Вернуться домой

Глава 6 ЧЕРЕП И КОСТИ

— Потом был июнь 1941 года. Германия напала на СССР. Когда вспоминаю первые месяцы войны, у меня перед глазами стоят осунувшиеся, почерневшие от горя и отчаяния лица наших отцов. Я уверена и знаю, что подобные чувства испытывала большая часть русской эмиграции. Да, были и злорадствующие по поводу первых поражений Советской России. Но глубоко в душе даже у этого меньшинства теплилась надежда, что Россия устоит, не ляжет под немца.

Вы понимаете, это чисто эмигрантское злорадство. Оно было, есть и будет всегда. Люди вынужденно покинули свою Родину, теперь им казалось, что если бы они были там, то этих бед не могло произойти. Все мы люди, и у большинства из нас глубоко внутри живет червячок. Он нашептывает нам, что мы самые лучшие, незаменимые, недооцененные. А когда ты оторван от родных корней, этот червячок становится особенно говорливым. Если в человеке есть стержень, позволяющий ему держать голову высоко, а плечи развернутыми, то он победит в этом диспуте с внутренним «Я». Если нет стержня, то так и уйдет в землю, канюча, на корм своему червячку.

Немцев остановили, даже отбросили от Москвы. Пришли первые победы. Господи, сколько же было радости. Люди встрепенулись, ожили, и не только мы, эмигранты, но и французы. Оказалось, немцев можно бить, гнать со своей земли.

Да, Ленинград в блокаде, но не сдается, не сдали и Москву. Нам, русским, было понятно это все. Россия уперлась, встала на дыбы и пойдет теперь только вперед. Так было уже не раз в нашей истории.

После поражения под Москвой здесь, во Франции, немцы резко ужесточили свое отношение к русской эмиграции. Регистрации, перерегистрации, за малейшее нарушение — в лагеря.

Начало весны 1942 года. Знаменитые парижские каштаны едва покрылись полупрозрачным, бледно-зеленым туманом едва проклюнувшейся листвы. Радуясь очередному солнечному деньку, воробьи устроили веселую возню на карнизе дома.

В это утро наш сынок слегка температурил, капризничал. Держа его на руках, я ходила по зале, стараясь его успокоить. Подошла к окну и через редкую штору увидела всю сцену. Скрипнув тормозами, под окнами нашего дома остановились две машины. Черный приземистый «опель-капитан» и грузовая машина, крытая брезентом. Из легковушки первым выскочил мужчина в цивильном костюме, услужливо распахнул заднюю дверцу.

Вначале из машины появился черный лаковый сапог, затем второй. Низко нагибая голову в дверном проеме, на тротуар выбрался немецкий офицер. Из кузова грузовика выпрыгнули два автоматчика. Офицер был высок и белобрыс. Черный кожаный длиннополый плащ, фуражку держит в руке. Разминая затекшие ноги, поочередно встряхнул их, передернул плечами и надел фуражку. На кокарде белел череп. Противный, липкий холодок страха побежал по спине. За ребрами, где-то под сердцем, повис тяжелый, холодный камень. Я отпрянула от окна и, как мне показалось, прокричала: «К нам немцы, гестапо».

Уже потом моя мама сказала, что эту фразу я еле слышно выдохнула, но ее услышали все.

— Почему ты думаешь, что это к нам? — спросила Сашенькина мать и осеклась на полуслове.

— А к кому же еще?

Цветочный магазин просуществовал с начала войны не более недели. Кому нужны цветы в войну, пусть даже и в Париже. Студенты, жившие над нами, буквально в первые дни войны передали нам на хранение ключи и исчезли. Так что, кроме нас, в доме никого не было. Коротко и требовательно звякнул звонок, следом — грохот сапог в дверь парадной.

— Сволочи, еще не хватало, чтобы они разломали нам входную дверь, пойду впущу.

Мой папа заспешил вниз. В голове мелькнуло: «Какие мелочи, дверь». Сейчас может рухнуть все. Прижала Витюшку покрепче к себе и отошла в глубь комнаты. Первыми вошли автоматчики. Один худой и высокий с лицом землистого цвета, явно больной или недавно из госпиталя. Второй — его противоположность. Здоровый детина, белобрысый, мордатый. Весь какой-то белесый — такими обычно изображают рабочих на мельнице. Только этому по ошибке сунули в его огромные лапищи вместо мешка с мукой — автомат. Молча встали у дверей. За ними, не здороваясь, вошел гражданский с картонной папкой в руке. Потом мой папа. Последним вошел офицер. В отличие от предыдущих, поздоровался: «Guten morgen». Наши отцы ответили ему по-немецки.

— О, Вы говорите по-немецки?

— Намного хуже, чем по-французски, — ответил Сашенькин папа.

Немец не спеша, внимательно обвел всех взглядом. С сильным акцентом, но вполне прилично произнес по-русски: «Тогда можем продолжить на русском». Ему явно хотелось произвести эффект. Пришлось ему подыграть, похвалив его произношение. Изобразив на лице улыбку, немец протянул руку в сторону гражданского. Тот торопливо вложил в его ладонь папку. Не раскрывая ее, офицер продолжил.

— Я родился и жил в Ревеле до семнадцатого года. Успел окончить два курса Санкт-Петербургского университета. Мой отец был промышленником. Его фирма имела представительства в столице и на Урале, в Екатеринбурге.

Он с гордостью назвал фирму своего отца. Наши отцы переглянулись. Это не ускользнуло от внимания гестаповца.

— Что, что такое?

В разговор вступил мой папа.

— Может быть, вам это интересно, мы хорошо знали вашего представителя в Екатеринбурге.

Назвал имя и фамилию, а затем адрес представительства.

— Мы все эмигрировали из этого города, — закончил он.

Немец действительно был удивлен и заинтересован. Начал листать папку, изучая ее содержимое. Зачитывая фамилии, имена, каждый раз пристально вглядывался в лица. Сам того не ведая, он подсказал нашим отцам единственно правильную линию поведения в данной непростой ситуации. Мы понимали, что офицер-гестаповец приехал к нам в сопровождении автоматчиков не для того, чтобы уточнять наши анкетные данные. Подтверждением тому была грузовая машина под нашими окнами.

Выбрав момент, Сашенькин отец вновь вступил в разговор.

— Извините. Разрешите сделать некоторые дополнения к этим анкетным данным.

— Bitte! — отреагировал немец.

Приосанившись, спокойно и уверенно Сашенькин отец назвал свой дворянский титул, последнюю должность в России. Перечислил все награды, полученные им от Самодержца всея Руси. После легкого поклона в сторону моего папы перечислил его посты по службе и награды. Затем внимательно посмотрел в глаза гестаповцу, слегка кивнул и произнес: «С кем имею честь?!»

Ход был очень сильным и точно попал в цель. Немец, сын состоятельных родителей, учившийся в университете, проживший половину своей жизни под скипетром царя, просто не мог забыть о почтении и уважении к титулам и должностям того времени. Офицер вытянулся в струнку, щелкнул каблуками и отчеканил…

Саша откинулась на спинку дивана, прикрыла глаза.

— Убей Бог, не могу вспомнить сейчас его фамилию, но то, что перед ней стояла приставка «фон» — это точно. Эта приставка обозначала, что он происходил из немецкого дворянского рода.

Представившись, немец с гордостью в голосе продолжил: «Мои предки также получали титулы, герб и награды из рук Императора. Получается, что мы с вами птенцы одного гнезда, а это меняет все дело».

Наши мужчины промолчали. Еще раз окинув нас взглядом, немец сказал, с вопросительными интонациями в голосе:

— Но я не вижу здесь вашего сына…

Сашенькин отец ответил, не отводя спокойного взгляда от офицера.

— Но мы уже писали и говорили о нем. В документах это должно быть.

— Да, я читал, что он где-то на юге. Но…

Он криво усмехнулся и кивнул в мою сторону.

— У него родился первенец, наследник, а он не удосужился его навестить, это как-то не по-русски, не по-человечески, как вы думаете?

Вопрос издевательский, и ответить на него спокойно — трудно. Выручили женщины. Как бы поддерживая немца, горестно вздохнули.

— Да, это ужасно, но что поделаешь, идет война. Вот когда все успокоится, он обязательно вернется, а сейчас очень опасно, кругом стреляют.

Резко крутнувшись на каблуках, гестаповец уставился на Сашенькиного отца.

— Но ведь мы с вами дворяне, не так ли?!

— Я вас понимаю, господин офицер. Если мой сын появится, он обязательно пройдет регистрацию, — твердым голосом ответил отец.

— Ну, вот и отлично. Если еще мы с вами не будем доверять друг другу, то неизвестно, куда покатится этот мир.

Развернулся и направился к выходу. Французишка в цивильном засеменил за ним, что-то громко нашептывая. Гестаповец остановился, повернулся к нам.

— Вы уже ознакомились с последним указом германской администрации?

— Если это касается сдачи радиоприемников, то да.

— И вы уже сдали?

— Еще нет, но у нас еще весь день впереди, — ответил мой папа.

— Вы в этом уверены? — немец злорадно хохотнул. — Ладно, окажу вам еще одну услугу: мои люди заберут его сейчас.

Махнул рукой, подзывая солдат. И, глядя в глаза отцу, скомандовал:

— Осмотрите квартиру и заберите приемник.

Он сделал упор на слове «осмотрите». Не обыскать, а осмотреть. Демонстрировал свое «благородство». Обращаясь к отцу:

— Где?

Сашенькин отец стоял в центре залы, он просто развел руки в стороны, указывая на двери родительских комнат. Бухая сапогами, солдаты ринулись в комнаты. От этого грохота на моих руках проснулся Витюша и начал хныкать.

— Извините их. Солдафоны они и есть солдафоны.

Мама подошла к нам с Витюшей.

— Я сейчас принесу ему бутылочку.

— Не надо, я покормлю его так.

Мама посмотрела на меня округлившимися глазами, растерянно пробормотала: «Ну, как знаешь». Дело в том, что уже несколько месяцев, как я не кормила Витюшу грудью.

Проходя мимо немца, демонстративно расстегнула верхнюю пуговицу на блузке и ушла в нашу комнату. За спиной услышала голос гестаповца: «Правильно, это хорошо, когда ребенок долго питается материнским молоком — будет здоровым». Я закрыла за собой дверь.

В комнате, на тумбочке за дверью, стоял новый хороший радиоприемник. Сашенька купил его перед самой войной. Положила Витюшку на кровать и начала закидывать приемник вещами — всем, что попало под руку. На лестнице уже слышны шаги автоматчиков, они возвращались. Лихорадочно дернула ящик с бельем и водрузила на кучу несколько вещей из дамского туалета.

В этом месте рассказа Сашин муж не выдержал, прыснул смешком.

— Аника-воин. Ты решила напугать их своими трусиками!

— Ой, ладно, тоже мне, Георгий Победоносец! Ты в тот день получил от отца по полной программе, забыл уже?

— Ничего я не забыл, дорогая, продолжай дальше. А то за нами подойдет машина, а ты еще на полпути.

— Ничего, подождут, мы-то их ждем.

— Ну, Саша, это неприлично.

На эту реплику она промолчала и продолжила.

— Метнулась опять к сыну, расстегнула блузку и попыталась предложить ему грудь. На что он ответил возмущенным ревом.

Без предварительного стука за моей спиной распахнулась дверь. Оборачиваюсь. На пороге стоят автоматчики. Мордатый, скабрезно ухмыляясь, уже шагнул в комнату, но за их спинами раздалось: «Halt, raus!» Солдат попятился. Появился офицер, извинился и плотно прикрыл дверь. Господи, неужели пронесло! На ватных ногах подошла к окну, отдернула штору, посмотрела на улицу и чуть не рухнула от ужаса.

На противоположной стороне улицы, на тротуаре, стоял Сашенька. Задрав голову, он смотрел на нас с сыном и делал нам ручкой. Казалось, что сейчас он загорланит: «Вот я, мои дорогие!»

Слегка оправившись от первого шока, я отчаянно замахала рукой. «Нельзя, нельзя, уходи», — показала рукой вниз. Он недоуменно посмотрел на нас и только потом, опустив голову, увидел немецкие машины. Начал активно рыться в карманах с видом человека, что-то потерявшего или забывшего. Повернулся и пошел назад. Сел в скверике на лавку так, чтобы сквозь кусты мог видеть, что происходит возле дома.

Даже сейчас, в семидесятые годы, вспоминая те далекие мгновения, Саша очень волновалась. Не находила ответа на какой-то вопрос. Резко повернулась к мужу, спросила:

— Хоть сейчас ты можешь мне ответить, как можно было не заметить две машины под нашими окнами? Или ты решил, что немцы приехали к нам чайку попить?

Муж тепло улыбнулся:

— Ты спрашивала меня об этом уже не раз, могу ответить немного по-другому. Ты стояла в распахнутой блузке, с обнаженной грудью. На руках ребенок. В тот момент с тебя можно было писать Мадонну с младенцем. Какие к черту машины и немцы после трех-то месяцев в лесу.

Саша повернулась ко мне:

— Вы слышите? Вам понятно? И это говорит партизан и конспиратор!

А мы с ее мужем уже хохотали. Глядя на нас, она не удержалась, засмеялась тоже:

— Мужики вы и есть мужики, что с вас возьмешь.

Добавила, обращаясь к мужу:

— Что-то я не помню, чтобы ты так оправдывался тогда, перед своим отцом.

Муж сквозь смех:

— А он что, не мужчина, по-твоему? Ему и так все было понятно.

И опять смех. Она укоризненно покачала головой, улыбнулась и дала шутливый подзатыльник.

— Э-эх, чудо ты мое престарелое.

И столько тепла, любви было в этих фразе и жесте, что любая молодая пара могла бы позавидовать им белой завистью. Далеко не каждому дано пронести эту чашу и не расплескать ее в пути. На языке так и крутился, готов был сорваться вопрос: «Как, где, в чем вы черпаете эти силы, это тепло, которым щедро делитесь не только между собой»? Вот сижу я сейчас с вами, разговариваю, слушаю вас. Такое впечатление, что сижу у затухающего костерка, два уголька уже подернулись сизым пеплом, а тепло все идет и идет! Где, в чем ваша вера? Вера, что вы все делаете правильно, и все будет хорошо! Ваша вера в Бога, вера в судьбу?! Да, возможно. Но они забрали у вас все. Родину, любимого сына, даже родной земли вам досталось всего несколько горстей. Но дали взамен силы, любви и тепла. Равноценен ли обмен, справедлив ли? Кто ответит? Никто! Так зачем задавать эти вопросы. Каждый должен сам искать ответ, а если не захочет, вот тогда ты — пустоцвет.

Отсмеялись. Саша продолжила:

— Это было последнее появление Сашеньки в доме до конца войны. Его отец сказал: «Не рискуй семьей, мы терпим, и ты терпи, чем лучше будете воевать, тем быстрей вернетесь по домам. Не давай повода этому мерзавцу с приставкой «фон» поставить всех нас к стенке. Уверен, он сделает это с удовольствием».

Потом были вечера и ночи у сохранившегося радиоприемника. Звук приглушали до самого минимума и слушали, слушали. Слезы радости после побед под Сталинградом, Ленинградом. Были еще записки из «песочницы», но месяцев через десять прекратились и они.

На соседней улице был крошечный салон мужских причесок, всего на два кресла. Его хозяин, пожилой француз, и был связным партизанского отряда. До сих пор неизвестно, выследили ли его фашисты, или его выдал провокатор. Но когда за ним пришли гестаповцы, он отстреливался до последнего патрона, а последний оставил себе. Буквально в первые дни после освобождения Парижа мы всей семьей пошли к его салону. Положили свой букет на огромную охапку цветов, принесенных людьми еще раньше нас. Видно, он был «почтальоном» не только нашей семьи.

Французские партизаны, «Маки», одними из первых входили в освобожденный Париж. Все население города высыпало на улицы встречать своих героев. В первых рядах одной из колонн, сильно прихрамывая, вышагивал и наш Сашенька.

В последний год войны карательные отряды немцев и полицаи буквально по пятам преследовали отряд. Ожесточенные стычки и бои стали почти ежедневными. Отряд нес большие потери, но доставалось и немцам. Что это было? Предсмертная агония фашистов или активная деятельность предателей, внедрившихся в отряд? Сейчас сказать трудно. Но каратели буквально висели на плечах партизан. За последние годы отряд сильно разросся не только за счет местного населения. Многие примкнули к отряду, бежав из лагерей. Кого там только не было! Поляки, чехи, русские, югославы — всех не перечесть. Каждого не проверишь, приходилось верить на слово. В одном из боев Сашеньку тяжело ранило осколком снаряда в бедро. Друзьям удалось надежно спрятать его в крошечной горной деревушке. Престарелая француженка лечила и выхаживала его более двух месяцев. Окрепнув, встав на ноги, но не долечившись, он вернулся в отряд. И вот теперь вместе с боевыми друзьями входил в освобожденный Париж.

На этот раз она замолчала надолго. А когда начала говорить, я услышал то, чего не ожидал услышать.

— Вы понимаете, наш сын Витюша был очень поздним ребенком. Когда закончилась эта проклятая, мерзкая война, мои женские годы ушли безвозвратно, я уже не могла иметь детей.

В этой реплике было столько горя, чисто женского отчаяния по неосуществившейся полностью мечте, что мне стало как-то не по себе. Я промолчал. А что я мог сказать ей?

— Мы так хотели дочку! Господь дает девочек не для войн, а для любви, домашнего очага, для продолжения рода. Мы просили для себя такую малость! Да будь трижды прокляты войны, все эти десятилетия они преследовали нас.