Вести из леса

Август

Лето на переломе…

Встанем вместе с солнцем и по росной траве пойдём через поля в лес. Ещё очень много цветов, но они как будто переселились на межи, обочины дорог и канавы вокруг холмистых лугов, похожих сейчас на стриженые детские головы.

Тихо в поле. Примолк коростель. Коротко и редко поёт жаворонок. Только ласточки, стелясь в быстром полёте над самой травой, щебечут ласково да изредка звонко вскрикивают жёлтые трясогузки.

В лесу не так уж зелено, как раньше, — слегка поблёкла листва берёз и осин. Пропали слепни и оводы, и тонкий аромат лесных ландышей и любки сменился запахом пожухлой травы и грибов.

В осиновой роще в редкой траве столбиками торчат нарядные грибы. Ножка стройная, с чёрными рябинами, а шляпка такая красная, хоть глаза зажмуривай, и через всю шляпку светлая бороздка там, где лежала травинка.

Пойдёмте в ельник. На светлую полянку протянулись еловые лапы. Отодвинем одну в сторону. Рыжики!

Там, где молодые берёзки и сосенки сбежали по холмам к озеру, в притенённых овражках пахнет грибами, а их не видно нигде.

Только в одном месте выглядывает из лесной ветоши ободок маленького фарфорового блюдца. Протяните руку — и вот он, груздь. Белоснежный, хрупкий, чуть скользкий, с нежнейшей бахромой по краю шляпки.

На пригорках припеклась земляника до черноты. Тёмные ягоды душисты, сладки, но не сочны.

Настала пора черники. Чёрные шарики, покрытые голубым налётом, рассыпаны так щедро, что даже листва среди них теряется.

Засверкали на опушках кисловатые гроздья костяники, так хорошо освежающие рот. Даже у маленьких ягодок клюквы закраснели щёки.

Озимые сжаты, колхозники принялись за яровые.

Длинные колосья ячменя шёлком переливаются на ветру. Четвёртый цвет сменило льняное поле: нежно-зелёное с весны, голубое в цвету, пёстро-золотистое в начале месяца, сейчас, в полной спелости, оно ярко-рыжее. Льнотеребилка ровно стрижёт и укладывает этот чудесный волос.

Будет ещё тепло, но лето переломилось. Первый утренник уже серебрил болота и лесные покосы, на восходе солнца бормотал тетерев, и берёзы вплели первые жёлтые ленты в совсем ещё зелёную листву. Близится осень, нарядная и обильная. Весело стучит молотилка. В домах пахнет свежим хлебом, укропом и грибами.

Ударила первая капля дождя — начались соревнования.

Соревновались трое: гриб подосиновик, гриб подберёзовик и гриб моховик. Кто сильнее?

Первым выжимал вес подберёзовик. Он поднял листик берёзы и улитку.

Вторым номером был гриб подосиновик. Он выжал три листика осины, шесть хвоинок и сосновую шишку.

Моховик был третьим. Он раззадорился, расхвастался. Раздвинул шляпкой мох, подлез под сучок и стал выжимать. Жал-жал, жал-жал — не выжал! Только шляпку свою раздвоил. Как заячья губа стала.

Победителем вышел подосиновик.

Награда ему — алая майка чемпиона!

В тёмном еловом бору, под зелёной елью вырос нынче белый Гриб-Боровик.

Да какой! Всем грибам полковник.

Стоит на зелёной моховой подушке, белую грудь выпятил, шляпа на нём, как румяный хлебный каравай, — во-от такой ширины. И надета чуток набекрень.

Солнышко его сквозь еловые лапы ласково пригревает, тёплый дождик обмывает, — растёт Гриб-Боровик, словно на дрожжах. Всё выше становится, всё толще делается…

Проползал мимо Рогатый Слизень. Увидел под ёлкой Гриб-Боровик и сразу к нему повернул.

— Вот так находка! — говорит. — Сейчас по грибной ноге вползу, под грибной шляпкой укроюсь и начну его поедом есть… Так-то хорошо!

Взобрался Рогатый Слизень по грибной ноге; только собрался поедом есть Боровика, как — на тебе! — помешали.

Бежала по еловым веткам Белка, увидела Гриб-Боровик, хвостом — верть! — и скакнула к нему.

— Вот так находка! — говорит. — Сейчас грибную ногу на месте съем, грибную шляпку на сучок повешу, чтоб сушилась. Так-то хорошо!

А Рогатый Слизень из-под шляпы высунулся, рога длинные выставил:

— Не пущу! Мой гриб!

— Куда тебе, мокропузому, такой грибище, — отвечает Белка. — Тебе самой махонькой сыроежки не съесть. А я на зиму запасы коплю, мне много надо! Убирайся, пока цел!

Испугался Рогатый Слизень, свалился на моховую подушку и уполз. А Белка села на задние лапки, передними ухватилась за грибную ногу и собралась грызть.

Да опять помешали.

Захрустели сучочки, затрещали веточки, закачалась моховая подушка, — и вылез из-за ёлок Медведь. Заметил Гриб-Боровик, тотчас к нему поворотил.

— Вот так находка! — говорит. — Сейчас я его съем целиком!

Белка на пенёк отскочила, засердилась, зацокала:

— Не пущу! Мой гриб!..

— Куда тебе, длиннохвостой, этакий грибище, — отвечает Медведь. — Подавишься!

— Ножку сама съем, шляпку сушиться повешу! — кричит Белка. — Я на зиму запасы коплю, мне много надо!

— Так уж и много! Ты зимой на одних шишках проживёшь, еловыми веточками закусишь. А я, гляди-ка, без пищи всю зиму лежать должен… Мне к зиме потолстеть надо жирок накопить, мясца нарастить. Оттого я сейчас больше всех ем! Убирайся, пока цела!

Испугалась Белка, винтом на ёлку взлетела. А Медведь поднял лапу и собрался с корнем гриб выворотить.

Да опять помешали.

Послышалась из-за ёлок весёлая песенка:

Как услышал Медведь человеческий голос, так — порск! — за ёлку, за другую… Только его и видели.

А из-за ёлки вышел Мальчик-Грибничок с большим лукошком. Увидел под ёлкой Гриб-Боровик, присел перед ним на корточки.

— Вот так находка! — говорит. — Сразу полное лукошко!

Вынул Мальчик-Грибничок ножик и осторожненько, тихонечко подрезал у Боровика корешок.

Положил гриб в лукошко, повернулся и домой пошёл.

А на другой день под ёлкой, на моховой подушке, сразу несколько новых грибов показалось.

Один большой растёт, — для Медведя.

Другой поменьше — для Белки.

Третий маленький — Рогатому Слизню.

На всех теперь хватит!

После жаркого дня вдруг стало холодно. Это сразу почувствовали все лесные твари, кроме тех, кто по целым дням сидит в своих норах.

Такой ночной зверушкой была рыжая полёвка. Она проснулась только вечером. Почистилась и побежала к выходу, поискать себе что-нибудь на завтрак.

Вдруг у самого выхода послышался шорох. Полёвка остановилась. Беда! Кто-то пролез в её жилище. Ползёт навстречу! И чужой запах говорит: «Это незнакомое и страшное животное».

Не успела полёвка опомниться, как в узком проходе норы, совсем рядом, поднялись три змеиные головы.

Полёвка замерла от ужаса. Змеи тоже не двигались и глядели на неё по-змеиному, немигающими глазами. Одна из них высунула длинный тонкий язык.

Полёвка очнулась, попятилась, перевернулась и бросилась ко второму выходу.

Уже впереди светился кружок сумеречного леса…

Но — тот же шорох! Полёвка поняла, что и этот выход из норы захвачен врагами.

Оставался третий — последний. Теперь полёвка уже не бежала. Она пробиралась вперёд очень осторожно, чуть что — назад. Однако всё было спокойно. И вот она на воле!

Но и здесь нельзя было забывать об опасности: лес полон врагов. Полёвка промчалась мимо кучи прелой листвы и юркнула под корни ели.

А в ямке, на куче тёмных гниющих листьев, белели разорванные скорлупки ужиных яиц. Ужата только что их покинули, и холод загнал их в нору полёвки.

В озере жили караси. Они рылись в тине и прятались под большой корягой.

Однажды молодой карасик сказал другим:

— Я карасик крепкий, чешуя у меня плотная, никого не боюсь; надо на мир взглянуть. — Сказал и всплыл.

Не успели другие караси крикнуть: «Постой! Погоди!» — как храброго карасика схватила гагара и понесла через озеро.

Покрутился, пошебаршился карасик у гагары в клюве и затих.

«Эх, — думает, — пропал! И зачем только я всплыл?»

Ударил гагару кречет; выронила гагара добычу. Упал карасик в синие волны. Только отдышался, — цап его окунь-игрунок, тот, что в верхней воде за мальками охотится, и потащил… Повертелся карасик в окунёвой пасти и замер.

«Вот беда, пропал окончательно. И зачем только я всплыл?»

Добрался окунь-игрунок до камышей, кинулась ему вслед большая щука, поймала и вниз пошла. Только глаза скосила, когда заметила, что окунь изо рта какую-то рыбёшку обронил.

А карасик вниз да вглубь, глядь, — родная коряга и под ней свои, караси. Обступили его со всех сторон.

— Я, — закричал карасик, — крепкий, чешуя у меня плотная, никого не боюсь! Я на гагаре летал, с окунем плавал, со щукой нырял!

Принялись караси храброго карасика славить и выбрали его старшим.

Ночью, когда все уснули, сестра храброго карасика толкнула его плавником под бок:

— Что не спишь, старший карась?

— Дрожь, сестрица, пробирает, дрожь. Всё думается: а что, если бы гагара глотнула?

Весной, когда сошёл снег и согрелась земля, поспорили ягоды, как лучше жить.

— Я, — говорит земляника, — ещё с осени усами на пригорок выползла, а теперь зацвету пораньше, пока ещё земля вешней водой поит.

— Я тоже пораньше хочу цвести, — сказала черника, — только на пригорок не пойду: боюсь, утренним морозом прихватит. В лесу, да и в низинке понадёжнее.

— Глупые вы, — посмеялась лесная малина, — обеих вас мороз прихватит. Лучше уж попозже цвести, а воду… воду дождик даст.

— А я… — хотела что-то сказать клюква, но её перебил сизый гоноболь.

— Сиди ты, кислая, в своей мшарине и молчи, лучше других послушай.

Клюква промолчала.

Весна холодная выдалась, а лето жаркое, сухое. Землянику и чернику морозом в цвету побило. Малина так и не дождалась летних дождей — в ягодах присохла. А клюква — вот она: по всему мху рассыпались её красные круглые ягоды. Будет ребятам и на кисели, и на варенье. Спрашивают ягоды клюкву, как она сумела в такой трудный год жить хорошо.

— И очень просто, — ответила клюква, — я же вам хотела сказать… Первым делом, цветом не торопиться, во-вторых, не чиниться. Год от году разница; когда на буграх лучше, а когда и поближе к мшарине. Там засуха не страшна. Глядите, гоноболь рядом со мной, клюквой, какие ягоды вырастил. И мои не хуже: красные, сочные, крупные, кисловаты, да полезны…

Я задвинул лодку в тростник и, чтобы совсем скрыться в нем, лёг на корме. Ружьё поставил к борту так, чтобы только руку протянуть было.

Мне хотелось застрелить чайку и сделать из неё чучело. Уж больно красивые чайки живут на озере: ослепительно белые, с чёрными кончиками крыльев, с красным клювом и красным кольцом вокруг глаз!

Утро было ясно, без малейшего ветерка.

Я повернулся боком, взглянул на воду и чуть не ахнул.

Подо мной было небо! Настоящее небо с жёлтыми облаками и отражавшимися в нём зелёными тростниками.

Вот над тростниками взлетели две лысухи — чёрные болотные куры — и, махая короткими тупыми крыльями, поплыли подо мной в поднебесье.

Я поднял голову, — чёрные лысухи плыли под жёлтыми облаками и тут, над моей головой!

Замечательно удобно! Оказывается, видеть всё, что творится надо мной — в воздушном небе, — я могу и не поднимая головы — под собой, в подводном небе.

И я стал в него смотреть и через несколько минут так забылся, что, когда над тростниками подводного неба вдруг показалась чайка, я схватил ружьё и хотел стрелять в воду. Пока я опамятовал, чайка быстрыми взмахами крыльев унеслась уже довольно далеко от моей лодки. Я выстрелил ей вслед.

Раненная в крыло белоснежная птица, крутясь колесом, стала падать вниз, а снизу поднималась навстречу ей такая же точь-в-точь снежно-белая птица. Они встретились — и над озером взметнулся фонтанчик радужных брызг.

Я схватил весло: хотел поскорей вытолкать лодку из тростника и взять подранка. Но не тут-то было!

С двух неб сразу — с воздушного и с подводного — ринулась на меня целая стая чаек. С хриплым криком, похожим на пронзительный хохот, они со всех сторон падали на меня, нацеливаясь в лицо красными клювами. Завилась, забушевала вокруг белокрылая метель, и не видно стало, куда держать.

Я бросил весло, опустил голову и прикрыл её локтями. Но снизу кидались мне в глаза такие же рассвирепевшие птицы, и я совсем растерялся.

…Метелица пронеслась. Опустив руки, я увидел её белое облако невдалеке над синим озером: стая чаек вилась теперь над раненой подружкой. Готовые на всё птицы охраняли с воздуха уже подобравшего крылья и изо всех сил уплывавшего от меня подранка.

Я не рискнул его преследовать: защищая своего товарища, черноголовые хохотуны способны ударить человека по голове, запачкать ему костюм и наделать всяких других неприятностей.

Да и видя такую их дружбу, мне совершенно расхотелось делать из живой птицы скучное чучело.

Раненая чайка в сопровождении своей стаи скоро вплавь добралась до тростника и исчезла в нём.

Сделав своё дело, белое облако чаек, не уменьшаясь в размерах, чудесным образом разделилось надвое и поверху и понизу — в воздухе и в воде — так всей дружной артелью и полетело в поля промышлять личинок, кузнечиков, мышат.

Хорошо, что я только перья поломал дробью моему красавцу; линять станет — отрастит себе новые.

Грибной дождик «парун»! Шуми-ит! Кузовок на локоток, палку в руку и — в лес. Люблю грибы собирать!

Идёшь по лесу и смотришь, слушаешь, нюхаешь. Ягоды на вкус пробуешь. Деревья рукой гладишь. Хорошо!

Вот вчера ходил. Вышел за полдень. Сперва ельником по дороге, от деревни подальше. У берёзовой рощи поворот — и стоп.

Весёлая эта рощица! Стволы белые, — глаза зажмурь, а листья на ветерке, как солнечная рябь по воде. Под берёзами — подберёзовики. Ножка тонкая, а шляпка широкая, кофейная. Срезаю, — одни грибные пеньки остаются. Дно кузова шляпками и закрыл. Сел на пень и слушаю. Слышу, — лопочет впереди. Это мне и надо! Пошёл на лопот — пришёл в сосновый борок. Сосны на солнце красные, будто загорели. Да так загорели, что кожурка зашелушилась. Ветер треплет сухую кожурку, а она лопочет, лопочет, лопочет…

В сухом борку уже другой гриб — боровичок. Боровичок-мужичок. Упёрся он толстой ногой в землю, понатужился и поднял головой целый ворох хвоинок, листиков и разных сухих палочек. Шапка на глаза насунулась, смотрит сердито…

Боровичками второй слой в кузовке уложил и чую — земляникой потянуло. Поймал я носом земляничную струйку и пошёл, как по верёвочке. Впереди горка сухая. Земляники на ней — красно! И пахнет так, будто тут варенье варят. Не грибами одними лес красен!

От земляники губы слипаются. Не грибы уж теперь ищу, а воду. Долго искал. Еле нашёл ручеёк. Вода в ручейке тёмная, как крепкий чай. И заварен этот чай мхами, вереском, опавшими листьями и цветами. Вкусный чай!

Вдоль ручья — осинки. Под осинками — подосиновики. Бравые ребята в белых майках и красных тюбетейках. Кладу в кузовок третий слой — красный.

Через осинник — лесная тропка. Шириной в ладонь. Петляет, виляет и куда ведёт — неизвестно. Да и не всё ли равно куда? Были бы грибы.

Иду, — и за каждой тропинкой-вилюшкой то лисички — жёлтые граммофончики, то опёнки — ноги тонки. А потом сыроежки пошли — разноцветными блюдечками, чашечками, вазочками и крышечками. В вазочках печенье — сухие листики. В чашечках чай — настой лесной.

Кузовок мой — с верхом. А я всё иду: смотрю, слушаю, нюхаю. Хорошо!

Кончилась тропинка, кончился и день. Тучи затянули небо. Темно. Где север, где юг, — в какой стороне дом? Никаких примет ни на земле, ни на небе. Ночь.

Пошёл по тропинке назад, — сбился. Папоротники, богульник в ногах путается. Я назад, ладонью землю щупаю.

Щупал, щупал — нащупал тропу шириной в ладонь. Так и пошёл. Иду, иду, а как собьюсь, — ладошкой щупаю. Нащупаю тропу — и опять иду. Сколько шёл, — и не помню. И всё сомнение: верно ли ладошка меня ведёт? Устал, руки исцарапал. Но вот ладошкой шлёп — вода! Лицо и шею вымыл, зачерпнул — пью. Знакомый вкус — ручеёк, настоенный на мхах, цветах и травах!

Правильно ладошка меня вела. Это я теперь языком проверил!

Кто-то дальше поведёт?

Дальше повёл меня нос. Донесло ветерком запах той самой куртинки, на которой варилось днём земляничное варенье. И по земляничной струйке, как по ниточке, вышел на знакомую горку. А отсюда уж слышно: лопочет, лопочет, лопочет! Сосновая кожурка на ветру бьётся. И повело меня дальше ухо. Вело, вело и привело в сосновый борок.

Сел я дух перевести. Дело к полночи. Луна проглянула, лес осветила. Увидел я за поляной весёлую берёзовую рощу. Стволы белые блестят в лунном свете — хоть жмурься. А листья на ветерке, как лунная рябь на воде.

До рощи дошёл на глазок. Та самая роща: вон и грибные пеньки торчат.

Теперь — прямая дорога к дому.

Люблю грибы собирать!

Идёшь по лесу и смотришь, слушаешь, нюхаешь. Воду на язык пробуешь. Тропинку ладошкой ищешь.

Хорошо!

— Шишек здесь нету, орехов нету… Нам, белкам, есть нечего. Бежим, сестрицы, в соседний лес!

— Осинок здесь нету, ивы нету… Нам, бобрам, есть нечего. Плывём, братцы, на соседнюю речку!

— Ну вот, все сбежали. А я возьму тут да и поселюсь. Нам, енотам, еды хватит, — мы всё подряд едим! Вчера я на дороге галошу старую нашёл — и ту стрескал. Во, едок!

— Здравствуй, Кукушечка!

— Здравствуй, Иволга золотая!

— Ах, голубушка, голова у меня разболелась от птичьей болтовни. Врут на каждом свисте! Какой-то чижик-пыжик чирикал, что после лета настанет осень, что будто бы листья все с деревьев осыплются. А какой-то пухлячишко серенький болтал, что бывает зима и какой-то трескучий мороз.

— Пустая болтовня, дорогая соседка. Я десять лет на свете живу, бывала и на севере и на юге, но ничего подобного не видела. На север в мае прилетаю — лето, на юг в августе улечу — там тоже лето. Врут пичужки, не бывает на земле ни осеней, ни зим. Везде одно лето!

— Хи-хи, мёртвый Шмель на цветке сидит! Вот бы съесть, вот бы съесть!

— Ж-ж-ж-ж-ж-жирно будет… Я ещё ж-ж-ж-ж-живой… Это ночью я от холода замираю, а днём да при солнышке я ж-ж-ж-живёхонек!

— Сычик, сычик, где ты был?

— На полях мышей ловил.

— Много ли поймал?

— Да всего одну семейку: пять братцев, пять сестриц, восемь дядек, восемь тёток и шестнадцать племянничков!

Что хотите делайте с нами: режьте, жарьте, варите, солите.

Даже маринуйте. Но только не срывайте с корнем, не разрывайте лесную подстилку, не портите нашу грибницу. А будете портить, так мы расти перестанем. Останетесь вы тогда без жарева и варева, без солений и маринадов.

Я — пожилой и заботливый кузнечик, предупреждаю:

КУЗНЕЧИКИ, КОБЫЛКИ И ЦИКАДКИ!

Не играйте на берегу озера! Подальше от воды! Неверный прыжок будет стоить вам жизни! Не надейтесь на своё умение плавать: оно вас не спасёт. Помните: дело к осени, озеро очистилось от зелёной мути. Вода прозрачна, как стрекозиное крыло.

РЫБЫ ВИДЯТ С САМОГО ДНА, ЧТО ДЕЛАЕТСЯ НА ВОДЕ!

Кузнечик, попавший в воду, сейчас же оказывается в брюхе голавля!

БЕРЕГИТЕ СВОЮ ЖИЗНЬ!

Специальная комиссия лесных птиц обследовала птичьи посадки деревьев и кустов. За лучшие посадки были присуждены ягодные премии.

Первую премию получил дрозд, посадивший рябину на крыше силосной башни. Вторую — реполов за посадку пышного куста бересклета в развилке старой липы. Третья премия присуждена славке за куст смородины на воротах деревенского дома.

Мухоловка-пеструшка. Сестрица-синица, кто тебе ножку сломал?

Синица. Мне ножку сломали злые мальчишки, золовочка-мухоловочка. А тебе кто носик испортил, золовочка-мухоловочка?

Мухоловка. Злые мальчишки мне носик испортили, сестрица-синица. А чем они тебя, сестрица-синица?

Синица. Они меня камнем, камнем, золовочка-мухоловочка. А тебя чем, золовочка-мухоловочка?

Мухоловка. Из рогатки они меня, сестрица-синица, из рогатки в меня. А больно тебе, сестрица-синица?

Синица. Больно мне, золовочка-мухоловочка, ох, как больно! И не так больно, что ножку сломали, как то мне больно, золовочка-мухоловочка, что гнёздышко моё разорили злые мальчишки, что все мои яички побили, меня, синичку, сиротой по миру пустили.

Мухоловка. И меня, сестричка-синичка, и меня они сиротой оставили: малых птенчиков моих всех убили.

Синица. А за что они нас так, золовочка-мухоловочка?

Мухоловка. Не знаю, сестричка-синичка.

Синица. Улетим от них, золовочка-мухоловочка?

Мухоловка. Улетим, сестрица-синица, улетим навсегда.

Загадки — это моя слабость!

Как услышу новую загадку, так сейчас же берусь её разгадывать. И уж пока не одолею — из рук не выпущу.

Читал я где-то, что в лесу загадки на каждом шагу, что лес мастак загадки загадывать. Подался я в лес.

Жаркий выдался денёк. Только за околицу вышел, а уже вспотел. Свернул к озерку и — в воду.

Лежу в воде и вдруг вижу на берегу сразу три загадки!

«Здóрово! — думаю. — Ещё и до леса не дошёл, а уже на загадки наткнулся!» Сидит на бережке собака, дышит тяжело, язык высунула. Вот вам и первая загадка:

ПОЧЕМУ В ЖАРУ СОБАКИ ЯЗЫК ВЫСОВЫВАЮТ?

Утки в озерке плавают и плещутся, а на бережок вылезли — и сухие! Вторая загадка:

ПОЧЕМУ У УТОК ПЕРЬЯ В ВОДЕ НЕ НАМОКАЮТ?

Куры бродят по отмели. И вижу — клюют мелкие камешки! И третья загадка готова:

ДЛЯ ЧЕГО КУРЫ КАМЕШКИ КЛЮЮТ?

Загадок-то, оказывается, вокруг сколько хочешь можно найти. Была бы охота.

Сидела на кусте ворона. Наблюдала, что на свете делается. Видит, бежит по лугу зайчонок. Вдруг над травой, где он пробежал, поднялась тонкая струйка дыма.

— Что это? — удивилась ворона. — Уж не научился ли зайчонок от людей курить? Не бросил ли он в траву папиросу?

А как вы, ребята, думаете, что это было?