Вероломство

Глава 4

Почти через неделю после того, как ее выгнали из «Вайтейкер и Рид», Ребекка красила ногти красным лаком «Палома Пикассо» и внимательно просматривала объявления о работе в фениксской газете, купленной на Гарвардской площади в лавке загородной прессы. В Фениксе ей еще не приходилось жить. Она не знала, хорошо ли перебираться туда в самом начале лета, хотя жизнь в уединении привлекала романтикой. В принципе, в Бостоне ее ничто не держит. И маленькая, едва оперившаяся студия сейчас в затишье.

Конечно, чтением объявлений и маникюром студии не поможешь. Она не собиралась делать вид, будто поиски работы ниже ее достоинства. Успев поработать в достаточном количестве студий и приобретя несколько в собственность, — все потом были проданы с выгодой, — Ребекка разбиралась в требованиях, предъявляемых к художественному дизайну. Она знала, что необходимо для того, чтобы преуспеть в этом деле. Одним талантом ничего не добиться: творческие способности Ребекки подкреплялись отточенным профессионализмом и, что греха таить, нахрапистостью. Возвратившись в Бостон, она упорно работала. Не хотела никого нанимать в помощь, пока все не устроит сама. Она была и экономистом, и дизайнером, и модельщиком, и менеджером, и секретарем, и девочкой на побегушках. Второстепенные занятия умаляли радость от главного, того, что ей нравилось больше всего — быть дизайнером, но ей хотелось выполнять также и черновую работу.

Студия занимала несколько просторных комнат в обшарпанном доме на Конгресс-стрит, который был собственностью Ребекки. Это всего в нескольких кварталах от бостонского Детского Музея, правда, не в том направлении, в каком хотелось бы, но место было удобное, хотя район в последние годы стали населять и осваивать «новые американцы» — молодые преуспевающие бизнесмены. Ребекка купила дом задолго до того, как цена на недвижимость в старой части Бостона взлетела до небес. Причина приобретения была сентиментальной: на этом месте некогда стоял единственный пакгауз судоходной компании Блэкбернов. Было это году в 1800-м. Теперешние ее жильцы — ни один из которых не подозревал, что она их хозяйка — были таковы: угрюмый печатник, услугами коего Ребекка ни разу не воспользовалась, оптовик, торговавший оборудованием и материалами для офисов, поставщик продовольствия, трое или четверо бухгалтеров и еще дюжина непонятных мелких бизнесменов, к которым никогда не приходили посетители. Ребекка могла поднять плату за жилье или продать здание. Предложений хватало, в том числе одно весьма привлекательное от вице-президента «Вайтейкер и Рид», которому, очевидно, не пришло в голову, что она одна из тех Блэкбернов и что его босс даже не приблизится к дому, оскверненному ее владением.

Телефонный звонок оторвал Ребекку от размышлений, не стать ли ей главным художником сети международных курортов с представительством в Скоттсдейле. Неслабо. На завтрак — что-нибудь из японской кухни и впридачу заманчивые поездки.

Она поставила кассету с записью делового шума и взяла трубку:

— Ребекка Блэкберн.

— Ребби, что это у тебя там за вокзальная суета?

Ребекка улыбнулась, услыхав голос Софи Менчини:

— Мои подчиненные за работой. Я вычитала где-то, что шумовой фон вызывает у звонящих большее уважение к предприятию, возглавляемому женщиной. Они думают, что здесь и правда работа так и кипит.

— Господи! Выключи скорей, у меня важные новости.

Софи не тратит время на пустяки с девяти до пяти, а сейчас пол-одиннадцатого. Медноволосая, миниатюрная подруга Ребекки, бывшая соседка по комнате, соавтор «Заумника», была женщина сообразительная, выносливая и решительная. Много лет назад Софи, девушка из пригорода, приехала учиться в Бостонский университет. Она была типичной представительницей среднего класса, тогда как Ребекка принадлежала к высшей бостонской знати. В то время Ребекка возвратилась домой после десяти лет ссылки в центральной Флориде, где она прожила эти годы с матерью и пятью младшими братьями.

Обе они — и Софи, и Ребекка — во что бы то ни стало хотели независимости. Софи добивалась ее постепенно, осуществляя заранее продуманные шаги, Ребекка — импульсивно. Когда «Заумник» начал победное шествие, Софи уже получила степень магистра экономики управления и была готова, если представится возможность, погрузиться в круговерть деловой Америки. Она никогда не оглядывалась назад.

— Ты попала на страницы таблоида[7], — сказала Софи, сразу перейдя к делу.

Ребекка засмеялась:

— Неужели «Геральд» пронюхал, что Вайтейкеры сократили Ребекку Блэкберн?

Она усмехнулась, заметив непроизвольную горечь своих слов. До Бостона она никогда не поступала на службу, не будучи уверена в правильности принятого решения, в том, что она занимает свою нишу, что обретает дом. Работала она всегда на пределе возможного. Ее дизайнерские разработки оправдывали самые смелые ожидания заказчиков. Переход на другое место давал ощущение свободы, но вместе с тем вызывал сложное чувство трудно описуемой пустоты. Ей казалось, будто она что-то теряет, будто предает кого-то. А эпизод с «Вайтейкер и Рид» — сюда же надо отнести и возвращение в Бостон, и идею получить наконец ученую степень — был не просто попыткой заиметь работу или придать своей жизни некую устойчивость.

Она знала, что это было просто искушением судьбы.

— Да, об этом я слышала, — сказала Софи. — Во всяком случае, ты не помрешь с голоду без денег Квентина Рида.

— Это уж наверняка. Подумываю о том, чтобы перебраться в Аризону и рисовать кактусы. Если станет совсем худо, смогу продавать свои картинки туристам прямо с прицепа грузовика.

— Ребби, ты сведешь меня с ума.

— Отчего же, ведь я дизайнер, а не художник. Я не могу рассчитывать на то, что мои творения закупят музеи.

— Проклятая акула ты, Ребекка Блэкберн. От такого богатства тебе не придется рисовать ни кактусы, ни фикусы, Не прикидывайся нищей художницей.

Софи вечно посмеивалась над тем, как ее подруга относится к деньгам. При выдающейся рачительности, Ребекка значительно увеличила деньги от «Заумника», инвестировав их в рискованное предприятие, оказавшееся весьма и весьма доходным. Она учитывала каждый грош, но свободно распоряжалась тысячами долларов. И не придавала значения своему богатству.

— Так что пишет «Геральд»? — спросила Ребекка, возвращая Софи к теме разговора.

— Я веду речь кое о чем похуже «Бостон Геральд», — грустно вздохнув, сказала Софи. — Ребби, твоя фотография появилась на первой странице в «Успехе». Там же сообщается, что в настоящее время ты открыла студию близ бостонской гавани. Репортер выудил эту информацию у некоего мелкого чиновника.

Ребекка опустила кисточку во флакон «Па-лома Пикассо». Новость объясняла, почему какой-то газетчик домогался встречи с ней. Правда, он не сказал, из какой он газеты. Ребекка не держала на него зла. Это не имеет значения: уже давно она отказалась от встреч с журналистами.

— Несколько лет я сторонюсь репортеров, — сказала она.

— Знаю.

— Софи?

— Вспомни: семьдесят пятый год.

Падение Сайгона. Там, Май, Джед…

Ребекка закрыла глаза:

— О, черт!..

Квентин Рид после минутного колебания толкнул кованую калитку дома Вайтейкеров на Маунт-Вернон-стрит. Этот особняк да Бикон-Хилл представлял собою квинтэссенцию стиля Чарлза Булфинча: нетронутые линии кирпичного фасада, черные ставни и двери. Два громадных вяза, старых и больных, но любовно опекаемых и обихаживаемых, бросали тень на каменный тротуар и переднюю лужайку. Вязы эти были достопримечательностью Бикон-Хилл.

Квентин возвращался из «Вайтейкер и Рид». Каждая встреча с матерью выбивала его из колеи. Вот и сейчас: позвонила вдруг и потребовала, чтобы он тут же перестроил день и немедленно приезжал. Он еле волочил ноги, но не для того, чтобы оттянуть наступление неизбежного, а чтобы собраться с духом. Он постоял немного в тени, наслаждаясь тишиной Бикон-Хилл. Слышно было, как щебечут птицы. Шум делового Бостона, находившегося в одном квартале отсюда, казался очень Далеким.

Глубоко втянув воздух, он почувствовал аромат цветов и скошенной травы, а не выхлопных газов. Наконец он решительно зашагал по выложенной кирпичом дорожке к брусчатому подъезду для машин. Отношение богатенькой матушки к личной охране вызывало толки среди ее друзей, но она отказывалась перемениться. Она всегда обожала риск и приключения и ненавидела повадки параноидальных старух. Внутреннюю систему сигнализации, замок на воротах и Нгуен Кима, неусыпного телохранителя, шофера и порученца, она полагала достаточной защитой.

Обойдя вокруг обширного дома, Квентин словно ощутил на себе критический взгляд нескольких поколений Вайтейкеров. Он звал их духами. Все они были надменны, верны принципам и на редкость удачливы. Еще до революции они сделали состояние на торговле с Китаем, которую возобновили, отсидевшись в безопасности в Канаде, а недругов своих заставили замолчать, вложив деньги в обескровленную войной экономику Бостона. С началом промышленной революции они сориентировались очень быстро, основав текстильное дело, и, как и большинство торговцев и промышленников Новой Англии, им были ведомы от альфы до омеги способы осторожного обращения с капиталом, позволяющие умножить состояние без особого риска. Женившись на Абигейл Вайтейкер, Бенджамин Рид должен был применить эти принципы к ее значительным активам. Вместо этого он основал компанию «Вайтейкер и Рид».

Квентин до сих пор как наяву видел отца, коннектикутского янки, который никогда не чувствовал себя уютно на Бикон-Хилл. Квентин видел его стоящим на вершине холма с непокрытой головой, а дело было сразу после снежной бури, когда еще не унялся порывистый февральский ветер. Он смотрел, как его единственный сын съезжает по крутому склону на салазках. «Не тормози! — кричал Бенджамин Рид. — Так ты доедешь до самой реки!» Казалось, он забыл о препятствиях, подстерегавших салазки Квентина на пути к реке Чарлз: шумную улицу, изгороди, Эспланаду, Сторроу-драйв. Квентин всегда останавливался на углу Западной Кедровой улицы — как учила его мать перед выходом на прогулку — и мучился при этом мыслью, что тем самым он как бы предает отца. Вот за какого человека вышла замуж Абигейл Вайтейкер: полного идей, но не обладавшего напористостью и дальновидностью, чтобы их осуществить.

В 1966 году, через три года после смерти отца, Квентин навсегда покинул Бикон-Хилл. Сначала учился в закрытой школе-интернате, потом был Гарвард, Сайгон, затем он поселился в кондоминиуме[8] на Коммонуэлт-авеню, потом занял пост в «Вайтейкер и Рид». С тех пор за ним был закреплен огромный номер в пятизвездном отеле «Вайтейкер-Рид» на Паблик-Гарден, однако он всех удивил, предпочтя вид на Парк-сквер более заманчивым и дорогим видам Гарден и Бикон-Хилл. Он и его жена Джейн владели также домом в Марблхеде на взморье; Квентин обожал этот дом. Джейн жила там одна с тех пор, как в их браке возникли трещины, но Квентин надеялся поселиться там вместе с ней, когда трудности уладятся. Идею уехать из города он благоразумно таил от матери, ведь та ждала, что рано или поздно он возвратится на Маунт-Вернон-стрит и войдет в дом, где жили многие поколения Вайтейкеров. Кому же, как не ему, наследовать им?

— Везет же мне, — пробормотал он, предпочитая, чтобы матушка отказала злополучный дом кому-нибудь другому. Но кому? У них с Джейн детей нет. Квентин думал, что появятся в будущем, но теперь сама жизнеспособность их брака под вопросом. Есть еще Джед, но двоюродный брат не показывался в Бостоне с 1975 года, поскольку недолюбливал тетю Абигейл. И дочь Джеда, Май, не годится. Она в честолюбивых представлениях ее двоюродной бабушки не была бостонкой. Как обычно, оставался только Квентин.

Он отыскал мать в каменном садовом домике. Абигейл занималась пересадкой розовых гераний в терракотовые горшки. Квентин догадывался, что садоводство — занятие, которому Абигейл Вайтейкер-Рид вроде бы отдавалась со всей душой, но втайне ненавидела. В шестьдесят лет она выбрала себе роль знатной престарелой дамы, хранительницы традиций старого Бостона, чести, достоинства и очарования былых времен. И, надо сказать, неплохо с ней справлялась, при помощи благородной седины, сдержанного стиля в одежде и необычной красоты. С возрастом она приобрела какую-то особенную привлекательность: резкие черты лица и рост делали ее элегантной без намека на хрупкость. Она состояла в советах попечителей бесчисленных некоммерческих организаций, где щедро расточала время, энергию и жизненный опыт. Люди видели в ней истинную, урожденную даму с Бикон-Хилл.

Но была в Абигейл Рид и вторая сторона — та, что сделала ее успешной, импозантной главой «Вайтейкер и Рид» — компании, которую она вела с 1963 года, когда погиб ее муж. Именно Абигейл превратила ее из небольшой строительной фирмы, зависевшей от контрактов как американского, так и южно-вьетнамского правительства, в главного участника переменчивого, но очень прибыльного рынка недвижимости и строительства северо-востока Соединенных Штатов. Однако она казалась безразличной к собственному могуществу и триумфу в бизнесе. Оставаясь верной традициям своего окружения и эпохи, на людях она благодарила покойного мужа за концепцию, положенную в основу компании, и сына — за умелое руководство. Но в личных беседах с Квентином она не оставляла у того сомнений, кто на самом деле руководит фирмой. И в то же время Абигейл не могла скрыть разочарования тем, что тот всегда подчиняется ее воле, видя в этом не уважение к ее опыту, а признак слабости сына. И Квентин начал понимать, что потребность матери распоряжаться проистекает не из ее ума и силы, как он когда-то думал, а из эгоизма и незащищенности. Что он ни делал — все ей было не так.

— Квентин, дорогой, как я рада видеть тебя. — Абигейл стянула садовые рукавицы. — Ким только что принес лимонаду. Хочешь?

Как будто у него был выбор.

— Конечно, мама.

— Я собиралась прийти к тебе на службу, — сказала она, выводя его из садового павильона, — но потом решила, что о личном лучше поговорить в домашней обстановке.

Квентин ничего не возразил на то, что она считает свой дом и его домом. Она показала ему жестом на стул у белого металлического столика — стул, который он занимал с детства. Квентин покорно сел, молча глядя, как Абигейл наполняет два стакана только что приготовленным, чуть подслащенным лимонадом. На столе, как всегда была непременная тарелка с сахарным печеньем, запах которого смешивался с ароматами необычно большого для Бикон-Хилл сада. Из оранжереи уже были высажены тюльпаны, ирисы, глицинии, лилии и рододендроны. Чтобы высадить другие однолетние растения, надо было ждать лучшей погоды.

Абигейл вытащила из кармана защитной куртки, которую она всегда носила, занимаясь садоводством, сложенную в несколько раз газету.

— Сегодня утром я купила это по пути в аптеку и решила показать тебе, поэтому я тебя и позвала.

Она развернула газету и протянула ее Квентину. Рука ее при этом даже не дрогнула. Квентин тоже постарался скрыть волнение, когда увидел фотографии, занимавшие почти всю первую страницу популярной газеты. Он почувствовал, что бледнеет. Неприятно резануло в животе. Фотография слева была сделана в 1975 году — известный снимок американцев, спешно покидающих Южный Вьетнам. Все эти годы она не выходила у него из головы. На ней — двадцатиоднолетняя Ребекка Блэкберн с американо-азиатским младенцем на руках, поддерживающая серьезно раненого Джеда Слоана при посадке в военный вертолет всего за несколько часов до вступления коммунистических войск в Сайгон. На лице Ребекки тревожное выражение — смесь потрясения, ужаса, горя и решимости. Те же чувства испытывали многие, осознав, что надеждам, которые Южный Вьетнам связывал с американцами, пришел конец.

Фотография справа была недавней. На ней был изображен Джед Слоан, избивающий мотоциклиста, оскорбившего его четырнадцатилетнюю американо-азиатскую дочь, которая высунулась из лимузина дедушки. Взгляд Квентина задержался на Май Слоан. Он впитывал каждую деталь ее хорошенького личика необычных, особых очертаний. Он узнал в ней Там.

Там…

Прошло столько лет, а Квентин по-прежнему чувствовал, что она предала его, и не утихала грусть от того, что они потеряли друг друга. Она погибла в тот последний день в Сайгоне. А ее дочка — ребенок Джеда — осталась жива.

— Тебе больно смотреть на это, знаю, — резко проговорила Абигейл, забирая у него газету. — Как это Джед позволил, чтобы такое случилось… — Она замолчала и возмущенно втянула носом воздух. — Слов тут немного. К счастью, нас не упомянули, зато написали, что Ребекка Блэкберн возвратилась в Бостон. Боюсь, доберутся и до нас. Нам надо быть готовыми к этому, Квентин.

— Мама, не говори глупости. Я не видел Джеда вот уже сколько лет…

— Это не имеет значения. Он — твой двоюродный брат. А если пресса узнает, что Ребекку уволили из «Вайтейкер и Рид», вокруг нашего имени поднимется отвратительная шумиха.

Квентин не сомневался, что мать не даст ему забыть, что именно он неосмотрительно проглядел заключение контракта с представительницей семьи Блэкбернов. Такой оплошности сама Абигейл никогда не допустила бы. Он несмело сказал:

— Ты знаешь, что я позаботился об этой трудности самым благоразумным образом.

Абигейл поморщилась:

— Надо было сделать так, чтобы никаких трудностей вообще не возникло.

— Мама, — мягко сказал он, зная, что попытки защитить себя ни к чему хорошему не приведут, — я уверен, что сумею разобраться с прессой, если кто-то захочет заняться этой историей, но, честно говоря, не думаю, что такие найдутся. Какой смысл? Тема Блэкбернов-Вайтейкеров исчерпана дважды: в 1963 и 1975 годах.

Абигейл сердито фыркнула:

— Брось этот покровительственный тон, Квентин. Твоему кузену надо было хорошенько подумать, прежде чем бросаться с кулаками на этого парня. О нас с тобой подумать.

— Мне кажется, он все эти годы и не вспоминал о нас.

— В этом ты, конечно, прав, — с горечью сказала Абигейл. — Тем не менее, обещаешь быть осторожным?

— Разумеется.

— И держись подальше от Ребекки Блэкберн. В ней причина всех бед.

— Мама, но она во всей этой истории такая же жертва, как ты или я…

— Блэкберны жертва? — Абигейл с нервным смехом откинулась на спинку стула. — Так кто из нас говорит глупости?

Пожалев о своем необдуманном замечании, Квентин погрузился в молчание. Когда он покончил с обязательным стаканом лимонада и сахарными печеньями, мать позволила ему уйти, еще раз взяв с него обещание, что он сделает все возможное, чтобы оградить ее, себя и компанию «Вайтейкер и Рид» от газетчиков. Он вышел на Бикон-стрит, прошел парком Коммон и увидел у станции метро киоск, на стенде которого было немало экземпляров «Успеха». Он купил один.

Походка его замедлилась, он почувствовал слабость, почти болезненное недомогание, когда вновь посмотрел на фотографию четырнадцатилетней Май Слоан. Он ни разу ее не видел. Если бы обстоятельства сложились иначе, он мог бы видеться с дочерью кузена, единственным ребенком Там. Но разве можно нарушить молчаливый уговор с матерью, Джедом и с самим собой? Незаконнорожденная дочь Джеда, девочка-полувьетнамка, не выходила у него из головы. Ничего не прощающая Абигейл Вайтейкер-Рид считала ее чем-то вроде помехи, но никак не членом семейства, И Квентин не мог найти в себе достаточно смелости, чтобы спорить с мнением матери.

Что до Джеда, так тот, кажется, был доволен добровольным отдалением от Бостона, от Вайтейкеров, от мира, который он знал с раннего детства. Иногда Квентин даже завидовал свободе кузена.

Он вновь посмотрел на фотографию, на прекрасные миндалевидные глаза Май и разъяренное лицо ее отца, и печально признался себе, что сам он никогда не подставил бы свою репутацию под удар и не полез бы в драку. Интересно, жалеет ли сейчас Джед, что угодил на первую полосу бульварной газеты? Очевидно, нет. Джед часто действовал под влиянием порыва, но умел мириться с последствиями своих поступков. Квентин всегда восхищался не только мужеством кузена, но и его способностью не оглядываться назад.

Он кинул газету в урну и зашагал к Тремонт-стрит, подставляя лицо ветру, чтобы осушить слезы. «О, Там», — произнес он сдавленным голосом и остановил такси. Ему вдруг захотелось опять на работу — окунуться в настоящее. Мама права: думать о прошлом, перекраивать его — одному, с друзьями, на страницах сплетничающих газетенок — значит мучиться и страдать еще сильнее.

«Лучше всего просто забыть», — сказал он себе. Но Квентин уже знал, что никогда не забудет.

Абигейл сорвала пожелтевший лист герани и смяла его в руке, удивляясь тому, насколько монотонной и скучной стала ее жизнь. Наверное, это расплата за волнующие приключения, которыми порадовал ее затянувшийся средний возраст. Она всегда считала, что умрет раньше, чем наступит время заниматься выращиванием герани. А ведь ей только шестьдесят. До чего безжалостна жизнь.

Выкинув скомканный листок, она разгладила на рабочем столике первую полосу газеты и принялась рассматривать фотографию Май Слоан, Симпатичная девочка — талантливая, умная, веселая. Так было сказано в коротком сопроводительном тексте. Посещает курсы лепки и гимнастическую секцию; в школе, где она учится, у нее много друзей. Марта раньше пыталась вызвать в младшей сестре интерес к ребенку; когда Май была совсем крошка, показывала ей забавные рисунки, рассказывала разные истории, но Абигейл дала ей понять, что позор, который сын Марты навлек на их семейство, не забыт ею. Пришлось быть беспощадной. Подобно большинству людей, столкнувшихся с непримиримостью Абигейл, Марта предпочла отступить. Абигейл помнила последние слова, сказанные сестрой: «Как ты можешь упрекать невинное дитя?»

«Я не упрекаю, — ответила тогда Абигейл. — Во всем виноват ее отец, и если он решил растить ребенка — пусть сам расхлебывает последствия».

Теперь она и Марта обменивались вежливыми письмами между Бостоном и Новой Шотландией. В них не упоминалось ни о Джеде, ни о его дочери, не было ни рисунков, ни бабушкиного хвастовства. Май словно и не существовало на свете, и это очень устраивало Абигейл. Она скучала по старшей сестре, и не боялась признать это. Но их отчуждение было ценой, которую Абигейл добровольно заплатила, чтобы сохранить честь и уважение, каким они с Квентином пользовались в Бостоне. И мир в семье.

И все-таки дочка Джеда не выглядела, словно чей-то стыд. Должно быть, ее племянник неплохой отец, подумала Абигейл и удивилась облегчению, которое почувствовала при этой мысли. Может быть, все и к лучшему. Квентин, вроде бы, не слишком обеспокоился бесцеремонностью прессы. С 1975 года он мало в чем изменился.

Но бедная Там, подумала Абигейл. Стало бы лучше ее дочери, если бы Там осталась жива? Стало бы лучше хоть кому-нибудь?

Абигейл хмыкнула. К чему эти бесполезные размышления? Что прошло, того не вернуть.

Она вновь аккуратно сложила газету, спрятала в карман куртки, сделала над собой усилие, надела рукавицы и возвратилась к постылым гераням. Как бы хотелось и ей иметь внуков. Если бы Квентин положил конец дурацкой размолвке с женой и зажил семьей как следует — тогда, может быть, и она не чувствовала бы себя такой беспокойной и неуверенной в будущем. Может быть, ей надо пригласить Джейн на чашку чая и использовать все свое влияние для того, чтобы примирить сына с женой?

Абигейл улыбнулась, представив, как было бы замечательно иметь внуков. Она играла бы с ними на лужайке перед домом на Маунт-Вернон-стрит, как когда-то с сыном и племянником. Она взяла бы их в свой сельский дом на Ривьере, показала бы им, как растут оливы и лимонные деревья, научила бы их собирать полевые цветы. Да, жизнь вновь стала бы прелестной — такой, какой она была тридцать лет назад.

Абигейл решила, что она вела себя глупо. Не о чем беспокоиться. С 1975 года все спокойно. Жан-Поль Жерар больше не причинит горе ни ей, ни тем, кого она любит. Он умер.

Она сама, сама убила его — четырнадцать лет назад в том аду, каким стал тогда город Сайгон.