Вернуться домой

Глава 16 ШАЛОПАЙ И «ВИННАЯ БОЧКА» ФРАНЦИИ

Назвать этот населенный пункт городком — значит сильно польстить ему. Единственная улица домов в тридцать — не больше. Но и домами их трудно назвать. Что-то среднее между небольшими замками и огромными домищами. Множество хозяйственных построек. Но есть и сады, лужайки, кое у кого даже теннисные корты. Во дворах и на улице припаркованы дорогие машины новейших марок. За домами по пологим холмам убегают к горизонту виноградники. Конца и края им не видно. Ловлю себя на мысли: «Чему ты удивляешься, Колька? Ты находишься в самом центре огромной французской винной бочки, даже не только французской, а и общеевропейской. Здесь каждый квадратный метр земли стоит сотни тысяч франков. Здесь неприлично жить бедно. Правда, и вкалывают здесь от зари до зари. Но какая же здесь, должна быть, скукотища! Вот от нее-то и удрал в легионеры наш шалопай. С трудом, но его можно понять».

В центре улицы, небольшой овал, куда вписан — старинный собор, почта-телеграф, булочная и кафе. И все. Народу ни души.

Паркуюсь напротив булочной: наверняка там знают всех. Пока выбирался из салона машины, на порог вышла хозяйка заведения. Поставив ладонь козырьком над переносицей, чтобы не слепило солнце, вглядывается в чужака. Подхожу, здороваюсь. Прошу помочь мне и называю адрес. Она уточняет:

— Вам старого или молодого?

Отвечаю ей, что, скорее всего, мне нужен молодой человек. Она кивает головой:

— Молодой хозяин точно дома. А вот старого я уже видела вон на том холме, на винограднике.

Махнула рукой в сторону большого дома, увитого до самой крыши плющом:

— Вам туда.

Поблагодарил, сел в машину и, проехав метров двести, остановился у указанного мне дома. Металлическая решетка огромных автоматических ворот затейливо украшена коваными листьями и гроздьями винограда. Это как бы визитка владельца поместья. Не ошибешься, чем он владеет. Рядом калитка, выдержанная в одном стиле с воротами. На каменном столбе — бронзовая табличка с именами людей, живущих в доме, кнопка и раструб переговорного устройства. Жму кнопку. Трель звонка, раздающегося в доме, слышна даже мне на улице. Потом шорох в переговорном, и старческий, надтреснутый голос интересуется у меня, кто я и что меня привело к этому дому. Спрашивает, как доложить обо мне молодому хозяину. Немного теряюсь. Мои новые имя и фамилия никому ничего не могут сказать. Но быстро выхожу из положения и отвечаю:

— Я тот русский, которого ваш хозяин должен помнить по Африке.

На том конце переговорного устройства слышно, как охнул старик и забормотал:

— Да-да, конечно, я бегу, уже бегу.

Донеслись его торопливые шаркающие шаги. Прокричал кому-то, находившемуся в глубине дома:

— Это русский, тот самый! Твой русский из Африки.

Затем донесся звук вопля и громкий веселый французский мат, если его можно назвать таковым. Естественно, он слабоват против нашего русского могучего и всеобъемлющего. Но все же.

Да, шалопай по-прежнему был в своем репертуаре. Раздался зуммер, щелчок, и калитка слегка приоткрылась, впуская меня. Шагнул во двор к широкому, но невысокому всего в три ступени, крыльцу. С правой стороны был пристроен пологий металлический пандус, по которому можно въехать и спуститься на инвалидной коляске. Широкая застекленная дверь из дома распахнулась. На крыльцо выскочил высокий костлявый старик, украшенный белой бородой а-ля Лев Толстой. Прижался к притолоке, пропуская перед собой электрическую инвалидную коляску В ней восседал, протягивая ко мне руки, слегка постаревший и пополневший, но все тот же наш шалопай. Буквально пара прыжков — и я уже рядом. Он обхватил меня руками за пояс, уткнулся лицом мне в живот и заревел, как малый ребенок. Всхлипывая и вздрагивая всем телом, бормотал:

— Я ждал, я верил, я молился за тебя. Это было бы несправедливо, если бы ты не вернулся оттуда, я верил.

Рядом стоял «Лев Толстой», громко хлюпал носом, промокая бумажной салфеткой покрасневшие от слез глаза. Такой встречи я не ожидал. Чувствую, еще чуть-чуть — и меня пробьет на слезу, а ведь я уже забыл, когда последний раз плакал. Наверное, на похоронах матери. Но он вовремя оторвался от меня. Тряхнул головой, промокнул рукавом футболки глаза. Смущаясь, глухо сказал:

— Ну, ладно, пошли в дом.

Снаружи здание не поражало воображение, почти ничем не отличаясь от соседних строений. Такая же внушительная каменная постройка, увитая плющом под красной черепичной крышей. И совсем другое дело — внутреннее убранство.

Огромный холл с высоким потолком, с которого на цепях свисала огромная бронзовая старинная люстра. Стены в три человеческих роста. Зеркала в бронзовых рамах с бронзовыми бра по бокам. Всевозможных конфигураций диванчики и пуфики вдоль стен. Несколько больших напольных ваз, но без цветов. Последнее наводило на мысль, что женщины в доме нет. Мозаичный, слегка поскрипывающий паркет был надраен до блеска. Изгибаясь плавными дугами, справа и слева на площадку второго этажа вели широкие дубовые лестницы. На одной из них был смонтирован электроподъемник с платформой для коляски. Заметив, что я обратил внимание на это дополнение к интерьеру, Анри (у парня было заковыристое имя, состоящее из трех имен, последним было — Анри. Так мы его и звали, но чаще просто — шалопай. Самый молодой среди нас — он не обижался и откликался на него) небрежно бросил:

— Я этим подъемником практически не пользуюсь. На втором этаже живет отец, а нам с Артуром хватает и первого.

Уже обращаясь ко «Льву Толстому»:

— Артур, бери рацию, вызывай отца. Пусть бросает к черту эти холмы и возвращается домой.

Неодобрительно поцокав языком, старик ответил:

— Служба в «легионе» явно не украсила твой лексикон. Отец никогда не отдаст чертям свои холмы. А в том, что минут через пятнадцать после моего звонка он уже будет дома, я не сомневаюсь.

Слегка шаркая, быстро направился в следующее помещение. Глядя вослед старику, Анри шутливо развел руки в стороны:

— Вот так и живу. Ему слово, а он в ответ десять. Ну, никакого почтения к ветерану и инвалиду.

— Да ладно прибедняться-то. Живешь ты некисло, грех жаловаться.

— А я и не жаловался никогда. Рассказывал же, как я жил до «легиона», но вы мне не верили. Скажешь, не так?

— Ну, так не так, все по-разному думали. Но если честно, сомнения были большие. Уж больно ты не походил на пай-мальчика из богатой семейки.

— Не богатой, а очень богатой, — поправил меня Анри и засмеялся.

Я обвел рукой холл:

— Это все просто просится на кинопленку. Здесь можно хоть сейчас снимать сцены бала в дворянском поместье.

Анри ответил тихо и очень серьезно:

— Только надо убрать мой инвалидный подъемник. До дворянства мы не доросли, остались просто очень хорошими виноделами. А балы здесь были и, говорят, очень часто. Отец и особенно Артур их помнят. В детстве Артур мне часто рассказывал, как тут все было. Моя мать обожала музыку, танцы и очень любила цветы, особенно розы. В праздничные дни или просто в субботу вечером здесь зажигались люстра и все бра, все утопало в цветах. Подъезжали приглашенные гости, приходили соседи, звучала музыка, мама танцевала и танцевала в паре с отцом. Все, кто помнит ее, говорят, что они были просто созданы друг для друга. Так бывает — редко, но бывает.

Моей матери нельзя было рожать, врачи не давали никаких гарантий. Ну, знаешь, как обычно говорят в таких случаях. Все, мол, в руках господних, пятьдесят на пятьдесят и все такое прочее. Она очень любила отца. Знала, что он мечтает о ребенке, и настояла на своем. Как говорил мне Артур, она даже успела подержать меня на руках, а потом умерла. Видно, все-таки было пятьдесят один на сорок девять. Тебя, наверное, удивляет, почему о моей матери мне больше рассказывал Артур, а не отец. Папа неоднократно начинал рассказывать, но более чем на десять минут его не хватало. У него начинал дрожать подбородок, он вставал и уходил или выпроваживал из комнаты меня. После смерти мамы эта люстра ни разу не была зажжена, музыка здесь больше не звучала. Только в день ее рождения здесь появляются цветы — ее любимые розы. Буквально все розы, что есть в нашем саду.

День рождения матери совпадает с периодом самого буйного цветения. В этот день отец встает рано-рано, берет пустые ведра, секатор и выходит в сад. Срезает буквально все распустившиеся и только наклюнувшиеся бутоны. Получается два-три полных ведра. Ставит цветы в эти огромные вазы, приносит вазы из других комнат и наполняет их. Все это время что-то шепчет — видно, разговаривает с мамой и тихо плачет. Мы с Артуром в это время лежим в постелях и делаем вид, что спим. Так повелось с первой годовщины ее смерти, так продолжается до сих пор.

Тихо, но твердо добавил:

— Так будет всегда, пока буду жив я.

Вот так, за разговором, оказались в следующем помещении. Это был большой и очень светлый зал. Огромные арочные, почти от пола и до потолка, окна во всю стену. В центре — распахнутая настежь стеклянная дверь. Она просто манила к себе: «Подойди сюда, посмотри!»

Не смог удержаться. Прошел через зал и остановился на пороге. День был солнечным и удивительно тихим. Зеленая лужайка, окаймленная по бокам кустами роз. Чуть дальше под уклон начинался старый сад. Если слегка поднять голову, то увидишь, как за кронами дальних деревьев прямо в небо, отдаляя горизонт, начинают убегать рыже-коричневые пологие холмы, расчерченные, как по линейке, зелеными нитями виноградников.

Обернулся к Анри, набрал в легкие воздуха. Но он опередил меня:

— Нравится? Правда, красиво?

Я выдохнул вместе с ответом:

— Не понимаю тебя, как можно было уехать от этого в какую-то проклятую Африку.

За него из глубины зала ответил старый Артур:

— Молодой был, дурной. Все рвался куда-то.

Парень не стал ему возражать, только тихо добавил:

— Видно, я тогда переел…

Резко повернул джойстик на пульте управления коляской, развернувшись ко мне спиной, отъехал в глубь зала. Подошел старик. Широким жестом обвел всю прозрачную стену, а вместе с ней — и открывающийся вид:

— Всей этой красотой мы обязаны его матери.

Кивнул головой в сторону парня. Начал рассказывать:

— Раньше здесь была обычная стена в три окна. Молодая жена предложила мужу сломать ее и остеклить эту сторону дома. Даже нарисовала эскиз, как она это представляет. Соседи, узнав о причудах молодой хозяйки, пришли в ужас. Пугали супруга, что дом может не выдержать и рухнуть. Но муж никогда и ни в чем не мог отказать ей. В тот раз решил подстраховаться. Привез из Бордо архитектора. Солидный такой мужчина, ходил по дому, все осматривал, расспрашивал. Долго разглядывал рисунок молодой жены — и дал добро на перестройку. Посоветовал, в какой фирме поместить заказ. Уже через пару месяцев все было готово. А через несколько дней был ее день рождения. Радуясь, как ребенок, обновке, она демонстрировала соседям и гостям этот подарок от мужа. Сегодня можете войти в любой дом нашего городка и увидите, что задние стены всех домов переделаны на манер нашего. Это самое лучшее помещение во всем доме. В любое время года здесь много света.

Поглаживая рукой спинку старинного кресла, старик продолжил:

— Она любила сидеть в этом кресле с книгой в руках. Очень много читала. В семье есть старинная традиция — иметь портреты владельцев имения. За ее портрет брались несколько художников, но почувствовать и уловить ее суть смог только один.

Рисовал ее в этом кресле, когда она читала. Она здесь как живая.

Артур повернулся к противоположной стене, указывая рукой. Женский портрет выделялся из общего ряда предыдущих работ. В нем не было чопорности и внутреннего напряжения, обычно присущего многим парадным портретам. Молодая красивая женщина уютно, по-домашнему поджав под себя ножки, расположилась в большом кресле и читает. Буквально купается в потоке солнечного света, льющегося сквозь огромные окна. Легкий теплый ветерок слегка играет подолом ее платья, локонами каштановых волос, шелестит страницами. На лице — мягкая улыбка, обращенная к книге. Женщина просто читает.

Почти бесшумно подъехала коляска Анри, остановилась рядом. Он тихо и просто сказал:

— Это моя мама.

Старик глухо кхекнул, как бы прочищая горло:

— Ладно, вы тут без меня. Пойду на кухню. Надо накрывать на стол, а то хозяин скоро приедет.

Когда он ушел, парень продолжил:

— Меня потом, после Африки, еще около года мучили по госпиталям и клиникам. Раны плохо заживали, швы расходились. Отец забрал меня домой, возил по лучшим специалистам и клиникам. Мне сделали по новейшим технологиям протез, который я до сих пор просто ненавижу и надеваю только по необходимости. Раны заживали плохо и долго, но причину определили быстро. У меня наследственная болезнь моей мамы: плохая сворачиваемость крови. Ничего толком не помогало. Честно скажу, мне в то время не очень хотелось жить. Измучился сам и измучил отца с Артуром.

Анри замолчал, опустив голову на грудь. Молчал и я. Понимал, что парню надо выговориться, именно мне он может сказать то, что не скажет никому другому. Он продолжил:

— Мои мужики старались не оставлять меня одного дома, видно, боялись, что я сотворю что-либо с собой. И они были правы… Но в то утро я почему-то оказался в доме один. Вот как сейчас, остановился перед портретом матери. Стал разговаривать с ней, жаловаться, как мне плохо и больно. Можешь себе представить, мне показалось вдруг, что она смотрит не в книгу, а на меня. Смотрит укоризненно и строго. Мать пошла на все, лишь бы дать мне жизнь, а я, слюнтяй, плачусь перед ней, как мне плохо! Господи, как же мне стало стыдно!

Поднял голову, посмотрел на меня.

— Я понимаю тебя, тебе трудно поверить, ты знал другого Анри. Тот, другой — шалопай — не верил ни в Бога, ни в черта. Легко, налево и направо лил чужую кровушку, засыпая потом спокойно. Получал за это дурные деньги и вечно транжирил их по грязным борделям. Короче, искал и находил приключения на свой зад. Но потом его «клюнул туда жареный петух» — это тоже логично и справедливо. Я стал другим, поверь мне!

Похоже, парень выговорился, надо менять тему. Похлопал и потрепал его по плечу:

— Все, хватит об этом! Верю, верю я тебе! Тем более что «жареный петух» — это действительно серьезный повод.

Засмеялись вместе. Меняя тему, спросил его:

— Кем доводится тебе Артур? Родственник или просто типа дворецкий?

— Да ну, что ты! Не то и не другое. Скорее, он давно уже как член семьи. В детстве отец любил повторять мне, когда я не ладил с Артуром: «Засранец! Когда ты появился на свет, у Артура уже была седая борода, будь добр уважать седину, иначе я тебя выпорю!» И был абсолютно неправ, что мало меня порол. Может быть, еще раньше прибавил бы мне ума.

Как рассказывал отец, Артур младше моего деда на пять лет. Работал у нас на винограднике и был очень хорошим работником. В конце тридцатых годов женился, и дед отдал ему под жилье небольшой флигелек в нашем дворе. Его жена помогала моей бабушке по дому, а Артур уже был как бы бригадиром рабочих на виноградниках. Перед самой войной у них родился сын. Потом пришли немцы, началась оккупация.

Анри посмотрел на меня, спросил:

— Ты когда въезжал в нашу деревню, видел, с каким уклоном наша единственная улица?

Я кивнул. Парень продолжил:

— Вот на этой улице на глазах всей деревни его жену вместе с детской коляской и смял немецкий грузовик. Пьяный шофер за рулем и гогочущая толпа немцев в кузове. Машина неслась под горку, виляя из стороны в сторону. Шофер как бы охотился за женщиной и детской коляской. Шансов выжить у нее не было. В последний момент она заслонила собой коляску.

На следующий день приехал офицер с охраной, пытался оправдать солдата. Якобы у того тормоза отказали, но люди видели, как все было.

Вечером после похорон Артур пришел к моему деду. Сказал, что знает про спрятанный дедом карабин. «Там же и патронташ, забирай все, они твои», — ответил дед.

Парень прервал рассказ, повернулся ко мне:

— Мне надо тебе объяснить, рассказать, как мы здесь жили и живем уже не одно столетие. Иначе тебе будет трудно понять нас. Правда, если ты захочешь это сделать…

В нашей общине всего тридцать два дома-имения. Более двух столетий из поколения в поколение здесь царь и Бог — это виноградная лоза. И производное от нее — виноград, вино, коньяк. Поклоняются у нас только лозе. Каждая семья хранит в строжайшем секрете рецептуру и технологию вин и коньяков. Конкуренция среди семей сильнейшая. Я уверен, знаю на примере моего отца, что многих уже не интересуют суммы на счетах в банках. Подумаешь, миллионом больше или меньше. Но вот за престиж, за престиж своих марок они готовы на многое. Вот что их больше всего интересует!

Анри протянул руку в сторону огромной витрины, стоявшей под портретами. На полках теснились, сверкая на солнце начищенными боками, кубки, вазы, огромные гравированные тарелки. В бархатных коробочках поблескивали медали.

— Ну, и что в этом плохого?! — удивился я, чувствуя по интонации в голосе рассказчика, что он это не очень одобряет.

— Да, наверное, ничего, но нельзя же так зацикливаться только на этом. Хочется жить более разнообразно.

— Живи ради бога, кто тебе мешает? У тебя все есть! Ты давно уже не мальчик, мог бы жениться, детей завести. Может быть, и смотрел бы на все, как остальные люди. А разнообразия ты, кажется, получил сполна, неужели мало?!

— Ну вот, и ты туда же, — засмеялся Анри. — Женить меня, а затем получить настоящего наследника — это мечта моего отца.

— Все правильно! А ты что, хотел бы пустить все нажитое твоими многочисленными предками по ветру?

Протянул руку и на правах старшего приятеля дал парню шутливый подзатыльник. Пытаясь уклониться, Анри засмеялся и продолжил:

— Да ну вас к Богу. Достали меня уже с этой женитьбой! О чем я рассказывал? Сбил меня с мысли совсем…

— Ты начал рассказывать о вашей общине.

— Ах, да! Так вот, во всем остальном, что не касается виноделия, это очень богобоязненные, дружные люди. Мы уважаем законы государства, но у нас есть и свои, неписаные законы. Не факт, что община будет осуждающе относиться к человеку, нарушившему общепринятый закон, если она считает, что человек был прав, нарушая его. Возможно, вчера вы таскали друг друга за грудки в споре о качестве своих вин. Но можешь быть уверен, что завтра никто и не помыслит сотворить какую-либо подлость по отношению ко вчерашнему спорщику. Отец говорил мне, что случаи нарушения этого кодекса единичны более чем за двести лет.

Я не удержался и вставил:

— Да это не община, а просто мафия какая-то, «Коза-Ностра» виноделов.

Анри задумчиво пожевал губами, подбирая слова:

— В чем-то схожесть есть, но скорее это можно назвать кланом, сообществом людей одной профессии, занимающихся одним делом, но каждый — на своем клочке земли. Объединившись под сводом своих неписаных правил и традиций, эти люди смогли стать теми, кем они являются сейчас. Независимыми, состоятельными и состоявшимися людьми. Если ты понимаешь и принимаешь эти правила, то ты сможешь жить здесь, а если нет — лучше уехать. В какой-то момент это и случилось со мной.

Надо было отвлекать парня от этой темы. Решил подтолкнуть его вопросом:

— Так что же было дальше с Артуром?

— Все очень просто — он начал мстить. В течение нескольких недель прячась в виноградниках, отстрелял несколько немцев, преимущественно шоферов. Немцы искали его, устраивали облавы, грозили, что расстреляют всю семью, давшую Артуру убежище. Ничего не помогало. Согласно своим понятиям о справедливости, люди прятали его и снабжали продуктами. Неизвестно, сколько это могло бы продолжаться. Но в один из дней в деревню приехал немецкий офицер в сопровождении машины с автоматчиками. Всех людей согнали в наш собор. Офицер объявил, что если из наших виноградников еще хоть раз прозвучит выстрел, то он возьмет в заложники наших людей. Будет ежедневно расстреливать по два человека, пока убийца не сдастся сам или члены общины не выдадут его. В ту ночь Артур пришел в последний раз к моему деду. Его накормили и снарядили в дорогу. Он ушел в горы к партизанам — в «Маки». Заметь, он не был ровней всем им, был просто хорошим наемным работником, прожившим не один год бок о бок с ними. Уважал, понимал и принимал порядки и правила. Люди приняли и поддержали его решение — мстить. Несмотря на угрозы, не выдали его. Еще большего уважения он заслужил, когда принял решение уйти в партизаны, чтобы не причинить вреда общине.

Я решил возразить:

— Честно говоря, не вижу ничего странного в поведении ваших людей. Во время войны в России таких примеров было множество.

Анри поддержал меня:

— Все правильно, я знаю об этом. Но тут надо учитывать другое. В те годы в СССР уже был другой строй, другая идеология. У вас не было эксплуататоров, как вы их называли. А во Франции был обычный капитализм со всеми его производными. И, насколько я знаю, советские мстители-партизаны не всегда считались с наличием в руках врага заложников — своих сограждан.

С этим не поспоришь, пришлось согласиться:

— Да, ты прав, бывало такое и не раз. Но я думаю, не нам с тобой рассуждать на эту тему. Как говорят у нас в России: чья бы корова мычала, а твоя молчала. Мы с тобой наемники. Ты взял в руки оружие от скуки, ища острых ощущений. Я — ради денег. И ты, и я пошли на это не ради каких-то высоких целей. Не нам с тобой осуждать людей, прошедших через настоящую войну — рылом мы не вышли.

Анри сидел в коляске, опустив голову на грудь, поглаживая рукой культю. Мне стало жалко парня, уж больно резко обошелся я с ним. Спросил:

— Что, болит?

Он повернул голову в мою сторону, как-то растерянно, жалко улыбнулся:

— Да нет… чешется, зараза, колено чешется. Его нет, а оно чешется, вот как это может быть?

Я промолчал. Он и не ждал от меня ответа. Продолжил сам:

— Ты, наверное, прав, не нам разглагольствовать на эту тему.

И, перефразируя поговорку, закончил: «Наши коровы должны молчать».

В зале появился Артур, кативший перед собой сервировальный столик с горкой посуды. Повернувшись на коляске лицом ко мне, Анри быстрым шепотом закончил рассказ о старике:

— После войны он вернулся в наш дом. Жил во флигеле, работал. Больше не женился, хотя говорят, что претенденток на него было достаточно. Когда умерла моя мать, со мной нянчились мои бабушка и дед. Длилось это недолго, я смутно их помню. Дед умер, когда мне еще не было пяти лет, а через год не стало и бабушки. Вот тогда отец и попросил Артура, чтобы он перебирался жить в наш дом. Они воспитывали меня вдвоем. Мне трудно сказать, от кого из них я больше получил в этой жизни. Люблю старика не меньше, чем отца. Вот так-то.

Артур начал расставлять на огромном овальном столе приборы.

— Пошли, поможем ему немного… — предложил я.

— Не знаю, не знаю… Может быть, ради тебя он и сделает исключение, меня он в свое «царство» не допускает. Кухня и сервировка стола — это для Артура святое.

Но коляску все же направил следом за мной. Артур позволил мне помочь ему, пробормотав, правда, с тревогой в голосе:

— Только, пожалуйста, осторожней с фарфором, ему уже более ста лет.

После такой фразы невольно рука дрогнет. Спросил:

— Неужели вы с такого антиквариата каждый день едите?

Опередив старика, ответил Анри:

— Нет, конечно, только несколько раз в году. Сегодня день особый, так что сегодня будем есть с фамильного фарфора и пить фирменный коньяк.

Старик что-то тихо пробормотал, пряча улыбку в седой бороде.

— Наверное, и коньяк фамильный?

На этот раз Анри не смог опередить старика. Артур ответил совершенно серьезно, даже с какой-то ноткой торжественности в голосе:

— Да, это так, молодой человек. Коньяк фамильный. Хозяин поставляет его только в два небольших ресторана Парижа. Заведения принадлежат его давнему другу детства. По две коробки к пасхе и рождеству. Больше вы такой коньяк не найдете нигде ни за какие деньги.

Помню, я тогда невольно сглотнул слюну и подумал: «Черт побери, скорей бы началась эта дегустация». Анри был согласен с моими мыслями. Азартно потирая ладони, спросил Артура:

— Что тебе ответил отец, где он пропал? Пора бы уже перекусить и приступить к серьезному мужскому застолью. Ох и погуляем!..

Старик сморщился, как от зубной боли. Заметив это, Анри извиняющимся тоном добавил:

— Ну, прости, прости, все никак не выветрится казарменный стиль.

— Пора бы уже, — пробормотал Артур. — Отец сказал, что зайдет в собор к настоятелю, а потом домой. Думаю, должен скоро появиться.

— Ах вот оно что! — воскликнул Анри и развернулся ко мне. Николай, готовься!

Не обращая внимания на мое недоуменное выражение лица, продолжил:

— Все правильно, завтра у нас суббота. С утра идем в собор и слушаем проповедь не только о душе, но и о бренном теле, точнее, о моем теле. Ткнул пальцем себя в грудь. Тебе не дано было спасти мою душу, но тело единственного наследника всего этого ты спас. И община должна знать героя в лицо.

Наступила нехорошая пауза. Старик, укоризненно качая головой, отвернулся к столу. До парня дошло, что он что-то сказал не то. Начал выкручиваться:

— Да ладно вам, ну, пошутил неудачно. Просто у меня сегодня хорошее настроение.

— Интересно было бы послушать твои шутки, когда оно у тебя плохое.

Со стороны Артура донеслось:

— О-о-о! Ничего хорошего вы не услышите, можете верить мне.

Через распахнутые окна донесся рокот мощного мотора. В боковое окно залы было видно, как во двор въехала большая черная машина. Припарковалась возле стоявших здесь же двух «БМВ» седьмой и пятой модели. Пригнув голову, из машины выбрался высокий, ладно скроенный мужчина. Загорелые до коричневого оттенка лицо и шея мужчины говорили о том, что большую часть времени он проводит на улице. Черные, густые, с прядями седины волосы собраны на затылке под резинку — в пучок, падая «конским хвостом» на спину. Прямой массивный нос, резко очерченные скулы. Даже на расстоянии во всем облике чувствовалась какая-то жесткость. Черную кожаную куртку молодежного покроя он снял и забросил в салон машины, хлопнул дверцей. Фланелевая в крупную клетку рубашка и обычный, синего цвета комбинезон. Широко шагая, направился в сторону дома. Если бы я не знал, кто это, то, встретив его на улице, мог бы сказать, что вижу перед собой каменщика, плотника… да любого уверенного в себе работягу, но только не миллионера-виноторговца. Понял, кого он мне напоминает. Повернулся к Анри:

— Слушай, он у тебя вылитый классический рокер.

За моей спиной фыркнул Артур. Анри захохотал и сквозь смех:

— Не вздумай ему сказать об этом — обидится. Отец ненавидит мотоциклы и их владельцев, считает их самоубийцами. Была бы его воля — запретил мотоцикл как вид транспорта. Обожает мощные машины, но только на четырех колесах.

Затем я сказал то, что Анри совсем не удивило — видно, парень уже привык к подобным сравнениям:

— Ты совершенно не похож на отца. В мать пошел.

— Ну и хорошо, почему я должен быть похож только на него?

Сглаживая колкости парня, приводя все как бы к общему знаменателю, Артур добавил:

— Материна кровь в нем победила, но вот волосы — отца. Да и характер отцовский — далеко не лучший. Мать-то была — сущий ангел, за все время от нее ни единого резкого слова не слышал. Не то что от этого обормота.

Сидя в коляске, Анри изобразил глубокий поклон и, широко разведя руки в стороны, выдал:

— Извини покорнейше, Артур! Да, я не ангел, крылышки мне опалили. Да-да, не надо только мне напоминать. Знаю и помню, что сам виноват.

Старик нежно погладил и слегка прихлопнул парня по спине:

— Все, все, хватит плакаться, отец приехал.

Он остановился на пороге зала. Здоровый мужик, ничего не скажешь. Анри — явно не в его породу. Шагнул, протягивая руку для приветствия. Ладонь — дай бог каждому, видно, силенка еще бродила в мужике. Слегка притянул к себе, шепнул на ухо:

— Спасибо за сына, — отстранился и совершенно другим тоном продолжил: — А он совершенно не похож на русского, если встретил бы где, никогда бы не подумал.

Анри не удержался:

— Можно подумать, ты русских так часто встречал. Рассчитывал, что он будет в лаптях и верхом на медведе?

Отец парня перевел взгляд на Артура, стоявшего за коляской, слегка кивнул. Повинуясь указанию, Артур отпустил парню шутливую затрещину и пояснил:

— Он говорит, что у него сегодня хорошее настроение. Вот у него язык и молотит сегодня.

— Оно и видно.

Развернулся к столу:

— Чем угощать сегодня будешь, Артур?

Продолжая шутливо тормошить волосы парня, старик другой рукой обвел накрытый стол, ответил:

— Это зависит от того, что и сколько сегодня будем пить за этим столом.

— Пить будем только коньяк и пить будем хорошо.

— Вот это — дело. Кажется, я не ошибся!

Сын азартно потер ладошки. Артур сказал, что у него, в принципе, все готово и он думает, что Шарлю вместе с гостем надо сходить в винный погреб:

— Пока вы будете ходить, все будет на столе.

Хозяин повернулся ко мне.

— Ты как?

— Какой вопрос, с удовольствием, когда еще доведется побывать в фамильном погребке.

— Зависит только от тебя, как часто будешь приезжать к нам.

Шлепнул меня по плечу.

— Пошли, парень.