Висельник и Колесница

Глава 4 Спасённый

12 (24) ноября 1812 г.

Минская губерния.

Двести вёрст пути чудо-тройки одолели за два дня с четвертью. Крыжановский, доведённый до крайней степени нетерпения, заставлял безжалостно гнать лошадей. На коротких привалах те получали двойную порцию овса, тёплую попону и несколько часов отдыха. Потом снова в путь.

Местность, вначале довольно безлюдная, постепенно сменилась другой, наполненной жизнью. Южнее Минска стали попадаться местечки, где поселяне слыхом не слыхивали об отступлении Наполеона из Москвы, живя совершенно мирной жизнью, чуждой той панике, каковую вселяет в сердце война. А на одной из почтовых станций даже удалось достать, за немыслимую, правда, плату, смену лошадей. По такому случаю Максим хотел задать ещё более быстрый темп, но не тут-то было: не успели тронуться, как сильно потеплело, и разразилась настоящая зимняя гроза. В небе загрохотало, и всё застелила кромешная серая мгла, породившая мокрый липкий снег.

Из снежной круговерти навстречу путешественникам вылетел польский конный отряд, числом в десяток.

Честное слово, лучше бы поляки избрали другую дорогу или проехали мимо, тогда бы в скором времени сидели в уютной корчме, попивая тёмное, забористое пиво. Но они молча принялись кружить вокруг да около, а затем, на свою беду, взяли, да окликнули путешественников. Ответил им громкий хор голосов, в котором бархатному баритону семиствольного карабина вторили басы гвардейских штуцеров. Всадники посыпались на землю. Всё кончилось ещё до того, как граф успел опорожнить саквояж.

- Нужно было хоть одного оставить, – ворчливо объявил Максим, – и порасспросить, как следует, что делается в здешних местах.

- Отнюдь, – резонно возразил Толстой. – Куда потом девать этого пленного? Не станешь же с собой тащить? А расстреливать безоружного – слуга покорный. Чёрт, не видно ни зги! Жаль, сейчас нет того компаса, что не раз выручал меня во время странствий по свету. В имении хранится, в специальном шкапчике. И ведь думал ещё, хотя…, – граф покосился на мальчишку-цыганёнка, – пожалуй, правильно сделал, что оставил в сохранности. Кстати, лошадки польские нам бы тоже пригодились, шестёрки побегут быстрее, нежели тройки. Ну-ка, цыганское отродье, пошевеливайтесь! Или полагаете – я сам их ловить возьмусь?

Кончился снег так же скоро, как и начался. Развиднелось. Невдалеке, одетый в белую шубу, показался безмолвный лес. Юный Плешка немедленно заявил Акиму, что это тот самый лес, который вплотную подступает к стенам орденского замка.

Крыжановский привстал в санях, тщась разглядеть – не мелькнёт ли между деревьев красная кирпичная стена. Тщетно. Лес поплыл навстречу и обступил дорогу. Леонтий Коренной правил жестко, сильные руки крепко держали вожжи и кони шли справно. А что не быстро, так попробуй, поспеши в такое ненастье! Дорога расплывалась, смесь ледяной кашицы и стылой грязи умело сопротивлялась зимним подковам.

- Дела, вашвысбродь, ну, дела-а, – растягивая слова, повторял Коренной, при этом недоуменно оглядывался окрест.

А изумляло Леонтия следующее. Вот глянешь: вроде зима как зима – снег, лед, деревья в снежной одёже. Все, как положено, да только крепко неправильно. По ледышкам, по стволам, там да сям, текут трескучие ручейки. Медные тяжелые капли стучат о жестяную снежную корку. Чудно, право слово! Лошади с хрустом ломают эту корку, открывая слой слежавшегося снега. Полозья охают на всю губернию. Небосвод цвета сметаны пригибается к деревьям – кажется, возьми да сунь палец в стакан с небом, попробуй на вкус – а, каково?! Знай наших, господин кухмистер! Это вам не суп из голубей варганить!

В других санях Фёдор Толстой сидел молча и грыз чубук трубки, будто конь удила.

- Как на вашем собачьем наречии будет «комар»? – спросил он вдруг у цыган, хлопая себя по щеке, будто надеялся извести невесть откуда взявшуюся мошь.

- Цынцари! – буркнул Аким, не поворачиваясь.

Американец довольно ухмыльнулся, неуловимо напомнив сытого котяру.

- Вот и будешь ты теперь, чертёнок – Цынцари! – граф бесцеремонно ткнул пальцем в мальчишку. – И попробуй не отозваться, гадёныш!

Только что грозил пальцем цыганенку – раз! – и нет его, лишь куча шуб чуть двинулась да вздулась.

- У, пострелёнок, – почти ласково проговорил Толстой и добавил, грозно погрозив кулаком шубе, – только попробуй не вылезти по первому зову!

Американец повздыхал, да и уснул, повернувшись на бок. Впереди ожидал ненавистный Орден, и граф твердо уверился, что встречаться с ним надлежит хорошо отдохнувшим и выспавшимся.

Голые ветки кустов, что росли вдоль дороги, изгибались под ветром, как холеная кошка или жена на утро иудина дня[165] – протяжно и сладко. Коренной продолжал оглядываться по сторонам. В душе его царило уныние, но Крыжановский того не замечал. Его одолевали угрызения: «Уж месяц минул как Елена в руках Ордена. Жива ли? А, может, опоздали они с графом? Нет, такие мысли лучше гнать, проку в них никакого! Тем более, что вскоре всё выяснится. Но выяснится ли? Вдруг замок уже покинут Орденом и Елена увезена?»

Душу будто укутывал кокон искр. Там, в глубине, поселилась звериная ярость, сдерживать которую становилось невмоготу.

- Да ты, дядька, никак уснул! – прикрикнул Максим на гренадера. – А ну-ка, поработай кнутом. А ежели устал, так пусти Илью на место возницы.

Подобные понукания сыпались на Коренного всю дорогу и сделались привычными. Гренадер молча взмахнул несколько раз кнутом, сани пошли быстрее, вынуждая поднажать и следующую за ними упряжку с Толстым и цыганами.

«Перестаю себя узнавать, – задумался теперь о другом Крыжановский. – Куда подевалось былое хладнокровнее и безразличие к смерти. Раньше ведь каждое сражение принимал как, возможно, последнее! Дрался по-рыцарски, без страха и упрёка! Теперь же… Теперь я иду на брань, обязуясь выжить. И чувствую, Американец ощущает то же самое. Мы, закалённые вояки, мужчины, пресыщенные женскими ласками, готовы заплатить любую, даже самую безумную цену, за женщину. Пусть и самую прекрасную в мире женщину, но ведь это немыслимо! А коли товарка-Судьба запросит такой кошт[166], что и собственной жизни окажется мало? Если и моей, и Толстовской жизней окажется недостаточно? Что делать тогда?»

Взгляд полковника упал на могучую спину Коренного и перешёл на посапывающего справа Ильюшку.

«За балбесами этими глядеть надо в оба! Вот уж какую цену хотелось бы платить всего меньше!»

- Вашвысбродь, – не оглядываясь позвал гренадер. – Кажись, тута проезжал кто!

Максим приподнялся и посмотрел вперед. Точно, от дороги в лесную чащу вели свежие следы множества копыт. Приказав остановиться, он выбрался из саней.

ожества копыт в лесную чащу вели свежие следрока- Что там у вас? – вылезая из-под скомканного одеяла и продирая глаза, крикнул Американец. – Какое такое дело могло задержать неистового полковника?!

- Следы! Кому-то понадобилось лезть в чащобу! – лаконично ответил Максим.

- Ну, мало ли? – пожал плечами граф.

- Мы сейчас слишком близко к Красному замку. Все замки строились с таким расчётом, чтоб во время осады защитники имели возможность тайно покинуть твердыню…

- Ты, никак, про подземный ход, Максимус. Было бы слишком просто… Хотя, почему бы не проверить? Которые тут следопыты? Господа цыгане, на выход!

Виорел Аким долго не возился. Пройдя по следу шагов тридцать, он пару раз присел и потрогал снег, а затем вернулся и уверенно доложил:

- Десять и ещё два, прибыли со стороны замка. Гроза тогда ещё не началась. Въехали в лес, потом вернулись на дорогу и направились нам навстречу. Баре, это те, кого мы постреляли. Их лошади сейчас запряжены в наши сани.

- Скажите на милость, как интересно! – кивнул Американец. – Mon colonel, полагаю, дальше ты не поедешь, пока не узнаешь, куда ведёт сей польский след. Не стану спорить, мне и самому хотелось бы узнать, ведь с лёгкой руки господ Белье сотоварищи я чётко усвоил: где поляки – там Орден. Признаю, также, что ошибся, не пожелав обременять себя пленником. Сейчас бы с удовольствием выслушал его пояснения.

- Распрягай коней, гвардейцы! – нетерпеливо приказал Крыжановский. – Или не видите, что сани не пройдут между деревьями?

Оставив солдат стеречь имущество, остальные вскочили на неосёдланных лошадей и углубились в лес.

Запад грозил красным флагом свободы и крови – надвигались сумерки.

- Меня давно снедает любопытно, – нарушил сомнительную тишину Толстой. – А что, наши противники – считают ли они происходящее карточной партией? И готовы ли соблюдать правила игры?

Виорел Аким искоса поглядел на графа.

- Правила установлены свыше, барин. Люди не вольны их нарушить.

Внезапно послышался крик мальчишки, ненамного опередившего остальных.

- Чего орёшь, Цынцари?! – возбуждённо спросил граф. – Неужто, обнаружил лаз под землю?!

Плешка сидел на корточках и призывно махал рукой. Американец спешился и первым подбежал к цыганёнку. Тот поднял голову и сказал:

- Тащили ладавав[167].

В этом месте копыта хорошо потоптались. И не только копыта – рядом присутствовали человечьи следы. Значит, всадники спешились. Цыганёнка же в наибольшей степени заинтересовала широкая колея в снегу. Ткнув в неё пальцем, Плешка повторил:

- Тащили ладавав.

- Картошку, что ли, украли? – пробормотал Толстой зло. Как всегда, все непонятное выводило его из себя.

- Что там такое? – спросил, идущий позади Максим.

- Да будто мешок с картошкой волокли, – ответил Американец. – Или с репой…

- Не-е, барин, тут не мешок волокли, а человека. И пока волокли, тузили немножко сапогами, – пояснил баро.

- Сам разберусь, – буркнул граф, – ага, дальше злополучный мешок, похоже, встал на ноги, потому как колеи уже не вижу, зато добавилась новая нить следа, с не в пример частыми шажочками.

В лесу быстро темнело. Вокруг вставали тени причудливо изогнутых стволов. Света ещё вполне хватало, чтоб смотреть под ноги, но Максим, тем не менее, приказал баро зажечь фонарь.

Следы привели к небольшой поляне, посреди которой возвышалось одинокое рассохшееся дерево, подобное южной ильме. Снег жался к этому дереву, будто щенок к суке; клочья белого мха висли на изгибах тонких длинных веток. А крепкие верёвки прочно удерживали привязанного к стволу обнажённого человека.

Зрелище представилось сомнительной приятности: человек был весьма стар. Длинные седые космы, сильно разбитое лицо, в которое уже дышит смерть, болезненно вздутый живот, сведенные морозом пальцы на руках и ногах, сморщенная мошонка. Картину довершали острые ключицы, которые, казалось, вот-вот прорвут полупрозрачную дряблую кожу.

- О, – почти не раскрываясь, произнесли распухшие губы старика, при этом пол лица свело от напряжения. – О, miles gloriosus! Salvete, miles gloriosus![168]

«Голый полумёртвый старик, разговаривающий на латыни», – Максим ожидал от таинственных следов большего.

- Сальвете-сальвете, – первым опомнился Американец. – Говорящая мумия, вот же черт! Давай, Вождь, подсоби! Распутаем это чудо Египетское!

Старика заметно затрясло, а Толстой принялся кромсать веревки саблей, приговаривая:

- Ничего, ничего! Сейчас тебя соберем! Обогреем, накормим, потом спросим, кто таков, да за что тебя так! Если и правда, гад какой – назад привяжем! Да не трясись, дед, шучу я!

- А, может, и нет, – пробормотал граф, сорвав последние путы и рывком поднимая старика.

Виорел Аким скинул с себя полушубок и, укутав обнажённое тело, легко закинул на плечо.

Крыжановский, покуда другие возились с найденышем, оглядывался вокруг.

- По-моему, Максимус, напрасно ты надзираешь за призраками. Эх, знать бы, что за старец? И отчего его к дереву привязали? Но пока сможет говорить…, – Толстой взобрался на лошадь.

- Увы, костёр не разведёшь, до замка рукой подать, увидят. Однако надо бы побыстрее деда в чувство привести, – забеспокоился Крыжановский.

- Это как же? Уши, что ли, начать резать?

- У меня коньяк есть, – скривился от неприятного воспоминания Максим. – И у дядьки Леонтия, знаю, завалялась пузатая! Как думаешь, не загубим старичка жгучей влагой?

- Смерть от коньяка?! Пожалуй, в пользу таковой я бы даже пересмотрел видение собственной желаемой кончины, – совершенно серьёзно ответил граф.

До саней старика довезли живым. А там за него принялся дядька Леонтий. Он растёр посиневшее тело самогоном, обернул несколькими шубами и одеялами, а Максим влил в глотку спасённому изрядный глоток коньяку. Эти манипуляции оказали весьма благотворное действие. Дед порозовел и стал рассматривать своих спасителей прояснившимся взором. Солдат он оглядел мельком, зато на цыган взирал с невыразимым удивлением.

- Кто вы? – спросил по-французски Крыжановский.

Старик ничего не ответил, а только взглянул, словно огнём обжёг. Максим повторил вопрос на немецком. Ответа снова не последовало.

- Чёрт, латынь пробовать не стоит, её я знаю лишь немногим лучше польского. Теодорус, может, ты попытаешься объясниться с нашим другом? – отступился полковник.

- Ты ещё вождю предложи побеседовать со стариком на цыганском языке или Курволяйнену на финском, – возразил Толстой по-французски. – Нечего силы тратить – дедушка прекрасно нас понимает.

Старик перевёл взгляд на графа и, сплюнув кровью, шепеляво сказал:

- Да, я француз. И усматриваю иронию в том, что меня спасли от смерти русские. Ведь я ваш враг, по крайней мере, был им, пока мне не выбили зубы.

- А что, дед, даже русское наречие тебе известно? – Поинтересовался Максим.

Француз скривился, то ли от страданий, то ли ему не понравилось обращение «дед».

- Александр Ленуар, – представился он. – Учёный, знаток древностей. Русский язык не особо понятен, но он созвучен известному мне славянскому, и некоторые фразы разобрать могу.

Ответные представления дворян старика нисколько не удивили – по крайней мере, никаких вопросов не последовало.

- Ты, Максимушка, помнится, пленного заполучить хотел? – весело подмигнул Американец. – Видно, сие желание услышано свыше. Вначале накормим страдальца, а там уж допросим по всей форме. Готов держать пари: сей убелённый сединами муж может поведать нам немало занимательного.

Аппетит у Ленуара оказался отменный. Он преспокойно умял краюху чёрствого хлеба, при этом проявил такую прыть, каковая заставляла сомневаться в отсутствии у престарелого учёного зубов. Судьбу хлеба также разделили увесистый кусок копчёного окорока и два солёных огурца.

- Господин Ленуар! – не терпящим возражений тоном начал Максим, лишь только француз отряхнул от крошек бороду. – Без сомнения, после перенесённых страданий вам необходим покой. Тем не менее, его мы предоставить не в силах – уж не взыщите. Есть ещё кое-кто, нуждающийся в спасении…, поверьте на слово, время не терпит, а потому извольте отвечать на вопросы. Не из страха перед расправой, ибо мы не воюем с нонкомбатантами[169], но из чувства благодарности. Согласны?

- Прежде позвольте спросить: кое-кто, нуждающийся в спасении – это не та ли… цыганская девушка, что я видел в замке? – вопросом на вопрос ответил старик, подтверждая, таким образом, мнение, что учёным мужам любопытство свойственно более, нежели учтивость.

- Она жива? – В один голос вскричали Максим и Фёдор, доказывая, что влюблённые дружат с правилами хорошего тона ещё меньше чем учёные.

- Смею уверить, господа, цыганка жива, здорова и сейчас находится в замке, – твёрдо заявил француз и тут же получил возможность насладиться эффектом от произнесённой фразы: два человека, не сговариваясь, обратились к Богу с хвалебной молитвой.

Глядя на своих спасителей, Александр Ленуар иронично улыбнулся и продолжил:

- Выслушайте же историю человека, который хотел многого добиться в жизни, но снискал судьбу, плачевнее которой в мире нет. А там уж задавайте вопросы, если таковые появятся.