Век вожделения

VI Собака и колокольчик

Хайди захотела, чтобы они отпраздновали Новый Год на пару в новой фединой холостяцкой квартире. Испытывая мальчишескую гордость за свое новое обиталище, Федя все же предпочел провести мероприятие в людном, шумном ресторане, но она настояла на своем. Она явилась раньше обещанного, в радостном возбуждении, нагруженная пакетами с деликатесами и напитками, и заперлась на кухне, повязав фартук прямо поверх вечернего платья. Федя уселся в гостиной и включил радио.

Их связь длилась уже около четырех месяцев, и он иногда задумывался, что из этого выйдет, — правда, без всякой тревоги. Он получил от начальства благословение на этот контакт; пусть из него и нельзя выжать ничего конкретного, с окончательными выводами лучше повременить. Во всяком случае, разрешение встречаться с дочерью американского полковника было знаком доверия к нему и уверенности, что он никогда не «уйдет в Капую». Расплывшись в улыбке, он принялся подпевать своим приятным баритоном «Маршу тореадора», раздававшемуся из его переносного радиоприемника — приборчика цвета слоновой кости с хромированными ручками настройки и многочисленными лампочками. Он развернул вечернюю газету и углубился в предсказания астрологов на предстоящий год.

«Критический период, — утверждали астрологи, — наступит в конце августа, когда Марс войдет во Второй дом. Будет необычайное количество падающих метеоритов, ненормальная погода и серьезная эпидемия неизвестной болезни. Разразится война или нет — зависит от соревнования сил зла и сил спасения; последние будут представлены новой религиозной сектой, возникшей в диком горном районе на Востоке…»

Федя громко рассмеялся и уронил газету на пол.

— В чем дело? — крикнула Хайди из кухни.

— Приглашаю тебя выпить, — крикнул Федя в ответ. — Готовкой займешься позже.

— Я сейчас!

Федя снова замурлыкал «Марш тореадора», отбивая ногой ритм. Его подошва оставляла отпечаток на еще не примявшемся голубом ковре; он любовно пригладил ворс рукой. Перспектива провести вечер у себя дома с глазу на глаз с любовницей вызывала у него некоторую скуку. Он решил разделаться с сексом немедленно после ужина, после чего отправиться в какое-нибудь интересное местечко. Он ни разу не видел, как французская буржуазия отмечает Новый Год, а прождать еще год, возможно, уже не удастся. Последняя мысль навеяла на него печаль.

— Вот и я. Теперь можно выпить, — провозгласила Хайди, снимая в дверях кухни фартук и бросая его на пол. В своем черном вечернем платье она выглядела вполне привлекательной, но лицо ее исхудало, под глазами залегли тени, а в оживлении была заметна некоторая искусственность, напоминающая свечение неоновой трубки.

— Ты наступила на фартук, — сказал Федя.

— Не беда — сдашь в прачечную вместе с остальными вещами. У меня их с собой целых три штуки.

Она увидела, что он относится к этому как к безумному мотовству и сердится не на шутку. Ее брови слегка дрогнули — нервный тик, как у Жюльена, приобретенный совсем недавно, от которого ее лицо становилось жалким и беззащитным. Жестом, вошедшим у нее в привычку, она потрепала федину шевелюру.

— Кажется, меня пригласили выпить.

— Что ты предпочитаешь? — осведомился Федя.

— Сейчас принесу.

Она вернулась с бутылкой шампанского, извлеченной из морозильного ящика, и Федя открыл ее с громким хлопком. Это, как обычно, улучшило его настроение.

— Произнеси новогодний тост! — радостно сказала она.

Он припомнил ритуальные тосты, провозглашаемые на родине в порядке строжайшей иерархии, но ни один из них не подходил к случаю. Ему вспомнилось, как в 1938 году все произносили тосты за человека, которого со следующего же утра было запрещено упоминать, и как его потом целую неделю мучил понос. Это была одна из тех шуточек, которые здесь никто не поймет. Им внезапно овладела тоска по дому.

— Не знаю я никаких новогодних тостов, — буркнул он.

— И я, — призналась Хайди. — Зато вот рождественский. — И она продекламировала своим чистым, тонким голоском:

Она выпила шампанское и налила себе еще. Федя усмехнулся.

— Снова монастырь?

Хайди села на некотором удалении от Феди в цветастое французское кресло.

— Что ты тут читал?

Он улыбнулся.

— Газета напечатала пророчество предсказателя. Говорят, эту газету читает миллион людей. С каждым днем, читая все это, они становятся все глупее, а владелец газеты — богаче. Потом он выступает на банкете и говорит о необходимости защищать свободу печати. Ваши учителя учат детей, но одновременно вы позволяете таким вот гангстерам морочить голову необразованным массам, которые ничуть не умнее детей. Что ты на это скажешь?

— Что вы правы, как всегда, профессор. — Самыми счастливыми моментами были для нее те, когда она могла с ним согласиться.

Он с улыбкой покачал головой.

— Почему такой насмешливый тон? Разве это обязательно?

— Нет. Просто глупое кривлянье. Но ты должен сохранять терпение, переучивая меня, и принимать во внимание мое деформированное мышление, связанное с происхождением.

Ему было невдомек, смеется она илиговорит искренне; не знала этого и она. Немного помолчав, она спросила:

— Что же говорит предсказатель?

— Что будут метеориты, чума и новая религия, спустившаяся с гор… — Он не стал упоминать о войне; по молчаливому согласию они изо всех сил старались не затрагивать этой темы. — Думаю, — добавил он, — что под новой религией он подразумевает секту сумасшедших, появившуюся в Карпатах.

— Я никогда не слышала о «Бесстрашных Страдальцах», — сказала Хайди, собралась что-то добавить, но осеклась. Федя заметил это.

— Может, и ты присоединишься к ним?

— Пока нет, спасибо. Кто же тогда займется ужином?

Она встала и ушла на кухню. Феде было скучно, поэтому он решил помочь и последовал за ней. В крохотной кухоньке они то и дело натыкались друг на друга, одновременно наклоняясь за тарелками, и ее волосы скользили по его лицу. По ее участившемуся дыханию он понял, что она не возражала бы, если бы он взял ее на руки и понес на кушетку, даже если бы в итоге сгорел ужин; он тоже почувствовал нетерпение, но голод пересилил желание, и он решил, что правильнее заставить ее еще потрепыхаться на крючке. Он похлопал ее по спине и удовлетворенно сказал:

— Ну вот все и готово, теперь можно поесть.

У нее оказалось припасено две бутылки бордо, которое после шампанского быстро ударило им обоим в голову. Федино лицо приняло выражение умиротворенной галантности, которому Хайди присвоила номер 4. Она знала, что скоро оно сменится сексуальным выражением — номером 5.

— Как там говорилось в твоем тосте? — попытался вспомнить он.

— В рождественском? Я рада, что он тебе понравился. — Наклонившись над столом, она нежно произнесла:

— Там не так. «Пусть Бога с грешниками мирят».

— Конечно. Какая я дурочка! — Она закусила губу и примолкла. Феде всегда становилось не по себе, когда у нее на лице появлялось это выражение отрешенности, поэтому он поднялся, щелкнул каблуками и с насмешливой торжественностью произнес:

— Пью за «Бесстрашных Страдальцев»! Видишь, я готов превратиться в контрреволюционера, лишь бы польстить тебе.

— Одному небу известно, кем становлюсь я, чтобы польстить тебе, — задумчиво молвила она.

— Никем ты не становишься, — игриво сказал он. — Тебе не дано меняться. Ты для этого слишком тверда — и слишком мягка…

— Что за лирика? — удивилась она.

— Да, ты загадка. Великая загадка! — с энтузиазмом вскричал Федя. Несмотря на легкое опьянение, он не забывал, что женщинам нравится, когда их называют загадочными.

— Я решу для тебя эту загадку, — сказала Хайди. — У меня тело женщины, мозги мужчины, стремления святоши и инстинкты шлюхи. Достаточно?

— Надо же, — прыснул Федя, — как банально!

— Ты растешь на глазах, — прокомментировала Хайди. — Что ж, скажу больше. Когда мне было девятнадцать лет, меня направили к психоаналитику. Моим родителям хотелось мальчика, а я родилась девочкой; психоаналитик сказал, что это очень важное обстоятельство. Еще он сказал, что я увлечена своим папочкой, поэтому и влюбилась в Иисуса Христа. Тогда я пошла к другому психоаналитику, который обнаружил у меня низкую степень доверия к самой себе, вследствие чего я вечно играю именно ту роль, которую от меня ожидают другие. Потом я вышла замуж за очень вежливого молодого человека, который в любви был похож на птичку; он объяснил мне, что я фригидна, ибо страшно эгоистична и не обладаю щедростью, которая позволяла бы мне отдаваться по-настоящему. Теперь я повстречала тебя и впервые поплыла по течению — а ты объясняешь мне, что я — типичный продукт обреченной цивилизации. К чему все это?

Федя посмеялся, а потом сказал поучающим тоном записного педагога:

— Сначала ты ни за что не хотела говорить о себе, теперь же только этим и занимаешься. Ты говоришь, что в тебе нет никакой загадки, но сама считаешь, что очень загадочна, как и все окружающие люди. К чему это? А вот к чему. Все очень просто: никакой загадки не существует, есть одни рефлексы, как вот в этом радиоприемнике. — Он ласково погладил ящичек цвета слоновой кости. — Крутани ручку — вот тебе и реакция. Ударишь — получай поломку; после ремонта все опять будет в порядке. Оно говорит, кричит, поет — как все это полезно, как занимательно! Но никакой загадки в этом нет… Хайди нарочно зевнула.

— Ты рассуждаешь точь-в-точь, как мой дедушка.

— Тот, у которого был замок в Ирландии? — Он забавлялся. — Который говорил, что женщинам надо заниматься домом и детьми, а о своих причудах — забыть? Очень разумный и прогрессивный человек.

— Нет, другой дедушка. Президент железнодорожной компании. Он скупал другие железнодорожные компании, а в перерывах увлекался чтением памфлетов на тему «выживает сильнейший» и «человек-машина». Ты рассуждаешь совсем как он. — Она унесла тарелки и вернулась с мороженым и новой бутылкой шампанского. — Ладно, — сказала она, — мы отмечаем Новый Год, и я собираюсь хорошенько набраться.

Федя откупорил бутылку и, наполнив бокалы, сказал с озорной улыбкой:

— Итак, ты настаиваешь, что загадка существует, и что дело не ограничивается рефлексами?

— О, замолчи, дорогой! Хочешь продолжить свою лекцию?

— Да. Хочу рассказать тебе о собаках профессора Павлова.

Хайди почувствовала головокружение. В последнее время все так перепуталось, что она больше не знала, счастлива она или страдает. Для прояснения ситуации она плеснула в шампанское бордо, выпила эту смесь и прилегла, мечтая, чтобы Федя обнял ее и разрешил все сомнения, придавив ее своим сильным телом. Но он продолжал распространяться о профессоре Павлове и его собаках, поглядывая на нее с любопытной усмешкой в прищуренных глазах — такого выражения его лица в ее каталоге пока не числилось.

— …Так что, как видишь, — продолжал он, — спустя некоторое время, собака начинает истекать слюной при звуке колокольчика, даже если никакого мяса нет и в помине… — Он не спеша приблизился к кушетке. — Вот и объяснение нашей сущности: сплошь условные рефлексы, все остальное — глупые предрассудки. — Теперь он наклонился над ней, и ее сердце бешено заколотилось.

— Вот вздор! — выдавила она, сгорая от желания, чтобы он приступал к делу.

— Значит, не веришь? — Он наклонился еще ближе, все с той же улыбкой на губах. Потом он протянул руку и просунул ее ей под мышку, надавив большим пальцем на сосок. Это была скорее хватка, нежели ласка, причем хорошо ей знакомая: он всегда поступал именно так в кульминационные моменты их близости.

— Ну… — произнес он.

Она почувствовала, как ее глаза закатываются за веки, тело содрогнулось в знакомой блаженной конвульсии и безжизненно раскинулось на кушетке. Федя убрал руку, вернулся к столу и, сев, опрокинул в рот содержимое бокала.

— Что ты теперь скажешь о профессоре Павлове? — полюбопытствовал он.

Она оставила вопрос без ответа. В голове у нее плыл туман, который ей ни в коем случае нельзя было разгонять; тело стало вялым и неподвижным. Без малейшего напряжения мысли она пришла к заключению, что пережила только что унижение, с которым не сравнится никакая низость, которую способен проделать пьяный забулдыга с последней проституткой, и что всю оставшуюся жизнь она будет ненавидеть его так сильно, как не ненавидела никого и никогда. Однако она не чувствовала ни малейшей злобы — только блаженную негу в оцепеневшем теле. Федя в некотором смущении плеснул себе еще шампанского и осведомился, не налить ли и ей. Она отрицательно покачала головой, не в силах разомкнуть глаз. Он включил радио, покрутил настройку и нашел станцию, передававшую румбу. При первых же сладеньких звуках саксофона она поняла, что сейчас произойдет непоправимое, и ринулась в туалет, где, закрывшись, скорчилась в небывало сильной рвотной судороге. Потом она вымыла лицо, прополоскала рот, протерла шею влажной салфеткой и почувствовала облегчение. Приведя в порядок лицо, она вернулась в комнату.

— Тебе лучше? — спросил заботливый Федя и приобнял ее. Он явно решил, что настало время перестать валять дурака и заняться любовью по-настоящему. Она спокойно сняла его руку с талии и опустилась в кресло рядом с мяукающим радио.

— Где ты этому научился? — тихо спросила она, выключая радио.

Федя хохотнул, хотя уже чувствовал нетерпение: проделанный фокус привел его в возбуждение.

— Простой прием из павловского арсенала, — сказал он с улыбочкой.

— Эта хватка играет роль колокольчика, дребезжащего всякий раз, прежде чем собаке дадут есть?

— Да. Но сейчас мы придумаем кое-что получше, чем просто колокольчик, — сказал он, приближаясь.

— Подожди. Я думала, что на людей такие вещи не действуют.

— Почему же? Рефлекс расширения зрачка всегда можно проверить, даже без гипноза. Звон колокольчика — расширение зрачка, удар гонга — сужение. Очень просто.

— Что еще можно сделать с человеком?

— О, многое… Ты идешь? Может быть, потом сходим в кафе?

— Где ты этому научился?

— У коллеги, который интересовался такими штучками. — Внезапно тон его голоса и выражение лица резко изменились. — Почему ты задаешь столько вопросов?

Все тем же ровным голосом она ответила:

— Ты только что проделал со мной интересный эксперимент. Мне стало любопытно.

До него начало доходить, что по какой-то глупой причине, понятной одним женщинам, она чувствует себя оскорбленной.

— Это же была всего лишь шутка, — сказал он. — Просто чтобы доказать тебе, что профессор Павлов прав и что болтовня о загадках — сплошные предрассудки…

Она подняла свое бледное, перекошенное лицо, но не издала ни звука. Он смирно придвинул второе кресло и сел напротив нее.

— Что произошло? — мягко спросил он.

— Думаю, мы не сможем больше встречаться, Федя, — выдавила она.

Последовало молчание.

— Ладно, раз ты не хочешь… — ответил он как ни в чем не бывало. — Но почему?

— Ни к чему начинать все сначала. — Она знала, что наступил момент встать и уйти, но не могла пошевелиться.

— Если ты хочешь прекратить наши отношения, — холодно выговорил Федя, — то я требую объяснений.

Хайди чувствовала себя истерзанной и опустошенной и собиралась с силами, чтобы встать.

— Почему тебе все нужно объяснять? — вымученно спросила она.

— Потому что… — Он сам удивился, зачем так настаивает на объяснении причины разрыва, и не нашел ответа. Это вызвало у него раздражение. — Потому что прекращать отношения глупой ссорой и без всяких объяснений — просто некультурно!

— Хорошо. Мне не нравится, когда надо мной ставят эксперименты. — Наконец у нее нашлись силы, чтобы оторваться от кресла.

— Так дело в этой шутке? — Он приободрился.

— Считай, что так. Прощай.

Она подхватила сумочку и прошла уже половину пути до двери. Он ожидал грандиозной прощальной сцены со слезами, завершением которой станет примирение или драматическое бегство. Ее бесцеремонность лишила его дара речи. Ему хотелось преградить ей путь, однако обида и возмущение удержали его на месте. На долю секунды, когда она потянулась к дверной ручке, его сердце замерло от ужаса, и в голове пронеслись различные варианты действий. Он мог схватить ее и потащить на кушетку; он знал, что она станет отчаянно бороться, но в тот момент, когда он преодолеет ее сопротивление и овладеет ею, она сдастся и ответит на его любовь еще более пылко, чем когда-либо раньше. Возможно, именно эта уверенность в неминуемой победе заставила его отказаться от подобной попытки. Он чувствовал, что с него довольно ее безудержной страсти; всю жизнь он отдавал предпочтение женщинам, либо изображавшим холодность и уступавших якобы только силе, либо становившимся в его объятиях по-матерински ласковыми, как та маленькая татарка в Баку… Она открыла дверь и была уже готова исчезнуть за ней, даже не повернув головы. Федя успел сказать ей в спину придушенным голосом:

— Ты забыла свои фартуки и все прочее.

Она пожала плечами и пропала, так и не обернувшись. Пожатие прямых худеньких плеч было последнее, что он видел. Он слышал, как она надевает в коридоре пальто. Потом за ней защелкнулся замок входной двери. Она даже не хлопнула дверью, как поступила бы на ее месте представительница нормальной, жизнеспособной цивилизации… Федя неожиданно расхохотался вслух, представив себе, какую дикую сцену закатила бы ему девушка на родине. Они называют это «хорошими манерами», наряду с умением заказывать вина в ресторане; на самом деле все это — жуткое лицемерие и бесплодный разврат.

Федя зажег сигарету и потянулся, чувствуя облегчение. На часах было всего полдвенадцатого; через несколько минут он окажется в оживленном кафе и, возможно, найдет там девушку, с которой не придется терять время в бесконечных спорах. Он включил радио на полную громкость и отправился в ванную. Затем он повязал перед зеркалом новый галстук и принялся ожесточенно приглаживать свои коротенькие волосы, благодушно улыбаясь самому себе.

Оказавшись на улице, Хайди сделала глубокий вдох. Безлюдная улица была покрыта тонким слоем свежевыпавшего снега; в воздухе медленно плыли огромные снежинки. Она вытянула руку, чтобы поймать хоть одну, а потом неожиданно для себя самой нагнулась, зачерпнула пригоршню снега и стала тереть им лицо. Тоненькая обжигающая струйка талой воды сбежала вниз по шее и устремилась вдоль позвонков; от приятного пощипывания она снова почувствовала себя чистой. Где-то за спиной раздался стук двери; ей взбрело в голову, что Федя выскочил на улицу и станет сейчас уговаривать ее вернуться. Она ускорила шаг, потом вдруг перешла на бег. Оказавшись на углу бульвара, она, задыхаясь, прыгнула в такси, подрулившее на ее счастье к стоянке. Теперь можно было обернуться; однако улочка, которую она только что преодолела бегом, была пуста.