Ветер сулит бурю

Глава 19

Мэйв сидела на скамейке в сквере и смотрела, как возвращается домой рыбачья флотилия.

Был летний вечер.

Вода в заливе была подернута едва заметной рябью, и черные баркасы казались издали неподвижными, точно их вырезали из бумаги и наклеили на фотографию пейзажа, расстилавшегося сейчас перед ней.

Вокруг нее кипела жизнь. Играли краски. Краски заходящего солнца, погружающегося в какой-то сказочный пестрый сон. Через сквер проходили, смеясь и болтая, молоденькие девушки, одни или в сопровождении молодых людей, а кое-где на скамейках сидели, сложив руки на рукоятке трости, люди постарше.

В вечернем воздухе струйки дыма, поднимавшегося из трубок, казались голубыми.

Она думала.

О своих чувствах. О перемене, происшедшей как в ней самой, так и в ее мыслях за каких-нибудь несколько месяцев. Только на прошлое Рождество покинула она родной дом, а сейчас ей казалось, что с тех пор прошла целая вечность. «Неужели человеческий мозг так устроен, что стоит раз забыть, и приходит равнодушие?»

Что ж, может, и нет ничего удивительного в том, что она начала забывать. Нельзя же думать об одном до бесконечности. Поэтому, задумав уехать, она стала бессознательно стремиться туда, где ей было бы легче забыть. Легче всего забывать там, где много людей. Столько людей, что голова кругом идет. Так было вначале. А потом нужно было разбираться, что эти люди из себя представляют, запоминать их имена, определять профессии, прислушиваться к их разговорам. Трудно было представить Комина среди всего этого, так что его образ, воспоминание о нем пришлось убрать в дальний уголок памяти и только иногда заглядывать в этот уголок. Но по мере того как она напрягала все силы, чтобы разобраться в этой новой и непонятной жизни и найти себе в ней место, она заглядывала туда все реже.

И теперь все это сказалось на ней.

Высокий молодой человек со светлыми волосами, проходивший через сквер, заметил происшедшую в ней перемену.

Он увидел на скамейке молодую женщину с каштановыми волосами, шелковистыми волнами спускавшимися до самых плеч. Рассмотрел чистый овал лица с той стороны, где волосы были зачесаны за ухо и которая была обращена к нему, четкий подбородок, прямую линию лба и носа, чуть приоткрытые губы. Она сидела прямо, уронив руки на колени. От этого скрадывалось очертание груди и подчеркивалась линия бедер и ноги. «Очень мила, — подумал он, подходя, и только тут узнал ее. — Не может быть! Да это же приятельница Мико! Но ведь в прошлый раз она, бедненькая, была так бездарно одета». Ясные глаза он заметил еще тогда, но платье на ней сидело, будто его жестянщик впотьмах выкраивал. Сейчас ничего кустарного в ней не замечалось. Кроме губ, лицо было не накрашено. Сквозь золотистый загар пробивался легкий румянец. И когда он, подойдя к ней вплотную, остановился, и его тень упала на нее, и она подняла глаза, он подумал, что она стала совсем другой. Поразительно интересное лицо. Было что-то особенное в ее ясных глазах, в ямочке на подбородке. Пережитые страдания одухотворили ее, придали взгляду какую-то проницательность, положили темные тени под глубокими глазами. Она слегка улыбнулась ему; и он разглядел ее зубы.

— Здравствуйте, — сказала она.

— Так это вы? — сказал Томми.

— А вы думали кто? — вопросом на вопрос ответила она.

— Вы сильно изменились, — сказал он, садясь, и положил одну руку на спинку каменной скамьи, а другой поддернул кверху складку на брюках.

Костюм на нем был хороший, коричневый габардиновый; его цвет очень шел к его выгоревшим светлым волосам.

— Все мы меняемся, — сказала она.

— Да, но не в такой степени, — сказал Томми. — Когда я вас видел в последний раз, вы были прямо с автобуса. Мико был с вами. Помните, около почты?

— Помню, — сказала она. — Я с тех пор успела много раз побывать у вас дома. Я вас там никогда не встречала.

— Это упрек? — спросил он.

— Нет, конечно, — сказала она. — С чего бы я стала вас в чем-то упрекать?

— Действительно, с чего бы? — сказал он. — Что вы здесь делаете?

— Сижу, — сказала она. — Смотрю, как лодка Мико возвращается домой. Думаю.

— Ах да! — сказал он, отвел глаза от ее лица и посмотрел на море. — Вот и они. Горе-работники.

— Почему вы так говорите? — спросила она с неподдельным удивлением.

— Замечание надо понимать в буквальном смысле, — сказал он. — Работают как каторжные, а, кроме нищеты и горя, ничего не видят. Что это за жизнь? Вот это я и подразумевал.

— Они думают иначе, — сказала она. — Это полезная жизнь.

— А что в ней полезного? — спросил он.

— Ну, как вам сказать? — ответила она. — Они работают. Трудом свой хлеб зарабатывают.

— Извините, — сказал он. — Но это не работа. Это каторга. Каторжный труд всегда непроизводителен. Вы думаете, я не работаю?

Она повернула к нему глаза. В них чувствовался легкий холодок.

— Откуда мне знать, — сказала она. — Я о вас вообще никогда не думала.

— А-а… — сказал он. — Неужели о брате Мико никогда не заходило речи?

— Ваша мать говорит о вас, — сказала она.

— Да, — сказал он. — Она-то говорит. Остальные нет. Они меня недолюбливают. Мико меня не любит. Конечно, вам об этом говорить нет надобности, не так ли?

— Не понимаю, о чем это вы, — сказала она. — Из слов Мико можно заключить, что он гордится вами. Просто у вас другая жизнь, и вы отошли от них, вот и все. Им нравится, что кто-то из их семьи преуспевает. А вы преуспеваете?

— Почему вы это спрашиваете? — спросил он.

— Да потому, — сказала она, — что если вы действительно преуспеваете, то чего, казалось бы, вам беспокоиться, кто и что о вас думает.

Он поджал губы, даже со скамьи привстал. Она думала, что он собирается уходить, и обрадовалась этому. Он показался ей на редкость самодовольным молодым человеком. Однако он снова сел и повернулся к ней. Брови у него были нахмурены.

— Я все-таки хочу, чтобы вы меня поняли, — сказал он, сдерживая раздражение.

— Но почему именно я? — спросила она.

Он взглянул ей прямо в глаза.

— Не знаю, — сказал он. — Вот хочу, и дело с концом. Вы вышли из той же среды, что и они. Куда вам разбираться в чем-то, помимо парусов и рыбьей чешуи!

Он думал, это обидит ее, а она улыбнулась, и покраснел он, почувствовав себя мальчишкой.

— Черт возьми! — вдруг вспылил он. — Вам придется выслушать меня!

Проходившая мимо пара замедлила шаг и с любопытством поглядела в их сторону. Он уставился на них свирепым взглядом и смотрел до тех пор, пока те не отвернулись.

— Простите, — сказала Мэйв. — В чем дело? Не далее как две минуты тому назад я с удовольствием сидела здесь на скамейке и думала. Затем появляетесь вы и портите мне настроение. Чего ради? Я и видела-то вас всего один раз в жизни. Я пойду.

Он дотронулся до ее обнаженной загорелой руки.

— Нет, не уходите, пожалуйста, не уходите, — сказал он, и глаза у него стали ласковыми. Такие глаза бывали иногда у Мико.

Она заметила, что пальцы у него длинные и тонкие и, наверно, сильные, а ногти чистые, аккуратно отделанные. Она снова села.

— Мне и самому это непонятно, — продолжал он. — Я случайно заглянул сюда и вдруг заметил в сквере на скамейке девушку, я пришел в восторг от ее наружности и вдруг подхожу, а это, оказывается, вы.

— На этом восторг и кончился, — со смехом сказала она.

— Нет, нет, я совсем не про то, — сказал он, сам себе удивляясь: что это вдруг на него нашло, что какая-то деревенская девчонка разделывает его как хочет. — Скажите, что вы обо мне знаете?

— А не все ли вам равно? — поинтересовалась она. — Зачем вдаваться в такие подробности?

— Просто хочется знать, — сказал он. — Есть вещи, которые я не понимаю. Достигнув вершин, иногда чувствуешь себя одиноко. А я ведь действительно высоко забрался. Здесь я никого не могу признать себе равным в умственном отношении. Это факт. Это не хвастовство. Я могу иногда заставить себя поговорить с ними немного, но тут они обычно начинают нести такую ахинею, что мне остается только уходить. К тому же скоро я уезжаю.

— Уезжаете? — спросила она. — Из Голуэя уезжаете? Из родного города?

— Да, — сказал он.

— А ваша мать знает? — спросила она.

Он широко раскрыл глаза.

— А какое это может иметь значение? — спросил он ее.

Тут Мэйв захотелось встать и уйти, но она заставила себя остаться на месте.

— Да, — сказала она. — Для вас, верно, это не имеет никакого значения.

— Вы не понимаете, — сказал он.

— Понять действительно трудно, — сказала она. — Насколько я знаю, если бы не ваша мать, вы бы сегодня были там в заливе и тянули бы невод вместе с Мико.

— Это неверно, — сказал он. — Вот тут все и ошибаются относительно меня. Не будь у меня вообще матери, родись я в землянке в Коннемарских горах, я все равно не стал бы другим. Есть люди, которым на роду написано стать тем, кем они стали. Я — один из таких людей. Весьма кстати, конечно, что мне попалась мать, которая понимала, что я из себя представляю, и не чинила мне препятствий. Но я бы добился своего и без этого. Я стал таким благодаря своим личным качествам, и теперь мне уже становится тесно в этом городе. Мне становится тесно в этой стране. Я уезжаю отсюда.

— Понятно, — сказала она.

— Я знаю, о чем вы думаете, — продолжал он. — Вы думаете, что никогда еще в жизни не видели и даже не подозревали, что могут быть на свете такие эгоисты, как я. Но вы ошибаетесь. У нас индустрия только начинает развиваться. Мы отстали от англичан на добрую сотню лет. Моя работа, пусть даже и не очень важная, привлекла внимание, поэтому я и уезжаю. Я поступаю на большой английский комбинат. Надолго ли, не знаю, но оттуда уж мне путь открыт. Видете ли, мир изменился. Было время, когда ученый сидел, как старый филин, с длинной бородищей в пыли и паутине среди своих пробирок. Но сегодня жизнь настолько осложнилась, что без ученых теперь и шагу ступить нельзя. Скоро весь мир попадет в лапы науки. Весь мир, но только не Ирландия. Чтобы понять всю грандиозность значения науки, необходимо уехать отсюда. И, знаете, в чем мое несчастье?

— Нет, — сказала она, помимо воли заинтересовавшись этим неожиданным излиянием.

— По-моему, мне никогда не хотелось быть ученым. В этом моя трагедия.

— Как так? — спросила она.

— Вы слышали о некоем Питере Кюсаке? — спросил он.

— Да, — сказала она. — Я живу в его комнате. — Перед ее глазами встала увеличенная фотография, висящая на оклеенной обоями стене напротив кровати. Улыбающееся лицо рыжеволосого молодого человека с приподнятыми уголками рта. Она представила себе, как его мать смотрит на эту фотографию, услышала ее речь, тихую, разумную, представила его отца, потерявшего всякий интерес к своим ружьям и удочкам, который теперь почти каждый вечер возвращался домой подвыпившим, сконфуженно пряча бледно-голубые глаза. — Да, я слышала о нем, — сказала она.

— У него была неплохая голова, — сказал он. — Только он увлекся пустяками вместо точных наук. Мы с ним вместе учились и в школе, и в колледже. Он мечтал стать ученым, я же совсем и не думал об этом. Пока не захотел он. А стоило ему захотеть, как я решил, что вдруг он действительно выйдет в ученые и станет знаменитостью. Тогда я сказал себе: что может он, то могу и я. И я смог. Только, по-моему, мне было не это нужно. Мне хотелось многое знать. Мне хотелось разбираться в санскрите и читать в оригинале Библию. Да мало ли еще что. И писать тоже хотелось. Я и сейчас могу писать, только времени у меня на это нет. Итак, я от всего этого отказался ради точных наук. Не так-то это было легко. Но стоит только выучить основы, и все становится просто, конечно, если у вас хорошо варит голова. Мне нравится математика. Но иногда меня беспокоит один вопрос: он умер, но почем я знаю, может, он теперь и смеется надо мной.

— Не знаю, — сказала Мэйв, глядя на него.

Она плохо понимала то, что он пытался рассказать ей. Одно было ясно: натура у него что-то слишком уж сложная. Ей даже было отчасти жаль его.

Сейчас, когда он сидел, устремив на море невидящий взгляд, между бровей у него пролегла глубокая морщина, а в лице появилось что-то детское.

— Может, вы слишком много надо всем этим задумываетесь? — сказала она не особенно убедительно.

— О Боже! — сказал он, поворачиваясь к ней. — Разве не в этом беда нашей проклятой страны, что все мы слишком мало задумываемся? Можно подумать, что мозг Ирландии покрылся ржавчиной, как шестидюймовый гвоздь на дне морском. Вы посмотрите только на всех этих людей, которые гуляют здесь, купаются в море! Посмотрите на эту дешевку, на обывательщину! Господи, да разве можно жить среди этого убожества?

— Не знаю, мне здесь нравится.

— Я думал, вы не такая, — сказал он с горечью.

— А почему бы мне быть не такой? — спросила она.

— Не знаю, — сказал он. — Вероятно, просто потому, что для того, чтобы понравиться Мико, надо быть не такой, как все.

— Значит ли это, — спросила она, — что вы все- таки уважаете Мико?

— Конечно, уважаю, — сказал он. — Мико — это то, чем я хотел бы быть в минуты просветления. Он спокоен, как большой добродушный бык. Я бы хотел быть таким. Иногда мне кажется, что было бы куда лучше, если бы не сидел во мне этот бес, который заставил меня стать тем, чем я стал, и теперь гонит меня все дальше, и дальше, и дальше. Если я таким темпом и впредь пойду, то куда меня это в конце концов приведет?

— К еще большим высотам.

Он посмотрел на нее в упор.

— Верно, — сказал он, — к еще большим высотам. Знаете, меня многие не любят.

— Не вижу тут ничего удивительного, — сказала Мэйв.

Это его озадачило.

— Почему вы так говорите? — спросил он.

— Да потому, что вы так открыто презираете людей, — сказала она.

— Разве? — Теперь он сидел боком, положив локоть на каменную спинку скамьи, и смотрел ей в глаза.

— Да, — сказала она. — Может, вы и очень умный. Не знаю. Но не всем же быть умными. Вам, по-моему, нужно попробовать лучше относиться к людям. Ведь лично вам они никогда ничего плохого не сделали. Если они, по-вашему, недостаточно смышлены, это еще не основание чувствовать себя всемогущим Богом и смотреть на них с таким видом, точно вы сами не рады, что их сотворили. Если б Господь так думал, он, наверно, сказал бы: «Эх, куда им до меня! И чего ради я буду творить миллионы таких идиотов?» Но ведь он шире подошел к этому делу и сказал: «А Бог с ними, раз уж так, пускай бедные повеселятся немного».

Он рассмеялся.

— Вы бы не пошли со мной потанцевать? — спросил он ее.

— Куда? — спросила она.

Он махнул рукой куда-то назад. Она прислушалась. Со стороны большого жестяного, нагретого солнцем павильона доносились обрывки музыки.

— Туда, — сказал он. — Там и днем танцуют.

— Я не слишком-то хорошо танцую.

— А куда вы с Мико ходите? — спросил он.

— Да мы с Мико мало куда ходим, — сказала она. — Он ведь дома редко бывает. Я уже сама успела посмотреть массу мест. Весь город обошла, и по берегу моря побродила, и в лесу была, и на озере.

Он встал и одернул пиджак.

— Пошли, — сказал он.

Она подумала и согласилась.

— Ну ладно, — сказала она, поднимаясь.

Когда она встала, он заметил, что она ему до подбородка. Фигура у нее была тонкая, а руки и ноги длинные и округлые. В прошлый раз она показалась ему немного костлявой. Теперь этого нельзя было сказать. Он решил, что она очень привлекательна. Ему нравилась ее прямота. Такая может довести до того, что на нее и разозлишься, и поспоришь с ней, чего нельзя сказать о большинстве девушек, с которыми он был знаком. Интересно, знает ли она, что Мико в нее влюблен?

— Вам нравится Мико? — спросил он, пока они стояли у обочины тротуара, пережидая вереницу автомобилей, чтобы перейти дорогу.

— Да, — сказала она. — Мне нравится Мико. А почему вы спрашиваете? — Она посмотрела на него снизу вверх.

— А разве нельзя спросить?

— Можно, пожалуй. Будь на вашем месте кто другой, это было бы просто вопросом, — сказала она, — но когда вы задаете вопросы, я не знаю, что за ними кроется.

— За этим, по крайней мере, не кроется ничего, — сказал он и, взяв ее за локоть, повел через улицу.

Приятно было притронуться ладонью к ее прохладной обнаженной руке. Мэйв решила, что ей, пожалуй, доставляет удовольствие его прикосновение. Ладонь у него была мягкая и гладкая, без мозолей. У нее у самой руки почти совсем отошли от мозолей от легкой городской жизни.

За его вопросом не крылось ничего. Но она сказала ему больше, чем сама догадывалась. Да, ей нравится Мико. «Ей следовало бы бояться Мико, — подумал он. — Мико способен дожидаться подходящего момента хоть семьдесят лет и даже рта не раскрыть. Только слишком хороша она для Мико. Посмотреть на нее сейчас — изящно одета, уверена в себе. А что может дать ей Мико, кроме своей любви? Ничего. Нарядит в старый парусиновый передник, вроде того, что мать носит. Наденет на нее большие, неуклюжие башмаки, испортит руки содой от еженедельной стирки. Вот чем это кончится, если она сделает такую глупость».

Мэйв чувствовала легкое волнение, идя рядом с ним по тенистой аллее, уводившей в сторону от главной улицы, какое-то возбуждение, какого давно не испытывала. Он был чем-то новым после всех коммивояжеров, которые заходили в магазин и рассказывали ей, как тоскливо живется странствующим продавцам, а потом приглашали ее сходить в кино или покататься на машине.

— А сюда вас Мико когда-нибудь приводил? — спросил он, указывая на аллею, по которой они шли.

По краям аллеи росли трава и кусты боярышника со свисавшими до земли ветвями, а дальше за поворотом высокие каштаны и березы смыкались над ней сплошным сводом.

— Нет, — сказала она. — А что?

— Так уж принято. Это Аллея влюбленных, — сказал он. — Вероятно, потому и площадку для танцев устроили поблизости.

— Да неужели? — сказала она. — Нет. Мы с Мико — люди солидные. Что бы вы там о нас ни думали, а мы считаем, что нам в жизни дела и без того хватит. И вообще, лучше бы вы перестали говорить о Мико. Вы думаете, что знаете его, но вы ошибаетесь. Слишком вы увлеклись изучением самого себя.

Он чуть было не надулся, но потом передумал и рассмеялся.

Он взял ее за руку, чтобы помочь переступить через низенькую каменную ограду, окружавшую лужайку, на которой стоял павильон. Отсюда по усыпанной гравием дорожке можно было пройти напрямик. Держать ее за руку было не обязательно. Просто было приятно лишний раз прикоснуться к ней. Он почувствовал, как у него слегка напряглись мускулы рук. И когда вскоре они заскользили по гладкому полу, его охватила легкая дрожь. От ее близости, от того, что мягкая выпуклость ее груди коснулась его груди и прядь ее волос задела его по щеке, от сознания, что под тонкой тканью платья движется ее живое, теплое тело.

Мэйв танец тоже доставлял удовольствие. Главным образом ей нравилось сосредоточенно следить за тем, чтобы не сбиться, не потерять такт, вслушиваться в оглушительный рев оркестра, ловить иногда в больших зеркалах отражение странно знакомой танцующей пары, заглядывать с улыбкой ему в лицо, казавшееся на удивление юным и красивым, ей так и хотелось сказать в это лицо: «Мне хорошо сейчас».

Черные баркасы устало сворачивали к устью реки.