Глава 2 Грустная песня цыган

5 (17) ноября 1812 г.

Безымянный хутор близ города Красный Смоленской губернии


В сумерках третий батальон лейб-гвардии Финляндского полка, усиленный ротой ополченцев, вошёл в лес.

Редана, ослабевшего от выпавших на его долю лишений, Крыжановский усадил к себе в сани. Перед самым началом экспедиции француз принял добрую чарку коньяку, и этим во многом объяснялось то обстоятельство, что в несчастном покуда ещё теплится жизнь.

Скрипят полозья. Рядом топает Ильюшка, ведя под уздцы запряжённого в сани могучего битюга. Впереди, рассыпавшись цепью, ведут разведку ополченцы, а позади мерно хрустит снегом изрядно растянувшийся строй гвардейцев. Идут тихо, лишь иногда переговариваясь вполголоса.

- Скажи-ка, дядя, а людоеды, оне, чай, арапы будуть? – спрашивает кто-то.

- Вестимо, арапы, а ты что же, никак испужался, аника-воин? – доносится бас Коренного.

- Да нет же! Я вот чего хотел узнать – дело-то к ночи, а ну, как темнота не дасть этих нехристей как следует разглядеть? Куды прикажешь колоть штыком?

- Экий ты дурак, Прошка! Снег же кругом! Да на таком снегу арап – что блоха на Дунькиной ж…е – захочешь, не промажешь… Та-ак, православные, а ну-ка отставить смех! А то ненароком всех людоедов в лесу раньше времени переполошите.

Максим любил прислушиваться к тому, о чём беседуют перед боем солдаты. По таким разговорам всегда легко определить настрой людей. Часто он и сам заговаривал с ними, подбадривал добрым словом. Сейчас же молчал, и только улыбался – отменная у бойцов крепость духа!

Толстой носился где-то впереди, с разведчиками. Ему снежная целина – нипочём, родная стихия, можно сказать. Опыта, почитай, не занимать. Когда Максим пытался представить, каково пришлось Фёдору во время перехода от Камчатки до столицы империи, делалось совершенно не по себе. «Пожалуй, Американец – один из немногих, кому удалось в одиночку осилить сей путь. Изрядный человечище! А что обезьяну съел, так ведь принято говорить про кого-то: «на таком-то деле собаку съел». А ежели речь о кругосветном путешественнике, завсегдатае экзотических островов? То-то же, что такому обезьяна приличествует более собаки, – этакое глубокомыслие полковник почерпнул из того же источника, что Редан – жизненные силы. – Ополченцы, к слову сказать, тоже хороши – под стать командиру, – хмельные упражнения мысли продолжались. – Рожи, определённо, каторжные – тут нечего возразить, но какова выносливость, что за сила духа! Когда шли южными путями к Красному на упреждение неприятеля, Финляндский полк, к примеру, даром что гвардия, двух десятков солдат не досчитался, а у Толстого дошли все, никто даже не обморозился. Не иначе граф сумел передать подчинённым собственную сноровку. Важное для командира качество».

Из мрака материализовалась тёмная фигура. «Толстой, кто же ещё – лёгок на помине», – в который раз Максим поразился способности друга появляться тотчас, как о нём вспомнишь. Решил поинтересоваться, как такое удаётся, но пока икал да растягивал рот в улыбке, Американец привлёк внимание к иному предмету:

- Впереди хутор, mon colonel! Ogre’s сидят смирно, только кое-где дымок из труб вьётся. Запах, скажу я тебе, весьма аппетитный. Надеюсь, это не из нашего мальчика-с-пальчика бульон варится.

- Шутки у тебя, как всегда – весьма-а-а! Однако цыганёнка вернее именовать – мальчик-за-пальчик: полагаю, и господин Редан присоединится к моему мнению? – Крыжановский скинул с плеч тулуп и хотел растолкать задремавшего француза, но оставил затею, пускай поспит: особой нужды в нём нет, место указано верно.

Полковник остановил движение колонны и, вызвав офицеров, дал приказ окружить хутор.

- Чувствуешь волшебство мгновения, Максимус? – чуть присев, Американец повёл рукой в меховой рукавице, из стороны в сторону. – Чарующая ночь полной луны, мерцающее белое покрывало, la mystérieux, silencieux forêt[150] и кровожадные людоеды, схватившие мальчика-с-пальчика. Всё точно так, как увидел и описал великий сказочник-провидец Шарль Перро. Ты любишь сказки, mon ami? Я – так просто обожаю!

Сказки Максим даже в детстве не очень жаловал, однако, ему не раз приходила на ум похожая мысль: «Происходящее давно напоминает рыцарский роман. А уж этого добра в своё время прочитано сверх всякой меры».

- Разреши, в таком случае, пригласить тебя на штурм людоедова замка, – Максим церемонно поклонился и простёр перед собой руку. – Нельзя допустить, чтоб сей великий подвиг свершился без нашего участия.

Две пары ног, обутых в валенки, зашагали вслед за солдатами, а Илья остался охранять спящего в санях Редана. Дождавшись, когда стихнет скрип шагов по снегу, денщик вынул трубку, степенно набил её и с важным видом закурил. Трубку подарил Толстой-Американец, но курить при полковнике Илья не решался: хватало последнего нагоняя, когда ему, в подражание дядьке Коренному, вздумалось начать отпускать усы. Досталось тогда на орехи. А то, что хозяйского гнева и по поводу трубки не избежать, это уж будьте благонадёжны: Крыжановский не раз заявлял: «Курение – бесам каждение».

Манёвр окружения хутора не задался. Внезапно из густой еловой поросли послышались тоскливые завывания. То был крик, подражающий кваканью большой древесной лягушки с Антильских островов, но православному воинству сие было невдомёк: и, когда солдаты принялись истово креститься, из домов ударили выстрелы.

- Цепью, арш! – громоподобно взревел полковник Жерве и батальон, выполнив привычную команду, неудержимо рванул вперёд. Хутор захлестнула волна боя.

Перед глазами Максима замелькали, озарённые вспышками выстрелов, выпученные в гневе глаза и разинутые в крике рты.

Вот из избы выбегает экзотического вида чернокожий человек, стреляет из ружья, но тут же оказывается пригвождённым к двери штыком. Сила удара такова, что хлипкую дверь сносит с петель и она, вместе с убитым, влетает внутрь. Тут же следом врываются финляндцы.

А здесь «чёрные пионеры» забаррикадировались и держат внутри оборону. Да где уж там! Разве не для того выдумана силища, именуемая гвардейскими гренадерами, чтоб раз и навсегда доказать бессмысленность любой обороны? Стремительный натиск – и только пёрышки во все стороны.

«Хоть Жерве и пошляк, каких поискать, но его батальон – лучший в полку. Правильно, что не отдал полковника на растерзание Фёдору, – рассудил Максим. – Однако же, где они держат пленных?»

На лысой горке возвышается тёмная громада мельницы – крылья застыли недвижимо.

«Ну конечно, там они! Больше негде!»

Докричавшись до Американца, Крыжановский принялся жестами приглашать его идти к мельнице. Толстой не возражал. Однако, приблизившись, не преминул поинтересоваться с ухмылкой: мол, не представляется ли Максиму мельница великаном, как когда-то одному хитроумному гидальго? Отвечать на подобные колкости, полковник, разумеется, не стал, но входная дверь некоторым образом всё же прочувствовала на себе его недовольство, адресованное глумливцу-графу.

Оказавшись внутри мельницы, компаньоны обнаружили, что их опередил Виорел Аким.

Масляный фонарь отбрасывает на стены мечущиеся тени. То баро и пятеро ополченцев наседают на здоровенного арапа, товарищи которого уже сложили здесь кучерявые головы. Павшие людоеды дорого продали свою жизнь: не меньше десятка русских ратников лежат рядом – кто убит, кто ранен.

Толстой поднял пистолет, но, прежде чем прозвучал выстрел, Виорел Аким с утробным рыком прыгнул на врага и оседлал его. В воздухе мелькнул палаш цыгана. Большой чёрный человек зашатался и рухнул на колени. Баро, продолжая рычать, ещё несколько раз взмахнул палашом, а затем поднял за волосы брызжущую кровью отрубленную голову с толстыми губами и серьгой в носу.

- Ах, баре, баре! – жалобно запричитал цыган, не выпуская, впрочем, из руки ужасного трофея. – Этот… плохой человек чуть Плешку не съел. – Аким развернул голову к себе лицом и плюнул.

- Так Плешка, выходит, жив? – осведомился Крыжановский.

- Жяв кятка, шяворро[151]! – вместо ответа позвал Аким и тут же поспешил оправдаться перед графом, – Мальчик плохо разумеет по-русски.

Сверху послышался скрип, и со стойки стропил ловко соскользнула маленькая фигурка. Цыганёнок подбежал к баро, крепко обнял его, прижавшись всем телом, и радостно улыбнулся. Виорел Аким отбросил в сторону отрубленную голову и кровавой рукой нежно погладил Плешку по щеке.

Из тёмных углов стали выходить пленники – бабы и ребятишки. Они, не отрываясь, смотрели на голову людоеда. Одна прыткая девка с разметавшейся белёсой косой, подскочив, что есть мочи, пнула её. Голова перелетела через всё помещение и там, став добычей другой пленницы, снова взвилась в воздух. Кто-то заплакал, плач подхватили, и вот уже все спасённые включились в действо: ревут белугой и швыряют друг другу летающую голову, которая, потеряв первоначальный цвет, от крови и налипшей с пола муки, стала розовой.

- А ну, прекратить! – вскричал Крыжановский, стряхнув оторопь от небывалого зрелища. – Христиане вы или дикие? Прекратить, я сказал!

Освобождённые пленники выполнили приказ, но немедленно полезли к полковнику целовать руки.

- О раненых лучше позаботьтесь, они за вас жизни не жалели! – кое-как сумел отвязаться от поцелуев Максим. – А я желаю знать вот что: чья это голова, не Томбы ли Лузиньяна?

- Его самого, батюшка-заступник! Его, ненасытного! – поспешили заверить обретшие свободу люди.

Тут Максим совершенно перестал интересоваться мёртвым людоедом, потому что услышал слова Виорела Акима, отвечающего на вопрос Толстого:

- Плешка знает, где она!

Полковник прикрыл глаза и мысленно поблагодарил небеса: «Наконец-то!»

Бой на хуторе завершился. Лишь только Крыжановский, вслед за Толстым и цыганами покинул мельницу, как к нему устремился Александр Жерве. Зашагал рядом и принялся докладывать:

- У нас дюжина – насмерть, и тридцать – в раненых. Ополченцев пока не считали. А неприятеля почти всего под корень: человек пять, не более, ушло лесом. Полагаю, местные партизаны поправят дело, изловив красавцев.

- Ежели твоё предположение оправдается, Александр Карлович, и партизаны действительно повстречают недобитых дикарей, то фольклор жителей Смоленской губернии определённо обогатится новой красочной легендой, – коньяк, бродивший в крови, по-прежнему придавал Максиму необыкновенную глубину мысли.

- Да, совсем забыл, – оживился Жерве, – тут наши ребята людоедскую кухню обнаружили. Не желаешь ли взглянуть?

- Слуга покорный! И так без ужина, а ты ещё хочешь, чтоб я и с обедом распростился. Нет уж, уволь! – решительно отказался Максим, не спуская глаз с юного Плешки, коего граф с Акимом уже вводили в ближайшую избёнку. Отдав батальонному командиру нужные распоряжения, Крыжановский поспешил принять участие в расспросах цыганского дитяти.

Внутри избы вповалку лежали исколотые штыками трупы «чёрных пионеров». Пришлось вызывать солдат, чтоб очистили помещение. К тому времени, как те закончили, полковник извёлся от нетерпения. То же состояние читалось и на лицах Фёдора с Виорелом. Наконец расселись за столом, и баро стал на цыганском языке задавать мальчику вопросы, а затем переводить сказанное остальным…

…Когда посланцы Ордена напали на табор, юркий мальчонка сумел незамеченным улизнуть в кусты. Оттуда он видел всё происходящее. Видел, как убивали соплеменников. Видел, как от руки бледного человека пал, до-последнего защищавший сундук с Книгой, Лех Мруз. Видел, как вскочила на коня и попыталась уйти Елена. Увы, её захлестнули арканом и стянули на землю. Когда всё окончилось и нападавшие скрылись, Плешка вышел из укрытия, собрал немного еды и, поймав одну из лошадей, отправился следом. В течение долгого времени ему доставало сноровки не попадаться на глаза убийцам. Но однажды, кто-то из людей Ордена заметил его и выстрелил. Пуля убила коня. К счастью, в тот день выпал первый снег, что позволило не потерять след – как любой цыган, Плешка прекрасно умел читать письмена, что оставляют на снежном покрове разные живые твари. Два дня он брёл за похитителями. Пища к тому времени уже кончилась, и питаться пришлось лишь ягодами калины да орехами из зимних запасов бурундука. Эти орехи нашлись в дупле большого дуба, куда мальчик забрался для ночлега. А потом, совершенно измождённый, он вышел, наконец, к замку. Высоченные стены из красного кирпича – таким увидел его Плешка. А ещё приметил, как по дороге, ведущей к мосту, медленно тащится вереница гружёных саней. Цыганёнку повезло – то везли в замок провизию, и ему удалось стянуть с последних розвальней краюху хлеба. Подкрепившись, Плешка отправился прямо по дороге в том направлении, откуда везли провиант, и пришёл в город. Там он быстро освоился – ночевал на каком-то чердаке, питался ворованным. А днями пропадал у замка: бродил вокруг, пытаясь отыскать лазейку, ведущую внутрь. Но всё оказалось тщетно – стены слишком высокие и слишком гладкие. На башнях – часовые. Вход – только через главные ворота. В один прекрасный день мальчик понял, что без посторонней помощи ничего не добиться, и пустился в обратный путь…

…Когда Плешка закончил рассказ, Толстой вынул из кармана картуз и потребовал ответа – зачем цыганёнок его украл?

Тот пожал плечами и, одарив графа гордой улыбкой, ответил если и не совсем по-русски, то, по крайней мере, понятно:

- Мне Вайда сказал – смотри, Плешка, какая красивая тряба[152]. Зачем она такому простовано[153]?

Граф умолк, поражённый. Максим тоже хранил молчание: «Неужели покойный Мруз сумел предугадать абсолютно всё? Хочешь-не хочешь, но оставалось признать – именно старый знахарь посоветовал Акиму надеть шапку, а мальчику украсть табакерку, благодаря чему оба цыгана до сих пор живы».

- Скажи, вождь, – нарушил тишину Толстой, – как так вышло, что тысячи лет ваш народ успешно прятал Книгу Судьбы от Ордена, всякий раз надирая нос этой весьма искушённой организации. А нынче, стоило нам с полковником оставить табор без присмотра буквально на пару дней, как вас взяли тёпленькими. А его безголовое мудрейшество – предусмотрительный мертвец – никоим образом этому не помешал, хотя мог, чему получены бесспорные доказательства. У меня сложилось стойкое ощущение, что он это нарочно сделал – позволил забрать Книгу и Елену. Мог ведь приказать что-нибудь этакое: вот тебе, внученька, сундучок, сядь на лошадку и езжай прямиком в Калугу. Поживи там с недельку у добрых людей…

Виорел Аким вскочил с лавки и нервно прошёлся из угла в угол. Видимо хотел успокоиться, чтоб не нагрубить графу.

- Всё, что Вайда делал и что говорил – неспроста, барин! Ой, неспроста! Моей головы не хватит, чтоб понять его мудрость…

- Так на то у тебя вторая есть, каковую у Томбы позаимствовал! Жрец остался вовсе без головы, а у тебя – две, неужто этого мало? – зло процедил Толстой. Его злость Максиму была вполне понятна. Ещё бы, ведь в деле, которое цыгане обстряпали с картузом, графу оказалась отведена роль болвана.

- И десяти голов для Вайды не хватит, – спокойно ответил Аким. – Но я могу пояснить остальное, о чём ты спрашивал.

Цыган прошёл в угол к полке с посудой и, ловко зацепив пальцами три совершенно одинаковые глиняные кружки, выставил их вверх дном на стол.

- Вот эта кружка – мой табор, эта – табор Гоца, а эта – Зурало. Что хочешь, прячь – никто не найдёт, – порывшись у себя в сумке, Аким дополнил натюрморт небольшой варёной картофелиной, затем накрыл её одной из кружек, и вдруг, коротким неуловимым движением, поменял сосуды местами. – Покажь пальчиком, барин, в каком таборе спрятано сокровище.

Толстой презрительно оттопырил губу и мизинцем указал на среднюю кружку. Максим мог бы поклясться, что граф не ошибся, он и сам сделал бы в точности такой же выбор.

Цыган поднял среднюю, но картофелины под ней не оказалось. Оную скрывал левый сосуд.

- Смотри, барин, ещё раз, – баро снова совершил неуловимое движение руками, и снова Американец не распознал нужную кружку. Максим выразил желание тоже принять участие в угадывании, но Аким покачал головой и объяснил:

- Ничего не выйдет, баре. Всякий раз будет казаться, что вот-вот отгадаешь, но…

- Ты бы со своими фокусами на ярмарку отправлялся, Вождь, – перебил Толстой. – Там мог бы хорошие деньги зарабатывать, околпачивая дураков.

- Напрасно, барин, всё время смеёшься над цыганской мудростью. Это не фокус! Это по-русски будет называться…э…«правильный лабиринт». Так говорил Вайда Мруз. А его мудрость не от людей, ой, не от людей, барин! – для придания сказанному значительности Виорел даже выпучил глаза. – Ты сейчас видел лишь часть «лабиринта», не весь. Тысячи лет он позволял нам хранить сокровище. «Правильный лабиринт» – он очень сильный, барин! И только война – сильнее.

Аким схватил одну из кружек и швырнул о стену – осколки брызнули во все стороны.

- Вот что война сделала с табором Зурало!

Вторая кружка разделила судьбу первой.

- И с табором Гоца!

На столе оставалась последняя кружка.

- В моём таборе было много людей! Что за люди, барин! Шесть десятков мужчин, настоящих мужчин – сам чёрт им не брат! Женщин и детей – не счесть. Два раза мы отбивались от Марти! Два раза он уходил ни с чем, барин! Наши лучшие воины положили за это жизни. Под конец дюжина мужчин всего была, ты сам видел! И Мартя пришёл в третий раз! – цыган схватил со стола кружку, размахнулся,… но кружка осталась цела. Баро, удивлённо воззрился на стол: картофелина исчезла.

Американец показал из-под стола руки – оказалось, что корнеплод находится у него. За время чувственного монолога цыгана сокровище уже успело лишиться кожуры, теперь же оно не замедлило отправиться прямиком в рот их сиятельства.

Пока граф жевал, Максим обратился к цыгану:

- Война, говоришь? А где твой табор обретался до нашествия Бонапарте?

- Раньше кочевали по Бесарабии, барин, но там неспокойно. То турки, то русские. Власти нет, а, коли нет власти – никто не защитит бедных цыган. Это, почитай, та же война. Я тогда ещё совсем молодой был, немногим старше Плешки, – баро подошёл и погладил мальчика по спутанным грязным волосам. – Но хорошо помню переполох в таборе, когда дошли слухи о появлении в округе людей Ордена. Мы сразу ушли в земли мадьяров, оттуда в Богемию, немного там пожили и подались в Россию. Вайда сказал, что Император будет бояться идти на вас войной, а ежели пойдёт, тут ему и конец. Семь лет спокойной жизни было, барин! Я семью хотел завести,… эх, да что там говорить! Теперь от табора только мы с Плешкой и остались, – Виорел Аким тоскливо уставился на оставшуюся от богатого натюрморта сиротливую кружку. Война, баре!

Тут цыганёнок подскочил мячиком, обнял Виорела за шею и что-то зашептал на ухо. Лицо баро просияло, и он вскричал:

- Плешка сказал, тот город, где находится Красный замок, называется Мир! Мир, баре! Теперь мы точно найдём Елену и Книгу! – цыган чуть ли не плясал трепака от радости. – Ай, баре! Дозвольте же спеть песню? Несчастный Аким думал, что уже никогда не сможет петь, но, к счастью, ошибся! Дозвольте, баре? Это будет очень хорошая песня, только немного грустная!

Как тут было не разрешить, и вскоре два голоса, низкий и высокий мальчишеский, красиво затянули а капелла[154]:


Родав дило! Родав дило!

Жяв бутяте! Жяв кэтана!

Дав мангэ чюгни ви зэн!

Дав пханрруно гад, ханрро!

Ме хаимаско, мамо!

Ме хаимаско, мамо!

Дав мангэ сыго граста,

Катуна, вурдон ви ватра!

Ме камавэ нума:

Ишто харкуно,

Пхераве дежа!

Кай ту, мурро войа!

Кай ба мурро дур дром?!

Кай ба мурро дур дром?![155]

Загрузка...