Висельник и Колесница

Глава 11 Оскал Смерти

13 (24) ноября 1812 г.

Красный замок близ города Мир Гродненской губернии.

Протяжное «ура» донеслось со стороны русских порядков, едва рухнула северо-западная башня, а на её месте образовался внушительный пролом. Тотчас начался приступ: поле перед замком заполнилось бегущими и орущими егерями.

Защитники смешались, их командиры оказались не готовы к разрушению твердыни и подавали противоречивые команды. Назревала паника.

- Я велел сдаваться, а вы посмели ослушаться! – ликуя, кричал полякам Толстой. Укрывшись за выступом стены, он доставал один за другим пистолеты, на миг высовывался из укрытия и, почти не целясь, стрелял. Промахов граф не давал. Цыганёнок сидел рядом и весьма сноровисто перезаряжал оружие.

Крыжановский с Коренным откинули дверь и перевернули на спину лежавшего под ней Ильюшку. У того ртом шла кровь. Серые глаза распахнулись и посмотрели на полковника – будто холодными пальцами сдавило горло. Трясущимися руками Максим приподнял голову денщика и пригладил беспорядок в его волосах.

- Вашвысбродь, – прошептали губы Ильи.

Максим замер.

- Что-то холодно, вашвыс… Вы бы шубейку запахнули, не то снова захвораете…

Максим понял, что, оказывается, умеет плакать – крупные слёзы покатились из глаз, живот свело неистовой болью.

- Что же ты, братец? – он хотел сказать нечто большее, выразить истинное чувство, но получилось только ещё раз глупое: «Что же ты, братец?»

Впрочем, Курволяйнен его уже не услышал – незримая армия, что следовала за Крыжановским по дорогам войны, приняла в строй нового бойца. Приняла – и тут же изготовилась к атаке. Крыжановский бережно уложил на камень голову умершего, медленно поднялся с колен и застегнул пуговицу на груди.

Дальнейшее могло бы послужить неопровержимым доказательством того, что ушедший в вышние Сады Мераб Ордена Ассасинов Абу-Гаяс-аль-Кумар пал сражённый не одним противником, но армией. Ибо Максим совершил непосильное для одного человека – обрушившись на поляков, он вмиг очистил лестницу и спустился во двор. Дамасская сабля и изогнутый мерабов кинжал не знали пощады – без всяких угрызений совести били в спину так же легко, как и в грудь. Поляки стреляли, но, если и попадали, то в кого-то невидимого, а не в полковника.

- Вот дьявол, наш дружочек, кажется, рехнулся! – воскликнул Толстой. – А я, грешный, никогда, собственно, в ум и не приходил – чего же сижу?! А-а! Где наша не пропадала, авось, и на этот раз пронесёт!

Расстреляв последние заряды, граф повесил за спину карабин и устремился вслед за компаньоном, на ходу обнажая саблю. Леонтий Коренной с Плешкой не отставали от Американца ни на шаг. Александр Ленуар в одиночестве остался на стене. Окинув взглядом картину смерти и разрушений, он грустно вздохнул и пошёл догонять остальных.

Откуда-то из дымящихся развалин выбрался Франсуа Белье. Вид ученика Прозектора ужасал: с ног до головы в пыли, лицо с вынужденной полуулыбкой и следами близкого знакомства с кулаком Крыжановского; разметавшиеся жидкие волосы и наполненный растерянностью взгляд; в руке – шпага.

Какие мысли роились в голове «милосердного братоубийцы»? Возможно, его томило раскаяние за подлую жизнь, и в душе он мечтал совершить нечто полезное, как недавно в прозекторской? Или, наоборот – хотел отомстить Максиму за свёрнутую набок челюсть и ударить в спину? Увы, означенные вопросы так и не нашли ответа – рядовой лейб-гвардии Финляндского полка Леонтий Коренной задаваться ими не пожелал, а, шагнув в сторону, коротко повёл снизу вверх штуцером с примкнутым к нему кортиком.

Хляп! – выпущенные кишки последнего из эзотериков Ордена Башни свесились до земли. Франсуа упал на колени и, вперившись выпученными глазами в проходившего мимо Ленуара, попытался что-то сказать. Старик сочувственно покачал головой, Франсуа молча лёг лицом вниз.

На замковом дворе царило вавилонское смешение языков: никто никого не слышал, не слушал и не понимал. Часть солдат, откровенно наплевав на приказы и бросив оружие, дожидалась русских, чтоб сдаться в плен. Иные метались в поисках возможности спастись. Офицерам удалось собрать небольшую группу и поставить на оборону пролома. Но, по мере приближения лавины белых крестов, самих офицеров постепенно стала оставлять решимость вступить в бой. Глядя на командиров, уланы беспокойно переминались с ноги на ногу, бегали по сторонам глазами, а некоторые, позабыв о былом атеизме, шептали: «Иезус Мария». Малого усилия недоставало, чтоб поляки, очертя голову, бросились врассыпную.

Таким усилием стало появление с тыла кошмарного воина-берсерка и его товарищей, идущих на прорыв. Поляков было вдесятеро больше, но они не стали испытывать и без того слишком терпеливую к ним судьбу и убрались с дороги. Когда первая волна атакующих егерей достигла пролома, навстречу ей вышло только пять человек.

Русские солдаты так приучены, что больше боятся начальственного гнева, нежели любого супостата, как бы страшен тот ни был. Потому егерей нисколько не испугали забрызганный с ног до головы кровью вражина и его спутники. Быть бы тем исколотыми штыками, если б вражина не ругался привычно, как ругаться могут лишь русские офицеры. Тут ещё и Коренной гаркнул:

- А ну, посторонись, служивые, или вам повылазило?! Не видите, что ли – их высродие люто осерчать изволили?! Это оттого, что за вас всю работу делать пришлось! Подите от греха – горе у нас!

Максим опустил оружие. Кровавый туман перед глазами исчез, и вовремя, а не то действительно дошёл бы до греха – обагрил руки русской кровушкой. Никого и ничего не замечая вокруг, он отошёл в сторону, зачерпнул пригоршню снега и растёр лицо. Окончательно же пришёл в себя лишь в санях.

- Однако, mon colonel, – с нарочитой укоризной молвил Толстой и протянул большую дядькину бутыль, на дне которой ещё плескалась мутная белёсая жидкость.

- Однако, – снова укорил граф, когда Максим опорожнил всё одним глотком. Ленуар и Плешка сидели рядом, а Коренной выпрягал лошадей. Трех из шести он отвел в сторону, оставшихся поставил в тройку. Перехватив взгляд полковника, Александр Ленуар пояснил:

- Мы сейчас поедем лесом – придётся петлять между деревьев. А тройкой легче управлять.

Максим еле унял дрожь, когда вспомнил, как вчера хотел оставить Илью смотреть за этими треклятыми лошадьми и как граф крикнул: «Что им сделается?» Им, действительно, ничего не сделалось…

Сейчас Толстой молчал, и Максим был этому рад. От Американца не хотелось принимать соболезнования.

Леонтий Коренной, кряхтя, полез на облук[195]. Сел и замер, глядя перед собой – согбенная спина, обвисшие усы и красные глаза. Через миг встрепенулся и схватился за вожжи.

- Простите, вашвысбродь, не по себе… Худо совсем… Парень мне как сын был.

- Иди в сани, дядя Леонтий! Сиди там, а мне невтерпёж, – Максим занял место возницы и взмахнул кнутом.

- Показывайте дорогу, господин Ленуар.

Кони тронулись, в лицо полковнику кинуло снежной крошкой, холодный ветер обжёг щёки. Полегчало. Оставленные на произвол судьбы лишние лошади пронзительно заржали вослед отъезжающим.

Красный замок горел. Чёрный дым заслонил блеклое зимнее солнце. Хлопьями сажи кружили в небе стаи воронья.

- Красное и чёрное! Это вам за Москву, мракобесы! – злорадно провозгласил Толстой. – Пал Вавилон – великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её. В один час погибло такое богатство![196]

- То горит вековой оплот свободы, – возразил Ленуар. – Но я верю: из руин, поправ старые замшелые заблуждения, поднимется новая Башня, и во тьме невежества забрезжит свет свободы…

- Дерьмо – эта ваша свобода. – Не удовлетворившись французским La merde, Толстой повторил по-русски: «Г…о!» – Уж поверьте человеку, который в поисках пресловутой свободы провёл полжизни: поднимался в небо на монгольфьере, обогнул земной шар и обитал среди диких вольных племён. И не нужно так смотреть, господин Александр! Это слово – для черни, чтобы было чем оправдать убийство Помазанников Божьих, грабежи и прочие злодеяния. Но мы-то с вами знаем истинный его смысл – возможность без помех удовлетворить собственные потребности – вот свобода! А помехами, чаще всего, выступают другие представители рода людского, алчущие того же.

- Стремление к свободе – естественная потребность человека, – уверенным тоном, который, очевидно, не раз помогал побеждать в научной полемике, объявил Ленуар. – И ни один здравомыслящий индивидуум от неё не откажется!

- Я откажусь с радостью! – зло улыбнулся Толстой и ткнул пальцем в спину Крыжановскому. – Вот человек, которого ценю превыше всех иных людей, и чьей дружбой дорожу. Посмотрите, как он спешит настигнуть Радзивилла и отбить любимую женщину – им и мной любимую. А дальше что? Кому из нас достанется Елена? Оспорив между собой этот приз, мы прикончим нашу дружбу. Единственный выход – одному из нас добровольно отойти в сторону. Кому? Я пытался предоставить выбор Фортуне, но та рассмеялась в лицо и оставила свободу решать. Дерьмо – эта свобода! Г…о, и всё на этом! В мире есть множество более ценного.

- Вы меня удивляете, граф! – только и нашёлся, что ответить, Ленуар.

Американец опустил голову и стал рыться в саквояже, надеясь найти какой-нибудь пистоль заряженным. При этом ему мешала золотая Книга, с каковой граф совершенно не церемонился и бросал из стороны в сторону.

- А что, Дядя Леонтий, у тебя в сидоре пороху да пуль не осталось?

- Нету сидора, – потупился Коренной. – Мы когда из подземелья наверх выходили, менялись с Ильёй, царствие ему небесное. Один дедку тащит, второй – сидор. Так он у покойника и остался. А как парень преставился, позабыл я всё, ваше сиятельство.

Граф угрюмо кивнул и стал припоминать, было ли ещё когда такое, чтоб у него не оставалось ни единого заряда. Сунув руку под одеяло, он добыл цыганёнка и заставил насвистывать песенку. Повеселело.

Тем временем Максим продолжал погонять лошадей.

«Давно пора бы приехать! Где же он, этот охотничий домик? Может, старик неверно указал дорогу? Заблудился, или…?»

Просторные прогалины сменялись лесистыми оврагами с сугробами, доходящими лошадям до колен. Деревья смотрелись травинками, всунутыми ребёнком в лист бумаги. Но вот впереди в просветах замелькал двухэтажный деревянный сруб. Крыжановский немедленно повернул к нему и запетлял между стволами.

Сани с оглушительным треском вломились на поляну перед домом – его огораживал невысокий заборчик, скрытый сугробом.

Крыжановский вырвал саблю из ножен и по снежной целине махнул к крыльцу. Толстой выбрался из саней, потянулся и крикнул весело:

- Эй, дядька, ты часом штык в дороге не потерял?!

- Обижаете, вашсиятельство! – проворчал Коренной, отряхивая со штуцера еловые иголки со снегом. – Вдарим, как водится – ляхи у чертей на посиделках креститься начнут!

На двор стали выбегать уланы. Пятеро. Ни Радзивилла, ни Елены.

«Помнится, у этих красавчиков ещё в подземелье заряды кончились. Или разжились в домике – он ведь охотничий? Впрочем, к чему гадать, сейчас всё выяснится!» – подумал граф, догоняя друга.

Поляки обнажили сабли.

Максим остановился и громко позвал Елену по имени.

Из дома донёсся женский крик.

Толстой сделал свой выбор:

- Ступай к ней, Максимушка, не заставляй даму ждать! Радзивилл – твой, а этих мы с дядькой как-нибудь уж сами обиходим.

Максим благодарно взглянул на графа, в чьих глазах застыла смертная тоска.

Уланы бросились в атаку. Не долго думая, Крыжановский метнул в ближайшего кинжал Мераба – убийственный инструмент не подумал ослушаться, а точно вошёл в грудь поляка. Перепрыгнув через убитого, полковник взлетел на крыльцо и, распахнув дверь, исчез внутри. Громко стукнул запираемый засов.

«Как вы там говорили, батюшка Ксенофонт? Мол, душа человеческая – поле битвы между божественным замыслом и кознями диавола? – подумал Американец – Что ж, когда я выбрал дружбу – диавол заплакал!»

Коренной сцепился с поседевшим в битвах воином. Штык против сабли при равной сноровке, кто кого – сложная задачка для теоретика фехтования.

Остальные трое гуртом ринулись на графа, подбадривая себя криками. Два голоса осеклось, а третий перешел в вопль: сабля Американца вспорола уланский мундир и по синему сукну зазмеились темно-алые струйки. Раненый ругался не столько от боли, сколько оттого, что получил удар при первом же наскоке.

- Чего орешь, цыпа? – осведомился Толстой. – Я страсть как люблю утиные грудки! А ещё – шейки, – замысловатый финт, уводящий книзу шпагу противника, и его горло взрезано от уха до уха.

Двое оставшихся, отступив на шаг, смотрели на товарища, извивающегося в стремительно краснеющей снежной кашице.

Толстой перевел дух. С двумя он должен справиться. Хоть и устал гораздо больше, чем мог предположить.

Выставив перед собой штуцер с кортиком, Леонтий обходил своего поляка по кругу. Внезапно, страшно закричав, гренадер сделал обманный выпад и, развернувшись, с хрустом опустил приклад на седую голову улана. Совсем как Суворов ещё учил: «Неприятеля надобно колоть прямо в живот, а если кто штыком не приколот, то прикладом его».

Внутри дома на Крыжановского со стен пялились головы кабанов и оленей, будто уверяя:

- И твоя голова будет здесь, место найдётся!

Мертвые твари лесные, устрашить не устрашили, но насторожили. Это зверь прёт, не разбирая дороги, а человеку дано знание о сетях ловчих. Максим снял со стены кабанью голову, и с усилием насадил на саблю – подъял как знаменщик полковой стяг.

Ступени жалобно застонали под твердой поступью.

Свиш-ш-ш! – звериная голова дернулась на сабле и полегчала вполовину. Максим чихнул от попавшей в нос трухи и стянул с клинка останки, подумав: «Памятный ударчик!» Так он и взошел на этаж, держа саблю в одной руке, а пол головы – в другой.

На полу за тяжёлой кроватью, сжавшись в комок, сидит Елена – одежда в беспорядке, на лице – слёзы ярости. У Радзивилла по щеке – борозды от ногтей, в глазах – досада, что не успел довершить начатое. В руке – сабля.

Ох, не зря спешил Максим, понукая лошадей – ещё немного, и не выстояла бы девичья честь.

Двое мужчин, ни говоря ни слова, замерли друг против друга. Но взглядам молчать не прикажешь – у них свой диалог.

- Я проделал долгий путь – руки устали от вожжей, уйди в сторону, не то раздавлю! – говорит один.

- Разве не знаешь, что ждёт в конце всех путей? – отвечает другой.

Противники встали в меру[197].

С едва слышным звоном дамасские клинки поприветствовали друг друга и остались довольны знакомством.

В следующий миг Радзивилл попытался проверить Крыжановского – провел молниеносный кроазе[198], но сабля в руке полковника не дрогнула.

Максим сделал несколько шагов и закрыл девушку собой. Манёвр дорого ему обошёлся – грудь пересекла кровавая борозда.

Костистое лицо противника исказилось в оскале, и он обрушился батманом[199]. Удар оказался такой силы, что парад[200] парализовал Максиму руку до локтя, лишив возможности перенести репри[201].

Генерал привстал на носки, замахнувшись для финального сокрушительного удара, но задохнулся от внезапной боли в паху. Будто черти поворошили кочергой в горниле его похоти – то Максим, перехватив саблю в левую руку, нанёс прицельный рипост[202]. Радзивилл страшно завыл и, крутнувшись, свалился на пол.

- Нельзя, Максимушка, – крикнула Елена, и полковник остановил coup de grace[203]. – Каждому воздастся по заслугам: пусть ещё годик порадуется жизни.

Девушка подбежала к полковнику и нежно провела рукой по раненой груди:

- За это тоже воздастся!

Она подала ему руку, и пара, не оглядываясь, покинула дом.

Посреди двора в позе древнегреческого актёра стоял граф Толстой. Руку он патетически простёр вслед двум улепётывающим во все лопатки уланам.

- Куда же вы, троянцы? Не отнимайте у Одиссея ратных забав! – кричал им Американец.

Радостный визг Плешки заставил Толстого оглянуться. Лицо графа застыло странной маской – будто скульптор взялся ваять трагедию, но на полпути вдохновился комедией.

Коренной, увидав полковника под руку с цыганкой, распушил усы и сказал:

- Вашвысбродь, не извольте беспокоиться, у нас тут тоже полный порядок. А ежели поискать, так и шубка для барышни сыщется.

Раньше всех у саней оказался Толстой, и он же первым заметил, что кое-чего не хватает. Во-первых, пропал мосье Александр, а во-вторых…

- Ё…й старик Книгу украл! – вопль Толстого заставил лошадей испуганно фыркнуть.

- Не уйдеть, б…е вымя! Вона, куды следы ведуть! – закричал дядька Леонтий, указывая направление.

Тонкая нить следов уводила в лес и вливалась в широкую тропинку. В конце ее возвышался малоприметный лысый холмик, возле него на утоптанном снегу грудой лежали вываленные из саквояжа пистолеты. Двигаясь на невидимых пазах, массивная каменная плита со скрежетом закрывала дыру в земле. И прежде, чем плита встала на место, преследователи успели увидеть Александра Ленуара, мягко улыбнувшегося им из сумрака подземелья.

Наполеон Бонапарт, часто наблюдавший эту ухмылку, прозывал её обладателя – "мой Демоний".