Варфоломеевская ночь: событие и споры

Новые версии старого преступления ^{Павел Юрьевич Уваров}

В воскресенье 24 августа 1997 г. сотни тысяч слушателей собрались в окрестностях Парижа на проповедь папы Иоанна Павла II, посвященную 425-й годовщине Варфоломеевской ночи. Для современного западного сознания это событие выходит за рамки ординарных исторических дат, являясь важной вехой в становлении новоевропейской цивилизации.

Для российской культуры Варфоломеевская ночь важна и по другой причине. Она входит в тот весьма ограниченный набор событий, что образуют собой каркас массовых исторических представлений о всеобщей истории. И пусть мало кто из наших соотечественников сможет назвать ее точную дату и вписать ее в контекст Религиозных войн во Франции (а многие и не знают, что таковые вообще имели место), но для всех Варфоломеевская ночь остается знаком, символом религиозного фанатизма, коварства, слепого насилия. Этому событию не грозит девальвация в массовом отечественном историческом сознании, что бывает крайне редко; ведь из коллективной памяти ушли такие события «чужой» истории, как, например, день Парижской Коммуны, убийство Розы Люксембург или сражение под Верденом.

Конечно, между массовым историческим сознанием и научной историей складываются достаточно сложные отношения. Никто теперь не ожидает, чтобы общество сразу воспринимало все достижения современной исторической науки. Высказанные новаторские или даже еретические теории поначалу должны устояться, обрести академическую солидность, попасть в учебники, сперва в университетские, а затем и в школьные, завоевывая признание извечно консервативной преподавательской аудитории. Параллельно новые идеи могут попасть на страницы художественных произведений и на экраны. И, наконец, стереотипы массового исторического сознания начинают медленно трансформироваться (разумеется, если здесь не задействованы напрямую политические интересы и механизмы культурной самоидентификации населения — в таком случае изменения могут происходить и совсем в ином ритме). Итак, в целом можно говорить о некоем принципиальном, хотя и отстающем по фазе, соответствии элементов массового исторического сознания и исследований профессиональных историков.

Однако в отношении Варфоломеевской ночи ситуация иная. В нашей стране за последние годы образ этого события подвергся интенсивному воздействию. Огромную популярность снискал вышедший в 1995 г. на наши экраны фильм Патриса Шеро «Королева Марго». Свой вариант экранизации истории Религиозных войн во Франции предложило и отечественное телевидение, запустившее внушительные сериалы «Королева Марго» и «Графиня де Монсоро», а сила воздействия «мыльных опер» (мы употребляем этот термин без всякого пежоративного значения) на отечественную телеаудиторию общеизвестна. Это означает, что в массовом сознании на порядок усиливается версия Варфоломеевской ночи, предложенная Александром Дюма, чья популярность в нашей стране и без того гораздо выше, чем во Франции. Но ведь с XIX в. историческая наука успела обновить свои представления о событии 24 августа 1572 г., важность которого никем не оспаривается, однако по поводу его трактовки историки ведут споры, по своему драматизму ничуть не уступающие романам Дюма. Вся эта полемика оставалась абсолютно недоступной не только широким кругам российской общественности, но и нашим преподавателям, историкам-популяризаторам или иным творцам массового исторического сознания, которые продолжают питаться стереотипами полуторавековой давности.

Может быть, судьба образа столь отдаленного события не стоила того, чтобы заниматься этим вопросом специально, если бы речь не шла об одном из опорных столпов, поддерживающих всю систему представлений о всеобщей истории.

Неудивительно, что именно Институт всеобщей истории РАН попытался хоть как-то исправить создавшуюся ситуацию, выступив инициатором проведения коллоквиума «Событие, память и история. Споры вокруг Варфоломеевской ночи», который состоялся 19–21 мая 1997 г. в Москве. На него были приглашены наиболее авторитетные специалисты, посвятившие свои труды этому событию. У оргкомитета не было возможности привлечь участников ни особо комфортными условиями, ни экзотической культурной программой, тем не менее большинство из приглашенных согласились принять участие в коллоквиуме. Как представляется, это произошло оттого, что организаторы, желая дать отечественной аудитории представление об основных современных конкурирующих подходах к этому событию, предоставили специалистам достаточно редкую возможность вступить в прямую дискуссию друг с другом на ограниченном поле конкретной истории.

По замыслу организаторов от большинства форумов историков данный коллоквиум должно было отличать стремление сузить его проблематику и оставить дискуссию в рамках событийной истории. Подобная сугубо конкретная почва дает хорошую возможность показать отечественной публике многообразие подходов и уровней интерпретации одного и того же события.

Для начала вспомним, что происходило во Франции в тот период. Правительство Екатерины Медичи и Карла IX, не сумев предотвратить гражданские войны, начавшиеся в 1562 г., старалось лавировать между «партиями» гугенотов и католиков. Неоднократно предпринимались попытки замирить страну путем установления неслыханной ранее вещи — мирного сосуществования двух конфессий. После кровавой, третьей по счету, войны в 1570 г. был подписан Сен-Жерменский мир. Католики были им недовольны — ведь гугеноты были дважды разбиты королевской армией под командованием герцога Анжуйского, брата короля, причем в одной из битв погиб принц Конде, глава гугенотов (после его смерти формальным лидером этой партии стал совсем молодой Генрих Бурбон, а реальное военно-политическое руководство перешло в руки адмирала Гаспара де Колиньи). Но правительство опасалось чрезмерного усиления ультракатолической партии, возглавляемой лотарингскими герцогами Гизами, которых поддерживала Испания, и предоставило гугенотам большие уступки. По замыслу Екатерины Медичи мир должен был скрепить брак сестры короля Маргариты Валуа и Генриха Бурбона. Представители гугенотов были включены в Королевский совет. Особое влияние приобрел в нем Колиньи, предложивший королю сплотить католическое и гугенотское дворянство в новой войне против Испании, послав экспедицию на помощь восставшим нидерландским кальвинистам. Весной 1572 г. туда отбыл четырехтысячный отряд волонтеров, действовавших якобы на свой страх и риск. В мае он попал в окружение под Монсом и сдался герцогу Альбе. Говорили, что король продолжал с энтузиазмом поддерживать план Колиньи, завидуя военной славе, которую успел уже снискать его брат…

18 августа 1572 г. состоялась свадьба Маргариты Валуа и Генриха Бурбона. На церемонию съехался цвет гугенотского дворянства. Двор стремился поразить подданных пышностью торжеств, однако в необычайно жарком парижском воздухе чувствовалась напряженность. Парижане ненавидели вчерашних врагов — еретиков и зачинщиков гражданских войн. Проповедники предсказывали Божий гнев, который должен был неминуемо покарать город, где потворствуют еретикам и допустили богомерзкую свадьбу.

В пятницу 22 августа Колиньи был ранен выстрелом из аркебуза в руку. Стрелявший успел скрыться, но, как выяснилось, стреляли из дома одного из чиновников, находившегося под покровительством герцога Гиза. По описаниям преступник был похож на некоего Гильома Морвера, человека из окружения Гизов, уже покушавшегося на жизнь адмирала. Все следы вели к этому клану. У Генриха Гиза и его ближних были основания ненавидеть адмирала — мало того, что его влияние на короля ставило под угрозу их положение; Колиньи считался еще и организатором убийства в 1563 г. знаменитого Франсуа Гиза, отца Генриха.

У постели раненого Колиньи собрались возбужденные гугеноты, обсуждая, следует ли добиваться правосудия от короля или бежать из Парижа и самостоятельно мстить Гизам, да и королю, коль скоро он не воздаст обидчику по заслугам. Все это было высказано и самому королю, и Екатерине Медичи, пришедшим выразить сочувствие. Карл IX пригласил своего лучшего медика Амбруаза Паре, нашедшего рану неопасной, и, пообещав наказать виновных, прислал солдат для охраны дома больного адмирала.

В пятницу и в субботу заседал своеобразный «кризисный комитет»: король, Екатерина Медичи, брат короля герцог Анжуйский, маршал Таван, канцлер Бираг и еще несколько вельмож. Многие участники этого памятного заседания рассказывали о нем в своих мемуарах, стараясь переложить ответственность за последующие события с себя на других. Поэтому трудно установить, кто был инициатором принятого решения, но, судя по всему, победил план нанесения превентивного удара. В субботу вечером был вызван новый, только что избранный прево Парижа со своим предшественником. Им было приказано мобилизовать городскую милицию и запереть ворота. Примерно в два часа ночи к дому Колиньи явились люди Генриха Гиза, к которым примкнули солдаты из королевской охраны. Они убили адмирала и выкинули тело на улицу. Ударил набат. Отряды Генриха Гиза и герцога Анжуйского стали врываться в дома, где разместились знатные гугеноты. Гугенотов убивали и в самом Лувре. Однако жизнь Генриху Бурбону и его кузену, младшему принцу Конде, сохранили, заставив их под угрозой смерти принять католичество. В погромах приняла участие и буржуазная милиция. Но гугенотам, размещенным в предместье Сен-Жермен-де-Пре, удалось спастись — посланный для их истребления отряд парижан замешкался, не найдя ключ от ворот. Герцог Гиз пытался их преследовать, но затем вернулся в Париж…

Утром разнеслась весть, что расцвел сухой боярышник на кладбище Невинноубиенных. Толпы парижан желали убедиться в этом чуде. Смысл его был очевиден — Бог показывает, что католики начали святое дело. Резня продолжалась еще неделю, перекинувшись из Парижа в некоторые провинциальные города (Бордо, Тулузу, Орлеан, Лион). Полагают, что в Париже погибли около 2 тыс. человек — гугенотская знать и члены их семей, парижане, подозреваемые в кальвинизме. Общее число погибших по всей Франции в погромах конца августа — начала сентября составляет не менее 5 тыс. человек.

Большой интерес вызывает реакция короля и его правительства. Уже утром 24 августа король отдает приказ о немедленном прекращении беспорядков. Затем утверждает, что все случилось по его воле. Но не аннулирует прежний Сен-Жерменский мир, а, напротив, подтверждает его статьи о религиозной свободе на специальном заседании Парламента, отменив лишь право гугенотов иметь собственные крепости и собственные войска. В письмах, разосланных протестантским государям, правительство и близкие к нему публицисты утверждали, что король не покушался на религиозную свободу подданных. Речь шла о ликвидации гугенотского заговора против короля. Но вмешательство парижской черни привело к излишнему кровопролитию. В Рим и Мадрид Екатерина Медичи писала, что случившееся есть осуществление давнего ее плана восстановить католическое единоверие в стране.

Варфоломеевская ночь не принесла выгод королевской власти. Война вспыхнула с новой силой, средств для ее ведения в казне не было, международное положение складывалось весьма неблагоприятно для правительства. Четвертая религиозная война была закончена на весьма выгодных для гугенотов условиях, но и этот мир был лишь краткосрочной передышкой.

Известия о Варфоломеевской ночи были с радостью встречены в Риме и Мадриде и вызвали озабоченность в Англии, Германии и Польше. Даже царь Иван Грозный осудил избиение мирных подданных[1]. Внутри страны кальвинистское дворянство и города оказали ожесточенное сопротивление католикам. В ходе последующих войн правительство вынуждено было идти им на уступки. Но гугеноты взяли курс на создание практически независимого государства на юге и юго-западе Франции. Многочисленные публицисты — «монархомахи» — осуждали сам абсолютистский монархический принцип правления, настаивая на идее народного суверенитета. Среди католиков также оформилось движение «политиков», недовольных убийством лучших людей королевства и всевластием Гизов. Даже самые рьяные католики стремились избежать повторения Варфоломеевской ночи, страшась разрушительной силы народного бунта.

Эти факты являются общепризнанными, подтвержденными массой разнообразных источников — мемуарами, свидетельствами очевидцев, памфлетами, донесениями дипломатов и официальными документами. Казалось бы, все настолько ясно, что историки в дальнейшем могут лишь уточнять некоторые детали, вроде определения точного числа жертв или того — действительно ли на домах жертв заранее проставлялись белые кресты (утверждают, что католики не ставили их на домах, где расположились гугеноты, — у чиновников дворцовой службы и так были на руках необходимые списки, поскольку прибывшие гугеноты становились на довольствие при Лувре. Образ крестов возник в гугенотских описаниях позже как реминисценция из Библии — они отождествляли себя с еврейскими младенцами, вырезанными в Египте фараоном).

Создается впечатление, что историкам известно почти все о фактической стороне события и трудно ожидать, что удастся раздобыть какой-либо источник, который заставит пересмотреть устоявшиеся взгляды. И все-таки вокруг Варфоломеевской ночи вот уже несколько сотен лет не стихают споры. Они ведутся по поводу различных ее интерпретаций.

Остановимся на некоторых из них.

Первая, «классическая», возлагает основную ответственность на правительство, главным образом на Екатерину Медичи. В своем крайнем виде эта версия была высказана еще в гугенотских памфлетах. Королеве приписывалось давнее желание истребить гугенотскую знать, да и вообще всех аристократов. Выполняя свой замысел и волю испанского короля, она организовала чудовищную западню для гугенотов, чтобы установить тиранию по образцу Турции или Московии — яркий образец беспринципности итальянцев — учеников Макиавелли. Эта концепция была оживлена в трудах историков середины XIX в., в частности страстного Жюля Мишле[2]. В той или иной степени к формированию этого стереотипа приложили руку такие талантливые люди, как Бальзак, Дюма, Мериме, Генрих Манн. Ныне он воспроизводится в исторических экранизациях и популярных изданиях, да и в учебниках. По существу такое видение событий и легло в основу романов Дюма.

Ныне эта концепция существует в более смягченной форме. В какой-то мере Екатерина Медичи реабилитирована, поскольку массовое истребление гугенотов, разжигание религиозного фанатизма никак не вяжутся с предшествующей политикой королевы, и до и после Варфоломеевской ночи делавшей все возможное, чтобы установить мир в стране, успокоить страсти. Если бы правительство давно задумало массовое истребление гугенотов, то оно бы лучше к этому подготовилось. Ничего не было сделано, чтобы воспрепятствовать гугенотам оправиться от потрясения, разоружить их гарнизоны, сорвать набор в армию. На эти несообразности указывал еще в XIX в. русский историк И.В. Лучицкий[3].

Екатерину обвиняют в стремлении устранить Колиньи, чтобы помешать росту его влияния на ее сына, молодого короля, рвущегося в бой, или же чтобы воспрепятствовать бессмысленной и заведомо обреченной на провал войне с Испанией. Это была бы катастрофа. Ведь Франция, находясь в зените своей славы, проиграла Испании Итальянские войны. К тому же монархия ослаблена и истощена усобицами, а могущество Филиппа II возросло. К этому мотиву могло добавиться стремление ослабить Гизов (и всю ультракатолическую партию), свалив на них ответственность за покушение. Неудача спутала карты — тогда королева и правительство решают нанести упреждающий удар и, чтобы избежать мести со стороны гугенотов, дают приказ об истреблении их вождей. В таком современном виде эта теория наиболее полно выражена в трудах Жанин Гаррисон[4]. Присутствует она и в отечественной монографии С.Л. Плешковой[5].

«Ревизионистская» концепция предложена Жаном Луи Буржоном[6]. Он призывает отказаться от стереотипов XIX в., довлеющих над историками, которых он называет «баранами Панургова стада». Он снимает ответственность с короля и правительства. С его точки зрения, версия о покушении на Колиньи как результате ревности Екатерины Медичи к адмиралу, полностью подчинившему молодого короля своему влиянию, — не более чем миф, порожденный увлечением психоанализом. Король, будучи уже вполне самостоятельным политиком, вовсе не находился под влиянием Колиньи, а скорее шантажировал испанцев возможностью сближения с ним и возможностью поддержать восставшие Нидерланды. В устранении Колиньи были заинтересованы Гизы (к давней вендетте примешивался страх потерять позиции при дворе, что означало крах всей клиентелы лотарингских принцев), испанцы, пытавшиеся укрепить свой контроль над Францией, и папа римский. Они использовали огромное недовольство парижан королевскими налогами и наступлением короля на старые городские вольности. Фанатичные проповедники, оплаченные испанским золотом, подогрели ненависть к гугенотским еретикам и мятежникам. По мнению Буржона, 23–24 августа 1572 г. в Париже вспыхнул феодально-бюргерский мятеж против абсолютизма, где оголтелая жестокость толпы соседствовала с продуманным планом действий его закулисных руководителей. Король и Екатерина Медичи пытались остановить побоище, но оказались бессильны, и без того слабый государственный аппарат вышел из повиновения, парализованный действиями феодальных группировок. И правительство предпочло показаться скорее вероломным, чем слабым, взяв задним числом ответственность за погромы на себя, чтобы как-то укрепить свой авторитет. Примерно по такому же сценарию позже будут развиваться события Католической лиги. Итак, не вводя в научный оборот новых документов, но заново перетолковывая старые, Буржон приходит к выводу, что историкам надо набраться смелости и признать, что ответственность за Варфоломеевскую ночь лежит не на правительстве, а на народе. Екатерина Медичи и Карл IX виноваты в том, что недооценили степень опасности, но главные виновники — испанская агентура, папство и, шире, католическая церковь, парижский народ, буржуазная милиция, Муниципалитет и Парламент.

Представители третьего направления переносят проблему в иную плоскость, настаивают на расширении круга источников и выходе за рамки привычных проблем. При том, что они порой не согласны друг с другом, их объединяет стремление объяснить события, взглянув на них глазами участников. Общим является подход к событию с точки зрения разного рода процессов «большой длительности». Надо отметить, что представители этого направления в той или иной степени идентифицируют себя со школой Дени Рише, покойного ныне историка, на протяжении многих лет занимавшегося с учениками изучением истории Парижа XVI в. и рассматривавшего религиозные конфликты, опираясь на скрупулезное исследование социальных структур города[7].

Барбара Дифендорф всесторонне исследовала умонастроения парижан накануне Варфоломеевской ночи[8]. По ее мнению, антигугенотская спонтанная реакция вызвана не происками иностранной агентуры и не случайным стечением обстоятельств, но вытекает из самой сути социальных и культурных процессов в Париже, из стремления католиков предотвратить неминуемый распад социума в результате религиозного раскола. Для Робера Десимона события 1572 г., как и вся история Религиозных войн, укоренены в глобальных социальных изменениях. Пароксизмы Варфоломеевской ночи или Парижской Лиги были вызваны отчаянным сопротивлением традиционной городской системы новой логике абсолютизма, менявшей само существо связи индивида и общества[9].

Но наиболее известным специалистом по проблеме Варфоломеевской ночи за последние годы стал Дени Крузе[10]. Его объемные монографии основаны на анализе большого числа различного рода памфлетов, летучих листков, дневников и мемуаров, политических трактатов, памятников художественной литературы и живописи. Иными словами, его интересуют столько же факты, сколь и их восприятие, идеи, коллективные представления. Например, «гугенотского заговора» реально могло и не быть, но он существовал как «виртуальная реальность» в головах парижан, в донесениях послов, в обеспокоенности правительства. Для Крузе Варфоломеевская ночь порождена конфликтом как минимум трех концепций:

1) ренессансная гуманистическая монархия, основанная на неоплатонической идее всеобщей любви и единения, стремилась сплотить подданных под руководством короля-философа. Мистический акт свадьбы, сопровождавшейся небывалыми праздниками, должен был навсегда покончить с распрями и войнами и установить Золотой век;

2) тираноборческая традиция, согласно которой король только тогда король, когда он справедлив, воздает по заслугам правым и карает виновных. Он правит по воле народа, и если он становится тираном или руководим тиранами, то бороться с ним можно любыми средствами. На первых порах такие настроения были в большей степени свойственны гугенотам. И после покушения на Колиньи король неминуемо попадал под огонь их критики;

3) концепция короля как главы общины верных, ответственного перед церковью и Богом за спасение душ своих подданных. Эта католическая концепция усиливалась ожиданием конца света. Еретики страшны не только сами по себе, но еще и тем, что неминуемо вызовут гнев Бога за попустительство им. Христианнейший король Франции должен выполнить божью волю и дать приказ истребить злодеев; в противном случае он сам может быть заподозрен в пособничестве Зверю[11].

Роковое стечение обстоятельств и вызвало, по мнению Д. Крузе, столкновение этих концепций, закончившееся трагедией. Неудачное покушение на Колиньи загнало короля в тупик, он не мог наказать Гизов (это значило поднять против себя всех католиков и самому предстать в образе слуги Антихриста), но и не мог избежать новой войны с гугенотами. Правительство решается провести превентивную акцию по устранению вождей гугенотов ради поддержания высшей ценности — любви, согласия и мира. Но эта акция ренессансной монархии неожиданно переросла в спонтанный погром, движимый отчаянием эсхатологического видения событий.

Таким образом, при столь ограниченном предмете исследований, как история одного события[12], поле интерпретаций остается столь же неисчерпаемым, сколь неисчерпаемы и вопросы, задаваемые историками. Некоторым из них и посвящен предлагаемый сборник.