Ветер сулит бурю

Глава 8

— Вся беда в том, — сказал Питер, ударяя кулаком по земле, — что мы — представители потерянного поколения.

— Из чего ты это заключил? — спросила Джо.

— Сейчас я тебе объясню, — сказал Питер, приподнимаясь, чтобы удобнее было бить себя кулаком по колену.

Дело происходило на островке на Корриб-Лох. Вокруг стояла тишина. Островок был маленький. Все трое разлеглись на зеленой лужайке. Совсем рядом плескалась вода. Гребная лодка, подтянутая к берегу, тихонько покачивалась от ударов волн, набегавших с противоположной стороны озера. Они были совершенно одни, если не считать морских ласточек, которые нет-нет нырнут и спрячутся, да одинокого баклана, стоявшего на скале далеко-далеко, похожего на безобразного черного часового. Джо лежала посередине. Она закинула руки за голову. Тонкое летнее платье облегало плоский живот и упругую грудь двадцатилетней девушки, и Питер поймал себя на том, что испытывает смутную тревогу от ее близости. Волосы у нее по-прежнему были коротко острижены, но она возмужала. Лицо у нее было привлекательное, хоть хорошенькой назвать ее было нельзя. Для этого нос у нее был, пожалуй, слишком длинен и подбородок слишком решительный, да и взгляд слишком суровый. Рядом с ней, пожевывая стебелек травы, развалился Мико. Если бы кто взглянул на Джо с этой стороны, то ничего не увидел бы: своей массивной фигурой Мико заслонял и ее и Питера. На нем была неизменная синяя фуфайка и синие штаны из грубой шерсти. Время от времени он задирал босые ноги и болтал ими в воздухе. Его мощные плечи распирали фуфайку, и шея у него стала крепкая, и над ней завивались колечками волосы, теперь совсем каштановые. Оттого, что он постоянно бывал на солнце, отдельные пряди выгорели и отливали золотом. У Питера был здоровый вид, только кожа обгорела на солнце, бледная кожа, казавшаяся теперь воспаленной: как все рыжие, он плохо переносил солнце. Волосы стояли у него на голове беспорядочной копной. Ворот белой рубашки был расстегнут, и из-под него тоже выглядывали рыжие волосы и веснушки. Белый в красную полоску пояс придерживал фланелевые брюки.

— Ну а дальше? — сказала Джо. — Мы умираем от нетерпения.

— Все мы родились, — начал Питер, взвешивая каждое слово, и в глазах его то вспыхивал, то угасал огонек, — когда догорала заря свободы. Мы росли, распевая «Кэвин Бари» и «Накройте меня зеленым флагом[27], братцы», и ни один черт ни разу не задумался, о чем, собственно, все это. Какие-то герои завоевывали для нас какую-то свободу. Нам было известно только то, что английские полисмены почему-то исчезли и их сменила ирландская полиция. Для нас это было символом свободы. Потом мы выросли, посмотрели вокруг, и что же мы увидели?

— Да о чем тут говорить! — сказала Джо.

— И ни черта мы не увидели, — сказал Питер. — Вчерашние герои, — продолжал он, все больше горячась, так что у него даже на шее жилы надулись, — стали сегодня политиканами. Они утратили размах. Страшно подумать! Люди сражались, играли со смертью, встречались с ней лицом к лицу, и вот нате вам, стоило им раз понюхать хорошей жизни, как они тут же позабыли все свои великие идеалы, все тяжкие испытания, через которые им пришлось пройти для их достижения. Какая у них была возможность, и как они ее проморгали! Весь ирландский народ был у них в руках. Им оставалось только встряхнуть его как следует и дать отведать настоящей свободы, а вместо этого они опутали его канцелярской волокитой и обещаниями будущих благ. Так чего же тут удивительного, если у нашего поколения не осталось ничего святого? Мы — поколение циников, которые, выросши, увидели, что их герои отрастили себе животы. Как ты думаешь, Мико, а?

— Я, Питер, не мастер думать, — ответил Мико.

— Ничего подобного, — сказал Питер, — ты прекрасно можешь думать, когда захочешь, только ты паршивый лентяй, вот что.

— И вовсе нет, — возмутилась Джо. — Ничего он не лентяй. Я, например, что-то не заметила, чтобы ты особенно надрывался в лодке. А вот Мико греб целых пять миль, и, смотри, ему хоть бы что.

— Я говорю, — сказал Питер наставительным тоном, — об интеллектуальной лени.

— Да чего там, — сказал Мико, — многое верно из того, что ты говоришь. Только, Питер, ведь так уж мир устроен, и нам, хочешь не хочешь, приходится с этим мириться.

— О Господи! Не смей ты так говорить, — сказал Питер, — вовсе нам не обязательно мириться. Наоборот, мы должны бороться против этого.

— Как? — спросила Джо.

— А черт его дери, — сказал Питер, — сейчас невозможно сказать как. Все это нужно продумать и обсудить. И надо поднять в народе революционный дух, а остальное приложится.

— Нелегкая у тебя задача, надо прямо сказать, — заметила Джо.

— Знаю, — сказал Питер, с подавленным видом откидываясь на траву, — безнадежная, если уж на то пошло, потому что ведь и поговорить-то не с кем. Вот оттого-то я и решил стать ученым.

— Не вижу тут никакой связи, — сказала Джо.

— Раз я не в состоянии помочь людям так, как мне хотелось бы, то есть путем революции, потому что я подозреваю, что для этого у меня не хватит упорства — слишком я неуравновешенный, — раз уж так, то я найду другие пути помочь им. Я хочу проникнуть в тайны мироздания и научиться добывать продукты из воздуха, и из земли, и из моря, чтобы сделать жизнь дешевле и лучше. В общем, не знаю. Все это очень сложно.

— Да, уж куда сложнее, — сказала Джо.

— Ну а что ты скажешь, Мико? — спросил Питер. — Доволен ты своей жизнью? Как ты смотришь на все это?

— Доволен, пожалуй, — ответил Мико.

— Ага, значит, доволен. А почему? — не унимался Питер.

— А, иди ты! — сказал Мико. — У меня язык не так подвешен, как у тебя. Куда уж мне объяснить!

— Тьфу! — рассердился Питер. — Ну хоть попробуй по крайней мере.

— Хорошо тебе говорить, ты ученый, а я и не знаю-то почти ничего.

— И все же, Мико, в некоторых отношениях ты знаешь больше меня. Потому что то, что знаешь ты, это знание. А я пока что располагаю только образованием.

— Да ну тебя, я еще и начать-то не успел, а ты уже сбиваешь. Я всегда твердо знал, что хочу стать рыбаком, как мой отец, и никем иным. Как будто ясно?

— Но почему? — сказал Питер, приподнимаясь на локте. — Почему рыбаком? Ты что, считаешь, что раз твой отец рыбак, так тебе уж и Сам Бог велел?

— Нет, пожалуй, — сказал Мико. — Я никогда об этом и не думал даже. Просто никем другим быть я никогда не хотел. Если бы меня сейчас посадили и сказали: «А ну-ка, подумай, кем бы ты хотел стать?» Если не рыбаком, я бы не знал, что на это сказать. Я не мог дождаться того дня, когда вырвусь наконец и примусь за дело, и вот дождался, и все оказалось не совсем так, как мне хотелось бы.

— Ха-ха! — засмеялся было Питер.

Джо пихнула его в бок маленьким кулачком.

— Оставь, пускай продолжает.

— Так вот, — сказал Мико. — Оказалось, что не так все это просто. У рыбака очень трудная жизнь. Это я понял довольно скоро, после первых же нескольких выходов в море. Учтите, что я вовсе не против тяжелой работы, потому что такому верзиле, как я, нужно здорово работать, чтобы прокормиться. Просто я наконец понял, почему столько кладдахских парней готовы делать что угодно, хоть улицы мести, только бы не работать, как они говорят, галерными рабами у своих отцов.

На минуту он вспомнил, как под бременем тяжелого труда постепенно увяли его детские иллюзии. Вначале все шло замечательно. Какое это было наслаждение, ни на минуту не забывая всей ответственности своего положения, идти к причалу, таща на себе невод, или запас еды, или удочки, насвистывать и поглядывать по сторонам, чтобы убедиться, все ли заметили, что ты выходишь наконец вместе с отцом в море и каким ты стал молодцом! Поскрипыванье парусов, плеск волны о закругленный нос. Огромное море, и кругом никого. Здорово это было поначалу. Здорово, пока не хлынули дожди и не промочили тебя насквозь, а там поднялись волны и так тебя тряханули, что волей-неволей пришлось научиться управлять лодкой во время шторма и не теряться ни при каких обстоятельствах. Пришлось на собственной шкуре испытать, что значит быть застигнутым бурей в открытом море и искать приюта в одном из глухих местечек, раскиданных по побережью, ютиться в тесном носу, сгибаясь в три погибели над маленькой жаровней; там и еду себе сготовить, и поесть, и просушиться. Это при том, что они оба с отцом такие громадные, а ведь с ними еще и дед был. И это могло тянуться часов двенадцать кряду, а то и несколько дней. Всякое бывало. Чего же тут удивительного, если парни из их поселка рассуждали, что проку от такой работы не будет? «Дайте нам быстроходные закрытые катера, — твердили они. — Дайте нам быстроходные закрытые катера, чтобы можно было наловить побольше рыбы и успеть вернуться домой вечером до начала кино, и мы согласны рыбачить сколько угодно. А так… Мокнуть без толку? Нет уж, спасибо, ищите себе других дураков. Кому это нужно — надрывать свое здоровье и мучиться хуже, чем в аду? И для чего? Для того, чтобы какие-то ловкачи, которые кормы от носа отличить не умеют и нисколько этого не стесняются, чтобы такие прохвосты являлись и забирали за гроши всю твою рыбу, а потом продавали втридорога? Это называется награда? Это называется заработок?»

«Что ж, они правы, — думал Мико, — как еще правы! Но, — продолжал он рассуждать, — можно же как-то изменить все это. И есть люди, которым живется куда хуже».

— Вот в Коннемаре, — проговорил Мико вслух, — там уж действительно беднота живет. И не то чтобы их так бедность пришибла, что они в уныние впали. Совсем нет. Только вы сами посудите: им приходится рыбачить на тяжелых весельных лодках. У них нет денег на парусные лодки. И знаете, сколько у них невод стоит?

— Сколько? — спросила Джо.

— Четыре фунта стерлингов.

— Ну, это еще не так страшно, — сказала Джо.

— О Господи! Этого как раз ты и не понимаешь. Если им акула оборвет невод или если вдруг придется его обрезать во время бури, им крышка. Я нисколько не преувеличиваю, потому что им за год четыре фунта на новый невод не набрать. Вот оно как.

— Да… скверно, — сказала Джо.

— Что ж тут удивляться, — сказал Питер, — что нам нужна революция? Что тут говорить о порядке, когда кругом такая нищета? Эх, все, все в корне неправильно, уверяю вас! И какой смысл валяться здесь, на острове у Корриб-Лох, воскресным вечером и рассуждать о том, что все неправильно? Дело надо делать, вот что.

— Да ну? — сказала Джо. — И что же ты предполагаешь сделать? Ты поступишь, как поступает вся интеллигенция: будешь говорить об этом, пока у тебя язык не устанет, а потом вернешься к своему Кауперу[28], или к Шелли[29], или кого там еще тебе нужно изучать, чтобы получить ученую степень? Еще ты можешь писать письма в газеты или произносить пламенные речи перед нами с Мико, только какой смысл изливаться перед теми, кто и так уже обращен в истинную веру? Так было и так всегда будет.

— Да, — продолжал Питер. — Пока не перемрут наши, с позволения сказать, герои. И тогда предадут их прах земле, и старые товарищи пальнут над ними залп и протрубят в рожок, и уйдут они из жизни усталыми старикашками и займут свои места в учебниках истории, как сильные и гордые юноши с пламенными глазами и с винтовками в руках, которые были готовы на все, пока не стали свободными, степенными и благоразумными. Что ж, «requiescat in pace»[30]. Ну а может, мне все-таки и удастся что-нибудь сделать. Может, когда я покончу с гуманитарными науками, а потом еще сдам кандидатский минимум по естественным, может, тогда я начну произносить речи с трибун на площади. Только это будет совсем не то, к чему они все привыкли. Я не стану повторять общие места, которые даже у них самих на зубах навязли, или банальные фразы, которые они повторяют с тех самых пор, как стали политическими деятелями. Пусть запирают в тюрьму. Мне наплевать. Я скажу такое, чего свет еще не слышал. Вот. Встану и скажу. И если даже вначале меня будут слушать только двое мальчишек да одна дворняжка, пускай. Я все равно буду говорить. И буду повторять это снова и снова, пока площадь не почернеет от народа. И когда до этого дойдет, я спрошу: «Ну, кто со мной?» И ответом мне будет рев из тысяч глоток, и все это будет молодежь, и возьмем мы себе новое знамя, такое, что никогда еще не бывало в сражении, и пойдем с ним, и очистим страну, и она станет чиста, как это знамя.

— Вот так, — сказала Джо прозаично, — и рождаются новые политические партии.

— Почем знать, — сказал Мико, — может, Питер и способен на такую штуку, Бог его ведает.

— Может, может, — повторил Питер с удрученным видом, снова опускаясь на траву. — Какая гордая мечта! Да я бы это в два счета сделал. И если через три года, когда я кончу университет, у меня не пропадет интерес, может быть, я тогда это все-таки сделаю. Очень может быть.

— А какова, интересно знать, моя роль в твоих планах? — спросила Джо, как будто угадала его мысли, так что он приподнялся на локте и посмотрел на нее.

Глаза ее были широко раскрыты, и она смотрела на него как-то странно. Питер почувствовал, как сердце у него подпрыгнуло и глухо застучало. Ему показалось, что грудь ее стала что-то чаще подниматься и опускаться. Воцарилось молчанье, и вдруг зеленая трава куда-то поплыла из-под них, и струящаяся вода в прозрачном озере слилась с небом, и деревья, что росли позади них, расступились, а большой Мико начал отодвигаться все дальше и дальше, как будто его уносил ковер-самолет. Остались только зеленые глаза и вздымающаяся грудь, прикрытая легкой тканью, слишком легкой, чтобы скрыть поднявшееся в этой груди волнение.

«Вот оно опять», — подумал Мико, поднимаясь и отходя в сторону. Ему уж раз пришлось испытать это чувство. Да, что было, то было. Перед глазами встала залитая луной отмель, и другая девушка с другим юношей, переглядываясь, говорили о домике на склоне горы и о том, как его придется строить камень по камню. «Нет, не для меня это», — думал он. Всегда он обречен быть третьим, которого бесцеремонно исключают, когда он становится лишним. Он шел между деревьями, продираясь сквозь заросли смородины, перелез через невысокую изгородь, спугнул двух коз и большого зайца, так что все они помчались, будто наперегонки, и наконец вышел на противоположную сторону острова. Ветер дул с запада, и он обернулся и посмотрел туда, на запад, где длинное озеро упиралось в горы. Горы смутно виднелись, чуть голубея по краю, и он ясно представил себе все, что лежит по ту сторону их: увидел простирающуюся там Мамскую долину и громадные Мамтуркские горы, обступившие ее; увидел бесконечную дорогу, вьющуюся по эту сторону долины, и представлял, как идешь по этой дороге все дальше и дальше, мимо озер с редкими рыболовами в лодочках, мимо торфяников и маленьких городишек и деревень, мимо прилепившихся к склону горы домиков, пока не выйдешь к морю, прямо к ней.

Он сел на камень, не отрывая глаз от далеких гор. Он думал о ее письме. Глупо взрослому человеку так волноваться из-за письма от девушки, с которой он встретился, когда ему было лет четырнадцать-пятнадцать. Сколько же это лет тому назад? Скажем, шесть. Шесть лет. Письмо жгло, как каленым железом. Вот оно, сообщение о том, что дом наконец готов.

Она описывала, какого труда, каких усилий стоило им его построить, сколько пришлось рассчитывать, изворачиваться, обходиться без самого необходимого. А как они каждый день присматривались к подраставшим братьям и сестрам, ожидая с нетерпением, когда же те наконец смогут взять на себя домашние обязанности и освободить их. Итак, они свободны. Не сможет ли Мико как-нибудь приехать? Нет, Мико не сможет. Кто же будет тогда рыбу ловить? Да и куда там, не такая у него жизнь, чтобы по гостям разъезжать. Но ему и не надо никуда ехать. Он и так ясно представляет себе домик, выходящий окнами на отмель. И он представляет, как они стоят в церкви, а из окошка, что над алтарем, на них льется малиновый свет. Ради такого события Комин обязательно наденет синий костюм, а может быть, даже воротничок и галстук, и широкое лицо его будет сиять чистотой и свежестью. А на ней будет синее платье в розовый горошек, и даже венчаться она будет босиком (ему нравилось представлять ее себе именно так). А почему бы и нет? Он представляет ее себе как хочет, и кому какое дело. Она будет улыбаться Комину, глядя на него снизу вверх, и даже перед алтарем Комин будет обращаться с ней грубовато, а сам все это время глаз с нее не будет сводить. И уж конечно, вся деревня будет там. Дядя Джеймс обязательно со скорбным видом выразит Комину сочувствие и всех рассмешит. Придут Падар и Мэри Каванаг с маленькой Нуалой, впрочем, она теперь, наверно, уже совсем большая стала; и мать Комина будет плакать, не осушая глаз, и отец Комина Тиг будет рассказывать невероятные истории о небывалой силе Комина, если, конечно, он не придумал тем временем чего-нибудь новенького; и Портной, и Томмин Тэди, и все остальные, все по очереди прошли у него перед глазами, кто с шуточкой, кто прищурившись, кто покручивая ус, как будто он видел их только вчера. А в доме у Мэйв что будет твориться; праздновать будут целый день, до глубокой ночи! Сколько портеру выпьют! Как отпляшут! Чего-чего только не наготовят! И за все это придется рассчитываться завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, когда придет богатый улов или два богатых улова, а то и три. А потом Мэйв с Комином пойдут рука об руку по улице к берегу, и свернут на маленькую тропинку, которую Комин проложил от дороги, и взглянут на домик, который они сложили своими руками, а потом нагнутся и достанут ключ из-под камня, и войдут…

Но дальше Мико не пошел за ними. Он протянул руку, взял плоский голыш и пустил его по воде. Камушек подскочил несколько раз и пошел ко дну…

— Ну конечно же, — ответила Джо Питеру, который смотрел на нее широко раскрытыми глазами, и тогда он положил руку ей на грудь и склонился к ней.

И на этот раз она не сморщилась, как будто для нее его поцелуй был хуже касторки, не оттолкнула его со словами: «Ну, хватит, хватит, вспомни, чему учит нас религия», не заставила сидеть у себя в гостиной перед угасающим камином и выслушивать свои рассуждения по поводу взглядов профессора такого-то на пьесу «Удалой молодец — гордость Запада»[31], не стала распространяться о том, почему она не согласна с тем, и с другим, и с третьим; уже сколько раз так бывало: в самый неподходящий момент явится вдруг ее мать, вся в папильотках, заглянет встревоженно в комнату со словами: «Уже очень поздно, милочка. Не пора ли тебе домой, Питер, а то еще твоя мама будет беспокоиться?» Питер поднимается и говорит: «Ей-богу, миссис Мулкэрнс, мне ее не соблазнить. Это под силу только Шекспиру».

Тут миссис Мулкэрнс подносит руку ко рту, а Питер идет домой, уставший от диссертаций, уставший от своей любви, которая никак не в силах выбиться из тисков литературы. Конечно, за этим следует ужасная ссора, и все, что полагается, и «прощайте, и больше нам встречаться незачем», и «никогда больше с вами разговаривать не буду», и «как ты смеешь так обращаться с моей матерью! Она ведь и слова-то этого как следует не понимает». — «Да ну? А как же, интересно, она тебя заполучила?» Месяц, шесть месяцев, год, полтора года, два. Подумать только! Но вот опомнились же! «Мы с тобой созданы, чтобы ссориться, Джо, и чтоб любить. Всегда. Ты для меня одна на свете, остальные все преснятина». — «Да? А как насчет Норы такой-то, и Джэйн сякой, и Патти, не знаю уж там какой, которую ты провожал с вечера в политехническом институте?» — «Да о чем тут говорить? Просто я злился на тебя, или ты злилась на меня. А между прочим, как насчет Падди такого-то, и Томми сякого, и Дэклана, чтоб его, — он отчеканивал каждое слово, — не поручусь, что ты их держала на достаточно почтительном расстоянии». — «Ах так?» — «Да, именно». — «Ну, раз так, прощайте, надеюсь, что мы больше с вами не увидимся».

Все это, конечно, без толку. Их связывала крепкая, неразрывная нить, какая-то потребность друг в друге. Точно они были половинками одного зернышка и не могли существовать порознь.

В ней разливалась чудесная нега любви. У него дрожали руки.

На озере лениво плеснула рыба, и камушек, который швырнул Мико, пошел ко дну.