Вид с пирамид

КАИРСКИЙ МОНМАРТР

На площадь Салахеддина ведет узкая улочка, сжатая с обеих сторон двумя мечетями — Эр-Рифа и султана Хасана. У мечети султана Хасана восьмидесятишестиметровый минарет, самый высокий минарет в городе. Крутые, почти глухие стены двадцатиметровой высоты, с которых, словно серьги, свисают фонари, производят сильное впечатление своей монументальностью.

У входа в мечеть пришлось надеть на ботинки бесформенные плетеные шлепанцы, заглушавшие шаги в пустынной тишине дворика с колодцем. В этом своеобразном помещении, где, к нашему удивлению, не снимают головного убора, я охотно поддаюсь очарованию обстановки, которая в таких случаях часто поглощает последние крохи туристской любознательности. Гид начинает сыпать цитатами из путеводителя Бедекера, и я спешу отстать и любоваться всем в одиночестве. Насколько лучше бродить в незнакомом городе, вне времени и в лабиринте искусства без всякого гида! Насколько заманчивей грезить, нежели изучать! Ведь наше любопытство все равно неутолимо.

Остановившись перед решетчатым окном с видом на площадь и на стены мечети со следами от артиллерийских снарядов Наполеона, я засмотрелся на скромную процессию нашей делегации и вдруг в этой малень-кой группе увидел большую проблему коллектива индивидуальностей. Каждый из членов делегации, помимо общих впечатлений, видел еще что-то свое, на каждого по-разному воздействовала строгость арабской архитектуры, где исчезают ленты орнамента.

Одни сурово осуждали святотатца-зодчего, который брал материал для строительства храма из пирамид в Гизэ, попросту разбирая их камень за камнем. Другие думали о роковом значении веры, которая скрепляет арабский мир. Некоторым просто хотелось спать, а иные с нетерпением поглядывали на часы, испытывая безудержное желание пообедать. Гид продолжал болтать свое, совершенно не вникая в смысл своих объяснений.

Для гида мы все были одинаковы: туристы. В первой половине 1956 года это место посетило 98 507 туристов. Они слились для гида в сплошную вереницу голов, которые послушно поднимаются, когда им показывают на старинный сталактитовый свод и навесные галереи и так же покорно склоняются, рассматривая надгробие султана.

Между тем гид вывел нашу делегацию обратно к входу и попросил снять, по ритуалу, башмаки. Конечно, это всего лишь церковная рутина, но даже когда сюда являются важные лица, обычно в сопровождении главы правительства, все они тоже снимают обувь и босыми вступают в священные места. В парижской газете «Матч» я видел снимок, изображавший французского министра иностранных дел Пино, когда он шлепал босиком по холодным камням одной мечети. Вид у него был далеко не солидный, фотография воспринималась как удачная карикатура, хотя это был вполне реалистический кадр. Беда с этим реализмом, вечно от него неприятности!

Мы вышли на площадь, где увешанные людьми автобусы лихо брали крутой подъем к цитадели, поднялись по старой лестнице и оказались в предместье. Там уже ждали египетские друзья, пригласившие нашу делегацию на совершенно неофициальный обед к местным художникам.

Игра тени и света в Каире

Этот квартал или, скажем лучше, одна или две улочки, мощенные булыжником, кривые и неровные, — и есть каирский Монмартр. Некогда, лет триста назад, всесильный мамлюк, комендант крепости, позвал искусных мастеров и приказал им покрыть каменной и деревянной резьбой новые здания, которыми он пожелал украсить город. Мастера поселились на этой улице. С той поры вплоть до сегодняшнего дня здесь большей частью проживают художники.

Впрочем, в слова «улица» и «дом» не везде вкладывают одинаковый смысл. Здесь дома похожи на ульи или муравейники — тесно переплетенные узкие лесенки и коридорчики образуют настоящий лабиринт. Войдешь в ворота первого дома и, прежде чем пройдешь через лабиринт этажей на плоскую крышу, уже окажешься на другом конце улицы. Дома здесь очень старые. На них видны все архитектурные заплатки, наложенные за триста лет. Но в них таится удивительное очарование и та приятная задушевная атмосфера, в которой так хорошо себя чувствует искусство.

Мы вошли во двор, полный гипсовых голов и обломков скульптур чудовищного размера. Это обычное наследство после всех скульпторов, которые в какой-нибудь мастерской воплощали в глине свою печаль или высекали в камне свое преклонение перед человеком. Египетские друзья прежде всего представили нас госпоже Гиндии, «мамке» художников. Таков здешний обычай.

Госпожа Гиндия некогда была несравненной красавицей. Она красива еще и сейчас, хотя из стройного молодого клена превратилась в могучее развесистое дерево. У нее смелая улыбка женщины, не робеющей перед мужчинами, — ведь она хорошо знала художников. Некогда она была знаменитой натурщицей квартала. Сегодня она ведет хозяйство в этой обители художников, заботится о молодых, словно мать родная, и с достоинством принимает поклоны и почести иностранцев.

Перед войной, лет двадцать пять назад, я был гостем одного араба в Алжире. Он угощал меня всем самым лучшим, что имелось в доме, и в знак особого расположения представил меня своей мамке. Она вошла босая, могучая, черная, с обнаженной грудью и с достоинством протянула мне руку для поцелуя.

На госпоже Гиндии была розовая галабия — длинная рубашка, которую носят летом. В волосах ленты и кораллы, на шее золотые монисты и несколько рядов бус, цепочек и пластинок, и все это издавало мелодичный звон.

При виде ее у меня возникло неотступное печальное воспоминание об ателье Штурса и о знаменитых натурщицах, чьи тела навеки остались запечатлены в бронзе или мраморе. Они заняли свои места в Национальной галерее после того, как художник освободил их из плена неумолимого течения возраста и времени.

Госпожа Гиндия провела нас через все мастерские, независимо от того, были их хозяева дома или нет. С исключительной осведомленностью она показала нам их последние работы, сопровождая свой показ любезной, хотя и несколько иронической характеристикой. Когда мы, наконец, пробрались через все наслоения домов, госпожа Гиндия усадила нас в ателье одного из художников, которого не было дома, и заявила, что сейчас принесет обед.

Коршун

Художника, у которого мы разместились по-домашнему, звали Мамдух Аммар. Ему было двадцать восемь лет. Мы просмотрели альбомы его рисунков. Мамдух Аммар был египетским южанином. Он рисует южный Египет, Нубию, Судан. Рисует стройные бедра и длинные ноги суданских танцовщиц, их черно-зеленые и черно-фиолетовые тела. Рисует людей, живущих южнее Тропика Рака, — тропика, проходящего через нищий край. Луна там лежит, а не висит. И ночь там живее дня. Там девушки становятся женщинами столь же рано, сколь поздно взрослые перестают быть детьми. Мамдух Аммар хорошо знает этих людей.

Когда он вошел в комнату, молодой, с горящими, как уголь, глазами, наши дебаты были уже в полном разгаре.

— Мы все время ждем от вас чего-нибудь нового, — сказал он. — Чего-то действительно нового.

Эти слова нас, понятно, привели в замешательство. Но только нас, ибо наши хозяева никоим образом не хотели нас критиковать. За границей мы скромнее, чем дома, и даже не любим говорить громких фраз. По этой жаре и в такую даль постоянно таскать с собой научный словарь всяких там терминов — просто невыносимо. К тому же фразы — это не товар для экспорта. Подобным товаром забиты все рынки. И как этот товар дешев! Наши хозяева были противниками громких фраз. Те первые слова, которые так смутили нас, были искренним проявлением веры в наши способности.

Чего от нас ждали? Мне кажется, подтверждения того, что писатель должен писать о новой жизни, художник рисовать то, что видит сейчас и чего не видел раньше. То новое. Возможно, они ждали и большего. Но мы приехали с голыми руками и не были умнее их.

Один из нас сказал:

— Вряд ли кто-нибудь усомнится в том, что социалистическая жизнь родит социалистическое искусство. Научное материалистическое мировоззрение не может отражаться в абстрактной туманности или в беспредметных мудрствованиях.

А второй добавил:

— Искусство, как отражение реальной жизни, должно быть реалистическим.

А они нам в ответ:

— Мы считаем египетскую революцию самым современным проявлением нашего мышления.

И потом добавляют:

— Вы же считаете социализм самым современным общественным устройством, а социалистическое искусство должно быть выражено самой современной формой, поскольку форма должна соответствовать содержанию.

— А вам не кажется, что так оно и есть?

— А где же эта новая форма? Например, египетская национальная революция борется против капитализма, а наши художники рисуют так, как научились в капиталистических метрополиях, на Западе. В этом нет ни на грош подлинно египетского.

— Мы хотим оживить содержание и форму нашего искусства народным творчеством, красками нашего края, красками египетской жизни. Всем новым, что ежедневно приносит нам жизнь.

— А традиции?

— Какую вы имеете в виду?

— Имеется несколько традиций. Мертвая, монументальная традиция фараонов. Традиция, которую нам открыли раскопки. Вымершая коптская традиция и орнаментальная арабская традиция.

— Кто скажет, какую выбрать?

— Вы, ваши художники. Разве в скульптурах Махмуда Мухтара не видны элементы иероглифов времен фараонов? Разве мы не видели эту традицию на базаре посуды у мечети Амра? Ваша народная традиция должна в чем-то продолжаться. Через народное творчество прорастает самое древнее искусство, и до сих пор живы корни этой народной традиции. Нам казалось, что мы видим эту египетскую традицию всюду. Конечно, на нас могло влиять присутствие наших египтологов. Но ведь у вас эта традиция всегда перед глазами. Вы живете в ней!

Полдень на улице Молочников

В мастерских художников на резной коптской или арабской мебели стояли весьма примитивные статуэтки, раскрашенные в цвета времен фараонов, глиняная посуда для воды и блюда, о которых ни сегодня, ни тысячу лет назад нельзя было сказать, к какому веку они относятся. Суданские рогожки и шляпы, тканые веера, бусы и кожаные башмаки, накидки и занавески. Госпожа Гиндия принесла большой стол с мусульманской чеканкой, т. е. блюдо диаметром метра в два, поставила его на низкую скамейку и разбросала вокруг кожаные подушки. И этот жест был традиционным.

Обед был и вправду египетским: шашлык с пряностями, почками, мозгами и бараньей печенкой, с закуской, огурцами, луком и тыквами, с чесноком и такими сладкими сладостями, что с ними не идет в сравнение даже самая сладкая мечта наших кондитеров. Приторные и обжигающие соуса. Местное пиво. Буйволиный сыр. Разговорам об искусстве пришел конец. Во время еды говорят только о еде. Или вообще не говорят, а просто едят. После острых блюд в знойный полдень нас одолела безмерная лень. Госпожа Гиндия настаивала, чтобы мы послушали магнитофонную запись с деревенскими свадебными песнями. А сама стала пританцовывать. В окне виднелись башни цитадели и стаи коршунов. Небо фосфоресцировало, отливая светящимся фиолетовым цветом.

Фрич отправился под душ. Было слышно, как холодная вода брызгала на плитки. Честолюбивый Хасан Фуад заботился о нас изо всех сил, стараясь, чтобы нам здесь понравилось. Шаркови — человек самоуверенный. Он знает, чего хочет, знает, чего хочет от нас. Чувствуешь, что все они знают и то, что эти дни нужно-взять за рога, понимают, что пришло их время. Время, когда не следует ошибаться, и все же без ошибок не обойдешься. У всех общие заботы и вдобавок еще свои собственные. И все спешат. У них к тому же еще другие заботы, с которыми мы уже покончили. А наши сегодняшние проблемы их еще ожидают. Но, к удивлению, наши высказывания для них не чужды. Они начинают несколько свободнее склонять слово «искусство», но не уверены в своей правоте. Мы неспеша беседовали с обстоятельностью сытых, но вдруу вышли из ленивого оцепенения и заговорили энергичнее. Мы были в гостях у художников. Поэтому в основном обсуждались вопросы изобразительного искусства, и в нашей беседе царил художественный беспорядок.

— Источник неуверенности и разочарования в нашей нетерпеливости. Применить мичуринские методы и ускорить рост в области духа совсем не так просто.

— Нельзя заранее декларировать стиль, ибо он развивается столетиями, и он, как правило, развивается раньше, чем кончится его эпоха.

— Мы не так давно живем в эпохе социализма, чтобы суметь сразу распознать ее художественный стиль и выразить его.

— Изобразительное искусство пришло в упадок. Мы топчемся на распутье. Сегодня это уже ясно. Но вместо того чтобы искать дорогу вперед, некоторые обращаются к прошлому и начинают свои поиски с того места, где заблудились.

— Изменились экономические условия. Изменились и заказчики.

— У нас больше нет феодалов.

— А у нас нет капиталистов.

— В изобразительном искусстве заказчик играл более значительную роль, чем издатель в литературе.

— И если исключить монументальные произведения, то произведения живописцев и особенно скульпторов редко являются общественной собственностью.

— Встает вопрос, чувствуют ли сейчас руководители политических и административных органов такую же потребность в изобразительном искусстве, как, скажем, потребность время от времени посещать кино.

— И все же лишь один вид реалистического искусства современен на все сто процентов — кино. Лишь оно идет в ногу со временем и полностью соответствует его духу.

— Да, конечно, советское, японское, итальянское и французское кино.

— Пожалуй, и фотография.

— Была античная эпоха, ярче всего отразившаяся в скульптуре. Был период импрессионизма, нашедший свое выражение исключительно в живописи. Современной эпохе революции отвечает скорее кино, чем живопись. Вы согласны с этим?

— Нет. Не верю я ни в какую цикличность видов искусства. Человек должен верить в то, что он делает. А не в то, что делает другой.

— Я верю в поэзию.

— Разумеется, она должна быть и в фильме, и в живописи. Иначе, какое же это произведение искусства?

У меня создалось впечатление, что мы слишком далеко забрались в теоретические дебри. Но все говорили, как профессионалы, как люди искусства, без высокомерия социологов. Все было так, как я здесь излагаю. У меня хорошая память. Но когда я собрал воедино все свои воспоминания и доверил их бумаге, то не смог твердо сказать, что тогда говорили мы, а что наши египетские друзья. И я оставляю все эти высказывания, никак их не разделив. Может, это и лучше.