Анна Харрелл Вероломство

Глава 1

Французская Ривьера, 1959 год


Абигейл Вайтейкер-Рид шинковала лук на щербатом столе у себя на кухне — просторной, наполненной светом и воздухом. Не в ее правилах было излишне волноваться, но сейчас она не могла унять дрожь в руках. По спине струился пот, от недосыпания резало глаза. Надо встряхнуться, подумала она, негодуя на себя за то, что позволила так распуститься. Неприятности не должны подрывать ощущение самоуверенности, не должны мешать радоваться жизни.

Не хватает еще, если Томас Блэкберн начнет ее утешать. Он приехал из Парижа на уик-энд с четырехлетней внучкой. Какая бесцеремонность! Абигейл его не звала. Коренной бостонец, как и она сама, он знал ее с рождения. Абигейл росла по соседству с его домом на Бикон-Хилл. Но она не могла считать его своим другом, хотя ей всегда хотелось, чтобы Томас восхищался ею: ведь он слишком стар, почти на двадцать лет старше нее. Кроме того, он слишком хорошо ее знает. Перед Томасом бесполезно прикидываться.

Он сидел за столиком с видом на розарий, прихлебывал кофе из кружки и читал парижскую «Монд». Абигейл без труда разглядела на развороте крупный крикливый заголовок. Опять про этого вора, похитителя драгоценностей, который вот уже два месяца не давал покоя обитателям Лазурного Берега. Его успели прозвать Котом — как героя Кэри Гранта в популярном американском фильме «Держите вора!». И вновь полиция обещает его скорый арест.

На сей раз это не пустой треп. Абигейл это было хорошо известно.

Томас, пожелав ей доброго утра, не сказал больше ни слова. Он приехал на Ривьеру, просто чтобы увидеться с ней. Так он заявил с вымученной улыбкой Абигейл. Он знал, что она не поверит. Как всегда, у него на уме крылась более возвышенная цель: убедить ее телохранителя-вьетнамца, из очень знатного тамошнего рода, уважаемого как на родине, так и за рубежом, возвратиться домой. Томас все толковал о том, как нуждается Сайгон в достойных доверия лидерах-центристах и как Куанг Тай мог бы спасти свою страну от катастрофы. Абигейл сохраняла видимое безразличие, хотя ее не радовала перспектива остаться без телохранителя. Она только хотела избавить себя от утомительной лекции Томаса на тему, что нельзя-де быть такой ограниченной и эгоистичной. Абигейл подозревала, что он уже догадался, что ей не хочется лишних хлопот, связанных с поисками замены Куанг Таю.

Абигейл вздохнула и принялась яростно рубить половину луковицы. Потекли слезы. Если не унять себя, то можно оттяпать палец. Томас долго не усидит в молчании. Блэкберны не из таких.

Газета захрустела, когда он переворачивал страницу. Абигейл услышала, как он сделал маленький глоток.

— Ладно, Томас. Ты победил, — сказала она, помахивая ножом. — Что ты еще хочешь мне сказать? Я же вижу, как ты отчаянно пытаешься промолчать. Выкладывай. Сам знаешь: рано или поздно придется.

Немного насупясь под ее испытующим взглядом, Томас свернул газету и положил ее на стол. Подобно всем Блэкбернам, он был человеком безукоризненной нравственности и незаурядного ума — этакий высокомерный бостонец, каких Абигейл всегда считала скучными и несносными. За два столетия из этого рода вышли историки, поэты, реформаторы, общественные деятели, завзятые патриоты. Среди них было мало людей, умевших делать деньги. Элиза Блэкберн — ангел-хранитель семьи — любимейшая у бостонцев героиня революции. Ее портрет работы Гильберта Стюарта висит в Массачусетском Государственном Доме. На нем она изображена с брошью-камеей, которую ей подарил сам Джордж Вашингтон — в благодарность за организацию контрабандных поставок оружия, боеприпасов и информацию, которую она передавала из занятого британцами Бостона патриотическим силам Америки. Вайтейкеры, напротив, на время войны за независимость обосновались в Галифаксе. Элиза, пожалуй, единственная за всю двухвековую историю фамилии обладала практической сметкой. Ее стараниями капитал судоходной компании Блэкбернов многократно увеличился за счет выгодной торговли с Китаем, но в 1812 году, с началом британской блокады и войны, операции пришлось свернуть, — С тех пор многие поколения Блэкбернов жили, в основном, на существенный доход с этого капитала. Однако потомки Элизы растранжирили богатство вместо того, чтобы приумножить его.

Абигейл приходилось слышать, что Томас, выпускник Гарварда, собирается открыть собственное дело. Сейчас ему почти пятьдесят, он признанный авторитет во всем, что касается истории и культуры Индокитая, но каким образом он собирается превратить свои познания в деньги — Абигейл не имела понятия.

Томас посмотрел на нее с невозмутимостью, которая лишь усилила ее волнение:

— Абигейл, я хотел бы задать тебе прямой вопрос. Ты знаешь этого вора?

— Не будь смешным. Откуда мне его знать?

У нее пересохло во рту, сердце забилось чаще, она почувствовала головокружение. За свои тридцать лет она ни разу не падала в обморок, и сейчас не время начинать. Стараясь унять дрожание рук, она отложила нож и оперлась на стол. В одежде и прическе Абигейл была заметна нарочитая небрежность: мешковатые мужские брюки цвета хаки; белая хлопчатобумажная сорочка, которая была ей явно велика; торопливый узел пепельно-русых волос. Если бы она хорошенько потрудилась над своей внешностью, то могла бы придать себе должный лоск, но Абигейл не обольщалась насчет своих данных. Она далеко не красавица: слишком бледная, с крупноватыми чертами, грушевидной головой, чересчур высокая. Почти черные брови были по-мужски густыми и могли бы утяжелить более утонченное лицо, но у нее сильный нос, щеки, как у Кэтрин Хепберн и большие глаза впечатляющей, запоминающейся синевы — лучшее в ней. В ранней юности она проклинала свои длинные ноги, но с годами поняла, что в постели они являются ее главным преимуществом. Даже ее муж, не самый страстный мужчина, и то стонал от удовольствия, когда она закидывала их к нему на спину и теснее прижимала его к себе.

— Абигейл, — сказал Томас.

Вот так он обратился к ней, когда встретил ее одну, шестилетнюю, на Бикон-Хилл. Старше нее на девятнадцать лет, он тогда уже был вдовцом с двухгодовалым сыном на руках. Эмилия Блэкберн, славившаяся неброской красотой и интеллигентностью, умерла от послеродовых осложнений. Абигейл тогда впервые узнала, что такое смерть. А в тот момент ей просто хотелось поплавать на лодочке-лебеде в парке, и она так и сказала Томасу, заверив его, что мама ей разрешила. Он сказал: «Абигейл» — точно так же: строго, с укором, не веря в очевидную ложь. И она созналась. Мама ничего подобного не разрешала, она была уверена, что дочка играет в саду. Томас тут же отвел ее домой.

Но теперь ей не шесть лет.

— Я обещала детям, что мы пойдем за цветами, — сказала она, овладев собой. — Они ждут.

Уже выходя из кухни, она услышала за спиной голос Томаса:

— Абигейл, этот человек — не Кэри Грант. Это вор, которому все мало, который набил карманы чужим добром и довел прекрасную женщину до самоубийства.

Абигейл обернулась и высокомерно посмотрела на Томаса.

— Я полностью согласна с тобой.

Покачав головой, Томас поднялся из-за стола. Он был высок, худощав, угловат, а его прямые, густые волосы являли смесь темно-каштанового цвета, отливающего хной, и седины. Скупейший из знаменитых своею расчетливостью Блэкбернов, он надел на себя старье: свитер, помнящий еще его студенческие годы в Гарварде, и расставленные брюки с бесстыдно виднеющимися старыми швами.

— Я никогда бы не осмелился судить тебя, — мягко проговорил он, — и, надеюсь, ты знаешь это.

Абигейл с трудом удержалась от недоверчивой усмешки.

— Томас, ты ведь Блэкберн, а судить всех и вся в обычае Блэкбернов.

Он поморщился, но в его голубых глазах мелькнули озорные искорки.

— Ты хочешь сказать, будто я старый ворчун?

Она улыбнулась, впервые за это утро:

— Не такой уж старый. Просто ты не скрываешь своего отношения к людям. Ты лучше многих. Будь как дома, я скоро вернусь.

К ее удивлению и облегчению, Томас отпустил ее, не сказав больше ни слова.

И в лучшие дни она не сочла бы за удовольствие сопровождать на прогулку непоседливую стайку детей, но они быстро занялись сбором всех цветов, какие попадались им на глаза. Предоставив их самим себе, она бросила вялые попытки искать полевые цветы среди сорной травы и плюхнулась на сухое разнотравье. Горячее солнце, несравненная синь средиземноморского неба, ароматы трав, цветов, цитрусовых и моря, наполнившие воздух, заставили ее забыть тревоги, отключиться. За небольшим лугом: и рощей олив виднелась черепичная крыша непритязательного каменного сельского дома, построенного в восемнадцатом веке. С раннего детства она проводила в нем каждое лето. Здесь она чувствовала себя дома больше, чем в Бостоне, поскольку на Ривьере могла остаться наедине с собой. С ней жили ее сын с няней, но не было Бенджамина, не нависала тяжким грузом необходимость вести себя как хорошо воспитанная представительница бостонских Вайтейкеров, что, быть может, тешило окружающих, но было невыносимо для нее самой.

Интерес к собиранию цветов угас в детях быстрее, чем она рассчитывала, но ее племянник Джед — самый старший, ему было девять — затеял игру в салки. Квентин вступил в игру неохотно, потому что, как подозревала его мать, боялся, что девочки победят его. Квентину исполнилось семь, это был крепкий светловолосый мальчик, тихоня, вечно о чем-то мечтающий и испытывающий разочарование оттого, что мечты не всегда становятся явью. Игра в салки как раз и была открытым, грубым противостоянием, какого он старался избегать. Папин сынок, подумала Абигейл с неприязнью, хотя в последнее время начала чувствовать к сыну какую-то особую привязанность. Однако даже Квентину нечего было предъявить против сильной воли своего кузена Джеда.

«Вот разыгрались», — подумала Абигейл и придвинула к себе корзинку. Не хватает еще, чтобы ее опрокинули. Дело не в цветах этих сорных, просто неохота объясняться, почему на дне корзинки под бязевой тряпицей спрятан автоматический пистолет двадцать пятого калибра.

— Bon matin, ma belle[1].

Она не слышала, как он приблизился. Абигейл развернулась, но он спрятался за узловатым стволом оливы, чтобы дети не заметили его. Игра у них уже вышла из-под контроля. Шестилетняя дочка Куанг Тая, прелестная крошка Там, успела осалить двоих мальчиков и теперь, забывшись от радости, дразнила их на смеси английского, французского и вьетнамского. Джед заявил, что он возьмет свое, когда они начнут все снова, а Квентин, раздосадованный неудачей, обвинял Там в нечестности. Но той все было нипочем. Джед оставался нейтральным в ссоре Там и Квентина, но потом они оба накинулись на него. Четырехлетняя Ребекка Блэкберн в восторге кидалась травой в троих старших детей, смелея на глазах, пока те наконец не обратили на нее внимание.

— А меня не сможете поймать, — ликуя, закричала она, когда мальчики и Там погнались за ней.

Абигейл отдала должное храбрости этой голубоглазой, как и все Блэкберны, девочке с каштановыми волосами. Хотя, впрочем, пройдет лет тридцать, и она станет такой же ханжой, как ее дед.

К счастью, в этот момент на краю луга появился отец Там. Он позвал и увел с собой четверых сорванцов. Абигейл обещала догнать их. Она не выпускала из рук корзинку с цветами, необычно тяжелую из-за пистолета.

— Можешь выйти, Жан-Поль, — сказала она.

Он упругой походкой вышел из-за дерева, сел рядом с ней на корточки и опустил в корзину маргаритку. Абигейл постаралась ничем не выдать приступ желания, которое охватывало ее всякий раз при встрече с Жаном-Полем. Ей всегда его не хватало, она не могла насытиться им. Когда они занимались любовью, ей хотелось его все больше и больше. Даже после ночи любви она просыпалась, сгорая от желания. Он мог тысячу раз повторять, что любит ее, а она заставляла повторять еще и еще — и не верила его словам. Жану-Полю, одному из самых известных людей во Франции, было двадцать четыре года. А она — тридцатилетняя замужняя женщина со следами увядания на груди и на животе.

Ее страшила мысль потерять его.

Абигейл рассматривала выгоревшие волоски у него на руке. Какой он красивый. Самонадеянный. Смуглый, поджарый, жилистый, точеный, с карими глазами необыкновенной глубины, мягкими, удивительно ранимыми — и проницательными. А других и быть не могло. Жан-Поль был не боящимся опасности автогонщиком, обладателем Гран-При, желанным для многих женщин мужчиной, источающим щедрую, неиссякаемую сексуальность. Какую бы женщину он ни пожелал — ни одна перед ним не устояла бы. А он выбрал Абигейл. Она никогда не строила иллюзий, что их связь станет сколько-нибудь продолжительной, но дала себе слово по крайней мере лишить его удовольствия бросить ее первым. Он накрутил на палец выбившуюся за ухом прядь ее волос, потом провел двумя пальцами по линии ее подбородка.

— Этой ночью мне так не хватало тебя…

— Жан-Поль… — Одно его слово, и она стянула бы с себя одежду и стала бы любить его прямо здесь, в траве под оливой. И плевать на детей, на телохранителя, на Томаса Блэкберна и на будущее. Абигейл облизала пересохшие губы и, полузакрыв глаза, посмотрела на любовника, присевшего в тени, подставив спину жаркому утреннему солнцу. — Видел сегодняшние газеты?

Он кивнул и сел на траву.

— Поэтому я и позвала тебя. — Голос ее вибрировал. Она этого терпеть не могла. Прочистив горло, она продолжила, стараясь смотреть в сторону. — Вчера вечером я стала последней жертвой Кота. Я играла в рулетку, на мне был браслет с бриллиантами и жемчугом от Тиффани…

Он болезненно поморщился:

— Ma belle…

— Нет, дай мне закончить. Браслет этот подарил мне муж к пятой годовщине нашей свадьбы. На нем есть дарственная надпись. Полиция… — Горло у нее настолько пересохло и сжалось, что она почувствовала, как задыхается. — Я дала полиции точное описание.

Жан-Поль воспринял ее слова без видимого удивления и тревоги.

— Что еще ты дала полиции?

Абигейл помешкала, потом сказала:

— Достаточно.

Он отвернулся от нее, и его мягкие глаза оказались в тени.

— Они отправились к тебе домой, Жан-Поль. Думаю, они уже там и нашли мой браслет…

— Ты использовала ключ, который я тебе дал?

— Да. Этой ночью, когда ты спал.

Он опять перевел на нее взгляд, оценивая ее с настороженностью и вниманием одного из лучших автогонщиков мира. На этот раз любовь к острым ощущениям завела его слишком далеко.

— Я не виню тебя, — продолжала Абигейл, полностью взяв себя в руки. — И ты меня, пожалуйста, не вини. Примем друг друга такими, каковы мы на самом деле. Я должна была сделать это, Жан-Поль. Мне вовсе не хочется, чтобы ты попал в тюрьму. Я могу себе представить, как ужасно будет давать свидетельские показания против тебя в суде. У меня муж и сын, которые должны уважать меня. Я не позволю Коту разрушить мою жизнь.

— Я убью тебя, — спокойно сказал он.

— Попробуй. Но тогда ты будешь не только похитителем драгоценностей, но и убийцей. — Она порылась в корзинке под цветами и извлекла из-под бязевой тряпицы пистолет и кожаный кошелек. Пистолет она неумело держала в правой руке, а кошелек протянула Жану-Полю. — Я решила предупредить тебя, потому что мне не хочется, чтобы тебя арестовали и отправили в тюрьму. Здесь двадцать тысяч долларов. Согласись, деньги немалые. Их должно хватить, чтобы ты уехал из страны и поселился там, где тебя не найдут.

Он закусил губу — единственный внешний признак, по которому можно было судить о том, какое впечатление произвели на него слова Абигейл.

— А если я откажусь уехать?

— Тебе не победить, Жан-Поль. Вспомни, кто я. Я даю тебе шанс. Воспользуйся им и считай, что тебе повезло.

— А как быть с Камнями Юпитера?

Она с огорчением услышала, как надломился его голос. За прошедшие пять минут она разбила его жизнь. «Уж лучше твою, любовь моя, чем свою собственную».

Вслух же она произнесла:

— Мне дела нет до Камней Юпитера. Меня заботит лишь одно: чтобы ты успел покинуть страну, прежде чем тебя арестуют. Жан-Поль, я не могу допустить, чтобы кто-то узнал о нашей связи. Не пытайся меня запугать, только себе сделаешь хуже.

Он метнул быстрый взгляд на пистолет, и Абигейл побледнела от мысли, что ей и впрямь придется применить оружие. Но Жан-Поль стремительно вскочил на ноги и, раньше чем она поняла, что произошло, с силой ударил ее в висок. Она отлетела к дереву, разбила губу и закричала, ощутив во рту соленый вкус крови. Лишь чудом ей удалось удержать в руке пистолет. Если бы Жан-Поль завладел им, ей пришел бы конец.

— Au revoir, ma belle[2].

Абигейл вздрогнула, почувствовав в его голосе презрение и ненависть. Он быстро зашагал прочь и исчез среди деревьев. Абигейл отряхнулась, встала, утерла слезы. Потом припустила бегом. Лугом, цветником, огородом, террасой — в старинный каменный дом, где много лет назад няня учила ее сушить травы и разделывать рыбу. Слава Богу, Томаса поблизости не было. Она наслаждалась покоем и приветливостью своего жилища.

Остынув, приготовила себе и детям свежего лимонаду, налила его в высокие стаканы со льдом, положила на тарелку песочные пирожные и уже через несколько минут смеялась, как ни в чем не бывало.

Баронессу Гизелу Мажлат похоронили после скромной церемонии без церковного обряда, на которой присутствовали лишь близкие друзья и высокорослый бостонец Томас Блэкберн. «Как будто его достохвальное присутствие на похоронах может что-нибудь изменить», — с горечью подумал Жан-Поль, скрываясь за дубами. Он смотрел на простой белый гроб и давил рыдания, чтобы никто его не услышал. Ему не хотелось нарушать погребение. Знала бы полиция, где находится исчезнувший Кот, сюда бы прислали не одного жандарма. А бостонец в поношенном костюме в еле заметную полосочку? Что он бы сделал?

Сухой бриз Средиземноморья высушил слезы на глазах Жана-Поля. «Томас Блэкберн, — подумал он, — не сделал бы ничего».

Гизела была на Ривьере общей любимицей. Ее самоубийство, случившееся сорок восемь часов назад, всколыхнуло каждого и сразу положило конец благоденствию Кота на излюбленном Гизелой Лазурном Берегу. Почти два месяца его близкое присутствие придавало дух романтики и приключений пресному сезону. Напрасно предупреждали пылких молоденьких наследниц состояний, скучающих вдов американских магнатов, дам полусвета, у которых перед глазами маячила тень Кэри Гранта, не надевать дорогие, хоть и надежно застрахованные, украшения, отправляясь в людные кафе, на званые вечера, в казино. По правде, каждой из них хотелось пощекотать себе нервы, каждая из них мечтала стать очередной его жертвой, вот они и искушали Кота наперебой, провоцируя наглые кражи. Ведь, что ни говори, а он и пальцем никого не тронул.

Даже Гизела осталась невредимой, пострадав от знаменитого вора Ривьеры.

Если действительно пострадала. Явь и фантазии причудливо перемешались в Гизеле, особе эксцентричной, вызывавшей у ее знакомых скорее умиление, чем негодование. Но уж точно, что случай — реальный или вымышленный — никогда бы не свел ее с Котом, если бы тот не подкарауливал свои жертвы на Лазурном Берегу.

Жан-Поль знал, что кладбищенские плакальщицы, сплетники и снобы возлагают всю вину в самоубийстве Гизелы на Кота, не удосужившись определить степень своего участия. Однако он был убежден, что они в такой же степени, что и ныне презираемый всеми вор, несут ответственность за смерть Гизелы.

Никто не верил легкомысленным утверждениям Гизелы, что она принадлежит к высшей венгерской аристократии, ныне находящейся в эмиграции. Никто не принимал всерьез ее заявления, будто она владеет легендарными Камнями Юпитера, пока их не похитил Кот.

Очаровательная, живая, она поселилась на Ривьере в 1955 году — а откуда она приехала, никто не знал — и сразу же сделала себе имя благодаря неугасимому обаянию и уникальной способности оформлять коттеджи и особняки. Она никогда не называла тех, кому помогала, клиентами — только друзьями. И себя не называла дизайнером интерьера, а свою работу и не думала определять непроходимо скучным словом «бизнес». Просто она оказывала любезность, вот и все. «Друзья» желали непременно расплатиться, но как — это она оставляла на их усмотрение. Ее редко заставали за работой. Она любила играть, особенно, если исход зависел от случая: в рулетку или в прогулки вдоль скалистых побережий, с мужчинами. Она не завела себе врагов. Впрочем, как и настоящих друзей.

Гизела в последние годы часто говорила о Камнях Юпитера, но никому не показывала их, да никто и не просил. К чему ставить ее в неудобное положение? Не может быть, чтобы она владела такой ценностью. Камни Юпитера были спутником ее удачи, так она говорила. Они были источником ее безудержной энергии и жажды жить. Каждую ночь она проводила ими по своему телу, и камни восстанавливали ее жизненную силу. Так она говорила и друзьям, и малознакомым.

Но кто поверит в эту болтовню?

Камни Юпитера действительно существовали. Они были подарком Франца-Иосифа, императора Австрии, короля Венгрии, своей прекрасной, обожаемой жене императрице Елизавете. Суровый монарх, правивший злосчастной Габсбургской империей шестьдесят восемь лет вплоть до кончины, последовавшей в 1916 году в возрасте восьмидесяти шести лет, послал придворных ювелиров искать по всему миру десять необыкновенных корундов, но не просто вожделенных васильковых сапфиров или рубинов цвета голубиной крови, а других, редких для корундов, оттенков: зеленого, розового, темно-фиолетового, бледно-голубого, желтого, оранжевого, белого и почти черного. Каждый камень был изысканно огранен, каждому Франц-Иосиф дал имя. Четыре камня были названы в честь планет: желтый сапфир — Звездой Венеры, оранжевый — Камнем Меркурия, роскошный красный рубин — Луной Марса, а бархатисто-васильковый кашмирский сапфир — Звездой Юпитера. Самыми ценными камнями были рубин и васильковый сапфир, безупречные, ограненные в форме шестиконечных звезд, но в целом уникальное собрание стоило поистине баснословного состояния.

Потакая простым вкусам супруги, Франц-Иосиф оставил замечательные камни неоправленными. Он преподнес их ей в бархатном футляре, украшенном императорской печатью. Рассказывали, что Елизавета никогда не расставалась с ними. Многие объясняли ее невротические наклонности влиянием крови баварских Виттельбахов, психическая неустойчивость которых объяснялась практиковавшимися на протяжении многих поколений узкородственными браками. Так, ее кузина, принцесса Александра, верила в то, что она проглотила концертный рояль из стекла; кузен Отто умер, будучи сомнамбулой; ее старший брат, безумный король Людвиг II Баварский был объявлен невменяемым и покончил жизнь самоубийством. А сын ее Рудольф, наследный принц, совершил скандально известное двойное самоубийство со своим семнадцатилетним любовником. От этого удара Елизавета так никогда и не оправилась — и не смогла убежать от себя: ни в Вене, которую она ненавидела, ни в любимом Годолло под Будапештом, ни в Бад-Наугейме, ни в Париже, ни в Швейцарии, ни на Ривьере, ни даже в Ирландии, где она побывала однажды.

Видимо, в одном из таких путешествий она и «передала» кому-то Камни Юпитера. В отличие от своего мужа Франца-Иосифа, который одновременно был ее кузеном, Елизавета — «Сиси», как ее нежно звали близкие — не отличалась аккуратностью. Любительница верховых прогулок и дальних променадов, она щедро и беззаботно расставалась со своим имуществом. Может быть, и уникальные камни она потеряла или просто отдала — как это часто случалось с ее вещами — под влиянием минутного каприза. Она не рассказывала. Какова была их дальнейшая судьба — неизвестно, но легендарные корунды не были обнаружены в обширной коллекции ее драгоценностей в 1898 году, когда ее при посадке на пароход в Женеве заколол какой-то итальянский анархист, мечтавший убить некую важную персону, для того, чтобы его имя попало в газеты. Он в этом преуспел.

Почти через шестьдесят лет после этого баронесса Гизела Мажлат заявила, что непредсказуемая императрица подарила камни ее матери, когда та, в то время девочка восьми-девяти лет, рискуя собственной жизнью, вызволила Елизавету из беды на одной из верховых прогулок. Гизела унаследовала набор удивительных корундов после того, как мать и почти вся ее семья были убиты в двух мировых войнах, уничтоживших в Венгрии каждого десятого. Она и сама чудом избежала гибели, когда спешно покидала Будапешт, где в 1948 году пришли к власти коммунисты. Все, что она сумела взять с собой — это одежду, которая была на ней, и Камни Юпитера, спрятанные под корсажем.

Рассказ Гизелы был чем-то вроде сказки — ее с удовольствием слушали, но никто не верил.

Если Гизела бежала на запад без вещей и без денег, то почему она не продала камни, чтобы было на что жить? Они — фамильная реликвия, объясняла Гизела. И, разумеется, камни обладали волшебной силой: они спасали ее от нищеты, отчаяния и даже смерти. Их нельзя было продать как заурядные самоцветы.

Все изменилось в тот вечер, когда она, вся в слезах, заявила в полицию о том, что ее обокрали. Гизела подробно описала каждый из десяти корундов, оценив их стоимость миллионами франков, но не представив ни фотографий, ни страховки, никаких доказательств того, что она когда-нибудь видела Камни Юпитера своими глазами, не говоря уж 0 том, что они действительно были ее собственностью.

Почему так вышло? В полиции с понятным скептицизмом ей задавали вопросы, которые показались бы разумными всем, кроме Гизелы. Гизелу они покоробили. Как можно дать точную денежную оценку такого дара? Неужели полиция сомневается в ее словах?

Да, полиция сомневалась. Так же, как и все ее друзья. Как почти каждый во Франции.

В сплетнях рождались версии. Если Гизела действительно была владелицей камней — а как они к ней попали, неважно — то вряд ли она позволила бы себе так беспечно обращаться с неслыханной ценностью. Одна страховка обошлась бы ей в огромную сумму. Скорее всего, она смекнула, что подвиги Кота на Лазурном Берегу можно использовать к своей выгоде, и заложила камни, публично заявив, что они украдены. В таком случае, она не осталась внакладе.

Но этот сценарий был неправдоподобен.

Гораздо вероятнее, что она выдумала историю про камни от начала до конца, имея некие скрытые причины объявить себя Очередной жертвой Кота. Такими причинами могли быть жажда всеобщего внимания и нездоровая любовь к дурной славе. Разве Гизела не стремилась всегда к романтике и приключениям? Гизела, однако, настаивала на своем: Камни Юпитера принадлежали ей, Кот их украл, она требует, чтобы его поймали и вернули ей самоцветы.

Сплетники удвоили свои усилия, чтобы дать объяснение тому, что казалось им совершенно необъяснимым. Что если в ее рассказе есть крупица истины, и какие-то камни действительно украли? Прихотливая Гизела вполне могла каждую ночь проводить по телу какими-нибудь камушками. У нее были свои причуды. Но кто сказал, что это непременно должны быть Камни Юпитера? Может, это просто стразы.

И ежели Кот стянул у нее сумочку дешевых стекляшек… вот это действительно délicieux[3].

Упиваясь собственными фантазиями, никто не заметил, что Гизела постепенно падала духом. Полиция ей не верила. Друзья были очарованы преступником, похитившим у нее самое ценное. Сплетники делали из нее посмешище. Она вдруг поняла, что все эти годы ей просто потакали. Ни одна душа не верила, что она обладала камнями Юпитера, и тем паче никто не поверил, что их у нее украли!

Униженная, потерявшая надежду увидеть когда-нибудь свои корунды, Гизела бросилась с утеса в Средиземное море.

И тогда все вдруг обвинили в ее смерти Кота и стали требовать его немедленной поимки.

Абигейл Вайтейкер-Рид сделала заявление, которое навело полицию на след Кота.

Все быстро узнали, что преступник — Жан-Поль Жерар, и испытали одновременно и гнев, и печаль, потому что Кот оказался хоть и не Кэри Грантом, но чертовски похожим на него. Молва о красивом, сексуальном гонщике, обладателе Гран-При, который развлекал себя (ведь не мог же он нуждаться в деньгах!) похищением драгоценностей, разносилась все дальше, порождая романтический ореол Кота.

Но у полиции были улики, а души их чуждались романтики. Начались поиски исчезнувшего подозреваемого.

Ах, если бы они раньше поверили Гизеле…

Жан-Поль почувствовал, как по щекам катятся слезы. Томас Блэкберн положил на гроб белую розу. Другие, может быть, удивлялись его присутствию на похоронах. Жан-Поль — нет. «Томас хороший человек, — часто повторяла Гизела. — Он настоящий друг».

Когда бостонец закрыл глаза в молчаливом прощании, Жан-Поль отвернулся и прошептал:

— Adieu, Maman[4].


Там свернулась калачиком на кровати тети Абигейл и тихо плакала — так, чтобы не услышали ребята. Они начнут дразниться. Папа, — тот всегда говорит, что она должна быть храброй. Франция — не их дом, сказал он ей. А она совсем не помнит Сайгон.

— Там!

— Уходи, — сказала Там Ребекке Блэкберн, которой было только четыре, а ростом она была такая же, как Там в свои шесть лет. Даже в этом нет справедливости. — Я не хочу говорить с тобой.

Ребекка забралась к ней на кровать:

— Почему?

— Потому что я терпеть не могу твоего деда!

— Ты не должна так говорить, — сказала младшая девочка. — Он добрый.

Там хмыкнула и утерла щеки вывернутыми ладошками.

— Он заставляет папу и меня уехать.

— Куда?

— Домой.

— Но вы живете здесь.

— Да, но я не из Франции. — Там повторила слова отца: — Наш дом в Сайгоне.

— Я приеду к тебе, — пообещала Ребекка, свернувшись рядом с Там. Ноги ее были в жирной земле, потому что она вместе с дедом копала в саду червей.

Там покачала головой и тихо заплакала:

— Не приедешь — это очень далеко.

— Мой дедушка всегда ездит в Сайгон. Мама посылает ему мои рисунки, а папа говорит, что мы как-нибудь поедем его навестить. Тогда и увидимся.

— Ладно, — сказала Там, повеселев. — Ты умеешь говорить по-вьетнамски?

Ребекка не совсем поняла, о чем ее спрашивают, тогда Там сказала несколько слов на родном языке. Папа, когда они были одни, разговаривал с ней не по-французски, а по-вьетнамски, поэтому она успела кое-чему научиться.

— Как смешно звучит, — сказала Ребекка.

Там улыбнулась. Никто ей раньше такого не говорил.

Ее американская подружка спрыгнула с кровати и стала копаться в вещах тети Абигейл. Вообще-то она Там не тетя, но Абигейл просила ее так называть, потому что мадам Рид — обращение, от которого она чувствовала себя пожилой дамой, а она еще молодая. Там обожала тетю Абигейл. Та позволяла детям играть в саду и в поле за домом и никогда их не ругала. Там слышала, как папа просил Абигейл оставить детей в покое, поскольку она думает только о себе, а с ними ей скучно, но Там решила, что это неправда. Тетя Абигейл всегда такая добрая и ласковая.

— Ух! — сказала Ребекка. — Посмотри, Там!

И она своими запачканными ручонками вытряхнула на кровать содержимое мягкой красной сумочки. По белой простыне раскатились разноцветные камушки. Белый, желтый, зеленый, голубой, красный, фиолетовый, черный. Там в восхищении воскликнула:

— Какие красивые!

Ребекка тщательно их пересчитала — всего десять камушков.

— Как ты думаешь, тетя Абигейл с ними играет? — спросила Ребекка.

Там с сомнением покачала головой:

— Тетя рассердится, когда узнает, что мы зашли в ее спальню.

— Ой! Хочешь, пойдем копать червей?

— Не хочу, спасибо.

Пожав плечами, Ребекка выбежала из комнаты, а Там опять стало одиноко при мысли, что скоро вот придется возвращаться на родину, которой она совсем не знала. Она уткнулась лицом в подушку, чтобы удержаться от слез, и невольно нащупала цветные камни. Вот бы взять их на память о тете Абигейл и этом доме. Спросить разве, да нет — тетя Абигейл не позволит. А если и позволит, папа не разрешит принять такой подарок.

И опять покатились слезы. У тети Абигейл так много красивых безделушек. А папа сказал, что Вьетнам — бедная страна, что у вьетнамцев не бывает так много вещей, как у Вайтейкеров. И у них не будет, потому что это несправедливо по отношению к соотечественникам, которые недоедают. Там старалась понять слова отца.

Однако она не смогла положить мерцающие камни в комод, откуда их извлекла Ребекка. Приняв решение, она быстро собрала их, спрятала в бархатную сумочку и побежала в сторожку, где они с отцом жили в комнате, выходящей окнами на огород.

— Там, Там! — нетерпеливо звала Ребекка.

Там была уверена, что подружка следила за ней, и она уж было собралась возвратить камни на место, но Ребекка ворвалась в сторожку с длинным, толстым червяком. Такого Там раньше никогда не приходилось видеть.

— Вот здорововский, да? — спросила Ребекка.

— Да, — ответила Там, успокоившись.

Загрузка...