Вернуться домой

Глава 20 ЭШЕЛОН ИДЕТ НА ВОСТОК

Накрытый несколькими слоями шинельного сукна, глухо задребезжал телефонный звонок. Сунув руку под сукно, комендант снял трубку. Вытянул телефонный шнур на всю длину, отошел подальше от стола. Понизив голос, ответил:

— Слушаю вас.

Слушал, ответил почти шепотом:

— У меня тут мертвый час. Ваши «крестнички», детишки из Ленинграда, приморились немного, спят после обеда, да и мой помощник тоже. Вот поэтому и шепчу. Пусть поспят.

Звонила военврач из госпиталя, просила помочь определить на ближайший эшелон одного из выписанных раненых — ему дали недельный отпуск домой. Узнав, куда старшине надо добираться, комендант даже обрадовался:

— Обязательно помогу, дети ведь, тоже туда едут. Будут вместе ехать, все взрослый пригляд будет. К эшелону мой помощник поедет, все объясню ему, пусть ваш старшина к первому вагону подходит, там и встретятся.

Примерно через час разбудил старшего лейтенанта. Глянул на его помятое лицо, взъерошенные волосы:

— Иди умойся, приведи себя в порядок, будем потихоньку ребят поднимать. Пора собираться.

Пока помощник плескался под раковиной в соседнем помещении, расстелил на столе газету и высыпал на нее весь оставшийся кусковой сахар, завернул. Пододвинул к свертку баночку с остатками меда. Когда в комнату вернулся помощник, отвел его к окну. Стал тихо инструктировать его. Объяснил, что с ребятами должен ехать взрослый дядька — старшина из отпускников, из того же города, куда эвакуировали детский сад.

— Размести их в одном купе, он мужик, говорят, серьезный, пусть приглядывает за ребятней, дорога она и есть дорога. Он город знает, проводит до места. Давай, будем поднимать ребят.

Подошел к дивану, притронулся к Катиному плечу. Девушка сразу проснулась, повернула голову.

— Вставай, дочка, надо собираться потихоньку.

Девушка села на диване:

— Пойду, пока сама умоюсь, а они пусть еще чуток поспят. Сколько у нас времени есть?

— Да не спеши ты, есть еще время.

Умывшись и причесавшись, Катя начала будить малышей. С трудом растолкав их, отправила умываться. Подполковник начал объяснять Катерине насчет их попутчика. Закончил так:

— Я старшего лейтенанта предупредил, и ты, Катерина, на него надави, если что. Не дай Бог поезд придет ночью, город большой, незнакомый, как вы там будете, а он вас обещался до самого места проводить. Так что имей это в виду.

— Хорошо, спасибо вам большое за все-все.

— Да брось ты, нашла за что благодарить. Возьми-ка вот, убери в узелок, в дороге-то кипяток будет, чайку попьете, — пододвинул к ней сверток с банкой.

— Ой, да что вы, зачем, у нас все есть.

— А ну, разговорчики в строю, — шутливо скомандовал комендант. — Собирай все и одевай ребят.

Катя начала помогать детям одеваться, а подполковник повернулся к помощнику.

— Сергей, шоферу-то сказал, чтобы машину прогрел, а то ребятки сейчас с тепла да в холодную железяку?

— Обижаете, Иван Семеныч, конечно, сказал, минут десять уже как прогревает.

— Ну и хорошо.

Провожать отъезжающих пошел до самой машины. Потрепал по головам малышей, прижал к себе Катерину, сказал:

— Ты уж, дочка, поосторожней там, в поезде, война все же идет, народ разный может шататься. Держитесь дядьки-попутчика. Как обустроитесь на месте, черкни мне пару строк, не поленись, чтобы у меня сердце на месте было. Сергей адресок вам оставит.

— Конечно, Иван Семенович, обязательно напишу.

— Ну, давайте!

И чуть не добавил: «С Богом». Но удержался, а может быть, и прошептал вослед отъезжающей машине.

Ранние зимние сумерки окутали городок. На улицах — никого. На окнах домов плотные шторы светомаскировки, ни огонька. Только узкие лучи затемненных фар машины бегут по искрящемуся на морозе снегу.

Приехали на вокзал. Вот здесь было оживленно. Суетились группки отъезжающих, слышались команды военных. У санитарного вагона заканчивали погрузку раненых, отправлявшихся в более дальние, тыловые госпитали. Пыхтел выхлопами пара, изредка отплевывался тонкой струйкой горячей воды черный паровоз. От него пахнуло горелым углем и смазкой. До отправления оставались считаные минуты.

Докуривая самокрутку, у первого вагона их дожидался высокий старшина. Бросил окурок, козырнул старшему лейтенанту, представился. Лет сорок с лишним, пшеничные, с темным пятном от курева, пушистые усы. Присел на корточки перед малышами, весело сказал:

— Что, «огольцы», вместе едем, оно и правильно, довезу вас в целости и сохранности. Вместе-то веселей будет.

Поднялись в вагон. Детвора сразу начала спорить и делить, кто на какой лавке спать будет. Естественно, претендуя на верхние. Забрасывая вещмешок на вторую полку, старшина пресек споры:

— Так, слушать сюда. Днем можете лазать, где хотите, а спать будете вместе вот здесь, — и похлопал по правой нижней полке.

Заметив недовольство на детских лицах, добавил более строго.

— Вон какие худые, запросто поместитесь. Еще не хватало, чтобы с верхней загремели. Это вам не городская электричка, а военный эшелон, так может тряхануть, что не соберешь потом вас. Все понятно?

Под его строгим взглядом детишки притихли, присмирели.

— Если понятно, то размещаемся и поехали.

Начал расстегивать и снимать шинель. Катя с Сергеем стояли в проходе. Достав из кармана гимнастерки листок бумажки, Сергей протянул его девушке.

— Здесь наш адрес с Иваном Семеновичем, как он говорил, не забудьте, напишите, а то он волноваться будет, — и, смутившись, добавил тихо: — Я тоже.

— О чем вы говорите, Сергей, конечно, как только доберемся до места, так сразу и напишу. Бабулькам нашим тоже, они просили.

Слегка покраснев, с еле заметными просительными нотками в голосе парень продолжил:

— Я уже просился на фронт, пока не отпускают, обещали через месячишко. Можно я вам напишу потом, с фронта?

Поднял глаза на девушку. Она радостно улыбалась:

— Конечно, буду ждать!

Эшелон слегка дернулся. Катя протянула ему ладошку, прощаясь. Сергей схватил девичью кисть, слегка пожал, сияющие глаза встретились.

— Побегу я, счастливо вам.

— И тебе, Сергей, счастливо, постарайся уцелеть, пиши, буду ждать.

Уже из тамбура парень громко крикнул:

— Постараюсь, обязательно напишу, жди меня!

Эшелон еще раз дернулся и тронулся, набирая скорость. Опираясь на палку, Сергей старался бежать вровень с вагоном, сколько мог, и все махал и махал одной рукой. Вот таким Катя и запомнила его на всю жизнь.

Николай замолчал. Долго, бесцельно крутил сигаретную пачку в руках, обдумывая что-то. Спросил:

— Рассказывая, я буду отвлекаться, перескакивать в воспоминаниях, мне так легче. Ты не запутаешься, все поймешь?

— Ради Бога, рассказывай как тебе удобно, не запутаюсь.

— Мне было лет двенадцать. Болел ангиной. У нас в детском доме был изолятор для подобных случаев, но тетя Катя меня туда никогда не помещала. При детском доме у нее была небольшая квартирка из двух комнатушек, где она и прожила всю жизнь. Когда я болел, она просто забирала меня к себе, чтобы я не контачил с другими детьми. Четыре-пять дней жил у нее, делал уроки, лечился, а когда болезнь отступала, возвращался в свою группу к ребятам. Естественно, ребята мне завидовали, считали меня любимчиком Екатерины Николаевны. Так оно и было, но других поблажек от нее не было.

В тот день с компрессом на горле я маялся от безделья. Уроки сделаны, читать не хотелось, по телевизору ничего интересного нет. Уезжая в город на какое-то совещание, Катя закрыла меня на ключ, чтобы у меня не было соблазна убежать к ребятам в группу или им навестить приятеля. Бесцельно бродил по комнате. Обратил внимание на большую берестяную шкатулку, стоявшую на серванте. Взял в руки, разглядывая красивое теснение и затейливую резьбу. После очередного разворота вещицы крышка шкатулки осталась у меня в руках, а нижняя часть вместе с содержимым рухнула на пол. Все рассыпалось. Елозя по полу на коленках, начал собирать. Несколько денежных купюр, сберегательная книжка, Катин диплом, всевозможные справки и прочие непонятные для меня бумажки.

На самом дне шкатулки, не выпав на пол, остались лежать фотография молодого парня в военной форме и письмо. На фотографии — высокий худощавый парень с копной светлых волос стоит, прислонившись к стволу старой березы. Погоны старшего лейтенанта, петлицы со скрещенными пушечками артиллериста. В одной руке — офицерская фуражка, в другой — франтовато смятая «сапожком» папиросина. Волосы настолько светлые, что на фоне крупных светлых пятен березовой коры почти неразличимы. На обороте надпись «Кате от Сергея на память», ниже — дата военного года. Не удержался, достал и прочитал письмо. Парень писал, что он все же добился отправки на фронт. Его назначили командиром артиллерийского дивизиона и со дня на день отправят на передовую. Просил не забывать его, писать чаще, ну, и прочее, что обычно пишут в такие минуты люди, тем более молодые люди. А в конце письма простенькие, наивные, но искренние, явно собственного сочинения стихи. В каждой строчке чувствовалось, как парень, смущаясь, признается в любви Кате.

Прошли годы и уже в тот, последний вечер перед проводами меня в армию, сидя в ее комнатке, я услышал от Кати подробный рассказ о родителях, вспомнила она тогда и этого старшего лейтенанта. Письмо с фотографией от него было первым и последним. В пятидесятые годы, по совету нашего кочегара, инвалида войны Палыча, она, представившись невестой Сергея, написала запрос в архив с просьбой сообщить о судьбе Сергея. Сердцем понимая, что вряд ли найдет его где-либо живым. Хотя бы указали, где он погиб, есть ли могилка и можно ли будет съездить. Ответа долго не было, но через пару месяцев пришло письмо на официальном бланке.

Ей сообщили, что подразделения, в состав которых входила и войсковая часть Сергея, вели тяжелые и ожесточенные бои в окружении, сведениями о его гибели архив не располагает, в списках попавших в плен его тоже нет. По архивным документам он проходит как пропавший без вести. Вот так.

Достав очередную сигарету, Николай прикурил, после первой затяжки сказал:

— Представляешь, сколько их таких еще осталось? И не только после той войны.

Отвернулся и надолго замолчал.

Вот только теперь я понимаю, о ком и о чем он, наверное, думал тогда, сидя на лавочке вместе со мной…

…Я непроизвольно потянулся к карману с сигаретами. Дьячок, укоризненно поглядев на меня, покачал головой. Настоятель, сидевший напротив нас в кресле, добродушно пробасил, обращаясь к дьяку:

— Ладно тебе, дьяче, это же болезнь, чего на больных обижаться, когда припрет, сам бросит. Покажи ему, где можно. А я пока со стола приберу, не звать же Ефросиньюшку, сами справимся.

Следом за отцом Станиславом прошел в небольшую кухоньку, находившуюся за кабинетом настоятеля. Дьякон открыл следующую застекленную дверь, и мы оказались в небольшом садике с обратной стороны храма. Крошечный участок был плотно засажен кустами сирени, уже отцветавшей в это время во Франции. У стены — небольшой столик, лавочка и урна.

— У нас же бывают гости, многие тоже подвержены этой заразе, — ткнул пальцем в сигаретную пачку в моих руках. Вот для таких случаев и пришлось соорудить такое «убежище». Покуришь и возвращайся, а я пойду помогу батюшке.

Повернулся и ушел в кухню.

Понимая, что бегать на перекур будет как-то неудобно при стариках, выкурил одну за другой две сигареты, так, чтобы «аж дым из ушей пошел» — с запасом. Вернулся в зал. Сладостей на столе уже не было, но зато посреди столика стояло большое блюдо с сушками. Нашими, московскими или питерскими простыми сушками, которые в советское время продавались по тридцать шесть копеек. Крепенькие, ломающиеся с треском, душистые. Не удержался, спросил:

— Ничего себе, откуда такая роскошь в Париже?

— Что, нравятся, любишь тоже похрустеть? — спросил настоятель, улыбаясь.

— Не то слово, обожаю с самого детства.

— Нас с отцом Станиславом тоже балуют, знают некоторые прихожане нашу слабость — то один привезет гостинец, то другой. В посольстве российском у нас один приятель образовался, не забывает нас — каждый раз, как возвращается из России, обязательно привозит. Ну, да ладно, садись, продолжим, что ли.

Вот так и пришлось мне мучиться: они слушали, похрустывая сушками, а я, изредка сглатывая слюну, продолжал рассказ, зная точно, что, как только вернусь домой, первый визит будет в булочную, что у нас на углу Пискаревского и Тухачевского. Куплю сразу два пакета сушек и отведу душу.

Тогда, в парке при ярмарочном комплексе, Николай тоже продолжил рассказ.

— Эшелон состоял всего из нескольких пассажирских вагонов, а остальная длиннющая цепочка состава была составлена из грузового порожняка и пустых платформ. Половина пассажирских вагонов санитарные, с красными крестами на боках, для раненых, отправляемых в глубокий тыл. В остальных вагонах было много блокадников из Ленинграда, в основном, изможденные голодом, с землистого цвета лицами женщины и детишки с восковыми, почти просвечивающимися личиками. Детского шума, возни, разговоров и тем более смеха не было слышно. Просто сидели или лежали с отрешенными лицами — видно, еще не понимая, что их спасают от ада, предшествующего этому эшелону. Старшина, попутчик дядя Коля, поглядывая в сторону блокадников, шептал тихо:

— О Господи, Царица небесная, а им-то за что такие муки?

Отворачивался к окну.

Были в вагонах и такие, как их старшина, получившие непродолжительный отпуск домой после излечения, но совсем мало, человек десять, не более. Прошелся по вагонам военный патруль, приглядываясь к людям, проверяя документы у мужчин и более внимательно, у военных отпускников.

Поезд мчался сквозь заснеженные поля все дальше и дальше на восток — к Уралу. Стремительно пробежав определенные участки пути, долго отстаивался на полустанках и небольших станциях, пропуская идущие навстречу военные эшелоны в сторону Ладоги. Груженные продовольствием, военной техникой и войсками эшелоны двигались почти без остановок. Заправка водой, углем, смена паровозной команды — и вперед к Ленинграду, к замерзшей Ладоге. Дальше по льду, постоянно меняя маршруты движения, караваны машин, объезжая полынь, пробивались под бомбежками и обстрелами к блокадному городу. Еще никто не знал, сколько сотен ночей и дней, голода, холода ждет горожан, сколько их не доживет до прорыва блокады родного города. Пройдут годы, прежде чем весь мир узнает, содрогнется в ужасе и восхитится мужеством людей. Узнает хотя бы приблизительные цифры об огромных страшных братских могилах не только на Пискаревском кладбище, но и еще на нескольких. Миллионы лежат там, миллионы тех, кто не позволил врагу осквернить камни города Петра. Это вам не Париж, который позволял врагу неоднократно вышибать сапогом городские ворота столицы Франции.

…А пока эшелоны мчатся к Ладоге.