Век вожделения

VII Об Антихристе

По словам Жюльена, Борису стало лучше — во всяком случае, его физическое состояние теперь не вызывало опасений. Врачи пробовали давать ему какие-то новые антибиотики, но безрезультатно; затем, поздней осенью, когда климат долины Сены оказывает на страдающих заболеваниями груди особенно плохое влияние, наступило неожиданное улучшение. Возможно, сказались принятые лекарства, возможно, дело было совсем в другом — как туманно намекнул Жюльен.

— Когда вы видели его в последний раз? — спросил Жюльен. Шел первый день нового года, и они с Хайди брели вдоль набережной по направлению к отелю, где проживал Борис.

— Несколько месяцев назад, — ответила Хайди. С Жюльеном же она не виделась несколько недель. Она случайно столкнулась с ним, рассматривая книжные киоски на набережной Вольтера. Жюльен предложил нанести новогодний визит Борису. Они купили цветов и кое-чего вкусненького и теперь направлялись к острову Сен-Луи, с жадностью вдыхая чистый морозный воздух.

— Я навестила его пару раз в больнице, — объяснила она. — Кажется, в сентябре. Как бежит время… Но он был так неприветлив; я решила, что действую ему на нервы, и не стала больше к нему ходить…

Она удивлялась, что ей так легко с Жюльеном. Возможно, это объяснялось случайностью их встречи; если бы встрече предшествовала договоренность, в ее поведении проступала бы нервозность. Они ускорили шаг, и Хайди подметила, что ей гораздо легче идти в ногу с Жюльеном, несмотря на его хромоту, чем с Федей.

— Борис рассказал мне о вашей ссоре, — сказал Жюльен.

Хайди смешалась.

— Я знаю, что виновата. Но зачем было рассказывать об этом вам?

Во время своего последнего визита она попыталась предложить Борису денег, чтобы он подлечился в Швейцарских Альпах. Борис оскорбился, и чем больше она пыталась его вразумить, тем более несносным он становился; в конце концов ей пришлось уйти, чувствуя себя униженной и зная, что она все испортила, и что он теперь никогда не захочет ее увидеть.

— Вы удивитесь, когда узнаете, зачем, — сказал Жюльен.

— Только не говорите, что он в меня влюбился, — предупредила Хайди.

— Нет. Борис не из тех, кто может влюбиться в кого бы то ни было… Он рассказал мне о той ссоре совсем недавно, когда началось это внезапное улучшение, так удивившее врачей. Он упомянул ваше предложение и добавил: «Если бы кто-нибудь предложил мне деньги теперь, я бы тотчас согласился».

— Почему же вы мне не позвонили?

— Не хотелось. Я попытался раздобыть денег в других местах.

— Успешно?

— Нет. Ежемесячно с Востока бегут тысяч десять людей, и источники благотворительности вот-вот иссякнут.

Они замедлили шаг; Хайди снова сбилась с ноги.

— Я порвала с Федей, — безмятежно объявила она.

Она продолжала смотреть прямо перед собой, но все равно знала, что его лицо исказил знакомый нервный тик. Пройдя еще несколько шагов, он жизнерадостно произнес:

— Добрая весть. Когда же?

— Вчера вечером.

Он присвистнул и остановился, чтобы закурить.

— Вам обязательно надо испортить дымом такой чудесный воздух? — спросила она, облокотившись на каменную балюстраду набережной и наблюдая, как он возится со спичками одеревенелыми пальцами.

— Это специальный сорт: гаснет после трех затяжек и становится все вкуснее после каждого прикуривания. Но вкуснее всего — когда сосешь сигаретку холодной, как трубку.

— Ужас, — сказала Хайди, смеясь, и ее глаза неожиданно наполнились слезами.

— Что случилось? — осведомился он.

— Ничего. Я вдруг почувствовала себя так, будто вернулась из дальнего путешествия.

Они снова побрели по тротуару.

— Так как же насчет Бориса? — спросила Хайди. — Я так неуклюжа, что, стоит мне заговорить об этом снова, как опять получится ссора.

— А вы не заговаривайте. Подождите, пока я не переговорю с ним наедине, а потом, если вам и впрямь охота поделиться наличностью, я дам вам знать.

Хайди с готовностью кивнула.

— Что, по-вашему, заставило Бориса взяться за ум?

Он заморгал; сигарета потухла.

— Взяться за ум? Вы увидите, как он изменился. Однако я не назвал бы это изменением в сторону благоразумия.

Они достигли моста де ля Турнелль и зашагали по нему к острову, который как будто плыл вниз по течению Сены, подгоняемый ветерком, дующим в покрытые изморозью платаны, как в паруса, колеблясь в морозном воздухе средневековыми фасадами домов.

— Не думаю, чтобы Бориса можно было вылечить, — сказал Жюльен. — И не думаю, чтобы он питал на этот счет иллюзии.

— Но, кажется, ему гораздо лучше?

Жюльен не ответил. Они подошли к маленькому отелю, где жил Борис. Это было старое узенькое строение в три этажа, на каждом из которых едва хватало места для двух тесно посаженных окон. Отель был зажат между двумя массивными домами, готовыми раздавить его, и уже начавшими это делать, ибо лепнина на стене отеля угрожала рухнуть на голову прохожим. Сердобольные власти попытались воспрепятствовать столь печальному исходу, подперев штукатурку двумя шестами, вздымающимися на уровень второго этажа, так что все здание как бы опиралось на костыли, напоминая мсье Анатоля. Однако из окон открывался очаровательный вид на реку, а один из платанов, украшавших набережную, тянулся ветвями к окошку, завешанному выстиранным бельем. Отель назывался «Отель дю Боргар»; комнаты в нем сдавались на ночь и помесячно. Напротив входа красовался общественный писсуар — круглое жестяное убежище под крышей, напоминающей зонтик, скрывающее мужчину, занятого неотложным делом, только до высоты плеч, и выставляющее на всеобщее обозрение его задумчивую физиономию.

Войдя в отель, они попали в кромешную темноту. Невидимая консьержка осведомилась о цели их вторжения. Жюльен назвал Бориса, и им было велено подниматься на третий этаж. На площадках скрипучей лестницы располагались туалеты с дымчатыми стеклами, в которых не прекращалась кипучая деятельность, судя по бурлению воды в бегущих вдоль стен трубах, создававшему впечатление водопада. Жюльен постучался в комнату номер 9, где обитал Борис, однако ему никто не ответил.

— Ничего, — заявил Жюльен, — я уверен, что он там.

Толкнув дверь и сделав первый шаг, он предупредил Хайди:

— Осторожно, здесь ступенька вниз.

Окно комнаты было занавешено, и на первый взгляд помещение казалось безлюдным. Напротив двери громоздилась незастеленная железная кровать, занимавшая почти все пространство. За ней помещался закуток с раковиной и биде; кроме того, в комнате имелся платяной шкаф с безобразным зеркалом. Привыкнув к потемкам, Хайди с изумлением разглядела на фоне занавески босого Бориса во фланелевом халате. Он не шелохнулся и не ответил на приветствие Жюльена.

— Эй, у тебя гости! — прикрикнул Жюльен и включил свет. Борис стоял все так же неподвижно и даже не прищурился от света.

— Выходит, ты меня заметил? — спросил он с обидой и разочарованием в голосе. Сейчас он еще больше, чем в последний раз, напоминал труп; все лицо его провалилось, и лишь нос стал еще длиннее и заостреннее.

— Гляди — я привел гостью, — сказал Жюльен. — А в этом пакете — икра и бутылка водки.

Борис воззрился на Хайди. Его глаза оказались посаженными так близко, что почти косили.

— А вы, мадам, — обратился он к ней, — вы тоже увидели меня, когда вошли?

Хайди выдавила почти естественный смешок.

— Было так темно, что я действительно сначала подумала, что тут никого нет.

— Ага, значит, не увидели! — воскликнул Борис, торжествуя.

— Нет — по крайней мере, сначала.

— Ну и что, разве это имеет значение? — спросил Жюльен нарочито грубо.

— Имеет — только вам этого не понять, — рассеянно отозвался Борис. Все так же не сходя с места, он принялся шевелить пальцами ног, внимательно наблюдая, как это у него получается.

— Ради Бога, давай впустим сюда хоть немного воздуху! — взмолился Жюльен. Он рывком раздвинул занавески, и Борису пришлось посторониться, чтобы они не столкнулись лбами. Яркий дневной свет ворвался в комнату, как пушечный снаряд. Борис тихонько вздохнул и пришел в движение.

— Очень мило с вашей стороны, что вы пришли меня навестить, — затараторил он, обращаясь к Хайди, и отвесил ей учтивый поклон, забыв о своем драном одеянии. — Прошу садиться. — Он сделал гостеприимный жест, указывая на неприбранную кровать и единственное в комнате кресло-качалку с полуистлевшей соломенной спинкой.

— Пойди переоденься, а мы пока займемся водкой, — велел Жюльен, плюхаясь на кровать. Борис еще не решил, как ему поступить, и пока крутился вокруг Хайди, усаживая ее в качалку и определенно желая ее о чем-то спросить, но сомневаясь, стоит ли это делать. Наконец, нерешительность прошла.

— Я сейчас. Располагайтесь, как дома, — сказал он и поспешно исчез за перегородкой. Оттуда раздался плеск воды и бодрые звуки, обычно испускаемые мужчинами, подставившими голову под кран. Жюльен, похоже, принимал необычное поведение Бориса как должное; не теряя времени даром, он принялся приводить кровать в божеский вид, пытаясь накрыть ее грязным покрывалом с истрепанными углами; покончив с этим занятием, он взялся за свой пакет и разложил его содержимое на кровати, словно им предстоял пикник.

— Будь добр, брось мне сюда рубашку, — подал голос Борис. На этот раз то был ясный, свежий голос, хотя за словами последовало тихое покашливание. Спустя минуту он вышел из-за перегородки в полном облачении, со смоченными водой редкими волосенками. При виде икры, копченой лососины и ветчины, разложенных на кровати, в его глазах загорелся жадный и одновременно печальный огонек.

— Напрасно ты это, — проговорил он через силу. Его взгляд, почтив для вежливости вниманием Жюльена и Хайди, вернулся к яствам, как стрелка компаса, возвращающаяся к магнитному полюсу.

— Начнем с икры, — решил Жюльен.

Хайди придвинула качалку поближе к кровати, и они принялись намазывать бутерброды. Хайди только делала вид, что ест, однако Борис уговаривал ее не стесняться, как гостеприимный хозяин. После первого же глотка водки он оживился.

— Теперь я вас вспомнил, — сообщил он Хайди. — Последнее время мне трудно полагаться на память, но вас я вспомнил. Мы были в гостях — фейерверк, русский из секретной службы… Потом вы навестили меня в больнице — и пропали. — В его глазах появилось новое выражение. — Как вам это удалось? — спросил он заговорщическим тоном.

— Что именно? Пропасть? — спросила Хайди с натянутым смешком.

— Не хотите говорить на эту тему — не надо, — сказал Борис. — Надеюсь, я и сам скоро смогу… — Он осекся и подозрительно оглядел гостей. — Я ничего не говорил! — угрожающе произнес он. — Понятно? Ни слова! Предупреждаю!

Жюльен резким движением опустил стакан — у них был на всех один стакан Бориса со следами зубной пасты.

— Что за чепуха? Ты заговариваешься! Пора встряхнуться.

Борис окинул его невидящим взглядом, но через секунду нахмурился.

— Что такое? — нетвердо произнес он. — Не кричи на меня. Что случилось?

— А то… — Жюльен немного помялся и решил пойти напролом. — Что еще за игра в невидимку? Ты наплел себе всяких небылиц, и они превратились в паутину, в которой ты все больше запутываешься.

В глазах Бориса появилось сомнение.

— Напрасно ты говоришь все это, когда… — Он чуть заметно кивнул в сторону Хайди.

— С ней все в порядке, я за нее ручаюсь, — отмел все подозрения Жюльен. — Она — та самая девушка, которая предлагала тебе деньги, чтобы ты поехал в Швейцарию, неужели не помнишь?

На лице Бориса расцвело выражение негаданного счастья.

— Значит, вы хотите мне помочь? — Он схватил Хайди за руку. — Теперь понятно. Но когда вы предложили мне деньги в первый раз, то соблюдали конспирацию и утверждали, что они действительно пойдут на лечение, поэтому я обиделся… Теперь-то я понимаю, что вы все время были в курсе дела, а притворялись просто из осторожности. Вообще-то, — продолжал он задумчиво, — вы были правы. Самое трудное — это найти баланс между требованиями безопасности и необходимостью раскрыть в нужный момент все карты… Во всяком случае, главное — что мы все выяснили, теперь можно приступать к делу.

Он вскочил на ноги и заметался между кроватью и окном. Хайди взглянула на Жюльена, но тот жестом велел ей не вмешиваться.

— Понимаете, — начал Борис, останавливаясь перед ней, — в тот момент, когда вы предложили финансировать акцию, план находился в зачаточном состоянии и казался безумием, в лучшем случае — ребячеством. Я начал с того, что лежит на поверхности: прикинуться журналистом, якобы чтобы взять интервью, и тому подобное. Но он за последние два года ни разу не принимал иностранцев, так что даже если бы удалось исхитриться и все-таки пробраться к нему, проблема технических средств все равно оставалась бы нерешенной. Правила гласят, что при пропуске в здание вы оставляете у охраны не только револьвер, но и любой металлический предмет из карманов — сигаретницу, зажигалку и все прочее. Исключения не делаются даже для послов. Затем, проходя по коридорам, вы, сами того не зная, попадаете под ультрафиолетовые лучи — вроде тех, с помощью которых меняется сигнал светофора после прохождения определенного количества автомобилей. Так что любой предмет, который вы попытаетесь утаить в кармане, будет неминуемо обнаружен. В конце концов, этого требует логика: если бы не эти невероятные меры предосторожности, его бы уже не было в живых, и проблемы бы не существовало.

Походив еще немного по комнате, он снова остановился.

— Как видите, всю проблему можно резюмировать двумя словами. Он самый ненавистный для людей человек из живущих на земле, самый ненавистный из всех, кто когда-либо на ней появлялся. Не менее десяти миллионов мирных граждан, не обидевших и мухи, готовы были бы убить его, не взяв никакого греха на душу и пожертвовав собой. Более того, всего его фавориты и ближайшие соратники знают, что в один прекрасный день настанет и их черед, поэтому они тоже заинтересованы в его смерти, ибо это была бы простая мера самозащиты. Перед лицом такой небывалой концентрации ненависти всего на одном кусочке бренной плоти, он вынужден прибегать к столь же небывалым способам обороны. Подумаешь, цель — всего-то несколько дюймов в ширину и пять-шесть футов в высоту; для облегчения задачи можно считать, что самое уязвимое пространство имеет площадь всего в половину квадратного фута… Его рассеянный взор остановился на еде, разбросанной по кровати; он потянулся за бутербродом, снял с него розовую лососину, хлеб же небрежно швырнул в угол комнаты, как сигаретный окурок.

— В этой гостинице нет пепельниц, — раздраженно пояснил он. — Живешь тут, как свинья. Так до чего мы дошли? — Он уперся взглядом в Хайди, стараясь сосредоточиться, и, обретя утерянную нить, удовлетворенно прищелкнул пальцами. — Как я уже сказал, весь вопрос сводится к тому, как добраться до этого тщедушного пространства площадью в половину квадратного фута. Вам понятно, разумеется, — пояснил он с сомнением в голосе, — что, говоря о «пространстве», я подразумеваю всего лишь имманентный фасад с именем, усами и всем прочим. Если же мы сосредоточимся на трансцендентном аспекте, то есть на сущности Антихриста, то никуда не придем, а только потратим время на бесплодную болтовню, а он тем временем прикончит и вас, и Жюльена, и всех приличных людей. Не то чтобы это имело какое-то значение; но весь смысл в том и состоит, чтобы его опередить; если вы спросите меня, зачем, то я отвечу, что это дело чести. Вы не согласны?

— Продолжай, — отозвался Жюльен. — Мы слушаем.

— Боюсь, я не совсем ясно выражаюсь. Я не имел в виду, что это дело чести для меня, потому что я был офицером, из-за Марии и так далее. Я хочу сказать, что убить его — дело чести всего человечества, ибо Антихрист — это вызов и испытание воли к жизни. Теперь все ясно, не так ли?

— Да, — сказал Жюльен. — Но ты сам сказал, что обсуждение трансцендентного аспекта — пустая трата времени. Так что лучше вернемся к практической стороне вопроса.

— Совершенно верно, совершенно верно, — согласился Борис, и его лицо приняло выражение, которое у другого человека означало бы благожелательную улыбку. — Вернемся к имманентной стороне. Так на чем мы остановились?… — Он снова упустил нить, и его глаза обеспокоено забегали по комнате.

— Всего полфута бренной плоти, — подсказал Жюльен.

Борис отвесил ему благодарный поклон.

— Верно. Ты бесценный помощник. И вы тоже, — повернулся он к Хайди и окинул ее подозрительным взглядом. — Деньги у вас с собой? В сумке, да?

— Все будет в порядке, — успокоил его Жюльен. — Возвращайся же к сути, ради Христа! Ты говорил, что хотел прикинуться журналистом, но это исключается.

Борис кивнул.

— Таков был первоначальный план. Но он исключается, как ты сказал, по причинам, которые мы уже обсуждали… — Он снова зашагал взад-вперед по скрипучим половицам между кроватью и окном. — Исключаются, поскольку: а) журналистов к нему не подпускают, б) невозможно пронести в кармане ни оружие, ни какой-либо металлический предмет.

Он продемонстрировал аудитории два пальца и на какое-то время застыл, словно забыл убрать свою наглядную арифметику.

— Итак, как вы видите, стоит только проанализировать ситуацию — и станет ясно, что эти две причины не зависят одна от другой. Если вас до него допустят, вы все равно не сможете пронести оружие. Если вам удастся утаить оружие, то вас все равно не пропустят. Крайне важно, то есть важнее всего, видеть, что это два не связанные пункта. Мне потребовалось много времени, чтобы понять это, а до тех пор мои мысли вращались по замкнутому кругу, как лопасти мельницы.

Он проиллюстрировал сравнение, покрутив пальцем над головой.

— Скажем, я думал так: раз я не могу захватить револьвер, то можно надеть кольцо с маленьким шприцем; такие были кое у кого в Сопротивлении… — Он улыбнулся Хайди. — А знаете, где мы почерпнули эту идею? В книге о Борджиа. У нас в лесу был один еврей из Кракова, серебряных дел мастер, так вот он штудировал книги о драгоценностях эпохи Возрождения и изготовлял такие кольца. Любое хобби может неожиданно сгодиться…

Воспоминания как будто оживили его, и он потянулся за бутылкой с водкой, но тут же отставил ее.

— Лучше не стоит, — сказал он. — Врачи не велят. Так о чем мы?

— Отсутствие связи между проблемой допуска и проблемой технических средств, — сказал Жюльен. — Иллюстрация к последней — пример с кольцами Борджиа.

— Совершенно верно, — подхватил Борис. — А знаете, в чем помеха применению кольца? Никогда не догадаетесь, — подзадорил он Хайди, готовясь произвести фурор. — Помеха в том, что, даже давая аудиенцию, он никогда не здоровается за руку. Более того, он восседает за огромным столом, на расстоянии нескольких ярдов от гостя. Об этом говорится в воспоминаниях многих иностранных послов. Так что, как видите, штука с кольцами пришла в голову и ему. И вполне естественно, раз он изучал методы Борджиа.

Он нахмурился и снова заметался по комнате.

— Я думал и о других уловках и, боюсь, наизобретал полно совершенно фантастических вещей. Однако у каждой есть недостаток, я уж не стану донимать вас подробными описаниями. Но до чего сладок тот воображаемый момент, когда он сползает под свой огромный стол, и в его задергивающихся дымкой поросячьих глазках мелькает догадка, что его в конце концов провели!… В его ушах начинает звучать шум, превращающийся в гром — и он знает, что это эхо грандиозного вздоха облегчения всех добрых людей на земле…

В его голосе слышалась мечтательность, а на лице появилось выражение, больше, чем когда-либо раньше, претендующее именоваться улыбкой.

— Но видите ли, — резко оборвал он свои мечты, — грезы наяву — дело опасное. Лучше не отвлекаться от практической стороны проблемы. Знакомо ли вам такое чувство, — обратился он к Хайди с ноткой сомнения в голосе, — когда вы, закрыв глаза, видите, как проворачивается тяжелое колесо — громадный кованый маховик, легко скользящий на смазанных шарнирах? Кто-то привел его в движение, и он вращается теперь сам по себе, под влиянием инерции собственного веса. Ну! — прикрикнул он, закрывая глаза. — Попробуйте! Остановите его с закрытыми глазами…

Хайди взглянула на Жюльена; тот покуривал, сидя на кровати и глядя на Бориса с пристальным безразличием во взоре. Она закрыла глаза, представляя себе стремительно крутящееся тяжелое колесо, и попыталась остановить его.

— Невозможно, — прошептала она.

Борис стоял перед ней с закрытыми глазами и с таким видом, словно его мучает сильнейшая мигрень.

— Ладно, — подал голос Жюльен, — убедил. Довольно — открой же глаза!

Борису потребовалось немалое усилие, чтобы разлепить ресницы.

— Вот видите, не можете. Но условие таково: нельзя сдаться и открыть глаза, не остановив колесо. Это — одно из упражнений.

Он снова смежил ресницы, и его лицо исказила судорога напряжения.

— Надо научиться замедлять его вращение — замедлять, вот так, а потом — постепенно — оно остановится… Остановилось! — выдохнул он сквозь стиснутые зубы. — На этот раз, — торжественно провозгласил он, открывая глаза, — на этот раз я его остановил. Но мне не всегда удается сделать это, пока еще не всегда.

— Что это за упражнение? — спросил Жюльен.

— Часть подготовки, — ответил Борис. — Но лучше не задавай таких вопросов. На чем я остановился? — Жюльен уже был готов прийти ему на помощь, но Борис опередил его. — Знаю, знаю, — поспешно проговорил он. — Я вовсе не так рассеян, как ты, наверное, думаешь, хотя упражнения стоят сил… Мы дошли до того места, где я объясняю, что никакие обычные средства не подходят, ни одно из самых хитроумных приспособлений, и кроме того, независимо от этого, меня к нему все равно не подпустят. Так что сами понимаете: как только мне, наконец, пришло в голову сложить вместе две самостоятельные половинки проблемы, я сразу понял, что двигался в замкнутом круге; выражением же этого круга служит наше колесо. Поэтому и надо его остановить. Вы меня понимаете?

Ему, как видно, было совершенно необходимо найти понимание. Жюльен послушно кивнул.

— Это очень важное место, — продолжал Борис, — потому что в противном случае вы не сможете понять, как я пришел к своему открытию. А если знать предпосылки, — тут его лицо озарила взаправдашняя улыбка, — то все становится совсем просто. Все открытия кажутся простыми, когда они сделаны. Сейчас я вам все объясню. Будучи по своей природе одновременно имманентным и трансцендентным явлением, он не может быть уничтожен только в одной плоскости. Иными словами, мне удастся добраться до его имманентного фасада — оспин на роже, усов и всего прочего, — только обходным путем, через иную сферу. Иная же сфера, естественно, нематериальна и невидима. Значит, чтобы завершить дело, мне придется пробраться сквозь невидимую сферу — это ясно, здесь не может быть сомнений… Остальное — дело чистой техники. Придется, разумеется, изучить кое-какую литературу. Ни один человек в здравом уме не станет отрицать, что были люди, по собственной воле становившиеся невидимками. Далее, никуда не деться от факта, что, при избытке сообщений о воспарении на Западе, практикуется оно, главным образом, на Востоке. Однако сама техника во многих отношениях требует совершенствования… Да о чем тут говорить, вы мало что в этом смыслите…

Он умолк, выражение его лица изменилось.

— Зачем я трачу на вас время? И вообще, откуда мне знать, не агенты ли вы?

Неожиданно он впал в ярость, и Хайди охватил испуг.

— Слушай, — сказал Жюльен, не вставая с кровати, — брось вести себя, как псих. Это утомительно. Кроме того, деньги у девушки с собой.

Во взоре Бориса читалась нерешительность. Пока он безмолвно взирал на них, в комнату стали понемногу просачиваться звуки снаружи — гудки баржи, приближающейся к мосту, рев грузовика, от которого задрожали стекла. Наконец Борис снова взялся за свое.

— Так до чего мы добрались? — угрюмо осведомился он.

— До твоих попыток получить транзитную визу для проезда через сферу невидимого, — подсказал Жюльен.

Борис в изумлении воззрился на него.

— Неплохо сказано, — вынужденно одобрил он формулировку Жюльена. — Но я не стану больше распространяться о методе. Детали вас утомят, да и знаний у вас не так много. Тут все дело в тренировке — диете, позе, дыхании и всем остальном. Все это скучно — так что пойдем дальше, — заключил он с небрежным жестом, однако его рука повисла в воздухе, стоило ему снова взглянуть на Хайди. — Необходимо абсолютное целомудрие, — сказал он ей со значением. — И никаких грез наяву. Стоит предаться мечтам всего на час — и прощай весь прогресс, достигнутый за целый месяц.

— И как далеко ты зашел? — спросил Жюльен. Борис одарил его лукавой улыбкой.

— Так вот чего тебе хочется разузнать? Я не могу об этом говорить. Лучше вернемся к практическим деталям. Видите ли, — обратился он к Хайди, — какое-то время я полагал, что обойдусь без денег, ибо проеду на поезде невидимым; однако из этого ничего не выйдет. Коридоры в вагоне узкие, поэтому кто-нибудь неминуемо на меня наткнется, поднимет шум, и на этом все будет кончено. Кроме того, путь неблизкий — больше девяноста шести часов, считая весь этот пограничный контроль, а мне надо будет и посидеть, и поспать, чтобы не потерять формы. Не сочтете ли вы, — застенчиво спросил он Хайди, — что попросить денег на спальный вагон второго класса будет слишком нескромно с моей стороны?

Хайди отрицательно помотала головой.

— Но ведь это большие деньги — почти три сотни долларов.

Хайди кивнула, избегая его взгляда.

— Тогда договорились, — произнес Борис, стараясь скрыть удовлетворение, но поневоле осклабившись от радости. — Понимаете, так мое путешествие станет совершенно легальным, возможно, по туристской визе, и я стану невидимым, только когда поселюсь в гостинице. Там я проведу пару окончательных проверок — например, попрошу принести мне чай и понаблюдаю за официантом, как он войдет в номер, станет озираться в пустом помещении, пожмет плечами, поставит поднос на стол и, возможно, стянет из моего чемодана пару носков — кто станет их винить, раз они живут в таких условиях? Остальное — детские игрушки…

Он остановился в углу подле окна и, казалось, погрузился в свои мысли. Хайди шевельнулась в своем кресле-качалке, и взгляд Бориса на мгновение сфокусировался на ней.

— Теперь уходите, — резко сказал он. — Вы мне мешаете.

— Пойдем пройдемся с нами по свежему воздуху, — предложил Жюльен, поднимаясь с кровати.

Борис ничего не ответил. Он застыл у окна в той же позе, в которой они застали его, войдя; посетители больше для него не существовали. Стоя на пороге номера, Хайди повернулась напоследок в его сторону, и ей на какое-то мгновение почудилось, что его фигура и впрямь растворилась на фоне занавески. Она тихонько вскрикнула. Жюльен, вышедший в коридор первым, остановился.

— Что такое? Неужели работает? — спросил он с усмешкой.

— Наверное, это с похмелья, — молвила Хайди, закрывая за собой скрипучую дверь в комнату с неподвижной фигурой у окна.

— Вот так-то, — сказал Жюльен, когда они очутились на улице. Хайди была так счастлива от возможности снова вдыхать свежий, холодный воздух, что не была расположена к беседе. Пройдя немного, она все-таки спросила:

— Почему вы не предупредили меня заранее?

— Я не знал, что он съехал с катушек. В последний раз он был в норме.

— Что можно предпринять? Жюльен пожал плечами.

— Самое обычное. Придется упечь его в больницу, где к нему применят лечение шоком или лоботомию, что либо повлияет на него в положительную сторону, либо нет. Если повлияет, то тем хуже для него. Насколько я представляю, для того, чтобы сойти с ума, требуется приложить недюжинные усилия, так что я сомневаюсь, чтобы кто-то имел право лечить его вопреки его воле. Но это так, старая метафизическая головоломка.

Они перешли на Левый берег по мосту Турнелль. Погода стала более теплой, последний нападавший за ночь снег растаял и высох под лучами солнца. Крохотный буксир медленно тащил за собой по Сене связку из двух барж; в воздухе неожиданно разлилось ощущение воскресного дня и преждевременное предчувствие весны.

— Может быть, пообедаем в бистро? Мне бы хотелось с вами поболтать.

— Меня ждут к обеду дома, — с сомнением ответила Хайди.

— Кто способен сказать «нет» в такой день?

— Не я, — сдалась Хайди. — Приходится плыть по течению. Так всегда в этом городе. Плывешь по течению, как оторвавшийся от стебля лотос.

— Только у Левого берега, — уточнил Жюльен. — Если бы грядущие завоеватели согласились довольствоваться Правым берегом, мы смогли бы найти с ними общий язык.

— Звучит примерно так же разумно, как и прожекты Бориса.

— Милая моя, разве вам ни разу не приходило в голову, что сотню лет спустя выяснится, что все мы были безумцами — не в метафорическом смысле, а буквально, клинически безумными? Вам никогда не казалось, что поэты, твердя о безумии Homo Sapiens, делают не поэтическое, а медицинское заключение? У природы уже бывали сходные ошибки — вспомните динозавров. Один невропатолог уверял меня, что вся загвоздка гнездится где-то между лобовой долей и промежуточным мозгом. Короче говоря, наш вид страдает эндемичной шизофренией — тем самым характерным сочетанием изобретательности и идиотизма, которое вы можете наблюдать у Бориса. Однако Борис — всего лишь несколько более ярко выраженный случай, чем большинство из нас. Человек средневековья воображал, что можно купить отпущение грехов за наличные. Наши собственные убеждения столь же разумны. Больной мозг заставляет нас отплясывать на вечном шабаше ведьм. Если вы оптимистка, то вольны питать надежду, что в один прекрасный день произойдет биологическая мутация, которая излечит всю расу. Но бесконечно больше шансов в пользу того, что мы отправимся следом за динозаврами.

— Если это — тема нашей беседы за обедом, — заявила Хайди, — то оправлюсь-ка я домой, к папочке.

— Нет, — спохватился Жюльен, — мне есть что вам сказать, и это не предложение.

Однако он не раскрывал своих планов, пока они не уселись за столик в маленьком ресторане и не сделали заказ. После первого бокала вина он резко выпалил:

— Итак, вы окончательно порвали с Никитиным?

— Да.

— Насколько много вам известно о его делах?

— Совсем немного. Я никогда не задавала ему вопросов, да он все равно не ответил бы. Вам все ясно?

— Все. Я собирался не спрашивать вас, а рассказать кое-что о Никитине, на случай, если вам это неизвестно.

— Лучше не надо, — сказала Хайди, обмирая от любопытства и недоброго предчувствия. — Мне не интересно ни его амурное прошлое, ни особые делишки, которыми он, несомненно, занят, как и все они.

— Но вы не имеете представления, что это за делишки?

— Нет. И не хочу ни знать, ни продолжать этот разговор.

— Ладно, ладно, а то еще, чего доброго, откусите мне нос. Но вы могли бы задать себе простой вопрос: чего ради я собрался порадовать вас фактами из жизни Никитина сейчас, когда вы с ним порвали? Почему помалкивал раньше?

Колебание Хайди длилось недолго.

— Возможно, тогда вы о нем ничего не знали. Как бы то ни было, это не имеет теперь ни малейшего значения. Я же сказала, что не хочу продолжать этот разговор!

Жюльен не спеша зажег свой неизменный окурок и молвил:

— Я знал эти факты не один месяц. Причина, почему я не сообщал вам о них, пока он оставался вашим любовником, вполне очевидна. Я был в какой-то степени влюблен в вас и ревновал к Никитину, поэтому я не мог позволить себе набирать очки, закладывая его. Вместо этого я избегал вашего общества, а если и вы избегали моего, то отчасти из страха, как бы не узнать о нем чего-нибудь эдакого. А теперь, если желаете, мы можем поговорить о чем-нибудь другом.

— Хорошо, — сдалась Хайди. — Я всегда была никудышной актрисой. Валяйте.

— В вас есть одна совершенно обезоруживающая черта — уставная искренность. Это часть вашего рациона самобичевания. Я не прав?

— Кажется, вы собирались рассказать мне о тайной жизни Феди Никитина?

— Минуточку, сейчас мы к ней перейдем. Я объяснил вам, почему не раскрывал рта раньше. А почему заговорил сейчас?

— Не знаю. Почему вы считаете, что мотивы, по которым вы решаете, говорить или не говорить, должны представлять для меня интерес?

Лицо Жюльена дернулось, и он произнес:

— Так, вот вам факты…

Однако на этом вступление прервалось, так как Хайди вынула пудреницу и, казалось, полностью переключилась на макияж. Он раздавил окурок в пепельнице и начал снова:

— Прежде чем захапать страну, они готовят списки для первой чистки. Поскольку количество людей, которое надлежит охватить этим мероприятием, должно соответствовать заранее определенному проценту населения, задача отбора выдвигается на первый план. Не стану утомлять вас подробностями; принцип, которым они пользуются, примерно таков: надежные лица из местных жителей — люди разных профессий, проживающие в различных районах страны, — получают задание предоставить списки активных и потенциальных Врагов Народа, Социально Ненадежных Элементов и так далее. Списки сравниваются и просеиваются в более высоких инстанциях, ибо в природе системы брать в оборот слишком большой процент населения. Окончательный отбор производят сортировочные машины. К примеру, если на чьей-то карточке указано, что данный человек а) играет ведущую роль в местном рыболовном клубе, б) имеет родственников за границей, в) отличился на войне, то его карточка автоматически попадает на специальный поддон, и с человеком покончено. Это — единственный реальный метод, ибо задача состоит в том, чтобы уничтожить все потенциальные очаги сопротивления, всех людей, способных так или иначе поднять на борьбу других, — «активистов», согласно их классификации. Политические убеждения играют второстепенную роль, поскольку первейшая цель заключается в устранении источников независимой мысли и действия. Если прибегнуть к метафоре, необходимо раздробить спинной хребет нации, лишить ее ребер, размолоть ее кости, чтобы она превратилась в беспозвоночное, слизняка или медузу, которую уже нетрудно переварить. Можно назвать это «Операция „Кобра“». Федя Никитин — один из высокопоставленных бюрократов, занимающихся подготовкой этой акции; его задача — просеивать и проверять смертные списки на интеллигентов — художников, писателей, мыслителей и прочих. Излишне говорить, что если дать волю французским интеллектуалам, выполняющим его задание, то они отправили бы в Заполярье девять из десяти своих коллег и конкурентов, включая и любимейших товарищей по партии. В подобном деле границ не бывает, поэтому есть опасность превращения террора в чистый абсурд; миссия людей вроде Никитина — бюрократизировать террор, усовершенствовать сортировочные устройства, тщательнейшим образом проверять друг друга и втискивать абсурд в рамки разумного… С чем вы будете пить кофе?

Хозяйка ресторана вышла из-за прилавка и зашаркала в шлепанцах к их столику.

— Вам не понравилось мое суфле? — обиженно спросила она Жюльена. — Ваша дама едва притронулась к нему. Или она плохо себя чувствует?

Ее взгляд механически скользнул по животу Хайди: раз у молодой женщины отсутствует аппетит, или она выглядит так, что ее вот-вот вырвет, то легче всего предположить, что она беременна. Жюльен отделался от нее легкой шуткой и заказал два бренди.

После продолжительного молчания Хайди спросила:

— Откуда вы знаете?

— Про Никитина? Мир полнится слухами, — неопределенно ответил он. — В нашем кругу о нем знает практически каждый. В частности, его опознал Борис. Раньше он занимался аналогичными делами в других странах.

— Вы хотите сказать, — голос Хайди звучал вполне спокойно, — что Федя приложил руку к участи жены и ребенка Бориса?

— Бог ты мой, нет — не прямо. Федя не занимался помещиками. Система слишком разветвлена и отрежиссирована, чтобы допускать столь драматические совпадения. Разве вы не замечаете, дорогая моя, в сколь недраматичные времена мы с вами живем? Личные трагедии, над которыми в былые времена ревмя ревели наши дедушки и бабушки, канули в Лету. В трагедии должен присутствовать эстетический элемент. Разве есть хотя бы намек на эстетику в дизентерии, свирепствующей в трудовых лагерях, или на трагедию — в гудении сортировочной машины?

Хайди снова долго помалкивала. Подняв рюмку, она пролила несколько капель на стол и поставила рюмку на место, так и не пригубив бренди. Потом она посмотрела на часы и отчужденно проговорила:

— Кажется, мне пора. — Немного погодя она добавила, как во сне: — Но Борис безумен, так что вся эта история — выдумка. Откуда я знаю, что это правда?

Жюльен сочувственно улыбнулся.

— Дорогая моя, вы прекрасно знаете, что это правда. И всегда знали, что происходит что-то в этом роде. Гак что выпейте свой бренди и возьмите себя в руки.

После новой паузы, во время которой она рассеянно теребила рюмку, ее губы стали кривиться, и она выдавила:

— Именно поэтому Борис всегда брезгливо ко мне относился?…

— Он знал, что вы не имеете отношения к никитинским занятиям, но, конечно…

— И Варди? И гости мсье Анатоля? — В ее голосе зазвучали визгливые нотки. — Все знали, да? Они смотрели на меня, знали — и отворачивались. Девушка, от которой попахивает, и которой никто ничего не говорит. — Посетители за другими столами отвлеклись от еды и повернули головы на звук ее голоса. — От меня действительно пахнет? Скажите, пахнет?

— Слушайте, — отшатнулся Жюльен, — хватит с меня одного безумца за утро. Держите себя в руках.

— И папочка знал. Поэтому меня никуда не приглашали. Почему же мне никто ничего не говорил? Почему семейный доктор не просветил меня насчет дурного запаха и личной гигиены?

— Потому, — сказал Жюльен, не обращая внимания на ее истерический тон, — что мы живем хоть и в безумном, но неисправимо учтивом мире. Ваш отец скорее застрелится, чем станет встревать в ваши личные дела… Пойдемте, милая, вам полезно вдохнуть свежего воздуху.

— Подождите. Если Федя занимается такими делами, почему же его не задержит французская полиция?

Жюльен громко расхохотался.

— А на каких законных основаниях? Вы никогда не слыхали о дипломатическом иммунитете?

Хайди резко поднялась с места.

— Чепуха! — бросила она. Хозяйка устремила на нее встревоженный взгляд и жестами объяснила Жюльену, чтобы он поскорее выводил ее на улицу, отложив расчет на другой раз.

— Все это чепуха, — повторила Хайди, шагая так быстро, что прихрамывающий Жюльен едва поспевал за ней. — Либо вы наплели мне одного вранья, либо этим делом должна заняться полиция. — Она остановила такси и стремительно нырнула на сиденье, не предложив Борису присоединиться к ней. Он схватил ее за руку, стоя у распахнутой дверцы.

— Где-то пожар? Вы торопитесь в полицию? Не дурите!

— Вам понадобилось рассказывать мне все это, да? — резко отвечала она. — И вы надеялись, что я это проглочу, не поперхнувшись?

Она рывком захлопнула дверцу и велела шоферу побыстрее уезжать. Шофер успел сочувственно подмигнуть Жюльену и тронулся с места. Было вполне очевидно, что он не одобряет поведения Хайди, закатившей возлюбленному, тем более хромому, сцену на Новый Год.

Пока такси ехало по Елисейским полям, Хайди во второй раз за последние десять минут припудрила лицо и зажгла сигарету, которую немедленно выбросила в окошко. Ей необходимо было чем-то занять руки, найти какое-то занятие всему телу. Ей требовалось действовать — быстро, немедленно, чтобы не оставалось времени на размышление. Однако помимо воли в ее памяти возникла вчерашняя сцена в фединой квартире, и когда перед ее взором предстала его физиономия, подпертая новым галстуком, к горлу поднялась та же самая тошнота, которая накануне заставила ее скрыться в ванной. Она застонала от беспомощности, крепко зажмурив глаза; снова открыв их, она обнаружила, что шофер критически посматривает на нее в зеркальце. Его неодобрительная гримаса напомнила ей выражение лица хозяйки ресторана. Неужели о ней знают буквально все? Может, это и впрямь сродни телесному запаху? Она поспешно накапала себе за уши духов. Внезапно ей вспомнился Борис, замерший у занавески и пытающийся исчезнуть. Она вонзила ноготки себе в ладони и, выпрямившись, заставила себя высидеть в углу с достойным видом, пока машина не остановилась.

Когда она влетела в столовую, отец допивал кофе. Она так боялась, что не застанет его, что едва не бросилась ему на шею; только ощущение своей физической нечистоты заставило ее остановиться. На протяжении последних недель в их отношениях появилась некоторая напряженность. Как-то раз, заявившись домой после вечера, проведенного с Федей у него в квартире, она не смогла заставить себя заглянуть к нему в кабинет, чтобы пожелать доброй ночи; полковник тоже больше не спрашивал ее, где она была. Однако сейчас, стоя с ним рядом, она чувствовала громадное облегчение; она была благодарна ему за то, что, видя ее состояние, он сохранил невозмутимость. Одна только горничная-француженка глядела на нее с дерзким любопытством, совсем как шофер такси и хозяйка бистро. Она вспомнила, что шофер не поблагодарил ее за щедрые чаевые.

— Можно мне поговорить с тобой у тебя в кабинете? — спросила она как можно более твердым голосом. В столовой им пришлось бы считаться с присутствием горничной.

— Разумеется, — сказал полковник, взял кофейную чашечку и последовал за ней в кабинет. Пока она рассказывала ему свою историю, скорчившись в дальнем углу дивана, он отхлебывал кофе маленькими глоточками, избегая глядеть на нее.

— Вот и все, — закончила Хайди, зажигая трясущимися пальцами сигарету. — Вот и все. Как видишь, я оказалась верной последовательницей своей матери. Но это так, вместо финала. Я рассказываю тебе обо всем этом только для того, чтобы спросить, к кому мне обратиться в полиции. Если я просто забреду в ближайший полицейский участок, они решат, что я спятила.

Полковник несколько секунд молча помешивал свой кофе, потом отставил чашечку, стряхнул пепел с сигары и в первый раз посмотрел дочери прямо в лицо. Обычно в его голубые глазах не бывало заметно определенного выражения; Хайди запомнились все до единого моменты, когда в них загорался огонек. Она потупила взор, уставившись на кончики туфель.

— Зря ты так о матери, — выговорил полковник.

— Прости, — сказала Хайди. — Очень удобное оправдание, правда? — Она продолжала разглядывать туфельку, пристраивая ее то так, то эдак.

— Правда. Твоя личная жизнь меня не касается. Даже мое начальство высказало то же суждение, отказавшись принять мою отставку.

Хайди уставилась на него в таком потрясении и ужасе, что полковнику стоило немалых усилий сохранить твердость в голосе и взгляде.

— Тебе пришлось подать в отставку из-за меня? — выдавила она и тут же почувствовала себя легче, потому что ее глаза наполнились слезами.

— Вероятно, это даже не могло прийти тебе в голову, — сказал полковник. — Просто удивительно, насколько совестливые люди слепы к чужым бедам. -~ Он запнулся, надеясь, что его последнее замечание не ранит ее слишком глубоко. — Теперь скажи-ка: кто внушил тебе эту безумную идею насчет полиции? — Его голос снова звучал сухо.

Она взглянула на него, ничего не понимая.

— Конечно нужно поставить в известность полицию! — В ее глазах промелькнула искорка надежды. — Или слова Делаттра по-твоему — сплошная ложь?

Прежде чем ответить, он снова выждал несколько секунд.

— Нет, не ложь. На самом деле о занятиях господина Никитина известно всем заинтересованным службам, в том числе и французской. Но такие дела никогда не входили в компетенцию полиции.

— Но почему? — Хайди снова охватило отчаяние. — Жюльен сказал мне то же самое. Я просто не понимаю!

— Видимо, — устало молвил полковник, — такие вещи недоказуемы; кроме того, его защищает дипломатический иммунитет, а также необходимость избегать скандалов, от которых может усилиться международная напряженность, и так далее.

Хайди дернулась всем телом, спустила ноги на пол и уселась прямо. Сдержав резкую реплику, которая так и просилась сорваться у нее с языка, она размеренно произнесла:

— Если дело за доказательствами, то я могу помочь. Я видела его записную книжку.

Полковник окинул ее ледяным взглядом.

— И что из того? — Ему требовалось усилие воли, чтобы не переходить на презрительный тон.

— В ней было полно имен — целые списки — со всякими значками. Она выпала у него из кармана на приеме у мсье Анатоля в День взятия Бастилии, когда мы впервые встретились.

— Ты подобрала чужую записную книжку и сунула туда нос? — спросил он с нескрываемым ужасом.

— Я отдала ее ему на следующий же день. Но суть не в этом. Я хочу сказать, что видела в ней списки имен.

— Слушай внимательно, — спокойно сказал полковник. — Всякий раз, когда у нас возникает разговор, наступает момент, когда ты заявляешь, что самые важные для меня вещи, оказывается, не имеют отношения к сути дела. Боюсь, нам никогда не удастся прийти к согласию насчет «сути». Но на этот раз мне хотелось бы донести до тебя свое мнение. Когда тебя стали замечать в разных местах с этим Никитиным, мне посоветовали по-хорошему, чтобы я отговорил тебя от этого занятия. Я отказался, поскольку не считал себя вправе вмешиваться в твою жизнь. Вместо этого я сказал, что могу уйти в отставку, как уже сообщил тебе. Я сделал это, чтобы защитить твое право видеться с человеком, которого ты выбрала, независимо от того, откуда он, и от всякой политики. Пока я верил, что твои отношения с ним искренни, у меня не было права в чем-либо тебя упрекать. Однако твое теперешнее поведение совершенно сбивает меня с толку. Вчера ты поссорилась со своим… любовником. Уже сегодня тебе не терпится бежать в полицию и доносить на него, потому что кто-то сказал тебе то, о чем ты, наверное, и сама все это время догадывалась…

— Ни о чем я не догадывалась, ничего не знала! — вскричала Хайди. — Я была слепой, глухой, жалкой дурой, но не сообщницей! А если ничего не предприму теперь, то стану ею. Господи, неужели никто из вас не понимает этого?

— Нет, — холодно отрезал полковник. — Не понимаю. Не понимаю, почему ты считаешь своим долгом диктовать французам, которые и так в курсе дела, как им следует поступать.

— Но они не знают! И не могут знать. Они не знают, как безумен этот человек, сидящий в своей зловонной комнатенке, не знают, что им всем уготовано.

Полковник раздавил в пепельнице сигару и поднялся со стула.

— Не стоит продолжать, — утомленно произнес он. — Вот успокоишься, тогда и поговорим. А пока… — Он шагнул к ней и положил руку ей на плечо, но она вывернулась и испуганно съежилась. Он беспомощно уставился на нее. — А пока, — повторил он неуверенно, — пока ты, может быть, постараешься понять, что порой под личиной благородных помыслов скрывается побуждение отомстить.

Хайди тоже встала.

— Ты никогда не говорил мне таких неприятных вещей, — сказала она ему неожиданно спокойно.

— Ну, ты же ненавидишь его, верно? — пробормотал полковник, чувствуя, что теряет над ней власть.

— Ненавижу всем сердцем, телом и душой, — медленно выговорила она. — Ненавижу за все то, что он делает, во что верит, что защищает. Именно из-за этого меня к нему и влекло — из-за того, что он уверен в себе, что у него есть, во что верить, убеждения, которых лишены все вы. Потому что он настоящий, в отличие от вас. Теперь же я знаю, что с ним надо сражаться не на жизнь, а на смерть именно потому, что он настоящий. Боюсь, что ты этого никогда не поймешь. Боюсь, — повторила она, еле сдерживаясь, чтобы не закричать, — боюсь, ты считаешь меня истеричкой.

Он бросил на нее беспомощный взгляд, борясь с желанием обнять ее и одновременно опасаясь, что его прикосновение спровоцирует у нее какую-нибудь непредсказуемую реакцию, и наружу вылезет нечто такое, что заставит его ужаснуться.

— Лучше иди-ка в свою комнату и приляг, — тихо посоветовал он. Но когда она уже стояла на пороге, он окликнул ее. — И вот еще что… — Он старался говорить ровно; она обернулась с надеждой в глазах.

— Да?

— Я просто подумал… Может, сходим попозже в кино?

Выражение ее лица изменилось; он прочел в ее глазах осуждение, даже жалость и медленно отвернулся, прислушиваясь, как удаляются по коридору ее шаги. Спустя несколько минут он услышал, как хлопнула входная дверь — она ушла.

Он налил себе бренди и вынул из дальнего ящика дневник в кожаной обложке. Последняя запись появилась в нем три месяца назад. Он зажег сигару и записал:

«1 января 19… Упустил очередной шанс помочь X. Чтобы помочь тонущему, надо уметь плавать самому. Я не могу протянуть ей руку, но одновременно не могу побороть чувство, что с девушкой все в порядке, просто она живет в такое суетное время, как наше, в век вожделений. Микроб вожделения действует на разных людей по-разному, однако он водится в кровеносной системе любого из нас. X. подхватила его, когда сбежала из монастыря; возможно, при изгнании из кровеносной системы Бога, с обменом веществ происходит что-то такое, отчего активизируется микроб… Если это и в самом деле так, значит, зараза появилась еще в XVIII веке, а может, и раньше, теперь же она готовится разбушеваться в полную силу. Если позволить эпидемии разгуляться, то потери от нее будут похуже, чем от Черной Смерти…»

Полковник зажег успевшую потухнуть сигару, перечитал написанное, перечеркнул, убрал дневник, плеснул себе еще бренди и сел изучать меморандум, в котором говорилось о протесте британцев против стандартизации калибра зенитных орудий, якобы наносящей ущерб экономическим интересам зоны обращения фунта стерлингов.