Направляясь к цветочному магазину, еще раз сосчитал, сколько могильных плит ждало меня впереди. Получилось — семь. Вошел в магазин, поздоровался. Выбор действительно был отличный. Оглядел все ведерки с этим великолепием. Вот то, что мне нужно. Прожив всю молодость в Сочи, уж в чем-в чем, а в цветах я разбирался неплохо. Алые, явно калиброванные, срезанные не позднее сегодняшнего утра розы стояли в дальнем ряду. Оно и понятно, любой торгаш, неважно, в какой точке планеты он торгует, норовит продать в первую очередь залежалый товар. За эти розы хозяйка была спокойна, поэтому и поставила подальше, да и ценник навесила соответствующий. Опытным глазом она определила, что я сделал свой выбор. Только после этого направилась в мою сторону.
— Чудесные розы, не правда ли?!
— Просто прелесть!
Каждый раз ловлю себя на мысли, как приятно и красиво звучит наш русский язык из уст француженок и итальянок. Это грассирующее мягкое «р-р» просто чудо. И как невольно коробит тебя изнутри, когда ты слышишь свой родной язык в исполнении всех немецкоговорящих наций. Да, язык военных маршей и язык любви — совершенно разные вещи.
Одну за другой вынимаю из ведерка четырнадцать роз и передаю в руки хозяйки. Бутоны крупные, упругие, только-только наклюнувшиеся. День сегодня теплый, солнечный, пока найду нужное захоронение, вся эта прелесть уже распустится и будет выглядеть потрясающе. Ну что тут поделаешь, люблю я розы! Хозяйка отнесла цветы своей помощнице, на специальный столик. Встала рядом, наблюдая, как девушка подравнивает черенки и срезает нижние колючки. Ей явно хотелось о чем-то спросить меня. Когда манипуляции подходили к концу, я сказал: «Упаковывать не надо, только слегка перевяжите, это не букет». «Да, конечно». И она не выдержала, спросила: «У вас так много родственников здесь…» Запнулась, вспоминая и подбирая нужное русское слово. Помогая ей, я закончил фразу: «…упокоилось…»
Она хлопнула ресницами.
— О Господи, какой сложный язык. Но почему нельзя сказать похоронены, лежат?
— Почему нельзя? Сказать можно. Но лежать лучше в кровати дома, а похоронены звучит как-то не красиво, тем более, если эти люди были вам не безразличны. Пройдя свой жизненный путь, человек предается земле, как бы находит наконец-то покой. Там все равны, вот только надгробия разные. Но это уже суета оставшихся на земле.
— Потрясающе сложный, но красивый язык и так богат на… — опять задумалась, подбирая слово.
— Нюансы… — подсказал я.
— О да, правильно. Спасибо!
Она засмеялась.
— Но не смотря на все трудности языка, вы хорошо его освоили.
— Вы явно преувеличиваете, но спасибо! Еще в тридцатые годы магазин открыли мои дед с бабушкой, потом он перешел к моим родителям. Можно сказать, я здесь выросла. Всегда слышала здесь русскую речь, эмигранты из России — наши постоянные клиенты.
Увязать в вежливом, приятном, но ни к чему необязывающем разговоре не хотелось. Надо было как-то выкручиваться. Решил вернуть ее к истоку нашего разговора: шутливо улыбаясь, кивнул на лежащие передо мной цветы.
— Так сколько у меня упокоившихся на этом кладбище?
Хозяйка и молодая помощница заулыбались, понимая мою иронию.
— О, это легко: скорее всего, семь человек.
— Правильно. Семь могильных плит.
— И все, ваши родственники? — удивленно округлив глаза, спросила хозяйка.
— Ну что Вы, нет, конечно. Двадцать лет тому назад я познакомился с очень пожилой парой, они рассказали историю своих семей. Уже тогда они были уверены, что упокоятся на этом кладбище, и просили навестить их. Самое поразительное, что еще тогда, в семидесятые годы, они предполагали, что я могу оказаться в Париже. И вот я здесь. Сейчас иду к ним.
Она растерянно смотрела на меня, беззвучно шевеля губами. Видно, какая-то часть моего рассказа давалась ей с трудом. Но она справилась, задала следующий вопрос:
— Бог мой! Неужели вы думаете, что они все эти двадцать лет могли знать о вас все, находясь там.
Подняла руку к потолку:
— Вы считаете себя обязанным выполнить обещание, данное двадцать лет тому назад, совершенно чужим людям? Ведь никто еще не доказал, что это возможно!
Пришлось возразить:
— Но и никто не смог опровергнуть, доказать, что это невозможно.
Положил на прилавок деньги и шагнул к выходу. Взявшись за ручку, обернулся, помахал рукой:
— Большое спасибо и всего вам хорошего!
Молодая помощница радостно помахала в ответ. Хозяйка медленно подняла руку. Вид у нее был недоверчиво-растерянный. Когда дверь уже закрывалась за мной, до меня долетело начало ее фразы:
— Ох, эти русские…
Как понимаете, начало я перевел без труда, а вот окончание не позволила закрывшаяся дверь. Но даже если бы я услышал все полностью, то вряд ли мои «глубокие» познания во французском помогли бы мне…
…Иду по направлению к храму, его купол почти сливается с голубизной неба. Вокруг зелень, цветы, белеют кресты над надгробиями. Солнышко пригревает уже хорошо. Весело переговариваясь или переругиваясь, под ногами снуют стайки воробьев. Вот одна воробьиха, слегка поработав лапками, а затем поерзав грудкой, нашла себе подходящую ложбинку на дорожке. Крылышками взбила облачко пыли и улеглась, распластавшись, принимать солнечно-пылевые ванны. А ее два ухажера более пестрого окраса прыгают вокруг и активно оскорбляют друг друга. Похоже, дело дойдет до серьезной драки. Приходится делать пару шагов в сторону, чтобы не мешать им жить по своим законам, так похожим на наши. Пернатое племя воспринимает мой маневр как должное. Может быть, я не обращал раньше на них внимания, но почему-то мне кажется, что более самоуверенно-хамоватую пернатую мелочь я больше не встречал нигде — только в Париже.
По дорожке навстречу мне, тяжело опираясь на палку, шел священник. Обычная повседневная черная ряса до пят, на голове — черная шапочка. Седые пряди волос почти до плеч. Аккуратно подстриженная, совершенно седая бородка клинышком. Росточка ниже среднего, в свободной руке — обычный полиэтиленовый пакет. Кого-то он смутно напоминал.
В памяти всплыли фотографии и кадры кинохроники уже теперь таких далеких тридцатых годов. Да, навстречу мне шел почти двойник Всесоюзного старосты — дедушки Калинина.
Сблизившись, я остановился и поздоровался. Он остановился, оперся двумя руками о палку, внимательно, снизу вверх посмотрел на меня. Кожа его лица была очень светлой. Может быть, именно про такие лица говорят — просветленный лик, тем более что он был священником. Густая сеть неглубоких морщин, а на щечках — бледно-розовый румянец. Такой румянец можно увидеть только у малых детей, еще грудничков — или у очень старых людей, а он был очень стар. Глаза бледно-серого цвета, скорее всего, просто выцвели за долгие годы жизни.
Я обратился к нему как к «батюшке», спросив, как мне пройти к семейному захоронению. Назвал фамилию Сашеньки и его жены. Он посмотрел на меня долгим взглядом, улыбнулся:
— Спасибо, мил человек, что повысил меня в сане, но я не «батюшка», а всего лишь дьячок. А кем ты им доводишься? Насколько я знаю, у них никого из родни ни здесь, ни вообще на белом свете не осталось.
Пришлось опять, уже, который раз за этот день коротко рассказать предысторию моего появления на этом кладбище. Слушал молча, внимательно, не перебивая, слегка наклонив голову в мою сторону. Видно, слух уже начинал подводить его, что и немудрено в очень преклонном возрасте. Перевел взгляд на мои цветы, пожевал губами.
— Похвально, ах, как похвально. Достойные семейства были, я их все помню. Такие семьи теперь не встретишь. Пойдемте, молодой человек, я с удовольствием провожу вас до их аллейки, а там уж сами легко найдете.
Шли рядом. Каждый шаг давался ему с трудом, дышал с присвистом, мучала одышка. Мысленно я уже отругал себя за то, что разрешил старику сопровождать себя. Не маленький, сам нашел бы. Но мне надо было узнать у него о моем новом знакомом — Николае. Не доходя до очередного перекрестка аллей, старик остановился, устало выдохнул.
— Вот, милок, поворачивай направо, и метров через тридцать слева будет их захоронение.
— Огромное вам спасибо, извините за беспокойство.
— Да за что мне-то спасибо? Это тебе, мил человек, спасибо, что за столько лет не забыл их, навестил. По нашим-то временам это редкость, приятная редкость. Так что и нечего меня благодарить.
Он опять бросил взгляд на мои цветы, беззвучно шевеля губами. Воспользовавшись короткой паузой, я задал второй вопрос:
— Если вас не очень затруднит, подскажите, пожалуйста, где я могу найти Николая. Он говорил мне, что работает здесь по хозяйству каждую субботу с утра и весь день.
Старик резко вскинул голову, серые глаза еще больше прищурились и уставились мне в переносицу. Это длилось всего мгновение, но я стушевался. Начал сбивчиво, торопливо объяснять, как мы познакомились, что у меня нет телефона и адреса Николая. Мне показалось, что старик не понимает, кого я хочу найти здесь. Но дьячок поднял руку с открытой ладонью, как бы прикрывая мне рот.
— Как зовут-то тебя, мил человек?
— Олег.
— А ты случайно не из Питера приехал?
— Почему случайно, конечно из Питера!
Он тихо хихикнул.
— А что, Олеги теперь только в Питере живут?
— Ну да ладно, вот и хорошо, вот и славно, — забормотал дьячок.
Ну, дедок, выбил ты меня из колеи! Только сейчас до меня дошло, какую ерунду я сказал. А он уже серьезно, успокаивающе, на правах старшего:
— Да ладно, со всеми бывает, слово-то оно зачастую впереди мысли бежит, но главное, чтобы мысли были, да побольше хороших. А с этим сейчас просто беда.
И после паузы:
— Найдем мы твоего Николая, укажу тебе его…
Опять пауза, о чем-то задумался старик.
— Мы вот как сделаем с тобой. Иди-ка ты к этим могилкам, а я схожу к настоятелю, возьму ключик от калиточки. Цветы-то лучше на надгробия положить, чтоб по-людски все было. Там рядом лавочка есть, если что, посиди, отдохни, я быстро управлюсь. Только обязательно дождись.
Услышав про лавочку, я вдруг понял, что ужасно хочу курить. Но на кладбище вроде бы не разрешается. Решил спросить.
— Что значит не разрешается? Скажем лучше так: не приветствуется, осуждается церковью. Да что с вами поделаешь, сами травите себя, дурни. Покури уж аккуратненько, только поганый окурок прикопай, чтобы на дорожке он не валялся.
С тем и разошлись. Я свернул на аллейку, а он направился к храму. Через несколько шагов я обернулся. Дьячок шустро вышагивал, далеко выбрасывая перед собой палку. Вот дает, куда так торопится, мне же не к спеху!
Сводчатую постройку, напоминающую купол церкви, я заметил довольно быстро. Свежая побелка буквально сверкала на солнце. Железная ажурная решетка перекрывала вход под свод. Калитка закрыта на висячий замок, завернутый от сырости в полиэтилен. Справа на стене серая доска со столбиком фамилий и дат. Все правильно, вот я и пришел.
Подхожу ближе. Накатывается робость, волнение, а скорее всего, обычный человеческий суеверный страх, который, я думаю, присущ каждому нормальному человеку, попадающему на кладбище. Это он удержал меня от желания сразу заглянуть под свод, увидеть могилы. Подхожу к серой доске.
Первые четыре фамилии и даты — это родители Саши и Сашеньки. Пятая запись — их сын. Следующим был записан Сашенька. Смотрю на дату смерти, вспоминаю. Да, чуть больше года прожил он после нашей встречи. А вот и Саша. Смотрю на дату смерти. Мозг неосознанно отсылает глаза выше, к дате смерти мужа. Губы уже шепчут, а твой персональный компьютер в голове производит простейшее арифметическое действие. Разница ровно в сорок дней! Да, она не заставила его долго ждать себя. Воистину ниточка с иголочкой!
Но ниже есть еще запись. Читаю и в первые мгновения ничего не понимаю. Перечитываю еще раз. Монахиня… Далее стояло старорусское имя. Таких имен сейчас не встретишь. Еще ниже в скобках мирское имя и фамилия, даты рождения и смерти. Да это же бывшая невеста Витюши! Но почему бывшая? Судя по ее монашескому сану, она так и осталась его невестой до последнего вздоха. Возвращаюсь к ее дате смерти, начало девяностых. Еще сравнительно молодая женщина, чуть за пятьдесят.
Смертельно хочется курить. В горле застревает шершавый комок. Нет, не тот, после которого на глаза наворачиваются слезы. Комок от волнения, от мыслей, которые начинают роиться в голове, от вопросов, на которые вот так, с ходу не ответишь. Возвращаюсь на аллейку. Чуть левее, действительно, лавочка. Сажусь, закуриваю.
Вот ведь как, все мы сделаны из одного теста, но, видно, рецептура и замесы были разные. Начинаешь вспоминать, сравнивать, как жили и прожили свою жизнь твои дед, бабка, мать, отец. Сравниваешь и начинаешь сомневаться, очень сомневаться, чья же рецептура была лучше? Вот этих, что лежат вокруг тебя, тех, кого осталось так мало рядом с тобой, или наша, современная? Ответить на этот вопрос сложно, почти невозможно. У каждого была своя правда. Но сравнения очень напрашиваются… и сомнения. Сомнения остаются.
Сижу, докуриваю сигарету. Что же мне теперь делать? Сейчас дьячок принесет ключи от калитки, а у меня четырнадцать роз, а надо шестнадцать. Справа на аллейке слышны шаги. Делаю последнюю затяжку и действительно «прикапываю» быстро окурок в землю за скамейкой.
Из-за низко склонившихся ветвей соседних деревьев я не вижу, кто движется в моем направлении, но на слух их явно двое. Первой появляется его палка, потом он. В свободной руке теперь держит не пакет, а цветы — точно такие же розы, как и у меня. Ах ты, старый! Я-то думал, что ты смотришь на мои цветы и шлепаешь губами от старости. А ты, оказывается, просто пересчитывал мои розы и понял, что я ошибся в своих подсчетах. Вот и вторая фигура. Это тоже священник. Выше среднего роста, плотный, но без возрастных излишеств в виде животика. Лет под шестьдесят. Окладистая, седая борода, в руке палка, более похожая на посох. Все убранство, начиная с рясы, заканчивая головным убором и большим крестом на цепи, говорит о том, что это уже не дьякон, а, скорее всего, сам настоятель храма. С чего бы это такое внимание к моей персоне? Встаю, непроизвольно что-то поправляю на себе. Мелькает мысль — прямо как на флоте: при приближении старшего по званию только что не козыряю.
Подходят. Здороваюсь и представляюсь. Отвечает на мое приветствие и протягивает руку. Голос у него густой, бархатистый, приятный. Вот тут я начинаю паниковать — наверное, аж пятнами пошел. Знаю, слышал, видел в кино не раз, что в таких случаях положено целовать руку настоятелю церкви. Тем более что я крещеный, в церкви, хоть и редко, но бываю. Но я никогда этого не делал. Случай не представлялся.
Видно, на моем лице отразилось все. То ли улыбнулся, то ли ухмыльнулся в бороду. Мягко пророкотал:
— Видно, редко бываешь в храмах, не приучен.
И, не давая мне возможности промямлить что-либо в ответ, продолжил:
— Да ладно уж, мы не в храме сейчас, так что…
Мы пожали друг другу руки.
— Вот, дьякон рассказал мне о вас, решил сам посмотреть, познакомиться.
Я смутился:
— Да что я, диковина какая-то?
— А то нет! Думаешь, к нам такие визитеры каждый божий день являются? Почувствовав, что у нас завязывается разговор, дьячок засуетился.
— Пойду калиточку открою.
Звякнув связкой ключей, направился к захоронению.
— Цветы-то оставь, — сказал ему в спину настоятель.
— Голова-то совсем дырявая стала, — пробормотал дьякон, возвращаясь.
Положил две розы на мои цветы, а еще две на край скамейки. Настоятель продолжил:
— Я принял этот храм и паству в последний год их жизни. Хорошо их помню, достойные люди были. Мне довелось их отпевать и исполнять последнюю волю.
— Как они…?
Он не дал мне закончить, понимая, о чем я хочу спросить.
— У мужа случился обширный инфаркт, умер буквально на руках у жены. А она отошла, а вернее отлетела к нему ровно на сороковой день. Ты знаешь притчу про лебединую любовь?
Он перешел со мной на «ты» так легко и непринужденно, не заостряя на этом внимания, что я сразу почувствовал огромное облегчение. Естественно, даже не помышляя «тыкать» ему, просто кивнул, добавив:
— Да, конечно знаю.
— Так вот, у людей тоже такая любовь встречается, только очень редко, очень. Она не хотела и не могла без него жить. В тот день была в храме, потом на могилках. Приехала домой, легла спать и не проснулась утром. С тихой такой улыбкой на устах умерла, представляешь?!
Хотелось сказать ему: «Да, представляю, еще двадцать лет тому назад был уверен, что именно так и будет».
Но промолчал, только утвердительно опять кивнул. Вернулся дьячок. Настоятель легонько подтолкнул меня в спину.
— Иди к ним, иди, порадуй.
И добавил:
— Лоб то перекрести, прежде чем входить. Сумеешь?
— Сумею!
— Тогда с Богом!
Изнутри свод оказался изумительно белым, ни единого вздутия, ни малейшей трещинки. Идеально ровный.
Слева и справа чуть выше человеческого роста — две большие родовые иконы. Лики смотрят на тебя спокойным умным взглядом. Тебе начинает казаться, что они все о тебе знают. Если ты знаешь о себе, что ты не последняя сволочь, то постепенно волнение и внутренняя дрожь начинают проходить.
Пол захоронения — из красного кирпича. Надгробные плиты — из серого полированного гранита в два ряда. В дальнем от входа ряду покоится старшее поколение. Новый ряд начинается с могилы Витюши, рядом — могила невесты. Молодцы, не забыли ее желание — лежать рядом с женихом. Позолота на гравированных буквах еще яркая, не покрылась патиной, как на других надгробьях. Осторожно пробираюсь между плитами, кладу по две розы на каждую. Стою несколько минут, обводя взглядом это последнее пристанище. Удастся ли свидеться еще раз? Не знаю. Многое, но не все зависит от нас. Поочередно «крещу лоб», как выразился настоятель, перед каждой иконой и тихо, прикрыв калитку, выхожу на воздух.
Настоятель с дьяконом стоят вполоборота ко мне, о чем-то оживленно разговаривают. Согнувшись почти пополам, настоятель запускает руку в бездонный карман рясы. Достает конверт желтого цвета, оглядывает его со всех сторон и опять опускает в карман. Я подхожу ближе.
— Повидался со всем семейством? Вот и славно, вот и хорошо. Все по-людски, по-человечески.
— Я калиточку пока прикрою.
Дьячок проскользнул мимо меня к захоронению, погремел замком и быстро вернулся.
— Вот теперь можно и к Николаю. Мы тебя проводим и все расскажем.
Настоятель был доволен, что все так хорошо складывается. Не удержался, спросил меня:
— Как усыпальница, понравилась? В хорошем состоянии находится, не правда ли?
Выжидательно повернул голову в мою сторону.
— Все просто отлично.
— Отлично, еще бы не отлично. Как пасхальное яичко сверкает!
Мы медленно шли по аллейке, сквозь зелень высвечивалась белизна старинных надгробий. Все надписи прописаны со старинным «ять». Здесь упокоилась еще первая волна русской эмиграции. В такт неспешным шагам настоятель рассказывал:
— Ежегодно за несколько дней до даты смерти Виктора его невеста приезжала из Израиля. Сама все красила, белила, подправляла иконы. Потом, когда не стало родителей жениха, по их завещанию в доме, где они жили, была организована воскресная школа для детей эмигрантов. В последующие годы ей помогали уже ученики школы и семейная пара преподавателей. В Израиле она была очень известным искусствоведом, реставратором, сумела собрать вокруг себя учеников-последователей. Ее заслуга в сохранении христианских святынь в Иерусалиме огромна. Теперь ученики продолжают ее святое дело в Израиле и в Париже. Поэтому и сверкает это захоронение, как яичко к светлому празднику. Небольшой семейный архив и все награды мужчин этих семей по завещанию переданы на хранение в храм. Денежные средства, завещанные церкви, идут на реставрацию храма и поддержание порядка на кладбище, на содержание воскресной школы.
Мне стало как-то неловко, этот рассказ был больше похож на отчет перед проверяющим, чем на обычный рассказ-воспоминание. Но заметив, с каким удовольствием он все это рассказывает, я не стал ничего говорить. Только спросил:
— А она-то как, от чего умерла, вроде и не старая совсем?
— Эх, милок, эта гадость никого не щадит. Рак у нее нашли. Делали операцию, но потом она месяца за два истаяла, как свеча.
Во время нашего неспешного променада по аллейкам кладбища мы уже несколько раз меняли направление движения. Надгробия пошли с более свежими датами. В некоторых местах их даже еще и не было. Значит могилкам нет еще и года.
Я ничего не спрашивал у своих спутников. Обещали проводить к Николаю, вот и ведут. Видно, где-то здесь на новых участках он и работает. После небольшой паузы, подводя черту под первой половиной моего визита, настоятель сказал:
— Согласно завещанию семейства, мы все исполнили буковка в буковку, до последней запятой. Можем с чистой совестью и легким сердцем смотреть в глаза любому.
В этот момент мы остановились посреди аллейки. Две пары глаз священников внимательно и спокойно смотрели на меня. Надо было что-то сказать, ответить им. Но что? Кто я такой, чтобы оценивать их старания, благодарить?! Имею ли я на это право? Но, похоже, им этого и не требовалось. Они отлично осознавали, что сделали все, как должно быть.
— Вот мы и пришли к Николаю, — тихо сказал дьякон.
Я недоуменно повернул голову в одну сторону, в другую, ища взглядом.
— Да не крути ты головой, вот он лежит, прямо перед тобой, — пробасил за моей спиной настоятель, указывая рукой на одно из надгробий.
Я опешил. На ватных ногах сделал пару шагов в указанную мне сторону. Остановился, оглянулся на священников.
— Он это, он, можешь не сомневаться.
Подошел к могиле. Плита светлого мрамора, в изголовье небольшая, вертикально стоящая плита. Ослепительно белого мрамора ваза. Первая строчка на французском языке. «Николя» и далее чисто французская фамилия. Ниже строчка на русском. Имя то же самое, а фамилия русская с датами рождения и смерти. Посмотрел на дату рождения: как я и предполагал ранее, моложе меня на целых девять лет. Господи, но почему же так? Молодой, здоровый, красивый мужик. Раз — и все. Одна плита и три строчки.
Сзади тихо подошел дьячок, вложил мне в опущенную руку две розы. Я даже не заметил, не обратил внимания, как и когда он забрал их со скамейки у предыдущего захоронения. Спасибо тебе, старый — в отличие от меня ты знал, куда меня ведешь. Постоял несколько минут молча, вспоминая нашу последнюю встречу, поставил цветы в вазу и вернулся на дорожку.
— Как же так, он молодой, моложе меня почти на десять лет, здоровый. Что случилось?
— Э-эх, мил человек! — протянул дьяк. — Молодой, здоровый. Я-то вон уже вроде зажился на белом свете, а Господь все меня не призывает к себе. Не в нашей власти это. Только ему ведомо, когда и кому срок подходит.
— Ну вот, начинай ты еще! — одернул его настоятель.
Дьячок быстро перекрестился, тихо шепча.
— Прости меня, Господи, на все воля твоя.
— Как и почему? Если бы мы знали, мил человек, рассказали бы тебе, а так сами ничего толком не знаем. Хоронили его у нас французские военные.
Начал рассказывать настоятель. Поднял руку к своему головному убору, похлопывая по нему, тужился вспомнить: «Как они называются-то?» Дьячок опередил меня. «Кепи бланш» — иностранный легион». «Точно, они самые! Правда, и гражданские были, очень солидного вида, очень!» — добавил он.
— Торжественно хоронили, военный караул и все прочее, что полагается. Правда, речей всяких там не было, все коротко и торжественно. Я потом подошел к старшему из военных, попытался узнать хоть что-то. Солидный такой офицер, седой, усищи белые, планки орденские, а вот в званиях я не разбираюсь. Он ответил мне очень просто: «Он до конца выполнил свой воинский долг». И все на этом. Потом подозвал к нам нотариуса и в его присутствии вручил мне бархатную коробку с орденами Николая. Там и советские есть, две звезды и медаль «За отвагу».
— Это наверняка за Афган! — вставил я.
— Тебе видней, милок. Похоже, ты о нем знаешь более нашего. Там и четыре французских лежат. Я в них плохо разбираюсь, что за ордена, за что их дают, но, видно, заслужил, если наградили и в последний путь так торжественно провожали.
Стоявший рядом дьячок тихо напомнил:
— Батюшка, ты-то про письмо не забудь!
Настоятель тихо охнул, почти по плечо засунул руку в карман рясы. Достал желтый конверт, скрепленный с обратной стороны печатью. Начал уже протягивать его мне и отдернул руку:
— Ты уж извини, мил человек. Это письмо в первую очередь адресовано вроде бы тебе, но хотелось бы убедиться точно, тебе ли? Письмо-то от покойного ныне, а мы как душеприказчики его выступаем.
Я все понял, достал из внутреннего кармана паспорт, протянул. Пока они внимательно, не спеша изучали его, вспоминал, как мог Николай узнать мою фамилию.
Когда мы с ним встретились, общались, выпивали, звали друг друга только по имени. А я даже не был уверен, что он назвал мне свое настоящее имя. Ломать голову не пришлось долго. Познакомились мы с ним на ярмарке, а там на мне всегда была пришпилена моя заламинированная визитка. Вот и вся разгадка.
— Вот и хорошо, все правильно.
Настоятель вернул мне паспорт. Протянул конверт, слегка придержав его в своей руке.
— Письмо было адресовано не только тебе, но и нам, так что ты уж нас извини.
— Да ну, что вы! Какие уж тут секреты, человека-то уже нет.
На верхней части конверта стояла моя фамилия, имя. Ниже, по центру конверта, жирная черта. Под чертой стояло: «Настоятелю русского храма в Сен-Женевьев-де-Буа, Париж, Франция, вскрыть через три года после моей смерти».
Конверт казался почти пустым, только в углу прощупывался плоский твердый предмет. Концом металлической расчески осторожно вскрыл бумагу с торца. Мои спутники стояли рядом, внимательно наблюдая за моими действиями. Встряхнул конверт над ладонью. Небольшая овальная серебряная с эмалью нательная ладанка выпорхнула из заточения мне на ладонь. Мгновенно вспомнил и понял все. Ах, Николай, Николай, что же ты со мной делаешь?!
— Батюшки, что это? — прошептал дьячок.
Каким-то не своим, осипшим враз голосом ответил ему:
— Это грех его, отец!
В конверте еще было два листочка бумаги: один обычного тетрадного формата, согнутый пополам, и другой — совсем маленький, с детскую ладошку. Маленький листок оказался обрывком полевой карты. Карта была затертой, замусоленной. Но названия нескольких населенных пунктов можно было еще разобрать. А четкий чернильный крестик, помечавший что-то, сразу бросался в глаза. Я понимал, что он обозначает. Большой лист был разделен, как и конверт, жирной чертой. Почерк был «летящим» неаккуратным — видно, Николай писал в дикой спешке. Верхняя половина письма предназначалась мне.
«Прости меня, но я так и не успел отправить это им по адресу».
Эта фраза была решительно зачеркнута, и рядом крупными буквами:
«Вру, не смог! Не смог, прости меня. Заклинаю, сделай это за меня!»
Росчерк подписи и дата.
В нижней части письма Николай обращался к настоятелю. Просил отправить ладанку по адресу, указанному на обратной стороне фотографии, находившейся внутри. Дальше писал: «Они все поймут! Молиться за меня не надо, сам за все буду держать ответ». Подпись, дата.
Прочитав все, протянул содержимое конверта священникам. Опять страшно захотелось курить. Дьячок понял мое состояние, указал рукой:
— Вон там лавочка.
Первую сигарету выкурил в несколько затяжек так, чтобы достало аж до кишок, автоматически прикурил другую. Что же это такое? Испугался Николай, смалодушничал? Нет, на него это не похоже! Человек прошел через такой ад, явно искал смерти и все-таки боялся отправить это страшное письмо? Интуиция, спасавшая его от смерти не раз, в этом случае, видно, ему подсказала, что из этой командировки он не вернется. Времени уже не было, и он поступил так, как поступил. Я пытался его оправдать, несмотря на то что он переложил теперь на меня эту страшную обязанность. Нуждался ли он в этом оправдании? Не зря он написал: «За все буду держать ответ сам».
Вернулся к своим спутникам.
— Ты видел, что там? — спросил меня настоятель, протягивая мне ладанку.
— Не видел, но знаю, что там.
Взял в руку вещицу, щелкнул замочком. На дне ладанки — овальная фотография, вырезанная, скорее всего, детской рукой из обычной, прямоугольной. Женщина лет сорока с небольшим. Симпатичная. Короткая стрижка, светлые, слегка вьющиеся волосы. Глаза весело смотрят в объектив, она улыбается. К ее плечу жмется девочка лет двенадцати, мамина копия, светлые волосы собраны в косу, перекинуты через плечо на грудь. Лучистые со смешинкой глаза. Ей очень хочется выглядеть по-взрослому серьезной, но ничего не получается. На обратной стороне фотографии мелким каллиграфическим почерком выведены все адресные данные. Щелкаю замком и возвращаю ладанку настоятелю. Я увидел то, что и ожидал увидеть.
Став уже достаточно взрослым, я не мог без содрогания смотреть кадры военных фильмов, где почтальон приносит в дом похоронку. Не мог понять, как они это могли делать. Не мог представить себя на их месте. Позднее не мог представить себя на месте военкома, стучащегося в дверь бывшего своего призывника. На месте офицера, сопровождающего на Родину «Груз-200», во времена Афгана, а потом и Чечни. И вот теперь я оказываюсь в этом положении. Непроизвольный озноб пробегает по телу. В голове проносится: «Ты все же посторонний человек, ты как почтальон в фильме про войну, а каково же было Николаю?» Опять пытаюсь его оправдать.
Дьякон осторожно берет меня под локоток.
— Наверное, надо возвращаться в храм, свечечки поставить по усопшим.
— Да-да, конечно, пойдемте.
Я в центре, священники по бокам, так и движемся по аллейке в сторону храма.
— Вы, наверное, больше и лучше знали Николая, — утвердительно спросил дьячок.
— Да, я думаю, он рассказал мне о себе все или почти все.
— Если вы не очень торопитесь…
— Я, конечно, расскажу вам о нем все что знаю. Теперь уже можно.