Варфоломеевская ночь: событие и споры

Варфоломеевская ночь и парижская буржуазия ^{Барбара Дифендорф}

Уже четыреста лет историков Варфоломеевской ночи занимает главный вопрос — роль короля: в какой момент и почему Карл IX решил дать приказ об истреблении предводителей гугенотов, собравшихся в Париже по случаю свадьбы его сестры Маргариты Валуа и принца-протестанта Генриха Наваррского? Не менее важными, чем личная ответственность короля за эту бойню, являются и вопросы об участии в этом решении Екатерины Медичи и о связи между избиением 24 августа 1572 г. и неудачным покушением на гугенотского вождя адмирала Гаспара де Колиньи 22 августа.

До недавнего времени участию народа в Варфоломеевской ночи уделялось меньше внимания. Одни ученые видели в этом наиболее зловещую сторону продуманной бойни, другие — непреднамеренное, хотя и неизбежное последствие более ограниченного приказа о расправе, но народное участие в убийствах обычно вызывало лишь чувства сожаления и редко подвергалось анализу. Статья Натали Земон Дэвис "Обряды насилия", "Воины Божьи" Дени Крузе и мое исследование "Под крестом: католики и гугеноты в Париже XVI в." помогли заполнить этот пробел[155]. Но есть и еще одна группа, чью роль в побоище до недавнего времени признавали, но не анализировали, — это парижская буржуазия. В последних работах о Варфоломеевской ночи выделяются два очень разных подхода к проблеме ответственности за бойню "доброй буржуазии" Парижа.

В двух своих книгах и ряде статей Жан Луи Буржон обвинил парижскую буржуазию в потворстве убийцам[156]. Он также счел виновной в государственной измене местную элиту, поскольку она примкнула к герцогу Генриху Гизу и другим ультракатолическим вождям и к международному заговору, направленному как против гугенотов, так и против французской короны. По его словам: "Никогда в достаточной мере не скажут о том, что именно парламентарии и нотабли… сделали возможной Варфоломеевскую ночь, ни того, что у всех сливок парижского общества руки были в крови"[157].

Такая позиция бесконечно далека от выраженной мною в книге "Под крестом", где я предположила, что парижская элита (насколько обобщения вообще применимы к социальной группе) была в ужасе от убийств и грабежей Варфоломеевской ночи. Кое-кто проявил бездействие перед лицом насилия, но остальные пытались, хотя и тщетно, положить конец беспорядкам. "Если городским советникам, советникам Шатле и парламента не удалось восстановить порядок в первые часы и дни после нападения на вождей протестантов, то скорее от недостатка сил, чем желания"[158].

Интерпретации роли "доброй буржуазии" в Варфоломеевской ночи, предложенные Жаном Луи Буржоном и мной, кажутся непримиримыми. Можно ли сказать, что парижская элита способствовала началу бойни и добровольно в ней участвовала, или же она была застигнута врасплох событиями, о которых сожалела и которые стремилась прекратить? Вопрос представляется важным. Ответ имеет значение не только для Варфоломеевской ночи, но и касается легитимности социальных элит вообще и их полномочий. Я признала добрые намерения городских магистратов, хотя они заботились прежде всего о сохранении лица той власти, что защищала их общественно-политические и экономические привилегии. Для Буржона, напротив, Варфоломеевская ночь стала "предательством элиты", сравнимым с 1940 г.: "Это та же трусость перед лицом иноземца, та же национальная измена…"[159] Важность расхождений между нашими взглядами ведет к тому, что после шестилетнего молчания о Варфоломеевской ночи я вынуждена вернуться к этому предмету.

В кратком обзоре невозможно дать полную и подробную критику интерпретации Буржона. Для него Варфоломеевская ночь "прежде чем стать бойней, была поединком между сувереном и его "добрым городом", из которого король вышел побежденным"[160]. Он утверждает, что уже накануне бойни Париж был в мятежном состоянии, будучи возбужден длительным религиозным кризисом и растущими финансовыми трудностями[161]. Разгневанное введением веротерпимости по Сен-Жерменскому эдикту 1570 г., католическое население Парижа было возмущено браком католички Маргариты Валуа с принцем-"еретиком". Когда героя парижан, ультракатолического герцога де Гиза, обвинили в неудачном покушении на Колиньи 22 августа, ярость горожан не знала границ. Двор, "осознав всю силу гнева, в течение месяцев копившегося против него, и всю меру своей драматической изолированности в окружении фанатичного народа…", начал готовиться к отчаянным действиям[162].

Вечером 23 августа герцог де Гиз и его дядя герцог д’Омаль возвратились в Лувр. Об этих обстоятельствах Буржон может сообщить нам не более, чем его предшественники. Однако он убежден, что сразу по возвращении эти новые "хозяева дворца" взяли все на себя и навязали свою волю растерянному королю. Они заставили его пойти не только на исполнение их воли, но и на истребление гугенотов. "Ибо Гизы были слишком ловки, чтобы поддаться только жажде личной мести, им надо было также скомпрометировать королевскую семью в этой кровавой бане, организуя побоище от лица короля". "Чтобы сохранить лицо", король поддался Гизам и лично примкнул к "движению"[163].

За Гизами стоял международный католический заговор, но ни махинации Филиппа II и папства, ни вмешательство Гизов не умаляют ответственности, которую Буржон уверенно возлагает на плечи парижских буржуа. Буржуазия не была пассивным орудием Гизов в этих событиях. Совсем наоборот, "каковы бы ни были инициативы и тайные интриги Гизов во время смутных дней августа 1572 г., не надо скрывать от себя того, что вся добрая парижская буржуазия на все лады требовала их вмешательства"[164].

В ответ на доводы Буржона я сосредоточусь на трех ключевых аспектах его обвинений против буржуазии — по отношению к магистратам Парламента, чиновникам ратуши и буржуазной милиции. Вначале рассмотрим его обвинение, что магистраты Парламента разжигали мятеж, устроив стачку, которая совпала с бойней, подорвала авторитет короля и по меньшей мере помешала его усилиям положить конец убийствам[165]. Затем я остановлюсь на его выводе, что городские власти помогли организовать и возглавить вероломный мятеж против короля[166]. В-третьих, обратимся к его характеристике народного насилия как преднамеренного "парижского восстания", возглавленного буржуазной милицией и единодушно поддержанного прочими буржуа[167].

Буржон в исследовании "Парламентская фронда накануне Варфоломеевской ночи" подробно рассказывает, как судьи Парламента по фискальным и религиозным причинам настолько рассердились на короля весной и летом 1572 г., что внезапно прервали заседания — забастовали — между 16 августа, когда король вынудил их зарегистрировать новый невыносимый налог, и 26 августа, когда он предстал перед ними, дабы принять всю ответственность за бойню. Парламент "с блеском отсутствовал" на свадьбе Маргариты Валуа и Генриха Наваррского, тем самым выказывая неодобрение "смешанного брака" и презрение к королю. Но самое главное — высший суд не стал собираться в дни, непосредственно предшествующие бойне и последующие за ней, что явилось намеренным отказом от его обычных миротворческих функций. "Отсутствие Парламента до и после 22 августа лишь усилило мятежников, осознавших свою безнаказанность, уже своей пассивностью Парламент был участником готовящейся драмы". На следующий день после начала бойни "его молчание, его инертность… равнозначны были признанию в соучастии. Ибо речь шла о том, чтобы принудить короля, поставить его на колени"[168].

У меня есть несколько возражений этим доводам Буржона. Во-первых, он представляет Парижский парламент как "основную оппозиционную монархии силу с середины XVI в."[169] В самом деле, по отдельным вопросам Парламент противостоял королю. В частности, он отстаивал католический характер монархии, возражая против компромиссных мер, которые разрешали придерживаться протестантской веры. Он также выступал против роста налогового бремени, как умело показал Буржон. И все же эти протесты были отнюдь не новы в 1572 г., да и нет данных, что суд существенно изменил свою обычную тактику петиций и проволочек при регистрации эдиктов, которые ему не нравились.

Нэнси Релкер верно заметила, что "при Старом режиме французское правительство действовало в соответствии с конституционным процессом, в котором корона и двор торговались по поводу королевской политики, а Парламент всегда стремился изменить ее, защищая свои прерогативы и права"[170]. Слабость последних монархов из дома Валуа означала, что Парижский парламент иногда навязывал короне компромиссы, но мы не должны из этого заключать, что судьи этого трибунала выступали против самого института монархии. Напротив, я согласна с мнением Релкер о "постоянной, последовательной" позиции магистратов по отношению к "монархии в ее традиционной, установленной форме". "Их публичные действия, речи и документы, полностью сходные с частной перепиской и дневниками, свидетельствуют об их чистосердечной, безоговорочной преданности французской монархии. Для наиболее типичных, основных членов Парламента это было руководящей страстью, главным проявлением патриотизма"[171].

Разве все магистраты Парламента отказались присутствовать на королевском венчании 18 августа? Таких сведений нет. Данные негативного рода, которые приводит Буржон, не доказывают его правоту. Например, он ссылается на "Регистры городского бюро Парижа", где перечислены корпорации, восседавшие на левой стороне соборных хоров, и ищет среди них городских чиновников. Однако ничего не сказано о правой стороне хоров, где обычно размещался Парламент. Этот документ никак не может поведать нам, присутствовали ли на венчании магистраты Парламента или нет[172].

Разве магистраты устроили стачку? Опять же даются лишь негативные показания. Перерыв в регистрах можно представить и по-другому. Самое вероятное объяснение основано на "Турнельском регистре" (регистр палаты уголовных дел, расположенной в круглой башне Дворца правосудия — Турнель, который велся отдельно от основного парламентского регистра. — Ред.): по крайней мере между 20 и 23 августа суд не заседал по причине обратного переезда во Дворец правосудия из монастыря августинцев, где он временно собирался, пока Дворец использовали для свадебных торжеств[173]. Нападки Буржона на Парламент основаны скорее на сознательной "аллергии к парламентскому классу, его притязаниям и уверткам", чем на беспристрастном изучении источников[174].

Согласно Буржону, ведущие чиновники ратуши сыграли коварную и двуличную роль в перевороте, затеянном Гизами против короля. Он не согласен с распространенным мнением, что Жан ле Шаррон и Клод Марсель, новоизбранный и прежний прево, были вызваны в Лувр накануне Варфоломеевской ночи, чтобы получить королевский приказ милиции перебить находящихся в городе гугенотов. Он предполагает более сложную, но не менее ужасную цепь событий. В тот роковой день ле Шаррон якобы имел две беседы в Лувре. Во время первого визита (в обществе Марселя) от Гизов было получено предупреждение убрать милицию с дороги, чтобы она не мешала людям Гизов расправляться с гугенотскими вождями[175]. Но незадолго до полуночи ле Шаррон вернулся в Лувр один и на сей раз получил приказ короля мобилизовать милицию и принять кое-какие меры безопасности, направленные не столько против гугенотов, сколько против задуманного Гизами переворота[176].

Второе посещение сочтено доказательством того, что отцов города призвали на защиту короля. Однако — и в этом состояло предательство элиты — его подвели. Милиция не смогла вовремя мобилизоваться и помешать атаке Гизов на гугенотов. Поскольку авторитет Карла IX оказался под сильной угрозой, его единственным решением было переменить позицию и сделать вид, будто он сам дал приказ об избиении[177]. Буржон умалчивает о личной ответственности ле Шаррона за эту неудачу, но не сомневается в роли, которую сыграл заодно с Гизами Клод Марсель. К тому же он обвиняет в соучастии в заговоре всю буржуазию в целом. "Естественно, парижская буржуазия, в целом преданная Гизам и возмущенная королевским фиском, не стала бы мешать Гизам очистить город от этих "lépreux heretiques" и преподнести полезный урок этому злому королишке, столь недостаточно католическому и столь "тираничному""[178].

В своей книге "Под крестом" я описала растущую волну гнева против короны весной 1572 г.[179] Во многом это объясняется ростом налогового бремени, а особое недовольство испытывала парижская буржуазия, поскольку на ее плечах лежала непропорционально большая доля налогов. Однако у нас не больше оснований полагать, что недовольство налогами подвигло на бунт против короны городские власти, чем подозревать в том же самом парламентских магистратов. Местный патрициат легко обвинять в религиозном фанатизме и пылкой преданности Гизам, сложнее подтвердить эти обвинения[180].

В книге "Убийство Колиньи" Буржон несколько отходит от прежнего утверждения, что бывший прево Клод Марсель был главным связующим звеном между Гизами и парижской милицией[181]. Тем не менее стоит повторить здесь вывод, доказанный в моих работах "Городские советники Парижа" и "Под крестом": Клод Марсель не столько является "креатурой" Гизов, сколько был обязан своей карьерой милости Екатерины Медичи и ее сыновей. Он был католиком, но отнюдь не "фанатичным", как показывают его действия на посту прево в трудный период после Сен-Жерменского мира[182]. Похоже, Марсель действительно распорядился о тюремном заключении гугенотов после Варфоломеевской ночи, но нет оснований полагать, как делают иные историки, что это равносильно приказу об их истреблении. Скорее этот шаг был направлен на защиту гугенотов от народного гнева[183]. Преемник Марселя, прево Жан ле Шаррон, активно способствовал защите Пьера де ла Пласа, своего протестантского коллеги по Палате косвенных сборов (Cour des aides), и его домочадцев. И согласно надежному протестантскому источнику, второй кандидат на недавних городских выборах, сьер де Перрез, спрятал в своем доме на улице Вьей-дю-Тампль более сорока гугенотов[184].

Можно констатировать тот факт, что власти города не только стремились защитить отдельных членов городской элиты, но сами они имели все основания страшиться народного возмущения. Для парижских магистратов — включая чиновников Парламента, Шатле и Ратуши — первые три религиозные войны оказались "весьма болезненным опытом", так что они "ясно осознали пределы своей реальной власти". Экономические трудности усугубили опасность народного выступления, вызванную религиозным кризисом. Местные власти постоянно пытались обуздать народные чувства. "Парижские магистраты сознавали, что любой народный протест — будь то по поводу ареста известного проповедника, принятия сурового закона или удаления чтимого символа — может скоро обратиться от первоначального предмета к исполнителям, ответственным за непопулярные действия". Магистраты научились "опасаться за свою личную безопасность, но более всего они боялись, что личина их авторитета спадет и обнажит их истинную слабость"[185].

Вот что, на мой взгляд, произошло в Варфоломеевскую ночь. У городских чинов "не было сил, чтобы противостоять взбунтовавшимся толпам. Профессиональные войска в городе были слишком малочисленны и могли лишь сопровождать прево и эшевенов в их бесполезных передвижениях по городу и пытаться предоставить защиту отдельным лицам или семействам, например президенту де да Пласу. Приказы сложить оружие и разойтись по домам, не раз отдаваемые прево, были невыполнимы и не выполнялись. Частота, с которой надо было повторять эти приказы, сама по себе свидетельствует о бессилии городских властей"[186].

Одна из главных слабостей магистратов состояла в неспособности контролировать городскую милицию. По этому поводу я также расхожусь с Жаном Луи Буржоном.

Нет сомнений, что буржуазная милиция должна нести серьезную ответственность за убийства и грабежи Варфоломеевской ночи. Но я не согласна с утверждением Буржона, что в действиях милиции было своего рода единодушие, что ее роль была организованной и направлялась свыше — возможно, самими Гизами — и, главное, что ее действия были направлены против короля едва ли не в большей мере, чем против гугенотов[187]. Встречаясь во всех публикациях Буржона, эти аргументы обобщены в его последней книге "Карл IX перед Варфоломеевской ночью".

"Это парижское восстание представляется мне с самого начала и до конца полностью контролируемым; возможно, никогда во всей истории столицы не было ни одного городского движения, организованного и проведенного с большим воодушевлением и массовостью. И действительно, знаем ли мы о мятежах, которые руководились столь совершенным союзом реакционных сил — армии, духовенства, дворянства и буржуазии? Задача перебить как можно больше гугенотов была не столько самоцелью, сколько крайним средством (коль скоро прочие оказались недостаточны), чтобы заставить правительство радикально изменить свою политику как во Франции, так и в Европе"[188].

Данное утверждение о единодушном, согласованном и организованном характере восстания парижской буржуазии не может быть принято. Оно покоится по меньшей мере на трех шатких посылках: 1) мнимое торжество милиции и буржуазии; 2) мнимое единодушие участников избиения гугенотов; 3) недоказанный заговор против короля.

В книге "Под крестом" я подробно рассмотрела рост радикальных настроений в среде парижской милиции. Я заметила, как и Дени Рише, что со времени ее возникновения в трудный период после убийств в Васси [1562 г.] задачи буржуазной милиции были противоречивы: "разыскивать и задерживать подозреваемых в ереси и охранять порядок перед лицом яростного католического насилия". Эта двойственность "отражала различие между самосознанием милиции и функцией, которую ей предназначали верховные власти"[189]. Парижские магистраты с трудом контролировали милицию в ходе первых гражданских войн и с еще большим трудом принуждали ее сложить оружие в мирное время. В рядах милиции появились сторонники жестких мер. Осмелев от сознания своей власти, эти воины почти ежедневно патрулировали город с флагами и барабанами в поисках отступников от веры. Они искали по домам запрещенную литературу и активно участвовали в преследовании гугенотов. "Рьяные", правда, составляли в милиции незначительное меньшинство. На долю лишь четырех человек пришлось более 40 % из 572 арестов за религиозные преступления, совершенные между октябрем 1567 и октябрем 1572 г. Именно эти люди обвинялись в жестоких насилиях в ходе Варфоломеевской ночи[190].

Однако большинство членов милиции в свой черед несли ночной дозор или охраняли городские ворота, но почти не участвовали в арестах. Более того, самые активные члены милиции редко относились к видным городским или судебным чинам. Городские власти получали постоянные жалобы как раз на то, что местная элита пренебрегала несением дозорной службы и охраной ворот. "Нежелание "добрых буржуа" регулярно участвовать в действиях городской стражи оставило милицию в руках ее более радикальных членов и усилило стремление ставить католическое рвение выше задачи поддержания общественного порядка. Уже осенью 1562 г. воинствующее ядро городской стражи настолько отождествило себя с католическим делом, что ряд капитанов милиции были готовы проверить религиозную благонадежность высших судебных магистратов. Уверяя, что члены Парламента посещают тайные богослужения, капитаны требовали, чтобы этих людей лишили чинов и вынудили покинуть город"[191].

Мятежный дух отдельных деятелей милиции, усиленный религиозным рвением и новым сознанием своей власти, возрос за десять лет между первой религиозной войной и Варфоломеевской ночью. К 1572 г. милиция оказалась сильно разобщенной и ненадежной. Городские чиновники не могли рассчитывать на ее повиновение приказам. Но это не значит, что милиция полностью переметнулась к Гизам; раздоры в ее рядах означали, что она не являлась надежным орудием ни для кого. Часть головорезов из состава милиции участвовала в бойне, но мы не должны их отождествлять со всей милицией, не говоря уже о парижской буржуазии.

Далее, я готова отстаивать свое мнение, что радикалы верили и должны были верить в то, что приказ к избиению исходил от короля. Господь даровал королю карающий меч, и именно его дозволение (или вера в данное им дозволение) развязало народное насилие[192]. Буржон утверждает обратное, ибо, по его мнению, эта преданность королю не согласуется с сознательным попранием королевского авторитета, на котором он создает "восстание" Варфоломеевской ночи[193].

Наконец, Буржону не удается обосновать свое главное обвинение парижской буржуазии в восстании против короны. События и действия, описанные в его книгах и статьях, не создают убедительного образа города, охваченного мятежом против королевской власти, не говоря уже о восстании, которое должно стоять "в одном ряду с 1588, 1648, 1789 гг."[194] Ясных свидетельств того, что кто-либо усматривал в деяниях Варфоломеевской ночи — убийстве гугенотов — способ политического или экономического воздействия на короля, просто не существует.

Более того, доверие читателей не может не быть ослаблено постоянными утверждениями Буржона, будто он обладает каким-то средством, позволяющим отделить истину от фантазии. Лишь он сам (и те, кто согласен с его мастерским рассказом) может определить, какие фразы в том или ином документе правдивы, а какие намеренно фальсифицированы, чтобы сбить нас со следа. Именно такова его "расшифровка" "Истории" Жака Огюста де Ту[195].

Поскольку доказательства в поддержку его теории восстания столь слабы, Буржон то и дело говорит о всеобщем умолчании, о грандиозном заговоре в целях сокрытия правды с участием Парламента, городских чинов и буржуазных хронистов[196]. Выходит, что чем меньше у нас доказательств какой-либо теории, тем более ей надлежит доверять. Я могла бы серьезнее отнестись к доказательствам "по умолчанию", если бы Жан Луи Буржон объяснил, зачем кому-то понадобилось утаивать сей факт, коль скоро 1572 г. стал таким триумфом буржуазии над короной. К чему замалчивать эту победу вместо того, чтобы ее превозносить? Каковы же тогда выгоды победоносной буржуазии от подобного триумфа?

Трагедия Варфоломеевской ночи кроется не в некоем воображаемом восстании против короля. Она кроется, как уже давно признано, в совместной ответственности тех, кто задумал, молчаливо одобрил или не смог положить конец избиению гугенотов. Я защищала парижскую буржуазию от крайних нападок Буржона, но я ни в коем случае не снимаю с нее доли ответственности за убийства. Как я писала в книге "Под крестом", "когда городской совет распорядился о вызове милиции, он вольно или невольно стал соучастником преступлений Варфоломеевской ночи. Когда Парламент без возражений принял утверждение короля, что он дал приказ к бойне, судебные магистраты также сделались сообщниками"[197]. Эти действия сами по себе равносильны "предательству элиты", ибо они предавали установленный порядок общего христианского блага, покоившийся на законах. Нет необходимости выдвигать еще одно обвинение в недоказанном и недоказуемом предательстве по отношению к королю.