Вернуться домой

Глава 18 ОТ САМЫХ ИСТОКОВ

Последний день работы на ярмарке — самый суматошный. Утром, пока в залах еще мало посетителей, новички бегают по стендам, обмениваются адресами и телефонами. Владельцы стендов, для кого ярмарка оказалась удачной, обсуждают и планируют очередные выезды. Те же, кто «пролетел, как фанера над Парижем», устраивают в последний день дикие распродажи, пытаясь спасти положение.

Надо оплачивать гостиницы, производить окончательный расчет с организаторами поездки. В противном случае могут за бесценок описать остатки товара и «зарубить» визу лет на пять. Более ушлые «ветераны» успокоительно похлопывают подобных коммерсантов по плечам и не без ехидства напоминают им их же рассказы первых дней. О гостиницах «в пяти минутах ходьбы от ярмарки, где все включено», о гостиничных номерах с платными каналами телевидения. Напоминают бедолагам, как те пыжились в первые дни, изображая из себя всезнающих и крутых. В заключение делают вывод, что все через это проходили. Вот это истинная правда: сея чаша никого в свое время не миновала. Отходят от неудачника, прикидывая в уме: «Приложился «фейсом» об стол так, что больше не появится, похоже». А этот настырный — полезет еще раз.

Отсев среди новичков проходит примерно пятьдесят на пятьдесят. Одни отваливаются уже после «первых брызг на столе». Другие упорно лезут во вторую, в третью ярмарку, неся убытки все меньше и меньше, набивая при этом не только физиономию, но и руку, приобретая опыт.

Таким упертым могут даже шепнуть по секрету о какой-либо потрясающей ярмарке в глуши Испании или Франции, куда якобы, побросав лопаты и мотыги, сбегаются фермеры со всей округи, выстраиваясь в дикие очереди за русскими матрешками и цветастыми платками для своих подруг. Он едет туда — пролетает в пух и прах так, что если бы билет не был в два конца, то пришлось бы наниматься в батраки к тем же фермерам. Когда он всплывает на очередной ярмарке, о нем уже говорят так: «Сел на иглу».

Да, может быть, чересчур жесткое сравнение, скорее такое состояние и поведение больше похоже на эффект моряка. Те, кто плавал, знают, что море затягивает. Люди рвут связи с ним через год-два… или уже никогда. Так происходит и тут. Мелькают страны, города, постоянно новые впечатления, новые знакомства с бытом, особенностями людей, а если у человека с головой все в порядке, то и деньги приличные начинают капать. Его уже начинают признавать своим в определенных кругах, побаиваются как конкурента, понимая, что на кривой козе уже к нему не подъедешь.

Парижская ярмарка всегда была последней в цепочке весенних мероприятий. С середины мая население Европы начинало экономить деньги на летний отпуск и участвовать в более поздних мероприятиях, значит, обрекать себя на провал. К этому времени накапливались усталость, раздражение ко всему упорядоченному и прилизанному. Все начинали рваться домой, желая вдохнуть из выхлопной трубы «дыма отечества», чтобы затем, месяца через два-три, получив удушье, скучать по порядку и организованности. И опять все сначала.

Утром спускаемся в холл гостиницы. У стойки на ресепшене оплачиваю номера. Расплывшись в заученно приветливой улыбке, администратор благодарит нас и выражает надежду, что в следующий раз, посещая Париж, мы вновь воспользуемся услугами их гостиницы. Короче — исполняем обычный, никого не обязывающий политес. Идем на парковку гостиницы и грузим личные вещи в багажник «ласточки». Целых две недели она отдыхала на парковке, но в эту ночь ей предстоит неплохо поработать на автобанах Франции, Бенилюкса и Германии.

Приехав на ярмарку, оставляю машину на огромной подземной парковке, и поднимаемся в павильон к нашему стенду. Пока девчонки в переговорной комнатке варят кофе, собирают на стол завтрак, осматриваю остатки нашего товара и прикидываю, сколько времени уйдет на сборы, упаковку, загрузку в машину. Официальное закрытие — в восемь часов вечера, но уже с пяти часов все стенды начинают потихоньку сворачиваться. Представители дирекции ходят по павильонам, пытаются сдержать этот процесс, но, как правило, эффект от этих уговоров и угроз штрафа нулевой. Вот и нам желательно к восьми часам уже поставить машину под загрузку, тогда есть шанс выскочить из Парижа на автобан еще при естественном вечернем освещении. Транспортные кольца и развязки Парижа достаточно сложные, и если прозеваешь нужный съезд, то можно уехать черт-те куда. Поработали мы в этот раз вроде неплохо, остатков немного должно получиться. Уже потом, на автобане, девчонки улягутся «валетом» на заднем сиденье и будут спать, а я всю ночь буду гнать до немецкого Дюссельдорфа. Часам к пяти утра должны добраться, если все пойдет по плану. Правда, загадывать время на дороге нельзя — плохая примета. Затем уже я завалюсь отсыпаться, а девчонок отвезут в аэропорт, и менее чем через три часа их будут встречать в Пулково.

Быстро позавтракали, а потом перекурили. Остатки продуктов убрали в холодильник. Обедать еще предстояло на стенде, а вот ужинать будем уже в кафе на автобане. В зале появились первые стайки посетителей. Последний день работы ярмарки имеет еще одну особенность: это — день любителей распродаж. Но на нашем стенде им ничего не «обломится», отработали мы нормально, и распродавать нам нечего.

В тот день мы заметили Николая сразу — народа в зале было еще мало, он появился, можно сказать, в первой «волне». Улыбаясь, направился сразу к нашему стенду. Поздоровались. С девчонками шутливо раскланялся и вручил им по огромной плитке швейцарского шоколада, комментируя:

— Это взятка, собираюсь умыкнуть вашего шефа на пару-тройку часов. Вы не возражаете?

— Да ради бога, но если только без выпивки. Ему сегодня всю ночь за рулем сидеть.

— Естественно, что ж я, не понимаю, что ли, тем более у него будут такие чудесные пассажирки. Посидим с ним пару часиков на лавочке, поболтаем — и я уеду. А вот в следующий ваш приезд, я думаю, вы сможете задержаться на парочку дней, и мы погуляем по городу, съездим в пригороды Парижа, есть масса чудных мест. Я сам за два года, что здесь живу, мало что еще видел.

Кто-то из сотрудниц ответил:

— Отлично, но не будем загадывать. Кто знает, где мы будем через год?

Николай повернул голову в мою сторону.

— Ваш шеф обещал мне, что вы приедете и на следующий год.

Улыбаясь Николаю и поглядывая на меня, девчонки добавили:

— Вполне возможно, но вы должны знать, что у шефа восемь сотрудниц и каждая не против побывать в Париже. Так что большой вопрос, кто приедет и что будет через год?

Изобразив изумление, Николай развернулся корпусом в мою сторону, шутливым взглядом окинул меня с головы до ног и протянул:

— Ничего себе, а так со стороны посмотреть, вроде на араба не похож, и вдруг такой цветник имеет! Но я буду просить его за вас.

Девчонки ему со смехом:

— Так у нас в России сейчас только гаремы не приветствуются, а вот цветники — пожалуйста.

Со смехом упорхнули к витринам. В этот момент к нашему стенду как раз подошли несколько пожилых пар французов — наших основных клиентов.

Уже на выходе со стенда я кивком головы показал сотруднице направление на стеклянную стену павильона:

— Мы там будем, на аллейке в тенечке, если что — позовете.

Ответив что-то пожилой француженке, она бросила быстрый взгляд в нужном направлении и подтвердила:

— Хорошо, Евгеньич.

Мы с Николаем вышли на улицу.

Одна из стеклянных стен павильона с вращающейся дверью выходила на большую парковку такси, а другая выводила на тенистую аллейку. Вот туда мы и направились. Вся территория ярмарки, в отличие от множества других, на которых нам доводилось работать, напоминала больше огромный, тенистый и весьма старый парк. Чувствовалось, что за ним очень хорошо следят и ухаживают, но не причесывают и вылизывают, как, например, немецкие парки. Здесь не было видно фигурно подстриженных кустов, шапкообразных крон деревьев. Цветов много, но цветоводы-декораторы так искусно умудрились вписать эти островки в ландшафт, что создавалось впечатление, будто цветы выросли сами по себе, без участия человека. Петляющие по парку тропинки выводят вас к павильонам, перед которыми на информационных стендах можно прочитать, что можно увидеть в этих павильонах. Если вам неинтересно, идете дальше по тенистой аллейке. Кругом — удобные лавочки, урны и фонтанчики с пульсирующей струйкой воды для питья. Никто вас назойливо не призывает посетить то или иное место. Вот именно отсутствие этой казенной, коммерческой атмосферы, так присущей множеству других европейских ярмарок, привлекает парижан и не только. Люди целыми семьями прячутся от огромного шумного города в этом парке, совмещая приятное с полезным. Полезным не только для себя, но и для нас — участников.

Мы выбрали небольшую — всего на два места — лавочку под большим раскидистым каштаном. Это место хорошо просматривалось с нашего стенда, так что если у моих сотрудниц возникнут какие-то проблемы, они быстро смогут меня позвать.

Достали сигареты и закурили. Несколько минут сидели молча. Стряхнув столбик пепла с сигареты, Николай сказал:

— Вот ведь черт, а под рюмку действительно легче продолжать такой разговор.

Я пожал плечами.

— Ты же вроде еще вчера вернулся? Вот вчера можно было и под рюмку, а сегодня — извини, не могу.

— Да, прилетел вчера, но что-то чертовски устал в этот раз от перелета, решил поваляться в кровати.

— Очень большой перелет был?

Николай ничего не ответил. Через небольшую паузу продолжил:

— Валялся и все думал, а нужен ли тебе мой рассказ?

— Мне?! Или…

Он не дал закончить:

— Да ладно тебе. Мне… конечно, мне…

Начал рассказывать:

— Начну издалека. Мои деды и бабки были из Питера. Работали на крупном заводе, кажется, на «Ижоре». В одной семье был сын, а в другой, дочка, на два года моложе мальчишки. Потом началась война. Немцы быстро подходили к Ленинграду, и мужья, отказавшись от брони, ушли на фронт.

О блокаде Ленинграда, думаю, тебе не надо рассказывать?

Я утвердительно кивнул, Николай продолжил:

— На заводе, в бывшем «красном уголке», организовали детский сад для детей работников. Город бомбят, обстреливают, голод, холод, по пустым и не только по пустым квартирам шныряют мародеры, а тут в квартире малый ребенок. Ну, сам понимаешь. С голодухи-то творилось все, что угодно, теперь эти факты уже не скрывают.

Вот в таком детском саду и оказались мои будущие отец и мать. Отцы на фронте, а матери у станков, но хотя бы рядом с детьми. Завод тоже обстреливали и бомбили, но все же матерям легче, спокойней. Понимали, что детей всегда успеют спрятать в бомбоубежище при налете. Когда по льду Ладоги наладили снабжение города, то обратным ходом на Большую землю стали эвакуировать из города в первую очередь детей. Дошла очередь и до заводского детского сада. Детей укутали во все теплое, что только можно было найти. Матери спасали детей, понимая, что дети могут не вынести голода и холода блокады. Ведь никто не мог сказать, сколько она еще продлится и чем закончится.

При ясной погоде Дорога жизни работала только ночью, в это время суток и шли машины с детьми из города. На ночной лед Ладоги детский сад выехал несколькими машинами. В кузове головной «полуторки» были двадцать два ребенка в возрасте от пяти до семи лет и молоденькая семнадцатилетняя нянька — Катя. В кабине с шофером сидела пожилая воспитательница. Ночь была ужасно холодная и вьюжная, снежные смерчи кружили по льду. Порывы ветра хлестали колючим снегом по спинам детей, сбившимся в большую кучку ближе к кабине, где сидела девушка. Двух малышей, маленькую девочку и пацана лет семи, она прижимала к себе. Ребята были одеты хуже остальных детей, и она пыталась их согреть.

Николай встал, потушил сигарету о край урны. Повернулся ко мне.

Все, что я сейчас рассказываю о родителях, сам я узнал от тети Кати — Екатерины Николаевны — когда стал уже взрослым. Она рассказала мне перед самым призывом в армию. Не знаю, почему, но мои родители мне ничего не рассказывали. Видно, боялись, что я ничего не пойму из этого, слишком мал. Когда я остался один, мне исполнилось всего десять лет.

А тогда, на Ладоге, под колесами машины раздался треск. Переднее правое колесо провалилось, затем заднее. Машина резко накренилась и вдруг начала стремительно кабиной вперед проваливаться под лед. Как говорила тетя Катя, она не помнит криков ужаса, буквально ничего, только черную, парящую на морозе воду и борт кузова машины, накрывающего их. Видно, интуитивно или на уровне какого-то животного рефлекса она намертво вцепилась в одежонку сидевших вплотную к ней ребятишек. Чудом ей удалось всплыть на поверхность этой страшной полыньи, удерживая в руках детей. К страшному месту уже бежали люди из остановившихся машин и от ближайшего зенитного орудия. Мужчины, лежа на льду, подхватили детей и стали вытаскивать их из воды. Ее, вконец обессилевшую, мокрая одежда неумолимо потянула вниз. В последний момент одному из водителей следовавших за ними машин удалось ухватить девушку за волосы и поднять голову над страшной водой. Еще чьи-то руки схватили ее за воротник пальто и вытащили на кромку льда.

Больше Ладога никого не отдала.

Затем, уже в палатке зенитного расчета, их раздели, буквально сдирая моментально задубевшую на морозе одежду. Выгнав из палатки мужчин, женщины-зенитчицы начали растирать девушку и детей. Переодели в солдатское белье, укутали в шинели и тулупы, усадили возле печки, начали отпаивать детей горячим чаем, а девушку заставили выпить несколько глотков разведенного спирта.

Что было потом, тетя Катя не могла вспомнить. Очнулась на короткое время уже на противоположном берегу Ладоги в крошечном деревенском медпункте. Еле слышно, лихорадочно шептала, звала детей, металась в жару и опять впадала в беспамятство. Пожилая сельская фельдшерица пыталась, как могла, успокоить ее, несколько дней и ночей буквально не отходила от ее лежанки.

За пару зимних месяцев через эту деревеньку прошло множество машин с блокадниками из Ленинграда. Фельдшерице довелось насмотреться на людей-теней — еле живых скелетов, возраст которых зачастую невозможно было определить. Вот и эту то ли женщину, то ли девчушку с двумя детишками не повезли дальше — боялись, что не довезут. Привезли к ней в медпункт. Молодой шофер на руках внес женщину в дом, а второй мужчина принес в охапке двух детишек, замотанных в солдатские шинели. Но когда они повторной ходкой от машины принесли и выгрузили в сенях задубевшую и звенящую льдом одежду блокадников, коротко рассказали ей, из какого ада вынырнула женщина, держа в руках детей, фельдшерице стало плохо: слабо охнув, она начала тихо сползать по стене на пол. Бедным мужикам пришлось в первую очередь приводить в чувство уже ее.

Весть о молодой девушке с детьми мгновенно облетела село, и в медпункт зачастили местные женщины. Кто нес хлеб свежей выпечки, кто крынку с молоком. Потихоньку, осторожно подкармливали детей, помогали фельдшерице по дому. Вот от детей и выяснили, что больная им не мама, а нянечка детского сада. Старухи горестно охали и причитали, прикладывая концы головных платков к глазам. Критически разглядывали высушенную городскую одежду, вздыхая, говорили: «Да разве ж можно в таком ходить, зима-то в этом году лютая».

Через несколько дней в доме появился старенький, но еще вполне сносный тулупчик для девушки. Нашлись для всех удобные и теплые «катанки» — деревенские валенки. Всем селом одевали и утепляли блокадников, готовя к дальнейшей дороге. Неделя ушла на то, чтобы сбить температуру и приглушить утробный кашель у девушки. Когда она более-менее пришла в себя, первый ее вопрос был о детишках: «Что с ними, где они?»

Ее успокоили, объяснили, что и дети здесь — с ней, спят в соседней комнатке. Впервые за все дни в ту ночь она уснула спокойно и со следующего дня потихоньку пошла на поправку. Уже через несколько дней полулежа читала еще слабым голосом ребятам, забиравшимся к ней на лежанку, старые, еще довоенные газеты, найденные на пыльных шкафах медпункта. Затем появились потрепанные детские книжки — видно, кто-то из сельских старушек расстарался. Вот по этим книжкам с крупным шрифтом и начинали дети учить буквы с помощью Катерины, а затем потихоньку складывать их в слова.

Прошла еще неделя. Девушка начала вставать и немного ходить, опираясь одной рукой о стены и шкафы. Силы очень медленно и с трудом возвращались к ней.

Как-то утром фельдшерица заметила на сельской улице санитарную машину. Она стояла на обочине с открытым капотом, а шофер, стоя на бампере, копошился в ее внутренностях. Высокая женщина в армейском тулупчике, из-под которого выглядывал белый халат, пританцовывая на морозе, поторапливала водителя, а тот, поднимая перепачканное лицо от двигателя, пытался ей что-то объяснить.

Накинув телогрейку, фельдшер выскочила на улицу и подбежала к военврачу. Торопливо стала рассказывать ей историю девушки, стала просить, умолять заглянуть на минутку в медпункт, осмотреть и послушать детей, ежеминутно повторяя: «Я же не врач, только фельдшер, а вы-то с образованием. Вон мой домишко-то, прям рядом с дорогой. Всего-то на минутку. Один черт ваш чумазый еще в моторе ковыряется, а мы всего на минутку».

Открывая дверцу кабины и ставя ногу на подножку, врач обернулась, отвечая на просьбы: «Да что ж вы так убиваетесь?! Я ведь не только врач, но и женщина, да и дети есть. Сейчас посмотрим ваших больных».

Вытащила из кабины большую медицинскую сумку защитного цвета с красным крестом на брезентовом боку. Закинув ее на плечо, спросила:

— Пошли, что ли, показывай, где дом-то…

— Да вот он, напротив прямо.

В этот момент по улице проходила колонна тяжелой техники, рев дизелей и лязг гусениц заглушал все. Врачиха подошла к шоферу, дернула его за штанину и, когда он нагнулся к ней, прокричала ему в ухо:

— Я буду вон в том доме, надо посмотреть больных, когда закончишь, сразу бегом за мной.

Шофер молча кивнул и опять запустил грязные руки в мотор. По протоптанной в снегу тропинке женщины направились к дому. Изредка оборачиваясь назад к врачу, фельдшерица продолжала рассказывать:

— Она-то девчонка, сама еще пигалица, с голодухи аж светится, да еще двое малышей с ней. Даже в уме не укладывается, как она сумела из такого омута вынырнуть да еще и детишек спасти. Мы свою Ладогу знаем, с ней не всякий крепкий мужик справится, а тут девчонка, в которой непонятно в чем и душа-то держится. Уму непостижимо! Ты уж будь добра, посмотри их хорошенько, послушай. Им ведь надо ехать дальше, искать свой детский садик где-то на Урале.

На крыльце потопали ногами, отряхивая снег с валенок, вошли в сени.

Разметав по подушке темные пряди волос, девушка спала. Будить ее не стали, женщины тихо прошли во вторую комнатку — к детям. Военврач сняла и бросила на лавку тулупчик. Осталась в белом халате, две верхние расстегнутые пуговицы которого давали возможность видеть на ней военную гимнастерку офицерского сукна. Ополоснув руки под рукомойником, вытерла их полотенцем, поданным хозяйкой. Положила на стол и расстегнула сумку, начала доставать из нее немудреные медицинские инструменты, присела на табурет у стола. Улыбаясь, позвала детей к себе:

— Идите ко мне, мои хорошие, сейчас посмотрю вас, послушаю.

Они стояли, прижавшись к спинке кровати: маленькая светлая девчушка и смугленький мальчишка чуть постарше девочки. Испуганно смотрели на женщину в белом халате. Детские реснички дрожали: если мальчишка еще пыжился, чтобы не заплакать, то девчушка не удержалась, по щекам побежали первые слезинки.

— Ой, Господи, да вы что? Я ведь ничего вам не сделаю, только осмотрю, — дрогнувшим голосом повторила военврач и протянула к ним руки.

Увидев движенье рук женщины, девчушка судорожно обхватила мальчишку за пояс и уткнулась личиком в рубашку на его груди. А он обхватил ее правой рукой за вздрагивающие плечики, прижал к себе.

Губы военврача «запрыгали», глаза налились слезами. Прикрывая их ладонью, она резко отвернулась от детей, шепча: «Ой, господи, воробушки вы мои».

Хлюпнув носом, фельдшерица подбежала к детям, присела перед ними на корточки и начала сбивчиво объяснять и уговаривать:

— Ребятки, да вы что ревете-то?! Тетенька — врач, она вас только осмотрит, послушает.

Вдруг я вас не уберегла, не долечила, а вам вон еще какая дорога предстоит. Она посмотрит и все скажет. У меня ведь сердце не на месте, а вдруг я что-то не так сделала. Сейчас вас посмотрит, а потом Катерину.

При этих словах мальчишка поднял глаза на женщину, а девочка оторвала заплаканное личико от его рубашки и, повернувшись, тихо спросила, кивая в сторону врача:

— А она не заберет нас от Кати? Мы никуда без нее не поедем.

Еле сдерживая слезы, женщина прижала к себе ребенка:

— Да кто ж вас разлучит-то сейчас, после всего, что вам вместе выпало. Это ж какими нелюдями надо быть!

— Ну, тогда пусть смотрит, — согласился мальчишка и добавил: — Пусть смотрит, только я рядом буду.

Покряхтывая, фельдшер распрямилась, встала во весь рост и потрепала мальчишку по темным вихрам.

— Ах ты, заступник, да стой, конечно, смотри.

И он действительно стоял чуть в сторонке и внимательно наблюдал за врачом. Видел, как женщина, вставив в уши какие-то тонкие трубочки, сходившиеся в одну кругленькую коробочку, прикладывала ее то к груди девочки, то к спине между лопатками. Коробочка, видно, была холодной, и его подружка зябко ежилась, подергивая плечиками, а врач шептала: «Стой тихо, не дергайся, я же должна послушать тебя».

Потом, приложив ухо к груди девочки, костяшками пальцев легонько стучала ей по спинке, а потом то же самое, только наоборот. Закончив с девочкой, сказала:

— Все, милая, одевайся, а то замерзнешь.

Затем пришла очередь мальчишки. Закончив с ним, врач повернулась к фельдшерице, стоявшей тут же, у стола.

— С детишками все нормально. Легкие чистые: ни шумов, ни хрипов, просто чудо, как их пронесло мимо воспаления после такой «купели». Правда, худые оба ужасно. Но мне еще не доводилось видеть упитанных блокадников. Худоба — дело поправимое. Пару неделек нормального питания, и все будет в норме.

Фельдшер облегченно выдохнула и, повернувшись лицом к углу комнаты, где, видно, раньше висели иконы, широко перекрестилась, шепча:

— Спасибо, Господи и Богородица — заступница наша.

Вставая с табурета, врач сказала:

— Пошли будить девушку, а то мой шофер, наверное, скоро закончит возню с мотором, ведь мы тоже торопимся.

— Да-да, конечно, милая, пошли к нашей старшенькой.

Катя уже не спала, просто тихо лежала, внимательно прислушиваясь ко всему, что говорили в соседней комнатушке.

— О, да ты не спишь, вот и отлично! Вставать не надо, просто сядь в постели и сними рубашку, мне надо тебя осмотреть и послушать.

Военврач присела на краешек ее постели. Прослушивала и простукивала она девушку очень долго. Поворачивала ее и так, и эдак с весьма озабоченным выражением на лице. Наконец закончила осмотр.

— Все, красавица, надевай рубашку и ложись.

Повернулась к хозяйке дома.

— А вот тут похуже дело обстоит. В легких еще слышны хрипы. Слабые, но есть.

Подтянула к себе санитарную сумку. Порывшись в ней, извлекла горсть небольших бумажных упаковочек. Протянула их фельдшерице со словами:

— Еще неделю не вставать с постели. Утром после сна — один порошок, вечером перед сном — еще один.

Повернулась к девушке, сделав строгое лицо, спросила:

— Все понятно? Не забывай, что ты теперь не одна.

За оконным стеклом раздался скрип снега, а затем бухающие шаги на крыльце.

— Это уже за мной… Я сейчас!..

Женщина вскочила и, прихватив сумку, быстро вышла в сени. Что она говорила шоферу, не было слышно, но, открывая дверь уже в комнату, крикнула ему в спину:

— Только давай бегом, ехать уже пора, нас и так, наверное, потеряли.

Вернулась в комнату и продолжила:

— Сейчас приедем в город, я позвоню коменданту. Подполковник — мой бывший пациент. Жизнь я ему в госпитале спасла, а вот руку — не получилось. После выписки его оставили на должности коменданта города. Кстати, он тоже ленинградец. Обязательно поможет и все сделает. Расскажу ему про вас, он пошлет запрос, куда, в какой город эвакуировали ваш садик. Потом выпишет вам все проездные документы и посадит на поезд.

Услышав скрип снега под ногами возвращающегося солдата, сказала, обращаясь к Катерине:

— Возьми клочок бумаги и напиши мне все ваши данные подробно.

Вышла опять в сени навстречу шоферу. Вернулась буквально сразу с вещевым мешком в руках. Бухнула его на стол и начала развязывать тесемку. Обернулась в сторону девушки, застывшей с карандашом в руке над листком бумаги.

— Давай-давай, пиши, не отвлекайся, у меня времени нет, давно уже должна быть в госпитале.

Наконец узел тесемки распустился. Рывком выдернула из мешка армейскую фляжку и протянула фельдшерице.

— Здесь спирт, разбавь немного водой и растирай ей грудь и между лопатками, перед сном укутай — и спать.

— Вот спасибо, это уж я смогу. Обязательно сделаю.

И увидев, как из мешка одна за другой вывалились на стол две буханки хлеба и еще что-то в белой тряпице, протестующе подняла руки. Но военврач не дала ей и рта раскрыть. Резко, по-военному, скомандовала:

— Молчать! Не перечить мне!

И уже более спокойно:

— Я же говорю, нет у меня времени на разговоры.

Прихлопнула левой ладошкой по свертку в белой тряпице:

— Здесь сало.

Правой рукой уже извлекала из мешка еще один небольшой сверточек и, грюкнув им об стол, добавила:

— А это сахар.

Улыбнувшись навстречу детским глазенкам, закончила:

— Они уж, поди, забыли, что это такое.

Обращаясь к хозяйке дома:

— Пока запросы и бумаги будут ходить туда-сюда, дней десять пройдет, не меньше. Вот и подкормите за это время ребятню, да и девушка уже подлечится, тогда и ехать можно.

Понурив голову, фельдшер тихо спросила:

— А если они со мной останутся, неужели нельзя? Мне-то бог своих не дал, а тут сразу трое было бы.

Четыре пары глаз ждали ее ответа. Она растерялась. Может быть, впервые за это военное время. Молчала, а руки лихорадочно пытались завязать узел на пустом вещмешке, он, проклятый, никак не завязывался. Но собралась и постаралась ответить, объяснить как можно мягче:

— У них же есть родители, они будут слать письма в адрес детского сада, искать детей. Сейчас же никто толком не знает, где они находятся. Так нельзя, попробуйте поставить себя на их место.

Хозяйка дома унылым голосом, тихо ответила:

— Да, я понимаю все.

Военврач заторопилась. Надо было как-то сворачивать этот тяжелый разговор. Обернулась к девушке:

— Что, красавица, закончила с письмом?

Катерина протянула ей наполовину исписанный тетрадный листок. Врач быстро пробежала по нему глазами.

— Вот и отлично, вроде все, что нужно, есть.

Сунула листок в нагрудный карман халата. В одной руке — пустой вещмешок, другой подхватила с лавки полушубок и остановилась на мгновение в центре комнатенки.

— Целоваться и лить слезы не будем, всем болящим выздоравливать.

Перевела взгляд на малышей и, смеясь, обратилась к ним:

— А вам наедать мордашки и слушаться старших.

Уже стоя в дверном проеме, обернулась:

— И чтобы во все последующие годы всех вас беды обходили стороной…

Шагнула за порог. Хозяйка дома успела ответить ей:

— Тебе того же, милая!

Быстро перекрестила исчезающую в сумраке сеней спину военврача. За окном проскрипели по снегу быстро удаляющиеся шаги, а затем донесся звук мотора отъезжающей машины.

Прошло не менее десяти дней. За это время усилия фельдшерицы не пропали даром. Катерина окончательно поправилась. Женщина в буквальном смысле слова — поставила девушку на ноги.

Детишкам гулять на улице было не с кем. Село небольшое, да еще в ближнем тылу. В домах оставались одни старики да старухи. Зато соседская веселая дворняжка с удовольствием составила детям компанию в их играх. Теперь, когда они возвращались в дом с улицы, на их щечках уже можно было увидеть проступающий румянец. Особенно хорошо он просматривался на белокожем личике девочки. События той страшной ночи на Ладоге никто в доме не вспоминал. Дети, скорее всего, потому, что толком тогда ничего и не успели понять, ведь они в тот момент дремали, прижавшись к тете Кате. Сама Катерина постоянно отгоняла от себя память о тех минутах ужаса. Но так и не смогла отогнать, забыть на протяжении всей жизни.

За заботами, приятными хлопотами вокруг ребятни отошли куда-то далеко, почти позабылись бабьи болячки и недомогания — пожилая фельдшерица чувствовала себя помолодевшей лет на пять, не меньше. Но это все днем. А ночью, когда все уже спали, она лежала с открытыми глазами. Тоска, страх перед неумолимо подкатывающимся одиночеством брали над женщиной верх, она беззвучно плакала, засыпая под самое утро. Именно ночью очень сильно ныло сердце, предчувствуя разлуку. И оно, вещее, женщину не обмануло…

Время было обеденное. Все сидели за столом. Проголодавшиеся после уличного гулянья малыши первыми опустошили свои миски с постными кислыми щами. Сидели молча, только глазенками стреляли в центр стола, где стояла большая глубокая миска с вареной картошкой, посыпанной крупно нарезанным луком и слегка сдобренная постным маслом. Катерина с хозяйкой не спеша доели. Женщина встала и взяла в руку миску у раскрасневшейся от мороза и еды малышки. Девчушка смешно сморщила носик и тихо попросила:

— Мне, пожалуйста, без лука, не люблю я его.

Невольно передернула худенькими плечиками. Женщина улыбнулась и назидательно возразила:

— Вот глупенькая! Лук обязательно надо есть, тогда к тебе никакая простуда не прицепится, все микробы будут убегать от тебя.

Улыбаясь, Катерина добавила к сказанному:

— Разбегутся не только микробы, но и все женихи.

Весело смеялись все, а выбирая картошку без лука, женщина кивнула в сторону мальчишки и тихо, но утвердительно добавила: «Этого, похоже, луком не напугаешь — не убежит».

Протянула миску девочке, стала брать из рук мальчишки его тарелку и невольно, как по чьей-то команде, повернула голову в сторону окна, на мгновение замерла. Сердце заныло, точно так, как бывает ночью.

Съехав с дороги на широкую обочину, прямо напротив ее домика остановилась потрепанная, старенькая «эмка». Из машины выбрался молоденький военный в распахнутой шинели со знаками старшего лейтенанта в петлицах. Нагнувшись к салону машины, принял от водителя палку и, опираясь на нее, ставя осторожно ноги на узкую тропинку в снегу, направился к дому. «Видно, из недавно выписавшихся», — как-то отстраненно подумала фельдшер.

Женщина наполнила миску мальчика и вернула ему. Катерина протянула ей свою. Забирая посуду, женщина встретилась взглядом с глазами девушки и тихим, дрогнувшим голосом сказала: «Похоже, к вам гость».

Ребятня, активно работая ложками, не услышала ее слов, а вот Катя все поняла, и миска в ее руке слегка дрогнула.

Раздался стук в дверь, и, не дожидаясь ответа, офицер вошел в комнату, наклоняя голову под низкой притолокой двери, сдергивая с головы шапку. Высок, молод — не более двадцати трех-пяти лет. По-военному представился, назвал должность — помощник коменданта города. Перечислив фамилии и имена, поинтересовался, правильно ли он пришел. Девушка и женщина молча кивнули головами. Только хотел объяснить свое появление, как хозяйка прервала его на полуслове:

— Так, все! Потом расскажешь. А сейчас раздевайся и садись за стол, будешь с нами обедать.

Старлей слегка растерялся, но, втянув ноздрями запах свежих щей и вареной картошки, расплылся в улыбке. Быстро расстегнул шинель и бросил ее вместе с шапкой на лавку у стены. Не удержавшись, азартно потирая ладони, сказал:

— Спасибо, не откажусь, сто лет уже не ел домашних щей.

— Вот и ладно, бери табурет и присаживайся к столу, — напутствовала хозяйка.

Место за столом он выбрал напротив Катерины. Пока ему наливали полную миску щей, не сводил с нее взгляда. Девушка смущенно потупилась, ниже склонилась над тарелкой. Уже вовсю орудуя ложкой, он нет-нет да и бросал на нее взгляды. Наблюдая эту сценку, женщина еле заметно грустно улыбалась, но не выдержала и подначила офицера:

— Ты, милок, ложку-то мимо рта не пронеси, гляделки уж, поди, все проглядел. Совсем засмущал нашу красавицу.

Прикрыв ладошкой рот, девушка прыснула веселым смехом. В тот день впервые на ее лице появилось что-то похожее на румянец. А парень стал пунцовым до самых ушей.

В это время ребятня, вытянув шейки в его сторону, по слогам читала надпись на единственной медальке, висевшей у офицера на груди.

— За от-ва-гу.

Потом был чай. Обращаясь к парню, фельдшер предупредила:

— Вот чаек у нас, ты уж не обессудь, только морковный, да и сахарок только ребятне.

Офицер крутанулся на табуретке. С досадой шлепнул себя по ляжке и бросился к шинели, лежавшей на лавке. Уже запустив руку во внутренний карман, пояснял:

— Вот ведь беспамятный, мне комендант поручил подарочек передать, а у меня все из головы вылетело.

Улыбаясь, хозяйка ответила:

— Ну, так и не мудрено. Увидел деваху молодую да красивую, вот память-то и отшибло сразу.

Катерина фыркнула:

— Ну, вы и скажете тоже…

Женщина ей в ответ:

— А чего? Неправда, что ли? Да тебя еще пару месяцев подкормить — и хоть под венец, как раз в самую пору.

На столе появилась большая, толстая плитка шоколада. Парень пояснил:

— Это немецкий, трофейный. Наш комендант помог одному отпускнику после ранения сесть на поезд, вот он его и отблагодарил. Попросил меня отвезти вам, а я забыл, растяпа.

Взял большой кухонный нож. Приставив лезвие к плитке шоколада, с немалым усилием стал колоть его на крупные куски, пододвигая их детям и девушке. Когда очередь дошла до хозяйки дома, то она решительно отодвинула его от себя со словами:

— Ну уж нет, мне этого не надо, расколи еще пополам и отдай ребятам, пусть побалуются.

Катерина тоже попросила расколоть ее кусок и завернула кусочки в платочек со словами:

— Это я им потом отдам.

Девушка отлично представляла, что это «потом» уже совсем рядом, и скоро в их жизни с ребятами многое изменится.

В сенях раздались шаркающие шаги, затем тихий стук в дверь, и на пороге появилась соседка со скорбным выражением на лице. Поздоровавшись со всеми, тихо спросила у подошедшей к ней хозяйки:

— Что, за ребятками машину-то прислали?

Женщина только печально кивнула в ответ. На крыльце раздался топот ног — это очередной визитер отряхивал снег с валенок. Слух о том, что за детьми приехали из города, уже пробежал по селу, и старушки потянулись попрощаться с детьми. Офицер пытался объяснить женщинам, что можно и не спешить со сборами, до поезда еще часа четыре. Фельдшер подошла к нему и, взявшись пальцами за пуговку на гимнастерке, тихо так сказала:

— Ты вот что. Не обижайся только на меня. Одевайся и иди в машину, подожди их там. Дай мне попрощаться с ними, ведь с кровью от сердца отдираю. Знал бы ты, с каким страхом я ждала твоего появления на пороге. Да не понять тебе — молод еще. Не волнуйся, мы их быстро соберем, чего уж теперь сердце рвать себе да и им тоже.

Парень засуетился, подхватил шапку, накинул шинель на плечи и все бормотал:

— Да, конечно, что ж я, не понимаю, что ли?

Женщина то ли похлопывала, то ли легонько подталкивала его к дверям, приговаривая:

— Иди, милок, иди, негоже мужику смотреть, как бабы малых детей в дальнюю дорогу провожают.

Уже когда он выходил в сени, крикнула вдогонку:

— Палку-то свою в сенях оставил, смотри не забудь.

Каждый из пришедших сельчан что-то принес в дорогу отъезжающим. Соседка принесла с десяток пирожков с вареной картошкой и по вареному яичку каждому. Другая — две пары вязаных рукавичек для ребятишек. Были тут и шерстяные деревенские носки для всех. Уже увязали небольшой узелок с продуктами в дорогу и более крупный узел с городской одеждой девушки и кое-чем из ребячьего. Стали одеваться. В это время дверь вновь открылась, в комнату с трудом вошла высокая старуха и, выдохнув устало, опустилась на лавку у самой двери, расстегивая верхнюю пуговицу на потертой шубейке.

— Ох, умаялась, еле доползла, думала, опоздаю.

Окинула взглядом стоявшую уже в тулупчике Катерину, поманила ее скрюченным пальцем к себе.

— Подойди-ка, голуба.

Когда Катерина подошла, старуха поднялась и достала из-за пазухи большой пушистый платок. Встряхнула его и сложила пополам большим треугольником. Девушка отшатнулась, замахала руками, протестуя:

— Да вы что, не возьму я этого, спасибо огромное, не возьму!

— А ну, стой, коза, и не прыгай, стой и слушай, что я говорить тебе буду.

Тон у бабки был неожиданно строгим, почти приказным. Девушка растерялась и покорно замерла на месте. Старуха накинула ей платок на голову, длинные и широкие концы скрестила на девичьей груди и завела концы назад, на поясницу. Тихо приказала:

— А ну, повернись-ка.

Катерина покорно повернулась, и бабка завязала концы на узел. Затем взяла девушку за плечи и повернула к себе лицом. Стала заправлять прядки волос под таток, говоря при этом:

— Этот платок привез мне в подарок из Оренбурга мой покойный муженек — царствие ему небесное. Я его берегла, мечтала подарить будущей невестке. Да Бог не дал, почти уж год прошел, как получила похоронку на сыночка. Зачем он мне теперь? А ты носи вот так зимой, как я тебе его повязала. Грудь-то смолоду надо в тепле держать. Детей рожать будешь, грудью кормить, вот и держи ее зимой в тепле.

Притянула девушку к себе и поцеловала в лоб. Потом, отстранившись, сказала:

— Вот теперь можешь ехать…

Николай достал из пачки очередную сигарету, щелкнув зажигалкой, прикурил. Сделал глубокую затяжку и, явно волнуясь, продолжил:

— Эх, бабка, бабка! Ни она, ни сама Катя тогда не могли знать, что у нее никогда не будет своих детей. Проклятая Ладога выпустила ее вместе с детьми из своего ледяного плена, но оставила себе самое дорогое для любой женщины — возможность иметь детей. Застудила она что-то себе по женской части в той «купели».

Откинувшись на спинку лавочки, Николай вдруг улыбнулся и через небольшую паузу добавил:

— Ты знаешь, а ведь оренбургскую шаль тети Кати я и сейчас помню. Она всегда ее носила зимой. В некоторых местах шаль уже протерлась, или пух просто вытерся, но она с ней не расставалась. В армию меня забирали в конце ноября, уже морозы ударили. Катя меня провожала до самого вокзала. Стоит на обледеневшем перроне и машет рукой вслед уходящему вагону, а на голове старая, но все еще пушистая шаль. Свет от фонаря оказался у нее за спиной — и просвечивающийся пух от шали вокруг головы и лица. Ну прямо как на иконах рисуют нимбы… Вот когда бывает хреново закрываю глаза — и вся картинка всплывает. До сих пор, а ведь сколько лет уже прошло. Ну да ладно, продолжим…