Византийская принцесса

Глава одиннадцатая

Краткий сон севастократора был прерван, когда в шатер вошел оруженосец и доложил о приближении какого-то турка.

Тирант открыл глаза. Несколько мгновений оруженосец еще мог видеть в них отражение феникса — ибо севастократору виделась во сне именно эта птица. Затем взгляд Тиранта стал ясным и спокойным и всякие потусторонние тени, окружавшие спящего, исчезли.

— Что случилось? — переспросил он.

— Человек на том берегу реки. Привязал полотенце к тростниковой палке и машет.

Тирант встал, ему подали плащ. На берегу Трансимено действительно выплясывал какой-то человек, одетый роскошно и причудливо: до пояса он был обнажен и разрисован черными и красными узорами, а ниже пояса на нем имелась очень широкая красная юбка, вытканная цветами.

— Перевезите его сюда, — приказал Тирант.

Скоро диковинный турок уже стоял перед севастократором и водил глазами из стороны в сторону, как будто имел дурные намерения. Глаза у него были черные и выпученные, а волосы на висках длинные, заплетенные в косицы; прочие же волосы на его голове были острижены.

— Говори, — повелел Тирант.

Турок пал к его ногам, как если бы признавал в нем высшее существо, затем вскочил и прокричал что-то на своем наречии, да так быстро, что даже соплеменные ему толмачи не сразу поняли, в чем суть. Турок же так и стрелял в них глазами и даже приплясывал на месте от нетерпения. Наконец выяснили, что Великий Турок желает встретиться с Тирантом лично в его лагере, дабы обсудить с ним некоторые важные вещи.

И еще Великий Турок просит допустить в лагерь христиан свиту из восьми человек.

Тирант с охотой согласился выполнить все эти просьбы, и посланец отбыл.

Тотчас же Тирант приказал своим поварам приготовить лучшие турецкие блюда, и они взялись стряпать кускус с мясом и всякими овощами. Потому что Тирант желал оказать любезность своему врагу.

На следующий день прибыл Великий Турок; с ним были двое трубачей в очень длинных белых одеждах и с трубами больше человеческого роста. Эти трубы громко и гнусаво гудели на весь лагерь и на всю округу, так что их слышно было даже в замке Малвеи.

Воины Великого Турка, числом восемь, облачились в доспехи, сделанные таким образом, что человек, в них заключенный, представлялся уже не потомком Адама, но неким странным чудовищем, с шипастыми крыльями на плечах, с жуткой рожей на груди и звериной мордой на месте лица. Доспехи эти были начищены и блестели так, что слепили глаза.

Сам Великий Турок был одет в дорогую тунику, расшитую золотом и жемчугом. Несмотря на тяготы войны, он выглядел вполне здоровым и бодрым, только под глазами у него набрякли тяжелые мешки.

Тирант встречал его лично, окруженный своими друзьями. Великий Турок оглядел севастократора, зацепил взглядом женскую рубашку, которую тот носил поверх доспеха, но ничего не сказал, только подумал о том, что севастократор выглядит куда менее богатым и уверенным в себе, нежели он, Великий Турок. И несмотря на молодость, Тирант кажется человеком уставшим, так что справиться с ним не составит большого труда.

Но все эти мысли Великий Турок придержал при себе. Он приветствовал Тиранта и начал осматриваться в его лагере. Между тем Тирант любезно пригласил гостя в свой шатер, куда вскоре подали угощение.

Весь день они только тем и занимались, что вкушали различные яства, пили сладкие напитки или лежали в шатре и смотрели, как ветер колышет шелковый полог. Когда наступила ночь, они заснули. Тирант приказал своим людям внимательно следить за каждым из прибывших турок, но делать это по возможности втайне, чтобы не обидеть их недоверием.

— Но ведь вы им действительно не доверяете! — поморщился Диафеб. — Зачем же притворяться? Это наши враги, кузен, и скоро мы сойдемся на поле боя для убийства. Да они и сами все это знают.

— Я не желаю нарушать правил вежливости, — ответил Тирант. — А кроме того, вовсе не хочу, чтобы Великий Турок вообразил, будто я его боюсь.

Диафеб пожал плечами, но сделал все в точности как просил Тирант.

Однако Великий Турок всю ночь храпел в шатре севастократора. Он лежал, широко раскинув руки, как спят только те люди, которые ничего не опасаются. И маленький невесомый сон с длинной бородой сидел на его груди до самого рассвета.

На рассвете сон ушел, а Великий Турок перевернулся набок и вскоре пробудился.

После обильного завтрака он обтер ладонью бороду и спросил:

— Отчего, севастократор, ваши люди в лагере всегда вооружены и многие из них не сходят с коней?

— Они это сделали для того, чтобы оказать вам честь, — ответил севастократор. — Ради гостей принято наряжаться, а мы считаем, что доспехи — самая красивая одежда из всей, которая когда-либо создавалась людьми.

Великий Турок оттопырил щеку, пощелкал по ней языком — как если бы язык просился высунуться сквозь плоть наружу — и наконец сказал:

— Если бы и мы всегда были вооружены и начеку, ты не разгромил бы наш лагерь так легко. А теперь слушай, Тирант Белый: я желаю твоей смерти. Это желание родилось во мне, когда ты напал на нас ночью, а наутро, когда я увидел, как по реке плывут тела убитых, оно возросло многократно!

— Все люди когда-нибудь да умирают, — ответил Тирант. — Уж не знаю, какая кончина мне назначена, однако не хвалитесь, будто вам это известно, сеньор Великий Турок.

— На твоем лице ясно написаны все признаки ранней смерти, — заявил Великий Турок, — и ты не доживешь до моих лет. А когда я убью тебя, все станут говорить, что ты был жесток и неудачлив.

— Довольно! — воскликнул Тирант. — Браниться, да еще в моем шатре, я не желаю. Полагаю, с вами этот приступ брюзгливости случился оттого, что вы выпили и съели лишнего.

— Я хочу вызвать тебя на поединок, — сказал Великий Турок. — Потому что не в моих намерениях оставлять тебя живым.

— Что ж, — ответил на это Тирант, — поступим так. Вы сообщили мне все, что собирались, и теперь можете возвращаться в свой лагерь. А я посоветуюсь с другими баронами и отправлю вам письмо, в котором предложу условия для поединка.

— Это мне подходит, — согласился Великий Турок.

После отбытия утомительного гостя Тирант собрал баронов в шатре для советов и рассказал им обо всем.

Первым заговорил герцог Македонский. Глядя на его рослую, нескладную фигуру, Тирант думал: «Странно, что война, позор и поражения никак не отразились на его наружности. Он не похудел, и даже морщин на лице не прибавилось… Впрочем, должно быть, это проистекает оттого, что герцог Роберт не имеет совести, которая точила бы его по ночам при мысли обо всем дурном, что он совершил. А может быть, дело в том, что он и без того выглядит отталкивающе».

И, устыдившись своих мыслей, Тирант крепко сжал губы и нахмурился.

А герцог Македонский сказал:

— Прежде чем отвечать на вызов, следует выяснить вот что: кто та дама, которая дала севастократору свою рубашку, чтобы он носил ее поверх доспехов?

— Сеньор, — ответил Тирант, — не понимаю, отчего это может быть важно, ведь речь идет о военных делах.

Герцог Македонский усмехнулся:

— Нам известно, что Великий Турок имеет в числе своих жен непревзойденную красавицу, дочь Великого Хана. У ее отца в подчинении шесть королей! И владения его более обширны, нежели Франция и Испания вместе взятые. И достоинства этой дамы он будет отстаивать в предстоящем поединке. А кто та дама, которую намерен прославить наш севастократор? Потому что если она уступает даме Великого Турка, то и поражение севастократора неизбежно.

Тирант сильно покраснел, однако выдавать свою любовь к принцессе не посмел, чтобы никак не повредить ей. И ответил:

— У себя на родине я любил одну вдову и хотел взять ее в супруги, но судьба нас разлучила. При расставании она дала мне эту рубашку, чтобы она защищала меня во время сражений.

— Это не годится, — искренне огорчился герцог де Пера. — Ибо, как бы ни была ваша вдова хороша собой или добродетельна, она в любом случае не идет ни в какое сравнение с дамой Великого Турка. Вот если бы вашей дамой была принцесса!..

— Нет, — сказал Тирант твердо и посмотрел герцогу в глаза. — И я не хочу, чтобы государь заподозрил меня в дурных мыслях по отношению к принцессе, так что оставим этот разговор.

— Напрасно, — возразил сеньор Малвеи и встал, чтобы его речь звучала более убедительно. — Севастократору следует избрать Кармезину дамой своего сердца и сразиться ради нее. Вот верный ключ к победе! Никто не превосходит Кармезину ни знатностью, ни красотой. Что из того, что наш севастократор — чужеземец и не имеет никаких владений и титулов в Византии? У себя на родине он, вероятно, считается человеком знатным; а если и нет — таковым сделает его любовь.

Диафеб то краснел, то бледнел, слушая подобные суждения о его кузене. Он не знал, сердиться ему или, напротив, испытывать благодарность к герцогу де Пера и сеньору Малвеи. Ведь они говорили от чистого сердца и желали Тиранту добра!

Тирант, казалось, знал, какие мысли гнетут Диафеба, и быстро остановил его жестом, приказывая не вмешиваться в спор.

А граф де Сен-Жорди усмехнулся и сказал так:

— Любовь не может оскорбить. И даже в том случае, если простолюдин полюбит знатную даму, в его любви мы не усматриваем ничего зазорного, и даме она будет приятна. Принцесса — само совершенство, так что смелей объявляйте ее своей дамой и сразите ради нее Великого Турка. Я верю: если вы победите, сражаясь в честь принцессы Кармезины, то обретете вечное спасение на небесах. И ни для вас, ни для нее не будет позора даже в том случае, если ваши руки побывают под ее юбками.

Тирант хлопнул в ладоши, требуя таким образом повышенного внимания, и приказал писарю записать все эти речи.

Затем заговорил сам Тирант. Он выглядел на удивление спокойным, и голос его звучал так, словно он рассуждал об отвлеченных предметах.

— Принять вызов на поединок для меня невозможно. Кто же будет судить подобный поединок? Если судью назначить из христиан — турки усомнятся в его правомочности, а если из турок — я и сам ни на грош не поверю в его честность. Далее. Где бы мы стали сражаться? На каком берегу? Если на турецком — то в случае моей победы не ждет ли меня смерть от рук многочисленных врагов? Если же на нашем — то сходная участь постигнет Великого Турка, потому что я не смогу удержать вас от желания расправиться с ним.

— Это верно! — сказал Диафеб очень громко.

— Поэтому я предложу ему битву, в которой сражаться будут оба наши войска. И пусть он найдет меня на поле боя, я с радостью дам ему то удовлетворение, которого он добивается.

— Что?.. — выкрикнул герцог Македонский. Он вытянул шею так, что все жилы на ней напряглись, и стало видно, какая желтая у него на шее кожа. — Сражение? Да разве мало было у нас сражений, и всегда мы несли большие потери!

Приор иоаннитов посмотрел на герцога Македонского и шевельнул губами, как будто собирался прервать его, однако сдержался и промолчал.

А герцог Македонский продолжал:

— Вы только гляньте на этого иностранца! Ему-то и его прихвостням терять нечего, потому что, если все мы будем уничтожены в этой битве, он всегда сможет уйти. Для него-то всегда сыщется какая-нибудь шайка разбойников, которыми он сможет командовать. Но мы в другом положении, ведь вся наша жизнь связана с греческой землей, и здесь у нас останутся жены и дочери.

Тирант вдруг ощутил сильную боль в животе, так тягостны были ему эти глупые и лживые обвинения. Но говорить он ничего не стал и просто начал мысленно молить Бога о том, чтобы герцог Македонский замолчал.

А герцог Роберт все говорил и говорил:

— И вот теперь вы вручаете свою судьбу чужеземцу. А что вы знаете о нем? О чем он целый день разговаривал с Великим Турком в своем шатре? Не о том ли, как предать нас? Спросите лучше, сколько денег посулил ему Великий Турок за это предательство! — Тут герцог Македонский повернулся к Тиранту и прибавил: — Раскройте пошире свои белые глаза, севастократор, и поймите же наконец: нам отлично известны все ваши так называемые «доблестные» деяния. Не осталась для нас тайной и та причина, по которой вы покинули свою родину и не можете туда вернуться. Разве вы не совершили множество бесчестных дел во Франции? А теперь вы скрылись в Греческой империи и полагаете, будто здесь никто ничего о вас не разузнает.

Приор иоаннитов, слышавший все это, был так поражен, что не мог произнести ни слова в защиту Тиранта. А Диафеб сжимал и разжимал кулаки, но молчал, повинуясь приказанию брата, потому что тот боялся вызвать смуту.

Наконец Тирант легонько вздохнул, обвел глазами всех собравшихся и, видя, что те внутренне так и кипят, произнес:

— Писец! Запиши все то, что сейчас говорилось, добавь также, что через десять дней мы дадим Великому Турку большую битву. Затем запечатай письмо и пусть его доставят императору. Я не хочу, чтобы от государя утаилось хотя бы слово из сказанного сегодня, потому что впоследствии все это может послужить нам к чести или к бесчестию.

Севастократор дождался, чтобы все бароны вышли из шатра, и только после этого повернулся к Диафебу

— Помогите мне встать, кузен, — попросил он.

— Вы больны? — встревожился тот.

Тирант покачал головой:

— От вздора, который нес тут герцог Македонский, у меня разболелся живот. Я не хочу, чтобы кто-либо видел, как меня ведут под руки.

Император получил послание от Тиранта и прочитал его сперва в одиночестве, запершись, а затем прочитал письмо своей супруге императрице, а также принцессе Кармезине.

Принцесса слушала очень внимательно, но без тени волнения или смущения, и только несколько раз прикладывала палец к губам как бы в задумчивости. Император пристально посмотрел на свою дочь и сказал:

— Слыхал я, Кармезина, как болтают, будто Тирант — ваш возлюбленный.

Принцесса повернула голову и улыбнулась:

— Стоит ли вашему величеству слушать всякий вздор! Мало ли, что про меня болтают. До меня вот доходили слухи о том, будто я — не настоящая женщина, из плоти и крови, способная к любви и деторождению, но феникс, и проживу пятьсот лет, а затем сгорю на костре из собственных перьев.

И она прочертила в воздухе пять длинных светящихся линий, исходивших от пяти пальцев ее левой руки.

— Я люблю Тиранта не больше, чем любого из наших доблестных рыцарей, — продолжала Кармезина. — Он для меня как брат. У меня и в мыслях нет принадлежать ему! Но если он победит Великого Турка, то я скажу: слава Богу! От ваших предположений касательно меня, дорогой отец, груди мои сделались холоднее льда.

И она снова улыбнулась, а император позволил ей выйти и идти к себе в покои отдыхать. Принцесса поднялась и удалилась спокойной походкой, но едва только император перестал смотреть на нее, как она схватилась за грудь и глубоко вздохнула. Грудь ее действительно была холоднее снега, но вовсе не из-за обидной вздорности предположений касательно нее и Тиранта, а из-за их справедливости.

Вбежав в свои покои, принцесса бросилась на кровать и долго плакала, воображая себе Тиранта. И так, в слезах, она заснула.

Она увидела реку, совершенно черную и покрытую волнами, несмотря на совершенное безветрие. Далеко впереди виднелся замок на скале; луна была еле-еле различима на небе, и густые облака то и дело закрывали ее.

Приглядевшись, принцесса поняла, что вовсе не волны заставляют речные воды горбиться — по реке плыли трупы. Сотни, тысячи убитых отдыхали теперь в плавных струях, и течение ласкало их руки, разглаживало волосы. Кровь тянулась за пальцами рук и ног, как кисея.

Неожиданно принцесса почувствовала, что рядом с ней стоит какой-то человек. Заранее улыбаясь, Кармезина повернулась, думая увидеть сейчас Тиранта; но тот, кто находился рядом, был вовсе не Тирантом, Черты этого незнакомца расплывались, и Кармезине подумалось, что она, должно быть, лишается зрения.

— Кто ты? — спросила она немыми губами.

Она боялась, что он не расслышит или не поймет, но он хорошо все понял и ободряюще кивнул ей и взял ее за руку.

— Я Сверчок, — сказал он. — Я служу севастократору.

Кармезина вскрикнула от радости, и тут яркий свет ударил ее по глазам, так что она сморщилась от боли. А когда пришла в себя, то обнаружила, что лежит в постели и рядом с ней стоит Эстефания.

— Проснитесь, принцесса! — воскликнула Эстефания. — Проснитесь и выслушайте, какой чудесный сон я нынче видела.

Кармезина села в постели и надулась. Ведь Эстефании удалось досмотреть свой сон до конца и понять его, а принцессу разбудили прежде, чем она смогла встретиться с Тирантом.

Не замечая настроения своей госпожи и подруги, Эстефания уселась рядом, сложила руки на коленях и заговорила:

— Привиделся мне Диафеб на берегу реки Трансимено. И будто бы он говорит: «Ах, Эстефания, жизнь моя! Если бы только вы с принцессой могли сюда приехать, — как бы счастливы мы были с моим братом! Ради вашей близости мы уж непременно выиграем битву с турками, которая нам предстоит не позднее, чем через пять дней».

— Что? — переспросила принцесса.

— Ведь Тирант прислал государю письмо, где говорит о своем намерении дать большое сражение Великому Турку, — напомнила Эстефания. — Стало быть, об этой битве и толковал мне Диафеб в сновидении.

— Да, — рассеянно отозвалась принцесса и стала собирать рассыпанные по плечам волосы в большой узел на затылке, а затем со вздохом опустила руку, и волосы опять упали ей на спину.

— Слушаете ли вы меня, принцесса? — сказала Эстефания, сама не своя от волнения. — Государь собирается ехать в армию, потому что его сильно обеспокоили разногласия между греческими баронами, а особенно между Тирантом и герцогом Македонским, моим отчимом. Император боится, как бы они не убили друг друга. А еще страшится он бунта против севастократора со стороны менее знатных баронов.

— Нет! — вскрикнула Кармезина. — Что вы такое говорите? Как может подняться бунт против севастократора, если он всегда был добр и щедр со всеми своими людьми?

— Желание перемен — один из самых обычных людских грехов, — ответила Эстефания. — Оттого с такой охотой люди приняли нового севастократора — и оттого же с еще большей охотой примут они новейшего, а прежнего предадут проклятию. — И, видя, что Кармезина готова впасть в отчаяние, Эстефания добавила: — Но император этого не допустит.

— Довольно разговоров, — сказала Кармезина, — подай мне одеться.

Эстефания помогла принцессе одеться и, когда та была уже готова выйти, спросила:

— Что у вас теперь на уме?

— Я хочу уничтожить нашу с Тирантом разлуку, — ответила Кармезина таким решительным и гневным тоном, словно находилась на поле боя. — Коль скоро он не может приехать сейчас ко мне, я отправлюсь к нему. Я хочу подвергаться всем тем опасностям, которым подвергается сейчас он; и если нам суждено погибнуть, то я хочу быть рядом с ним в день и час моей смерти, чтобы он держал меня за руку, а я бы держала его.

— Я уверена, что до этого не дойдет, — сказала Эстефания. — Ведь едва только завидев нас, они сразу же почувствуют, как их силы удваиваются и утраиваются, и они непременно одержат верх над Великим Турком.

Разговаривая об этом, обе девицы покинули покои принцессы и направились к императору.

В комнатах государя царил полумрак; сам император полулежал на постели, подложив под спину подушки, и собирался с силами, чтобы встать и принять услуги всех тех прислужников, что ждали наготове.

Кармезина отослала слуг, объявив, что сама подаст отцу умыться и одеться. А затем, вместо того чтобы взяться за кувшин с водой и широкое медное блюдо, она уселась на кровать и наклонилась над отцом низко-низко, заглядывая ему в глаза.

— Что вы задумали? — спросил император.

Кармезина была так хороша, что иногда его это пугало, и ему думалось, что подобная красота ненадолго задержится на земле.

Принцесса улыбнулась и самым нежным своим голосом проговорила:

— Девицы, особенно знатные, всегда боятся долгих разговоров о войне. И потому, государь, умоляю вас, не рассуждайте со мной обо всех этих военных действиях, отступлениях, наступлениях, штурмах и битвах, а также о пропитании для войска и лошадей! Потому что я испытываю большой страх перед войнами и от подобных бесед на меня находит оцепенение

— Хорошо, — сказал император, жмурясь, потому что принцесса гладила его подбородок. — Я ни слова не стану говорить вам о битвах.

— Этим вы окажете мне большую услугу, — заметила Кармезина. — Потому что, как я слышала, вы намерены отлучиться из столицы.

— Да, — Император чуть сдвинул брови и отстранился от ласковых рук дочери. — К чему вы клоните?

— К тому, что вы не должны никуда ездить без меня, — ответила она. — Что будет, если вы вдруг заболеете, как это случилось недавно? Кто сумеет в таком случае ухаживать за вами прилежнее, чем это сделаю я? А я смогла бы сидеть возле вашей постели, предупреждая каждое ваше желание, потому что знаю вас лучше, чем кто бы то ни было.

— Помилуйте, принцесса, я ведь еще не заболел, — возразил император.

— Я говорю о том, что могло бы случиться…

Император закрыл глаза. Он понял вдруг, что сил возражать дочери у него не осталось.

А нежный, воркующий голос Кармезины настойчиво вливался в его уши с плоскими желтоватыми мочками:

— Вы же знаете законы природы, государь. Согласно этим законам, тот, кто родился раньше, раньше и покидает здешний мир. Стало быть, вы умрете раньше меня…

— Хотел бы я на это надеяться, — пробормотал император, не открывая глаз.

— А коль скоро это так, то именно мне и предстоит унаследовать империю, — нашептывала Кармезина, обдавая ухо и шею отца теплым дыханием. — И для того чтобы разумно управлять ею, я должна хорошенько понять, что такое война; а кроме того, мне необходимо научиться побеждать страх.

Император открыл глаза и встретился со взглядом дочери. В противоположность нежному голосу взгляд этот был холодным и испытующим.

— Дитя мое, — император выговорил эти слова с трудом, а следующие стоили ему еще больших усилий, так что казалось, будто он не шевелит губами и языком, но идет против сильного течения, — дитя мое, девицам вовсе не прилично идти на войну. Никогда такого не было слыхано, разве что во времена амазонок, но в таком случае вам пришлось бы выжечь себе левую грудь. А вы еще слишком молоды для такой операции над собой, да и Церковь не одобрила бы подобного надругательства.

Принцесса опустила глаза, но по тому, как выпрямилась линия ее ресниц, император укрепился в изначальной уверенности: Кармезина от своего не отступится.

— Но я ведь не намерена вступать в сражения… Да и сами рассуждения об этом заставляют меня обливаться ледяным потом! — сказала Кармезина.

— Там, куда я намерен отправиться, нет безопасности, — проговорил император. — И юной особе из императорского дома незачем прогуливаться среди врагов нашего отечества лишь для того, чтобы стать бесстрашной. Вы достаточно бесстрашны и без таких испытаний, так что не следует искушать судьбу.

Кармезина залилась слезами.

— Для меня расстаться с вами — в тысячу раз ужаснее, нежели очутиться среди врагов! — воскликнула она между всхлипываниями. — И вы жестокосердны, если отказываете мне в выполнении моего дочернего долга, а также и долга будущей правительницы. А кроме того, мне было видение, в котором явился мне покойный брат и сказал: «Если ты, Кармезина, сейчас расстанешься со своим отцом, то больше не увидишь его живым вовек». Поэтому я решила ехать с вами.

— Вы видели вашего брата? — с волнением произнес император.

Кармезина покраснела, но в темноте опочивальни этого не было видно.

— Да, государь.

— Каков он был в вашем видении?

— Прекрасен, но бледен и печален, — ответила она.

Император тяжело вздохнул.

Она обвила руками его шею:

— Неужто и вам охота разлучиться со мной и, быть может, никогда более не увидеть меня в этом мире?

Он сдался:

— В таком случае собирайтесь, да поспешите, потому что я выезжаю в самом скором времени и на сборы я даю вам полтора дня.

Принцесса захлопала в ладоши и расцеловала отца в глаза и в переносицу, а затем выбежала из опочивальни.

В тот же час оружейники по всей столице получили работу, и притом по самой дорогой цене, потому что им предстояло очень быстро создать семь пар наручей да семь пар латных рукавиц, а еще семь шлемов без забрала и на одном из шлемов укрепить маленькую золотую корону. И еще многое нужно было изготовить из самых легких металлов, чтобы шесть девиц из числа придворных дам и сама принцесса могли облачиться сообразно тому месту, куда они направлялись.

И вот в назначенное время к войску императора присоединился отряд, возглавляемый принцессой. Сама Кармезина ехала впереди всех на белой лошадке; золотая корона с драгоценными камнями сверкала на голове принцессы, венчая шлем, похожий на колокольчик. Длинные волосы ниспадали из-под шлема на плечи, подобно кольчужному вороту, который в обычных случаях защищает шею.

Кираса и прочие доспехи принцессы были украшены черными и золотыми узорами, так что металл сделался похож на драгоценную ткань. Длинная красная юбка закрывала корпус лошади, и при порывах ветра можно было рассмотреть ножки принцессы в белых сапожках, вдетые в стремена.

Сходным образом, но только без короны и чуть менее богато, были снаряжены и шесть сопровождавших ее девиц. Коннетаблем войска принцесса назначила Эстефанию. Еще одна девица исполняла обязанности герольдмейстера. Крепкая дама с пикой в руке получила титул главного альгвасила. За нею на рослом жеребце ехала пригожая девица с широкими, как у мужчины, плечами; ее именовали знаменосцем. На штандарте, который она несла, красовались вышитый золотом цветок, который в Византии среди простонародья назывался «любовь-стоит-любви», и девиз Кармезины — «Только не для меня». И даже почтенная нянька принцессы — Заскучавшая Вдова обрела теперь воинскую должность и сделалась королевским оруженосцем.

Вслед за этими семью роскошно одетыми девицами и дамами ехало еще пятьдесят, одетых в обычные платья из тяжелого бархата с меховой оторочкой. Их принадлежность к войску принцессы была отмечена лишь кожаными кирасами, надетыми вместо лифа. Искусно выделанные медные бляхи с различными изображениями — охотящейся цапли, совы, зайца с прижатыми углами — составляли на этих кирасах затейливые узоры.

Все это сверкало и переливалось под солнцем, так что казалось, будто перламутровая раковина раскрыла створки и добровольно явила миру несколько ярких жемчужин.

Вот такое воинство присоединилось к отряду императора и вместе с ним направилось прямо к реке Трансимено, туда, где Тирант вел сражения с Великим Турком.

Путешествие длилось больше двух дней. Сперва оно проходило по краям мирным, никак не затронутым войной. Принцесса и ее спутницы улыбались друг другу и всему миру, переглядывались и переговаривались на разные незначительные темы, которые со стороны могли показаться очень значительными, если не знать, о чем думала каждая из них. А думали они о том, что скоро увидят своих возлюбленных и смогут оказать им какую-нибудь великую милость — например, подарить лоскут ткани, вырезанный из нижней рубахи, или ленточку.

Эта игра тайных мыслей и явных слов как бы щекотала девиц изнутри, отчего они делались румяными.

Император был хмур и погружен в раздумья о захваченных турками землях и о том, как много еще предстоит сделать севастократору. Но поскольку император ехал во главе всего своего войска, то лица его никто не видел и, таким образом, никто не знал, насколько измучен заботами государь.

Через день начались земли, покусанные войной, хотя и не совершенно выжженные: то тут, то там встречались вытоптанные поля или сгоревшие дома, а иногда на обочине показывались оборванные люди. Заметив армию, они спешили скрыться.

При виде какого-нибудь городка или селения принцесса и ее дамы принимались трубить в рога и бить в маленькие барабанчики, которые младшие придворные дамы крепили к поясам; подобным способом они оповещали местных жителей о своем приближении.

Тогда ворота раскрывались и навстречу императору и принцессе выходили горожане. Они низко кланялись и целовали государю туфлю, и если он видел, что городок пострадал от набегов (а таковых становилось все больше и больше по мере продвижения навстречу Великому Турку), то приказывал выдать городскому совету сотню золотых дукатов.

Принцесса же раздавала милостыню от себя и вкладывала в протянутые к ней руки монеты без счета.

Так они двигались по дорогам империи. Они многое видели и складывали увиденное в сердце, пока наконец Кармезина не почувствовала, что сердце ее переполнено.

— Мое средоточие пылает от боли, — сказала она верной Эстефании, — и я хочу только одного: увидеть Тиранта. Потому что знаю наверняка: меня исцелит лишь взгляд на него, и ничто иное. Клянусь не поднимать взора, покуда его не встречу!

С этими словами она опустила веки и завязала себе глаза длинным шарфом, а Эстефания взяла ее лошадь под уздцы и повела за собой.

Это было проделано вовремя, потому что император и его спутники уже приближались к местам недавних сражений. За минувшие дни тела умерших успели убрать, и там, где они были погребены, почва вздулась и вся пошла пузырями. Вся трава вокруг была вытоптана и выжжена, а черные пятна от кострищ зияли язвами, ибо в том месте, где находился турецкий лагерь, огонь проел землю почти до самой ее сердцевины.

— Каким печальным может быть поле битвы, — произнес, император, — даже если на нем была одержана победа!

Кармезина услышала эти слова, и слезы потекли из-под ее повязки по щекам.

Затем они поехали по берегу реки Трансимено, и вскоре впереди вырос замок Малвеи. Императору он показался поднявшимся из недр земных наростом: как будто некий герой, спасаясь от врагов, бросил у себя за спиной волшебный камень, и камень этот обернулся неприступной скалой. Эстефании же почудилось, будто она видит впереди застывшего великана. Но большинство думало, что скала Малвеи упала с неба и этим объясняется то обстоятельство, что турки до сих пор не смогли взять замок.

— Приободритесь, сеньора! — обратилась Эстефания к принцессе. — Мы добрались до замка Малвеи; скоро мы будем в лагере севастократора.

— Где? — вскрикнула принцесса и сорвала с глаз повязку.

Она так долго не видела вокруг себя ничего, что в первое мгновение ей показалось, будто она только что родилась на свет — таким все было новым, первозданным. Каждую мелочь, каждый оттенок цвета, каждый солнечный блик она различала с особенной остротой. Такое случается лишь с теми, кто внезапно прозрел благодаря чуду.

Принцесса видела до самого горизонта равнину и молчаливую реку с темно-синими водами; черный замок Малвеи тянулся к небесам всеми своими башнями, и сурово взирали на него небеса. Мир, представший перед Кармезиной, был огромен и наполнен самыми разными вещами. И только Тиранта не было сейчас в этом мире.

Отраженный в слезах принцессы, мир задрожал и вдруг обрушился, пролился из глаз, на мгновение перестав существовать.

— Где он? — спросила Кармезина.

— Мы приближаемся к лагерю севастократора, принцесса, — ответила Эстефания. — Вот я и подумала: лучше бы вам заранее снять повязку, не то Бог знает что о вас могут подумать! Решат, что с вами приключилась какая-нибудь глазная болезнь, а это было бы постыдно.

— Я больна от любви, — сказала Кармезина. — Но вы правы, верный друг, об этом лучше не знать посторонним людям.

И она приказала своему перламутровому воинству трубить в рога и стучать в барабанчики.

Лагерь Тиранта оказался почти пуст: императора и его свиту встретили лишь пажи, которым севастократор приказал оставаться на месте, да еще несколько десятков раненых, не способных сесть на коней. Государь и Кармезина бок о бок поехали через лагерь, с интересом и волнением осматриваясь по сторонам. Они видели костры и палатки, загон для лошадей и то место, где содержались раненые.

Сопровождавший их паж объяснил:

— Севастократор со всей конницей отбыл нынче в ночь.

— Отведите меня в его палатку, — приказала Кармезина, и это было исполнено.

Опираясь на руку Эстефании, Кармезина ступила в шатер, сшитый из светлого и яркого шелка, и, сама того не зная, повторила слова пажа Сверчка:

— Как здесь ясно и светло! Кто это придумал шить шатры из подобной ткани? Входишь сюда и как будто попадаешь в другой мир. Если снаружи пасмурно и идет дождь, здесь все весело и пестро; а если снаружи светит солнце, то здесь словно внутри витража!

И она уселась посреди шатра прямо на постель Тиранта.

Одеяло оказалось еще теплым, а подушка хранила в себе все вздохи и шепоты, так что Кармезина, прижавшись к ней ухом, отчетливо расслышала собственное имя. И от этого кровь быстрее побежала по ее жилам, а щеки вспыхнули.

Она поскорее села прямо и стала рассматривать вещи Тиранта, бывшие в шатре. Большой сундук стоял открытым; там лежали рубахи, сюрко и прочие предметы одежды, перечислять которые было бы излишним.

— Счастливые, — сказала Кармезина, обращаясь к ним, — вы прикасаетесь к его телу, когда захотите, и можете обнимать его и прижиматься к нему; вы разделяете с ним опасности и досуг, вы впитываете в себя каждый его вдох. И даже когда вы просто лежите в сундуке, вы все равно принадлежите ему и никому другому. Как я завидую вам!

Она встала и прошлась по шатру.

— У франков, я знаю, есть такой обычай, — продолжала она, — что влюбленный рыцарь принимает ванну в той же воде, в какой мылась его возлюбленная. Я же хочу дышать тем же воздухом, что остался после него; ведь узнать об этом он никак не сможет, так что моя честь останется незапятнанной!

И она принялась втягивать в себя воздух, то носом, то ртом, отчего грудь ее волновалась, ноздри расширялись, а глаза опять наполнились слезами, и в конце концов Кармезина выбежала из шатра так поспешно, как будто некий незримый волк кусал ее за пятки.

Голова у нее кружилась, так что Эстефании пришлось подхватить свою царственную подругу за талию и обнять, ожидая, пока она придет в себя.

Император между тем отправил пажа к сеньору Малвеи.

— К счастью, владелец замка сейчас находится там, — объяснил государь дочери. — Полагаю, он скоро прибудет и объяснит нам все происходящее.

Действительно, господин Малвеи вскорости примчался в лагерь. С первого же взгляда этот сеньор сердечно располагал к себе — довольно было посмотреть на его широкоскулое круглое лицо, чтобы проникнуться к нему полным доверием.

Он прискакал верхом из своего замка и тотчас стал упрашивать императора, его дочь и всех дам перейти в Малвеи, поскольку только там они будут в полной безопасности.

— Неужели севастократор не сумеет оградить нас от беды? — спросила Кармезина, вскинув голову. — Мне-то казалось, что этот доблестный рыцарь своими великими подвигами выстроил вокруг меня каменную стену.

— И это истинная правда, — отозвался сеньор Малвеи, — о чем мне хорошо известно: ведь и я сам сражался в его войске, а сейчас под его началом находится мой единственный сын Ипполит, и мы оба считаем это за великую честь. Вынужден сознаться, ваше величество, — тут сеньор Малвеи поклонился императору, — я солгал: на самом деле мне лишь хотелось, чтобы ваше величество и ее высочество вошли под мой кров и освятили своим пребыванием мой замок. А для этого я схватился за первый же подходящий предлог.

— Что ж, — сказал император с улыбкой, — прощаю вам вашу ложь и принимаю ваше приглашение.

И с этим государь велел всей своей свите садиться на лошадей, и принцесса с жемчужным воинством последовала его примеру.

Сперва ей не хотелось покидать лагерь, но сеньор Малвеи недаром имел сына одних лет с Тирантом. Он приблизился к принцессе и тихо проговорил так, что слышала его она одна:

— С крыши самой высокой из башен моего замка хорошо видно то место, куда сейчас направился севастократор.

— Я отправилась на поле брани для того, чтобы научиться преодолевать страх! — воскликнула принцесса. — Будучи наследницей империи, я не должна пугаться ни разговоров о войне, ни самой войны. И к тому же мне предстоит командовать битвами, так что посмотреть на битву будет для меня весьма полезно. Что ж, покоряюсь необходимости — и еду. Мое место — на крыше вашей самой высокой башни!

И она уселась в седло, а солнце обласкало корону на ее шлеме, и разноцветные искры брызнули на лицо сеньора Малвеи.

Тирант был человеком севера и тьмы; такое случается с теми, кто появился на Божий свет на грани суток, в тот самый миг, когда колокол только что отзвучал и в воздухе дрожит воспоминание о полуночном звоне.

Ночь была самым старинным другом Тиранта; он помнил ее с самого раннего младенчества и никогда не страшился. Его Ангел имел полупрозрачные дымчатые крылья, очень легкие и прохладные. Благодаря этому Тирант без особенного труда различал, где злое, а где доброе, ведь он знал, что злое не всегда таится в темноте, а доброе не всегда является на свет.

И что бы ни происходило вокруг, Тирант всегда мог с точностью определить то мгновение, когда наступала полночь.

В материнских недрах спасительной темноты рыцари в доспехах, полностью вооруженные, сели на коней. Каждый имел при себе запасы еды и овса на один день.

По приказанию севастократора все рыцари были одеты как можно богаче. На многих шлемах сверкали обручи, осыпанные драгоценными камнями; самоцветы были вделаны и в кирасы, и в рукояти мечей; золотые пластины облепляли перевязи, пояса, конские попоны; упряжь также обзавелась множеством блях. Тирант внимательно следил за тем, чтобы каждый из его рыцарей немногим отличался от сундука с женскими украшениями. А если кому-то не хватало самоцветов или же этот рыцарь попросту жадничал, то севастократор щедрой рукой отдавал ему свои собственные сокровища.

Для этой цели он разломал несколько роскошных цепей и ожерелий, не говоря уж о множестве самоцветов, хранившихся у него в ларце.

— Наш севастократор щедр, но глуп, — сказал один из рыцарей, глядя, как Тирант без вопросов и раздумий одаряет всех изумрудами и рубинами. — Разве он не знает, что у всех этих сеньоров имеются собственные украшения? Они просто жалеют надевать в бой дорогие вещи и вынуждают севастократора опустошать шкатулки с драгоценностями.

Но Тирант с полным безразличием расставался с камнями и золотом.

— Мне довольно той рубашки, которую я ношу поверх доспеха, — сказал он. — Но все вы должны выглядеть так, чтобы при одном взгляде на вас у турок заболели глаза.

Ночь наполнилась движением, дыханием, ожиданием. Вселенная Тиранта стала тесной, и теперь он мог управлять ею. Дрожащий звездный свет едва осмеливался касаться головы и плеч севастократора, когда он дал знак своему алмазному воинству выступить в поход.

Вперед были высланы разведчики, которые прошли по берегу реки, хватая всех пастухов и лазутчиков; ни один человек не ушел свободно, и таким образом турки в своем лагере на противоположном берегу Трансимено не смогли узнать о том, что Тирант переходит мост.

На фоне темного неба замок Малвеи казался провалом в саму черноту; но чернота эта была дружественной и потому ни в ком не вызывала страха. По каменному мосту переходили по четверо в ряд. Копыта лошадей были обмотаны тряпками, так что предательская водная гладь не смогла разнести весть о том, что войско движется через полночь.

Тирант переправился одним из первых и ждал, пока соберутся все остальные. Это заняло некоторое время; звезды двинулись в свой обычный путь, и вдруг над горизонтом показалась огромная луна. Ее рога были обращены остриями вверх, так что на мгновение могло показаться, будто из-под земли выбирается гигантская корова. Но затем эти рога взмыли в небо и засияли среди звезд. Стало светлее. Теперь Тирант хорошо различал своих всадников; они были серы и одинаковы, как и подобает ночным теням. Только солнце выявит все различия между ними — и те, которые льстят людям, и те, которые необходимы им для спасения души.

Спустя два часа после начала похода люди Тиранта собрались на «турецком» берегу Трансимено и двинулись вверх по течению. Так они прошли с полмили, после чего обогнули турецкий лагерь на холме и выбрались в долину, называемую Терновой.

В этой долине, на виду у противника, христианские рыцари выстроились и стали ждать рассвета.

За полчаса до того, как начало светать, из Малвеи к Тиранту прибыл гонец и секретно сообщил севастократору о прибытии государя, его дочери, нескольких десятков рыцарей и придворных дам. Тирант выслушал его с глубоким волнением, а затем приказал молчать об известии.

— Я боюсь, что некоторые из моих рыцарей, узнав о прибытии своих дам или родственников, захотят немедленно навестить их и оставят ради этого меня, — объяснил севастократор.

И посланец обещал молчать. Тирант предложил ему вернуться в замок Малвеи, однако он предпочел вооружиться и встать в строй — такое сильное впечатление произвели на него усыпанные драгоценностями, безмолвно и неподвижно сидящие на конях рыцари.

Тирант призвал к себе Диафеба и показал ему на скалу, что видна была приблизительно в миле от неприятельского лагеря:

— Видите, кузен?

— Разумеется, вижу! — ответил Диафеб. — Хоть я и не такой филин, как вы, но все же в состоянии различить у себя перед носом здоровенный камень, да еще в ярком лунном свете!

— Хорошо, — кивнул Тирант. — Я хочу, чтобы вы взяли четыреста человек и отправились туда. Сделайте это прежде, чем турки заметят нас из своего лагеря.

— Ладно, — ответил Диафеб. — Я сделаю все, как вы желаете.

— Смотрите же, брат, не обманите меня.

'Гут Диафеб обиделся:

— Что-то не припомню я такого случая, чтобы мне доводилось вас обманывать!

Тирант сжал его руку:

— Ваше дело будет самое трудное, потому что вам придется сидеть в засаде и ждать моего знака.

— Я понял, понял.

— И вы ни за что на свете не должны будете выходить из засады, Диафеб Мунтальский. Никакие блага мира не заставят вас покинуть укрытие. И даже если вы увидите, что сражение проиграно и я бегу, как последний трус, поджав хвост, вместе с моим алмазным воинством, — даже в этом случае вы будете сидеть за скалой и не давать о себе знать.

Диафеб на сей раз не сказал «хорошо», а молча уставился на Тиранта.

Тот сильнее стиснул его пальцы.

— Обещайте, что сделаете как я прошу.

— Обещаю, — выговорил наконец Диафеб.

— Поклянитесь, что не сдвинетесь с места до моего приказа!

— Клянусь!

— Чем клянетесь?

— Проклятье, брат, не вынуждайте меня святотатствовать! Клянусь моими ушами, вот этими, которые наслушались и лжи, и правды, но так и не научились отличать одну сестрицу от другой!

— А. — Тирант выпустил его руку. — В таком случае я вам верю.

Диафеб собрал отряд, и все они поскакали к скале, которую указал им севастократор.

Тем временем лунные рога начали блекнуть и закатываться за край неба. Золотисто-розовый свет залил долину, и благодарно вспыхнули драгоценные камни на доспехах, шлемах и оружии рыцарей; каждая золотая пластинка ожила и заиграла.

Тирант приказал рыцарям выстроиться в линию перед неприятельским лагерем.

Турки уже заметили противника. Они вовсе не желали, чтобы их застали врасплох, как это случилось в первый раз, когда Тирант ворвался в их лагерь ночью и перебил большую часть врагов спящими. Поэтому с тех самых пор турки не снимали доспехов и следили за тем, чтобы в лагере всегда имелись оседланные лошади.

Из лагеря начали выскакивать всадники. Потрясая над головами оружием, они что-то кричали угрожающее. Подлетев к христианскому воинству на довольно близкое расстояние, эти удальцы некоторое время мчались вдоль строя рыцарей, а затем возвращались обратно к своим.

Тирант ждал, а юное солнце играло с драгоценными камнями.

Между тем турки, изрядно превосходившие численностью христиан, выстроились для сражения. Все они радовались тому, что севастократор наконец-то явил себя. В ожидании решительной битвы турки провели семнадцать дней и теперь счастливы были дать выход накопившейся ярости.

Первыми Великий Турок поставил пехотинцев с копьями и высокими, в человеческий рост, щитами. За этими щитами укрывались лучники и арбалетчики. Вторую линию составили всадники — то были те христианские рыцари, которые за деньги нанялись в войско Великого Турка. Все они вырядились в богатые доспехи, а на их шлемах развевались изрядные плюмажи. Люди эти были алчными и сражались ради выгоды. Последними, скрываясь за спинами первых двух рядов, стояли турки. У многих имелись пищали, и они возлагали на свое оружие очень большие надежды.

От турецкого лагеря к Тиранту Белому помчался гонец — роскошно одетый мальчик, павший всем телом на шею лошади. Он бил коня босыми пятками и громко кричал на скаку.

Тирант смотрел, как он летит навстречу закованным в броню христианским рыцарям, и ему чудилось, будто он видит перед собой не всадника на лошади, но изящное дикое животное.

Резко остановив коня, мальчик закричал на сносном греческом языке:

— Мой господин говорит: скоро вы отведаете горечь его копья!

Тирант молчал.

Мальчик продолжал:

— Мой господин благодарит севастократора за то, что он принял вызов на поединок! Мой господин убьет севастократора и захватит Константинополь!

— Сегодня прольется кровь, — проговорил Тирант.

Мальчик засмеялся, развернул коня и поскакал прочь.

Тирант проводил его глазами и сказал очень тихо:

— Не прощу.

Он казался странно печальным, что совершенно не подобало рыцарю перед началом битвы. Несколько секунд Тирант медлил, опустив глаза, а затем выпрямился в седле и повернулся к безмолвным всадникам.

— За минувшее время враг наш не стал ни смелее, ни искуснее, — громко произнес севастократор. От звука его голоса ярче вспыхнуло золото, и вдруг начало казаться, будто облаченный в простую белизну Тирант одет роскошнее самого богатого из своих рыцарей. — Верьте мне, — просто добавил он.

И дал сигнал, сохраняя порядок, отходить к скале, за которой скрывался Диафеб.

Рыцари обратили к неприятелю спины и быстро поскакали прочь.

Что тут началось! Турки увидели, как бежит христианское воинство, и ликование захлестнуло их выше головы, так что несколько человек попросту задохнулись от счастья и умерли прямо на месте. Прочие же помчались в погоню.

Пуще всего их подстегивало желание поскорее сорвать с чванливых греческих баронов их сверкающие ожерелья, выковырять из их доспехов драгоценные камни, завладеть упряжью с чудесными золотыми пластинками. Одна только мысль о том, какую богатую добычу можно будет взять у христиан, заставляла турок позабыть о всякой осторожности. У каждого из них теперь было лишь одно желание: гнаться, преследовать.

И они побежали вслед за византийцами. Жалкие пехотинцы сразу же отстали от конников; те со смехом обогнали торопящихся лучников и щитоносцев и устремились вперед.

— Проклятье на этих наемников! — воскликнул один из турецких щитоносцев, останавливаясь и швыряя на землю тяжелый щит. — Что же это происходит? Мало того, что они получают плату от Великого Турка; так они теперь еще и всю добычу соберут раньше, чем мы подоспеем. Так не годится!

И многие вокруг него были совершенно согласны, так что лучники, щитоносцы и арбалетчики побросали свое оружие, которое мешало им бежать быстрее.

Несколько всадников, видя, что доспехи не позволяют их лошадям скакать быстрее и что более расторопные их уже обошли, посрывали с себя кирасы и шлемы. Были и такие, что расстались с копьями.

Погоня заставила турецкое войско смешаться и растянуться на всю Терновую долину.

Обойдя скалу, за которой скрывался с отрядом Диафеб, Тирант дал знак своему алмазному воинству остановиться и развернуться лицом к вражеской коннице.

Наемники и конные турки совершенно не ожидали, что получат отпор. В первое мгновение они растерялись, а христианские рыцари врубились в их ряды и принялись бить и колоть налево и направо. Опомнившись, враги стали обороняться, кто как мог, потому что многие по пути избавились от оружия и щитов. Так что герцог де Пера без особенного труда уничтожил не менее десяти врагов, оказавшихся беспомощными и беззащитными.

Граф де Сен-Жорди мчался сквозь вражеский строй, как нож сквозь масло. Дело в том, что город Сен-Жорди, которым некогда владел граф, был расположен неподалеку и сейчас находился в руках турок; мысль об этом приводила графа в ярость. Повсюду, где он проезжал, оставались горы убитых врагов.

Герцог Македонский также принимал участие в сражении. Он, правда, счел ниже своего достоинства последовать приказанию севастократора и оснастить доспехи богатыми украшениями. «Этот мальчишка, этот выскочка хочет похвалиться неправедно нажитым богатством, — сказал своим людям герцог Роберт Македонский. — Что ж, пускай. Что до меня, то я нахожу его затею глупой. Когда турки увидят все эти рубины и бриллианты, они непременно возжелают завладеть ими и будут биться с отчаянной яростью диких зверей, которых терзает голод. А это весьма опасно для нас, И я не понимаю, как самозваный севастократор не видит этой опасности! А если видит — то он преступник вдвойне, ибо подвергает большому риску все греческое воинство».

Роберт Македонский присоединился к Тиранту в последний момент. Тирант принял его с большим почтением и указал ему место на левом фланге; но герцог Македонский лишь скорчил гримасу и ответил, что не намерен подчиняться глупым приказам. Битва как раз была на руку герцогу для того, чтобы ловчее расправиться с Тирантом.

В горячке боя Тирант несколько раз ловил на себе полный ненависти взгляд герцога Македонского. Севастократор без труда догадался о тайном умысле герцога Роберта, но предпочел все же принять предложение помощи. «Рискую жизнью я один, — подумал он, — что до общего дела, то здесь каждый христианский воин на счету».

Заметив, что один из наемных рыцарей, с золотой рыбой на гребне нашлемника, наносит греческим баронам большой ущерб, Тирант подхватил копье и помчался прямо на него. Могучий наемник увидел севастократора и развернул к нему коня. Они столкнулись с такой силой, что рухнули на землю оба, и кони их повалились тоже.

Тирант, хватаясь рукой за седло своего упавшего коня, поднялся на ноги и вытащил из ножен меч. Он увидел, что его противник сделал то же самое.

На миг Тиранту почудилось, что он находится на турнире и что шумящая вокруг толпа — это зрители, сеньоры и дамы, и где-то среди них есть та единственная, ради которой он и сражается. И стоило ему подумать о ней, как сердце его сжалось.

«Нет, — сказал себе Тирант (мысль эта пронеслась в его голове за долю мгновения, ибо не была облечена в слова и являла собою нечто вроде вздоха), — если дама сердца избрана искусственно, то ее присутствие действует благотворно и заставляет рыцаря биться отважнее и красивее, ради тщеславия. Но если речь идет об истинной любви, ее следует накрепко запереть в глубине сердца, потому что она может отвлечь во время битвы».

И он забыл о Кармезине, бросившись в бой очертя голову. Севастократор бился с удвоенной силой, как бретонский рыцарь и как византийский барон. Но противник его был весьма силен.

На соперников кругом напирали, так что Тирант все время отвлекался и наносил удары то влево, то вправо; его противник был принужден делать то же самое. Они обменялись четырьмя ударами, а потом наплыв сражающихся разлучил их, ко взаимному неудовольствию.

Ипполит пришел на помощь Тиранту. Кругом бегало множество коней, потерявших седоков. Молодой рыцарь из Малвеи поймал одного из них и подвел к севастократору, а затем отражал все вражеские атаки, пока Тирант садился в седло.

В такой тесноте длинный меч и рыцарское копье были бесполезны, поэтому Тирант бился небольшой секирой, которую носил на плече и которая крепилась к его доспеху тонкой цепочкой.

Тирант сражался, не опасаясь за собственную жизнь и даже не сожалея о том, что ни разу еще не прикоснулся губами к губам Кармезины. И вдруг некто приблизился к нему со спины и нанес удар мечом, попав под затыльное прикрытие. Клинок вошел в шею сзади, не слишком, впрочем, глубоко, потому что враг почти сразу отскочил назад и скрылся среди сражающихся.

Тирант покачнулся в седле; от боли у него почернело в глазах, и несколько секунд его окутывала тьма, но затем в этой тьме он различил лицо и понял, что видит Сверчка. А Сверчок моргнул и исчез.

Тирант очнулся; забытье длилось не долее мгновения, хотя севастократор готов был поклясться в том, что отсутствовал не менее пяти минут.

Он повернул голову и увидел, как герцог Македонский, вне себя от ярости, удаляется от него.

— Предатель! — прошептал Тирант. Он ощутил головокружение и вместе с тем радость, едва ли не благодарность за то, что покушение на его жизнь уже состоялось и больше не нужно об этом заботиться.

А герцог Македонский перехватил меч обеими руками и стал сражаться с турками как ни в чем не бывало. Он даже не смотрел на Тиранта.

Несколько знатных турецких баронов мчались к севастократору, желая покончить с ним; на эту задачу им указал Великий Турок.

— Если мы обезглавим армию греков, то они уже никогда не оправятся, — сказал своим рыцарям Великий Турок. — Пока жив Тирант, у нас мало надежды победить.

Но такой густой была толпа вокруг Тиранта, что лишь один из троих сумел пробиться к севастократору; еще один пал от руки герцога де Пера, а второй столкнулся с герцогом Македонским, и тот вынужден был принять бой.

Герцог Македонский выставил щит, намереваясь удержать удар вражеского копья. Однако турецкий барон был сильно раздосадован тем, что ему помешали напасть на Тиранта. Он ударил герцога Македонского с такой силой, что разнес в щепы его щит, а копье вонзилось в грудь герцога и вышло из спины.

Нанизанный на этот кол, герцог Македонский упал лицом в гриву своего коня, и конь вынес его из битвы. Чуть позднее Роберт Македонский умер, и это стало концом всех его злодеяний.

А Тирант схватился со знатным турком и искусно отразил несколько его ударов. Но второй турок — тот, что убил герцога Македонского, — подоспел на подмогу своему собрату, и они насели на севастократора вдвоем. И когда один поразил Тиранта в плечо, второй ударил копьем его коня.

Тирант рухнул на землю и опять потерял сознание. На сей раз забытье длилось почти минуту и было совершенно черным, без видений. Тирант пошевелился. Встать он не смог — упавший конь придавил его к земле. А враги готовились уже нанести сраженному последний удар и покончить с худшим врагом Великого Турка.

Один из турок уже сходил с коня, чтобы наклониться над простертым на земле Тирантом и перерезать ему горло. Этот турецкий барон уже занес ногу над ленчиком седла, но подоспевший вовремя граф де Сен-Жорди пронзил ему бедро насквозь.

— Давайте руку, мой господин, — услышал Тирант. Он повернулся на голос и увидел, что рядом с ним стоит Сверчок.

Тирант ухватился за протянутую ему руку — она была теплой и крепкой — и, прилагая огромные усилия, все-таки выбрался на свободу. Он хотел поблагодарить Сверчка и попросить его больше никуда не отлучаться, но юноша уже исчез.

Тирант едва успел отразить направленный на него удар турецкого меча — удар, который в противном случае стал бы смертельным. Севастократор выбил меч из руки своего врага и выпрямился, расставив ноги пошире. В голове у него гудело, кровь бежала из раны на затылке и из раны в плече, а еще у него ломило кости, потому что при падении он сильно ушибся.

Несколько турок нашли свою смерть от руки Тиранта, но потом один из них ударил его копьем и пронзил ему щеку, выбив два зуба. Тирант наклонился, уходя из-под удара, а когда выпрямился, то увидел перед собой Ипполита верхом на коне.

Ипполит покинул седло и подвел коня к севастократору.

— Садитесь, — сказал молодой рыцарь из Малвеи.

Тирант выплюнул сгусток крови и покачал головой:

— Вас убьют, если вы будете сражаться пешим.

— Садитесь, — повторил Ипполит.

— Что я скажу вашему отцу?

— Берегите свою жизнь, сеньор! — ответил Ипполит. — А если меня убьют, я сочту, что смерть моя была необходима.

И Тирант не стал больше спорить. Он позволил Ипполиту подержать ему стремя и с помощью этого верного рыцаря опять сел в седло.

Все это время Диафеб стоял за скалой и проклинал своего брата, потому что видел все: и как турки добежали до христиан, и как те обернулись навстречу врагу и вступили в битву, и как враги то одолевали Тиранта, то отступались от него.

— Я знаю, чего он желает! — говорил Диафеб. — Этот тщеславный негодяй желает победить врагов без нашей помощи! У него на уме одна только его собственная дама — ему и дела нет до того, что у других рыцарей тоже могут быть дамы, перед которыми эти рыцари желают выглядеть как можно более достойными и отважными!

По лицу Диафеба бежали слезы, он кусал губы и изо всех сил вонзал ногти себе в ладони.

— Посмотрите только, какой севастократор у нас великий герой! — бормотал он. — Теперь у него пробита щека — и как только проклятый турок не вонзил свое проклятое копье прямо ему в мозг! О, севастократор плюется кровью! Как это доблестно! Должно быть, его дама будет счастлива!..

Товарищи Диафеба тоже не могли спокойно смотреть на происходящее и роптали у него за спиной.

А Диафеб продолжал:

— Теперь его замысел передо мной как на ладони! Всю славу он замыслил присвоить себе, а делиться с нами он не намерен. Смотрите, скоро сядет солнце, но от севастократора так и не последовало сигнала для нас вступать в битву. Ну так вот что я вам скажу. Уж конечно, трудно забыть ту прекрасную картину, которую нам показали турки и севастократор: все эти летящие головы в шлемах, все эти падающие и ржущие от боли лошади, все эти драгоценности, залитые кровью и втоптанные в грязь, все эти сходящиеся в поединках тяжелые рыцари и бьющие по ногам пехотинцы. Но охота и нам стать частью этой картины! Ибо сейчас я себя чувствую так, словно все греческое воинство — это вышитые мастерицами фигуры, а мы — отвергнутые за ненадобностью картоны.

И рассудив таким образом, Диафеб закричал:

— Богом клянусь, я отберу у брата мою долю славы!

И кинулся в бой, а вслед за ним в битву вступили и остальные четыреста рыцарей.

Великий Турок увидел, что к христианам подоспело подкрепление. В горячке боя он не успел понять, как много рыцарей пришло на помощь Тиранту, и ему почудилось, будто греческих баронов прибыло на поле битвы не менее тысячи человек.

И тогда турки показали Тиранту спину и бросились бежать, унося с собой знамена. Христиане пустились в погоню. Они догоняли врагов и убивали их ударами в спину; но спасающихся турок было так много, что в конце концов победители утомились их истреблять.

А турки добрались до города Сен-Жорди и, кто уцелел, засели там.