи, а мимо мельницы течет немало воды, о которой мельнику невдомек. Как-то они все же меж собой общаются, этого ты отрицать не можешь.

— Отрицаю и это, — сказал Амелот, — как отрицаю все, что может затрагивать их честь.

— Тогда объясни, откуда ему всегда известно, где она? Как было, например, нынче утром.

— Этого я не знаю, — ответил паж. — Но есть же святые и ангелы-хранители; и если кто на земле заслуживает их покровительство, то это, конечно, леди Эвелина Беренжер.

— Отлично сказано! Ты умеешь держать язык за зубами, — рассмеялся Гленвиль, — только старого солдата не так-то легко провести. Ишь ты! Святые! Ангелы-хранители! Делишки-то уж очень не святые.

Паж приготовился и далее яростно защищать своего господина и леди Эвелину; но тут возвратились Стивен Понтойс и оба копьеносца.

— Уэнлок отлично держится! — крикнул Стивен. — Хоть мужики, конечно, сильно его теснят. Его арбалетчики хорошо знают свое дело. Я уверен, что он продержится до нашего прихода, если мы немного поторопимся. Мужики подошли вплотную к частоколу, но были отбиты.

Отряд поскакал со всей скоростью, какая была возможна, без нарушения походного порядка, и вскоре оказался на небольшой возвышенности, у подножия которой находилась деревня, где оборонялся Уэнлок. В воздухе звенело от криков мятежников, подобных рою рассерженных пчел; с неколебимым упорством, присущим англичанам, они толпились у частокола, пытаясь сломать его или перелезть через него, несмотря на град камней и стрел, причинявший им большие потери, и несмотря даже на удары мечей и боевых топоров, которыми встречали их воины, когда доходило до рукопашных схваток.

— Мы поспели как раз вовремя! — воскликнул Амелот, бросив поводья и радостно хлопая в ладони. — Разверни свое знамя, Гленвиль, пусть оно будет хорошо видно Уэнлоку и его людям. Стойте, друзья! Дадим передохнуть коням. Как думаешь, Гленвиль, не спуститься ли нам вон той широкой тропой на луг, где пасется скот?

— Браво, мой юный сокол! — ответил Гленвиль, чья жажда битвы, как у боевого коня Иова, пробудилась при виде копий и звуке трубы. — Оттуда нам лучше всего напасть на негодяев.

— Их там такая туча, что ничего не разглядишь, — сказал Амелот. — Но мы разгоним тучу нашими копьями. Смотри-ка, Гленвиль, осажденные подают знак, что увидели наш сигнал, что увидели нас.

— Какой там сигнал! — крикнул Гленвиль. — Это белый флаг! Они сдаются!

— Сдаются? Да как они могут сдаваться, когда мы уже идем к ним на помощь? — удивился Амелот, но печальный звук трубы осажденных и громкие, ликующие крики, которые издали нападавшие, развеяли всякие сомнения.

— Вымпел Уэнлока опустили, — проговорил Гленвиль, — и мужики со всех сторон ворвались за заграждения. Что же это? Трусость или предательство? И что теперь делать нам?

— Наступать! — приказал Амелот. — Отбить у них деревню и освободить пленных.

— Наступать? — спросил знаменосец. — Нет, мой совет: ни шагу вперед. Ведь, пока мы спустимся с холма на глазах у всей их толпы, стрелы пересчитают каждый гвоздь на наших доспехах. И после этого штурмовать деревню? Это было бы чистым безумием!

— Но давайте проедем еще немного вперед, — сказал паж. — Может быть, найдем тропу, по которой нам удастся спуститься незамеченными.

Они проехали еще немного по вершине холма. Паж продолжал уверять, что среди общей сумятицы им все же удастся спуститься незаметно.

— Незаметно! — нетерпеливо возразил Гленвиль. — Да нас уже заметили! И какой-то парень скачет к нам во всю прыть своей лошади.

Ездок приблизился. Это был коренастый крестьянин в обычной одежде из грубошерстной ткани и синем колпаке, который он, как видно, с трудом напяливал на копну рыжих волос, таких жестких, что они стояли дыбом. Руки его были в крови; у седла висел холщовый мешок, также запятнанный кровью.

— Вы отряд Дамиана де Лэси, так что ли? — спросил гонец. Получив утвердительный ответ, он продолжал с некоторым подобием церемонности: — Мельник Хоб из Туайфорда велит кланяться Дамиану де Лэси. А раз тот взялся навести в крае порядок, то мельник шлет ему его долю с помола. — С этими словами он достал из мешка человеческую голову и протянул ее Амелоту.

— Это голова Уэнлока! — сказал Гленвиль. — Как страшно глядят его глаза!

— Больше ему не глядеть на наших женщин! — сказал мужик. — Отучил я его, блудливого кота!

— Ты? — воскликнул Амелот, отпрянув назад с негодованием и отвращением.

— Да, я, собственными руками, — ответил крестьянин. — А я и есть Главный Судья у народа, пока не нашлось кого получше.

— Скажи лучше, главный палач, — ответил ему Гленвиль.

— Называй как тебе угодно, — сказал крестьянин. — А кто на высокой должности, тому и подавать во всем пример. Я никогда не прикажу другому сделать то, чего не готов сделать сам. Повесить человека самому не труднее, чем велеть его повесить. Вот мы и совместим многие должности, когда заведем в старой Англии новые порядки.

— Негодяй! — крикнул Амелот. — Отнеси свой кровавый подарок тем, кто тебя послал! Если б ты не явился как парламентер, я пригвоздил бы тебя копьем к земле. Но, будь уверен, за твою жестокость тебя ждет страшное отмщение. Едем назад, Гленвиль! Здесь нам более незачем оставаться.

Мужик, ожидавший совсем иного приема, некоторое время смотрел им вслед, затем, вложив свой кровавый трофей в мешок, вернулся к тем, кто его послал.

— Вот что значит вмешиваться в чужие любовные проделки! — сказал Гленвиль. — Надо ж было сэру Дамиану ссориться с Уэнлоком из-за его шашней с мельниковой дочкой! А они уж и рады считать, что он на их стороне. Только бы и другие так не подумали! Много бед могут нам принести такие подозрения. Чтобы этого избежать, я не пожалел бы своего лучшего коня. Впрочем, я, кажется, и так его потеряю; уж очень много мы сегодня скакали. Но пусть это будет худшим из того, что нас ждет.

Усталые и озабоченные возвратились они в замок Печальный Дозор. И даже не без потерь; кое-кто отстал, ибо выбились из сил кони, а кое-кто воспользовался случаем: дезертировал и присоединился к шайкам мятежников и грабителей, которые возникали то здесь, то там и пополнялись беглыми солдатами.

Возвратясь в замок, Амелот узнал, что состояние его господина все еще внушает опасения, а леди Эвелина, хотя и крайне утомлена, не удалилась на покой и с нетерпением ожидает его возвращения. Представ перед нею, он с тяжелым сердцем сообщил о своем неудавшемся походе.

— Да сжалятся над нами святые! — сказала леди Эвелина. — Ибо мне кажется, что я, точно зачумленная, несу гибель всем, кто принимает во мне участие. Едва они начинают это делать, как даже сами их добродетели становятся для них ловушками. Все, что при иных обстоятельствах служило бы к их чести, друзьям Эвелины Беренжер приносит лишь бедствия.

— Не печальтесь, госпожа, — сказал Амелот. — У моего господина еще найдется достаточно людей, чтобы усмирить бунтовщиков. Я хочу лишь дождаться его приказаний. Завтра же соберу солдат и наведу порядок в нашем крае.

— Увы! Ты еще не знаешь худшего, — промолвила Эвелина. — После того как ты отлучился, солдаты сэра Дамиана, которые и прежде роптали, зачем сидят без дела, услышав, что их командир тяжело ранен и будто уже скончался, разбрелись кто куда. Но не падай духом, Амелот, — продолжала она. — Замок достаточно укреплен, чтобы выдержать и не такую бурю; и даже если все покинут твоего господина в беде, Эвелина Беренжер тем более обязана укрывать и защищать своего спасителя.