Ветер сулит бурю

Глава 13

Втроем они шли вниз по косогору, возвращаясь из Рахуна. День был солнечный. Тяжелыми башмаками они взбивали дорожную пыль.

Двое высоких и между ними маленький Туаки. И все молчали. Слишком им было тяжело, чтобы разговаривать, и каждому было тяжело по-своему.

Мико — потому что, ну, в общем, потому что… Откуда ему взять слова, чтобы высказать все то, что переполняло его до краев, как дождевая вода бочку, что стоит под водосточной трубой? А большой Паднин О’Мира? Сомнений не было, с Паднином творилось неладное. Он никак не мог пережить этого злополучного удара. Таскаясь по всем пивнушкам, он уже столько раз повторял одно и то же, что просто осточертел всем. «Я же это, ребята, не нарочно. Понимаете, летит мяч…» И не было никакой возможности втолковать ему, что такие случаи происходят ежедневно, что нет такой игры, в которой не калечили бы игроков. Взять, к примеру, хотя бы футбол или хоккей. Да любую игру. Утешить его было невозможно. Особенно же его мучило то, как погиб Питер. Паднин начал теперь пить и бывал пьян, как только у него появлялись деньги. Совсем еще недавно здоровенный парень с атлетической фигурой, он теперь обрюзг и ссутулился, и глаза у него были воспаленные и запухшие. Тяжкодум от природы, он страдал тупо, и единственным спасением для него было напиться, залить вином свои горькие, неповоротливые мысли.

Туаки страдал, потому что страдал Мико.

Их обгоняли автомобили и молодежь на велосипедах.

Они возвращались с похорон человека, едва успевшего вступить в жизнь. Питер остался бы доволен своими похоронами. Чего бы он только о своих похоронах не наговорил!

Да, они видели глубокую могилу в Рахуне, ну и что в том? От кладбища в памяти осталось только белое как мел лицо Джо и выражение глаз родителей Питера.

«Вот она, слава! Наконец-то!» — обязательно сказал бы Питер после того, как засыпали землей его гроб. Это была его любимая фраза.

«Мико, — постоянно твердил он, — для того, чтобы прославить свое имя в Ирландии, надо сначала дождаться, чтобы его высекли на памятнике». Он это вечно повторял. «Вот ты и прославился, Питер, — думал Мико. — Скоро твое имя появится на памятнике: „Питер Кюсак, двадцати двух лет“».

Когда они выходили с кладбища, его пробирала дрожь. Ему было холодно, несмотря на то что солнце ярко светило. Многое было непонятно. Как много было такого, чего ему, видно, так никогда и не понять, как бы он ни напрягал свой медлительный ум в поисках ответа. Ему чудилось, что они все ушли, а Питер остался у ворот кладбища и ждет, когда ему тоже можно будет вернуться. Мико боялся оборачиваться: а вдруг он стоит там у ворот, бледный, и задумчиво смотрит им вслед помертвевшими глазами, и говорит: «Эй, ребята! Что ж это вы меня бросили? Что я вам сделал? Не уходите. Идите назад, поговорите со мной».

— Пошли, ребята, выпьем, что ли, — сказал он хрипло.

Паднин провел рукой по губам.

— О Господи, что мне сейчас надо, так это выпить. Вот уж что мне сейчас, как никогда, надо.

Они завернули в пивнушку, прежде чем идти домой. Пивнушка была маленькая, с большим пыльным окном, заставленным бутафорскими бутылками виски. Здесь было темно, потому что свет с трудом пробивался через это единственное затянутое паутиной окно. Они уселись на бочки, взяли большие кружки и молча пили жадными глотками. Просто сидели в неуютной пивнушке и смотрели на мух, облепивших лужицы портера на стойке, и на дюжего буфетчика за стойкой, который время от времени разгонял мух тряпкой и снова возвращался к своему месту за кассой. Был он человек понимающий. И похож был на хорошего парикмахера, который разговор заводит только в тех случаях, когда посетитель и сам не прочь поговорить.

Мико проголодался. Портер приятно промачивал горло и теплом разливался в желудке.

«Все равно мы выходим сегодня на лов, а там, в море, да еще за работой, может, легче будет забыть, — думал он. — И отчего же мне так тяжело, о Господи!»

— Давайте еще по одной, — сказал он, вставая.

— Сейчас я угощаю, — сказал Туаки, выкладывая на прилавок полкроны.

Они выпили и еще по одной, а потом Мико встал и собрался идти, и Туаки пошел с ним, а Паднин остался. «Когда-нибудь, — подумал Мико, уходя, — придется мне заняться Паднином: если он и дальше так пойдет, хорошо это не кончится».

Пока они шли к Кладдаху, Туаки старался как мог. Засунув руки в карманы, он яростно пинал тропинку ногой в огромном башмаке.

— Да не горюй ты так, Мико, — утешал он. — Что и говорить, черт побери, замечательный был парень, только все одно его не воротишь. А… э-эх!

— Эх ты, Туаки, Туаки! — сказал Мико. — Просто мне не до разговоров, вот и все. Возьмусь за работу, тогда это пройдет.

— Вот именно, — оживился Туаки. — Слушай, Мико, когда-нибудь наши предки состарятся, правда?

— Да уж в этом можешь не сомневаться, — сказал Мико.

— И им придется передать лодки нам, правда?

— Да. Так уж у нас повелось, — ответил Мико.

— Ну, так послушай, Мико, если бы нам с тобой объединиться и работать на одной большой лодке, а? Ведь могли бы мы это так сделать, а, Мико?

— Могли бы, Туаки, — сказал Мико. — Только куда же мы тогда денем твоих сыновей? Разве тебе не захочется, чтобы кто-нибудь из них ходил с тобой в море?

— Это у меня-то сыновья? — возмутился Туаки. — Слушай, да я скорее утоплюсь, чем женюсь на какой-то девке. В девках, Мико, проку нет. Я не женюсь ни на одной девке, можешь быть спокоен. Даже если мне дадут к ней в придачу океанский тральщик.

— Невесту с таким приданым, Туаки, ты, пожалуй, не скоро сыщешь, — сказал Мико. — Но, может быть, ты еще встретишь хорошую девушку, которая тебя полюбит, и тебе захочется жениться на ней, и если этим кончится, так, ясное дело, у тебя будут сыновья.

— Вот уж никогда! Да ну их к черту, — сказал Туаки. — Это ж настоящие акулы. Все они хороши до поры до времени. Улыбаются, заигрывают. А как поймают тебя, так ты сразу хуже бездомной собаки становишься.

— О Господи, Туаки! — сказал Мико, хлопнув его по плечу, и почувствовал, как от сердца немного отлегло. — Очень уж у тебя твердый взгляд на женщин, как я посмотрю. С такими убеждениями о сыновьях тебе, пожалуй, мечтать не приходится. Что ж, раз так, то мы, конечно, сможем объединиться.

— Да, а как же ты, Мико? — спросил Туаки. — Ты-то сам не женишься?

— Не похоже что-то, Туаки, — сказал Мико. — Разве что разыщу себе какую-нибудь старую каргу. Молодые-то на мою рожу вряд ли позарятся.

— А чем тебе твое лицо не хорошо? — загорячился Туаки. — Подумаешь, лицо как лицо. Никто даже внимания не обратит.

— Эх, Туаки! — сказал Мико. — И чего мы спорим без толку? Погоди, время покажет, кто прав. Если нас не переловят невесты и у нас не народятся сыновья, мы и объединимся. Вы сегодня на Саунд собираетесь или через Балливан пойдете?

— Не знаю, — сказал Туаки. — Да мы с вами еще увидимся. Перед выходом в море мы ведь узнаем, когда ваш дед ветер разнюхает.

— Ну, значит, тогда и увидимся, — сказал Мико на прощанье, когда Туаки свернул к своему дому.

Он не обернулся, и Туаки постоял, глядя ему вслед спокойными, серьезными глазами.

«Хоть рассмешил я его немного, и то хорошо», — подумал он. Постоял немного, подождал, пока Мико завернул за угол, и тогда, засунув руки в карманы, пошел к своему домику, и еще издали услышал истошный голос матери, костившей кого-то. Он так и представил себе, как на ее худое лицо свисают волосы, когда она, нагнувшись к очагу, вытаскивает из него обед.

— Бе-бе-бе, — передразнил Туаки и, войдя в дверь, метко закинул свою кепку на крюк, вбитый над столом, стоявшим в дальнем углу кухни, и сказал громко и повелительно:

— Обед готов, а, мать? Обед-то готов, я спрашиваю?

Она сразу же притихла и занялась им.

«Только так с ними и можно, — подумал Туаки, придвигая стул к столу. — Стоит только прикрикнуть да быть потребовательнее, и они моментально становятся шелковыми».

Он подмигнул отцу и потер руки. Мать подошла к двери и пронзительным голосом, который и мертвого разбудил бы, стала сзывать к столу братьев и сестер Туаки.

Мико еще издали учуял носом, что в доме жарят лук. Значит, сегодня жареная грудинка с луком. Ему и в дом не надо было входить, чтобы увидеть ее на сковородке. От одного этого ему стало приятно. «Ужасно, как это я могу есть даже в такой день. Верно, это оттого, что я такой большой. Память Питера я этим не оскорбляю».

Он вошел.

Мать стояла, нагнувшись над сковородкой. Томми сидел за столом спиной к окну. Раньше здесь было место отца, пока Томми не разъяснил, что ему обязательно нужно сидеть у окна, где больше света, чтобы читать свои книги даже во время еды. Ему столько нужно учить, ему нужно заниматься все время, иначе ему не вытянуть. Микиль посмеялся и уступил почетное место. Микилю было все равно. В конце концов стол существует для того, чтобы ставить на него тарелки во время еды. Сейчас Микиль сидел в глубине кухни, у очага, заложив ногу на ногу и переплетя пальцы рук, закинутых за спинку стула. Он поднял глаза на Мико и с некоторым беспокойством стал всматриваться в его лицо.

Слышно было, как в комнате наверху возится дед.

Когда Мико вошел, все трое посмотрели на него. Он спокойно встретил их взгляды, снял куртку, повесил за дверью и сел за стол напротив Томми.

Томми снова углубился в толстую книгу, которую держал на столе перед собой. Наступила тишина. Слышно было только, как шипит на сковородке грудинка с луком. Он догадался, что до его прихода они о чем-то говорили и что они замолчали, когда услышали его шаги по камням перед домом. Ему было все равно.

— Ты не был на похоронах? — обратился он к Томми вполне спокойно.

Томми поднял брови и посмотрел на него.

— Нет, — ответил он, — не был.

— Почти все студенты были.

— Что ж, наверно, они с ним дружили.

— Ах вот оно что! — проговорил Мико и умолк.

Он мог бы ему возразить, да что толку? Он почувствовал, как шея у него начинает багроветь. «Ну-ка, полегче, — сказал он сам себе. — Еще не хватало, чтобы я вымещал свое горе на Томми».

— Вот и готово, — объявила Делия и понесла горячую тарелку на стол, прихватив ее фартуком, чтобы не обжечь пальцы.

Она поставила тарелку перед Томми.

— Двигайся к столу, Микиль, — сказала она и потом, обращаясь к Мико: — Скажи своему деду, что ужин готов.

Мико откинулся на стуле и крикнул в закрытую дверь:

— Деда, ужинать! — потом придвинулся к столу и взялся за нож и вилку.

Микиль протиснулся мимо него и сел. Стол отодвинули от окна так, чтобы все могли разместиться. Микиль сидел со стороны входной двери. Он был такой громадный, что один занимал всю эту сторону стола. Напротив, как самые щуплые, сидели вместе дед и Делия.

Дед спустился из комнаты и молча направился к своему месту. Проходя мимо Мико, он положил руку ему на плечо.

— Что, Мико, хорошие были похороны? — спросил он, садясь.

— Хорошие, деда, — ответил Мико. — Народу пришло уйма. У него очень много друзей было.

— Гм… — пробурчал дед.

— Такой молодой был, — сказал Микиль. — Слишком он молодой был, чтобы помирать.

— Чего это ты там? — сказал дед. — Ну, умер, ну и что?

Все обернулись к нему.

— Что такое смерть? — спросил он, обращаясь ко всем. — Мало нам отпущено времени, ох, как мало, если взглянуть, скажем, на камень, хоть даже на тот, что море год за годом точит. Сколько надо морю точить скалу, чтобы она превратилась в гальку? Целую вечность. А как вспомнишь про луну да про солнце, так и видишь, что срок этот совсем не такой уж большой. Подумать только, ведь даже лодка, что сделана из дерева, лодка, которая гниет от морской воды, и та живет дольше человека. Верно я говорю, Микиль? Господь молодых любит.

— Что правда, то правда, отец, — согласился Микиль, подцепив на вилку дымящуюся картошку, которую Делия вывалила из горшка на середину стола.

Тут поднял голос Томми.

— Что ж, надо полагать, Господь любит молодых коммунистов, — сказал он, — если он польстился на Кюсака.

Три пары глаз поднялись от тарелок и уставились на него, так что он заерзал на стуле и даже покраснел слегка. Дед снова заговорил, словно и не перебивал его никто.

— Чудно было бы на небесах, — сказал он, — если бы не было там молодых в придачу к старикам. Получилось бы вроде богадельни в Люгри: сунули тебя с одними бородатыми дедами, и живи, как знаешь, так что, видишь, надо подбирать с толком, чтобы всех было понемногу.

— А я считаю, что с такими идеями и до коммунизма недалеко, — громко перебил его Томми. — Во всяком случае, взгляды у него были по меньшей мере странные. Он, видите ли, всем в нашей стране был недоволен. «Да кто они такие, — рассуждал он, — чтобы затыкать мне рот! Ничего не понимают, а туда же лезут». А я говорю вам, — продолжал поучать Томми, размахивая вилкой, — что для самого Кюсака это, может быть, лучший выход. Слишком уж он в глубокие дебри зашел. Голова у него работала не в том направлении. Все эти высокие идеи с переустройством вселенной, безусловно, ни к чему хорошему не могли привести. Я с самого начала заметил в нем какой-то выверт. Я сразу же понял: что-то здесь не то. Глаза у него были какие-то возбужденные, и никогда он на месте спокойно усидеть не мог. Так и дергался весь, как на веревочках, с утра до ночи. Да, я знал, что он человек неуравновешенный, но что он проявит такое недомыслие и безответственность и совершит в конце концов самоубийство, я не ожидал. Никакого величия в том, чтобы броситься со скалы, нет. Это трусость, и больше ничего. И если вы стараетесь уверить меня, что Бог поджидает вашего Кюсака на пороге рая с распростертыми объятиями, то ищите себе других дураков.

Пронзительно завизжала Делия.

— Микиль! — кричала она. — Да останови же ты его!

Мико пригнулся над столом, весь сжавшись, как перед прыжком. Протянув через стол длинную руку, он крепко ухватил Томми за лацкан пиджака и рванул так, что Томми невольно поднялся на ноги, а другой, сжатой в кулак, рукой замахнулся, чтобы ударить его по лицу. Он был бледен, глаза налились кровью. Микиль схватил занесенную руку, но удержать не смог и лишь ослабил удар. Удар пришелся сбоку по голове, и Томми повалился навзничь, увлекая за собой стул, за который зацепился ногой. Он лежал на полу, оцепенев от страха, упираясь головой в выбеленную стену, и только глазами поводил. Мико выдирался из рук отца. Дед держал его с другой стороны. Сквозь стиснутые зубы прорывались слова. Мозг не поспевал за словами, они были почти бессвязны.

— Эх ты, граммофон, — захлебывался Мико, — граммофон ты, и больше ничего! Другие люди думают, а ты набираешь, набираешь это себе в голову, чужие-то мысли. Задолбишь их наизусть, а потом кто-нибудь заведет пластинку, а ты и пошел, и пошел: тра-та-та-та. Питер, Питер… У Питера свои мысли были, не чужие. Ты, подлая тварь, ты… Нашел, с кем равняться! Да ты подметки его не стоишь. Куда тебе до него! Куда тебе до него!

— А ну, замолчи! — выговорила Делия и, подскочив к нему, ударила по лицу. — Молчи ты, обезьянья морда! Молчи!

В глазах его потух бешеный огонек. Он выпрямился и взглянул на нее.

— Ладно, — сказал он, — зря я его ударил. Не хотел бить, да вот вышло. Пусть другой раз так не говорит. Питер настоящим человеком был.

— Просто тебе завидно, — кричала она, — потому что твой брат уродился умным и сможет в люди выйти, а не останется темным рыбаком!

— Вовсе нет, — сказал Мико устало.

— Уж я-то знаю, — не унималась мать.

— Делия, Делия! — старался успокоить ее Микиль.

— Чуяло мое сердце, — кричала она, ударяя себя кулаком в грудь, — видела я, как он на Томми поглядывает. Видела, как книжки его листает. Видела, как костюмы его на себя прикидывает. Да разве ж Томми виноват, что он умным уродился.

— Я пойду на лодку, отец, — сказал Мико, — подожду тебя там.

Он взял куртку и вышел.

— Все ваша работа, — напустилась она тогда на деда, сидевшего за столом и уплетавшего картошку. — Если бы не вы, так ничего бы этого не случилось.

— Ха! — сказал дед. — Теперь у тебя все виноваты, кроме твоего гения. Все-то ты видишь, только его пакостей не видишь. Ладно, вали на меня. Плевать я хотел. Об одном только я жалею, это что он ему как следует не надавал. Пойду-ка я лучше, пока ты совсем не взбеленилась. А тебя, Микиль, я возле лодки подожду. Все равно, пока тут такой сумасшедший дом, у меня кусок в горло не идет. — И с этими словами он скрылся за дверью.

— Ты не ушибся, Томми? — спросила она, оборачиваясь к нему. Он стоял у очага, потирая голову. — Он тебе ничего не повредил, голубчик? Не повредил, а?

— О Господи! — сказал Микиль. — Он его всего-навсего толкнул.

Тут она накинулась на мужа:

— Всегда, Микиль, всегда ты на его стороне. А почему? Да потому, что если тебя послушать, так если человек не хочет марать себе руки с твоей рыбой, так он для тебя и не человек. Так я говорю? Отвечай, так или не так?

— Да чтоб тебе! — сказал Микиль, наливаясь кровью. — Чепуху ты городишь. Я обоими своими сыновьями горжусь. Да. И горжусь. Ты думаешь, мне не приятно, что у меня умный сын? Только не понимаю я Томми. Куда мне, я человек простой. Вот Мико, это да, это мой сын. Ну ладно, пусти меня, слышишь? Мне в море пора. Слава Богу, что осталось еще на свете место, где можно побыть в мире да тишине.

— Правильно, — сказала она. — Беги опять, Большой Микиль. Беги опять, как ты всегда бегал от каждой трудности. Только ведь от жизни не убежишь. Когда-нибудь она тебя настигнет. Вот погоди, придет день, когда из-за зависти Мико ты своего старшего сына потеряешь!

Ей пришлось высунуться в дверь и кричать последние слова ему вслед.

Она постояла так, прислонившись к двери, с опущенной головой.

— О Господи, — прошептала она, — что это на нас на всех нашло? И чего этот Кюсак встал у них поперек дороги?

С того самого дня, как Томми пошел в среднюю школу, она только и слышала его имя то от Томми, то от Мико. Мико вообще разговаривал мало, но уж если говорил, то только о нем.

Она вернулась в кухню.

— Он ведь это не со зла, Томми, — сказала она неожиданно для самой себя, потому что где-то в глубине души чувствовала, не могла не чувствовать, что Мико глубоко страдает. — Просто расстроился он очень.

«Может, теперь я смогу и его немного жалеть, — подумала она, — потому что ведь из Томми-то я уже сделала что хотела. Жалась, каждую копейку считала, себе во всем отказывала, работала не покладая рук все для того, чтобы он стал тем, что он есть сейчас. Теперь мое дело, можно сказать, сделано, теперь ничто уже его с пути не собьет». Она взглянула на него. Как красив был его сердито сжатый рот! А высокий лоб с ниспадающей прядью светлых блестящих волос, а белоснежный воротничок и синий галстук, которые ему так идут! «И ведь даже в лице у него есть что-то такое, будто он из благородных. Вот что я из него сделала!»

«Сейчас самый момент вырваться, — прикидывал в уме Томми. — Мико при всей своей несносности удивительно умеет сыграть мне на руку».

— О чем тут говорить, мама, — сказал он, показывая, что инцидент исчерпан, и, поправив галстук, уселся за стол. — Бедняга Мико души не чаял в этом типе, вот и все. Но это только доказывает правильность того, что я уже не раз говорил. Я не могу здесь оставаться. Если я буду и преподавать, и учиться в аспирантуре, это просто немыслимо. Мне придется снять себе маленькую комнатку где-нибудь в городе, там мне, по крайней мере, будет спокойно.

— Ох, Томми! — сказала она, тяжело опускаясь на стул, постаревшая и осунувшаяся, измученная заботами.

«Постарела мать, — подумал Томми, — совсем постарела. Хорошо бы она за собой побольше следила. Уговорить бы ее, чтоб носила пальто и шляпу, а то ходит все в шали. Нельзя же допустить, чтобы знакомые указывали пальцем на какую-то кладдахскую тетку в платке и говорили: „Эй, ребята! Да ведь это мать Томми“. Но прежде всего надо решить вопрос с комнатой. В настоящий момент это самое главное».

Когда пришел дед, Мико сидел в лодке, уронив голову на руки. Его трясло. Дед не полез в лодку. Он уселся на край набережной, свесив ноги, и сверху смотрел на него, посасывая трубочку, которую достал из кармана.

— Зря ты вышел из себя, Мико, — сказал он.

— Знаю, деда, — ответил Мико, не поднимая головы.

— Не годится эдак. Опасная это штука — выходить из себя. Мужчинам так не полагается. Да и ни к чему это. Знаешь, иной раз молчание может быть пострашнее кулака.

— Если бы это не сегодня, я б не обратил вниманья, — сказал Мико, глядя себе на руки. — Когда угодно, только не сегодня. Он его никогда не любил. Не потому, что мне завидно, деда. Я не завидую Томми. Ей-богу, нет! Пожалуй, я даже горжусь, что он у нас такой уродился. Только я Питера любил, очень любил Питера. И видеть сегодня, как его зарыли в землю, а потом слушать Томми…

— Знаю, знаю, — сказал дед. — Разве такое стерпишь? Я чуть было сам ему не двинул. Только чего с него возьмешь, когда, при всех его мозгах, умишко-то у него цыплячий. Не стоило руки марать, Мико.

— Разве можно сказать, что он постыдной смертью умер, деда? Правда ведь, нет? — спросил Мико, впервые подняв глаза.

— Думаю, что нет, — сказал дед. — Мы же не знаем, как он умер. Говорят, он оступился. А ты попробуй представить себе, что так оно и было, а, Мико?

— Попробую, деда.

— Ну, вот и молодец, — сказал дед. — Это пройдет, Мико. Верь моему слову. Мы ведь, Мико, выносливее, чем кто другой. Пристукни ты горем сухопутного человека, он и раскис. А когда ты свою жизнь проводишь там, в море, то и сама смерть, и то, как ты умер, уже больше не кажутся тебе чем-то большим и страшным. Потому что все там такое огромное, а человек — маленькая-маленькая соринка.

— Да, так-то, — сказал Мико, вставая, и принялся разматывать канат, опутывавший мачту.

Наконец подошел и Большой Микиль. Видно было, что гнев его еще не совсем остыл.

— Все в порядке, отец? — спросил он.

— Ты кого это спрашиваешь? Что это с тобой?

— Ладно, ладно, — сказал Микиль, — я ведь только спросил. Не подумал я.

Тут он посмотрел вниз на ссутулившуюся фигуру своего младшего сына.

— Знаешь, отец, — сказал он громко. — Я тут думал…

— Да ну? Вот уж это действительно чудо из чудес, — сказал дед.

— Я тут думал, — продолжал Микиль решительно, — что на этот раз мы с Мико надолго уйдем. Как, по-твоему, не стоит ли нам для разнообразия порыбачить в Клеггане? Не пора ли нам пройтись туда за селедкой для разнообразия да заодно повидать дядю Джеймса. Как ты думаешь, отец, насчет этого, а? — Он сделал вид, что не замечает, как сын смотрит на него, разинув рот.

Дед тоже посмотрел на него, разинув рот, даже привстал.

— Вот же, ей-богу, Микиль, — сказал он. — Никогда я не думал, что ты на такое способен, и вдруг на тебе! Наконец-то! Не знаю, что это тебя надоумило, только мысль, по-моему, знаменитая!

Микиль расцвел от отцовской похвалы.

— Ну, — сказал он, широко улыбаясь, — а тебе как такой план нравится, Мико?

Мико взглянул на него. Он не сразу ответил.

— Папа, — наконец выговорил он медленно, — по-моему, это такой план, что лучше не придумаешь.

И так это искренне у него получилось, что Микиль даже покраснел, поскреб голову и засуетился.

— Ну, чего мы здесь до сих пор возимся? Давно уж время паруса поднимать. Мы же так два дня прокопаемся. Давай-ка отчаливать, — торопился он. — Сегодня мы успеем добраться до Розмака и заночуем там, а завтра уж на запад пойдем.

Они захлопотали, засуетились, и вскоре уже лодка у них встала по течению, и парус набрал ветер, и они обернулись назад, чтобы помахать маленькой фигурке, стоявшей на пристани.

«Микиль-то, Микиль, — рассуждал дед, — вот уж от кого не знаешь, чего ожидать». Он покачал головой и усмехнулся, а потом сунул руку в карман и вытащил белую леску, намотанную на катушку, размотал немного, достал свою банку с червями, спрятанную за кнехтом, и, вздохнув, поплелся туда, где уже один древний дед в надвинутой на глаза шляпе удил с безучастным видом рыбу, придерживая пальцами леску.

Когда дед, сердито хмыкнув, уселся рядом с ним, так что тот очнулся от дремоты и заворчал что-то себе под нос, черный баркас уже обогнул мол и бодро шел в открытый залив.