Византийская принцесса

Глава вторая

Император, его дочь и несколько придворных дам отдыхали в большом зале с фонтаном. Фонтан этот изображал собой морского коня с телом, как у рыбы. Из гневно раздутых ноздрей этого коня с тихим журчанием изливалась вода. Она собиралась в небольшом бассейне, где резвились настоящие рыбки. Солнечный свет прыгал среди крохотных волн, поднимаемых струйкой фонтана, и световые пятна плясали на стенах зала.

Колонны в этом зале были облицованы яшмой и выглядели такими гладкими, словно их намазали маслом, а по потолку шествовали фигуры королей в коронах и с гербовыми щитами, и если долго стоять, задрав голову, и созерцать их, то начинало казаться, будто все эти изображения приходят в движение и действительно перемещаются по кругу.

Диафеб так и сделал, войдя в зал и поклонившись всем собравшимся: остановился при входе и поднял голову, да так и застыл в этой позе.

Император позволил ему некоторое время наслаждаться рассматриванием королей и девизов, а затем обратился с таким вопросом:

— Вам, должно быть, не впервой видеть столько коронованных особ в одном зале?

Не отрываясь от картин, Диафеб ответил:

— Да, мы с кузеном повидали…

Тут он спохватился и отвесил поразительный по сложности и грациозности поклон. А когда выпрямился, то увидел, что Кармезина самым внимательным образом смотрит на него. «Слишком уж серьезный взгляд у этой красивой девицы, — подумал Диафеб. — Берегись, Диафеб! Она чего-то хочет от тебя. Улыбается-то она любезно и рассеянно, как и подобает императорской дочери, но в глазах и тени улыбки нет. Опасный знак!»

— Говорят, — произнес между тем император, — вы с вашим кузеном, севастократором Тирантом, оказали немалую услугу королю Сицилии и великому магистру ордена Святого Иоанна на Родосе, а кроме того, прославили себя на всех турнирах, какие только устраивались. Слава о ваших подвигах дошла до Византии, так что не воображайте, будто нам ничего не известно. И все же мы хотели бы услышать историю из уст очевидца.

Тут Кармезина и Диафеб взглянули на императора одинаковым взглядом, ибо своим вопросом он помешал их тайному диалогу. Но император явно ничего не заметил.

— Ну… — начал Диафеб. — Дело в том, что…

Кармезина сощурила глаза и уставилась на Диафеба столь ядовито, что он поперхнулся и закашлялся.

— Неужто и вы тоже страдаете от последствий морской болезни? — осведомилась принцесса.

— Нет, я… Если я начну рассказывать, то вы, чего доброго, решите, будто я тут восхваляю своего родственника, а заодно и себя самого, а это вышло бы неловко.

— Никто ничего подобного не решит, — заверил его император с приятной улыбкой в бороде. — Мы с удовольствием выслушаем вашу повесть.

Дамы, бывшие при принцессе, дружно подтвердили, что — да, да, именно так, с большим удовольствием.

Диафеб медленно прошелся перед ними и остановился, взмахнув отороченными мехом рукавами.

— Что ж, будем считать, что меня вынудили, — объявил он.

Одна из девиц, ближайшая подруга Кармезины, Эстефания, падчерица герцога Македонского, весело захлопала в ладоши.

— …Итак, — произнес Диафеб, — магистр со всеми рыцарями ордена Святого Иоанна был осажден на Родосе, и там совершенно уже не оставалось припасов, так что съедены были последние кошки и крысы и всем грозила смерть.

Он помолчал. Фонтан плеснул особенно шумно в наступившей тишине, и тогда Диафеб перевел дух и заговорил поспокойнее:

— Однако Тирант взялся доставить на Родос продовольствие. Что же он придумал? Весь корабль, от носа до кормы, он обтянул сетью, обвязав ее вокруг главной мачты на такой высоте, чтобы она не мешала сражаться людям, находящимся под ее прикрытием. И когда мы подошли к кораблям мавров, они начали закидывать нас камнями, как делали это по своему подлому обыкновению, но все камни застревали в сети или были ею отбрасываемы.

— Поразительно! — сказал император. — Я никогда не слыхал о подобных делах.

— И это еще не все! — увлеченно продолжал Диафеб. — О, это только начало всех тех чудес, которые были совершены Тирантом и всеми нами, кто находился на корабле! Башни и борта нашего корабля были обложены матрасами, на коих мы спали, поэтому если снаряды и попадали в корабль, то не могли причинить ему никакого вреда, ведь они застревали в матрасах. Зато у нас были масло и смола, и Тирант приказал бросать в подходящих мавров эти обжигающие материалы, и мавры корчились от нестерпимой боли и поскорее отходили от нас. Вот как мы сражались день и ночь и в конце концов сумели подойти к Родосу. И в наш корабль попало столько копий и стрел, что все паруса были приколочены ими к мачтам, так что нам пришлось идти на веслах.

— Несомненно, это самая удивительная история из всех, что я когда-либо слышал, — объявил император. После чего он поднялся и сказал, что удаляется к себе.

И Диафеб остался наедине с дамами.

— Какая жалость, — сказала Кармезина, — что столь отважный и находчивый рыцарь, каким, несомненно, является Тирант, вдруг так сильно пострадал от морской болезни!

— У него обычное несварение, — ответил Диафеб, — но это пройдет.

— Поразительно, — добавила Эстефания, покосившись на свою царственную подругу, — что рыцарь, который так отличился в морском сражении, вдруг начал терзаться морской болезнью.

— Все дело в ветрах, которые скопились у него в желудке, — объяснил Диафеб. — Они-то и причиняют ему самую большую боль.

— Бедняжка! — вздохнула Эстефания, прикрывая лицо рукавом.

У Диафеба не было никаких сомнений в том, что Эстефания втайне смеется над ним, и потому он рассердился и начал притворно кашлять.

— Да, все дело в волнениях на море! — повторил он сквозь кашель.

Но благодаря этому кашлю вышло так, что он слишком сильное ударение сделал на словечке «на», так что получилось «нАА!», а поскольку это словечко соединялось в его речи со словом «море», то и получилось нечто несуразное, напоминающее «Аморе».

— Чем смеяться надо мной и моим кузеном, — сказал Диафеб, переставая кашлять, — лучше бы вы, ваше высочество, узнали истинную причину нашего появления в Греческой империи.

— Неужели существует еще какая-то «истинная причина», помимо той, о которой нам известно? — изумилась принцесса. — Ведь мой отец написал письмо магистру Родоса, в котором просил о помощи против турок. И великий магистр Родоса, посоветовавшись с королем Сицилии, избрал для этой цели самого лучшего из рыцарей и отправил к нам Тиранта Белого.

— Каждая вещь и каждый поступок, — с важным видом произнес Диафеб, — имеет несколько причин, каждая из которых является истинной в той сфере, которую охватывает. В сфере телесной наше появление здесь было вызвано желанием вашего царственного батюшки. Но в сфере духовной все обстояло совершенно иначе, и эта причина, как продиктованная высшими силами, главенствует над прочими.

— Назовите нам ее, в таком случае, — нахмурилась Кармезина.

Хмуриться у нее получалось плохо, ибо кожа на ее лбу была слишком гладкой и упругой вследствие чудесной молодости принцессы, так что морщинка между бровями никак не желала складываться. И поэтому принцесса перестала хмуриться, а вместо этого изогнула брови.

— Что ж, если правда вам придется не по вкусу, можете отправить меня с мельничным жерновом на шее прямо в морскую пучину, — храбро заявил Диафеб. — И все же главная причина нашего появления в Византии — упорные слухи о несравненной красоте вашего высочества. Не видя еще принцессы Кармезины, но лишь слыша о ее достоинствах, мой господин и брат Тирант испытал сильнейшее желание увидеть эту несравненную принцессу и сделаться ее слугою. И если придется нам вести здесь кровопролитные войны — то мы готовы и на это исключительно из любви к вам и ради возможности взирать на вас.

— Клянусь страданиями матери, которая произвела меня на свет! — воскликнула тут принцесса. — Да разве не для того, чтобы вести здесь войны, вы сюда и прибыли?

— На самом деле нет, — отважно сказал Диафеб. — Войны — лишь приятное дополнение к основной причине. Как я уже и говорил, Тирант предпринял это путешествие для того, чтобы предстать перед дочерью императора, а когда это свершилось, слег в постель, сраженный вашими совершенствами. Довольно было одного лишь взгляда на вас, чтобы он захворал смертельно. А теперь, когда вам известно все, прошу меня простить.

И он откланялся, поцеловав Кармезине руку и подмигнув из-за ее плеча девице Эстефании.

— Погодите! — окликнула его Кармезина, когда Диафеб находился уже возле самой двери.

Он остановился.

Принцесса встала и стремительно подошла к нему. Он смотрел, как она двигается, и от души желал Тиранту успехов, ибо по походке сразу же определил, что Кармезина должна быть превосходна в постели. Легкая скованность ее движений свидетельствовала о том, что она была еще девственницей, а манера держать голову чуть вскинутой говорила о робости и одновременно с тем отваге.

— Погодите! — повторила она, настигая Диафеба.

— Вам угодно что-либо приказать мне? — спросил Диафеб вполголоса. — Так приказывайте, ваше высочество, и не сомневайтесь в том, что я выполню любое ваше распоряжение!

Она взяла его лицо в ладони и поцеловала несколько раз, осторожно прикасаясь душистыми губами к векам, переносице и губам.

— Возьмите с собой мои поцелуи, — прошептала Кармезина. — Оставьте себе один или два, а остальные отдайте Тиранту.

Диафеб очень близко видел ее лицо, бледное, с едва различимым румянцем на скулах. «А глаза у нее станут раскосыми, когда она закричит от наслаждения, — подумал он. — Недурно, хотя мне больше нравятся круг- логлазые, вроде Эстефании…»

Он поцеловал принцессу в лоб, туда, где начинались волосы.

— Не сомневайтесь, ваше высочество, — произнес Диафеб церемонно. — Ваше поручение будет исполнено.

Тирант не спал — ворочался на кровати. Но он по крайней мере избавился от одежды и обуви и изображал на постели стройную букву «I», что, по мнению Диафеба, было успокаивающим признаком.

При виде Диафеба он так и подскочил:

— Что она сказала?

— Хотите прохладной воды? — спросил Диафеб. — По-моему, у вас начинается жар.

— Дьявол! Я сгорю в этом жару, если не услышу ответа немедленно!

— Мой дорогой брат, — растягивая слова, произнес Диафеб, — она дала мне кое-какое поручение, которое я теперь намерен выполнить. Пожалуйста, сядьте спокойно и закройте глаза.

— Закрыть глаза?

— Вы будете делать то, что вам говорят, или мне рассказать Кармезине о том, что вы упрямее носорога?

— Носороги не упрямы, а ревнивы.

— Любой ревнивец упрям. Закрывайте глаза, иначе поручение останется невыполненным.

— Но для чего мне закрывать глаза?

— Для того, чтобы меня не смущать.

И когда Тирант зажмурился, Диафеб быстро поцеловал его в губы.

Тирант тотчас оттолкнул его:

— Что это?

— Поцелуй от Кармезины.

Тирант обтер рот и недоверчиво улыбнулся:

— От Кармезины? Мне показалось, что это были вы, кузен.

— Это воистину был я, но поцелуй исходит от Кармезины.

— Вы слишком отличаетесь от Кармезины и к тому же известны своей насмешливостью. Я вам не верю.

— Чем же поцелуй, переданный от меня, вам неугоден?

— В нем ощущалась фальшь. Это заговор. Вы желаете насмеяться надо мной.

— Стоило бы насмеяться над вами, хотя бы потому, что вы сами, дорогой кузен, много раз смеялись над влюбленными. Но сейчас я серьезен, как еврейский зубодер.

— Все равно ваш поцелуй фальшивка. У вас растут усы и борода.

— Не может быть! — Диафеб провел рукой по подбородку. — У меня кожа как у младенца! Я брился нынче утром.

— А сейчас вечер, и ваше лицо колется.

— Боже правый! Это все женское коварство…

— Не пойму, — сказал Тирант, — при чем здесь женское коварство?

— Женщины уверяли меня, что мое лицо их вовсе не колет, а мне доводилось целовать женщин и утром, сразу после бритья, и вечером, когда щетина уже отрастала…

— Что ж, пришлось вам поцеловать мужчину, чтобы узнать о себе всю правду.

Тирант провел ладонями по щекам и вздохнул. Глянул на кузена в щель между раздвинутыми пальцами:

— Вы не смеетесь надо мной?

— Вовсе нет, — заверил его Диафеб. — Она действительно обрадовалась, когда я сказал, что вам неможется от сильной любви к ней. И приказала передать вам поцелуи. Парочку я, правда, оставил себе — по-родственному.

Тирант улыбнулся и снова растянулся в постели.

— Я, пожалуй, сейчас засну, — пробормотал он. — А завтра непременно с нею повидаюсь.

Вчерашние волнения так захватили Тиранта, что он, как выяснилось, почти не видел роскошного императорского дворца. Смотреть-то он смотрел, но в памяти остались лишь какие-то обрывочные картины, так что наутро он озирался по сторонам, не скрывая своего удивления.

Ему казалось, будто он очутился в совершенно новом месте, где никогда прежде не бывал. И уж тем более — не в том месте, где побывал не далее как вчера. Ворота того дворца, где обитала императорская семья, оказались вышиною в пять человеческих ростов и к тому же были украшены сценами из истории человечества, начиная с грехопадения Адама и Евы и заканчивая встречей Господа и Марии Магдалины после Воскресения.

А перед воротами на массивных цепях сидели гигантские псы и пантеры, и на них были золотые ошейники, и при том две пантеры оказались сделанными из золота и полированных камней, а две были совершенно живыми, и живые отличались от искусственных лишь потому, что дышали и двигались. Псы же все были настоящие.

Очутившись в роскошном зале, Тирант наконец решился спросить кузена:

— Неужели я вчера был безумен или пьян, если не разглядел всего этого? Воистину любовь ослепляет человека и превращает его в пускающего слюни идиота!

— Ваша правда, кузен, — хладнокровно согласился Диафеб, — но вчера мы с вами действительно всего этого не видели, потому что входили во дворец через другие ворота и были в залах западного крыла, а это восточное.

Тирант краем глаза внимательно следил за кузеном — уж не вздумал ли тот насмехаться, — но Диафеб был вполне серьезен.

Ради великой любви Тирант облачился в роскошнейший из своих плащей, сшитый из серой парчи. Посреди этого плаща красовался перевязанный ленточкой пучок тысячелистника, горькой целебной травы, которая выглядит неказистой, но при ближайшем рассмотрении так же хороша, как и любое Божье творение. Под букетом жемчужинами был выложен девиз: «Одна стоит тысячи, а тысяча не стоит одной».

Севастократор и его кузен застали императора в его личных покоях за умыванием. Кармезина подавала своему отцу большую серебряную чашу и кувшин с водой.

Это было время, когда отец и дочь свободно разговаривали обо всем на свете — несколько коротких минут, которые они могли посвятить друг другу.

В этот раз император спросил Кармезину:

— О чем вы разговаривали с Диафебом, когда я ушел?

Кармезина ответила невинным голосом:

— Он рассказывал об одном турнире, где они с нашим севастократором очень отличились.

В этот самый миг вошел сам севастократор со своим кузеном, и император повернулся к ним.

— Рад видеть вас в добром здравии! — сказал он, обтирая лицо полотенцем и бросая влажный лоскут на руки Кармезине. — Что за странный недуг напал на вас вчера, севастократор?

— Все дело в том, что случилось на море, — ответил за брата Диафеб. — Эти ваши морские ветра… слишком нежны.

Принцесса чуть улыбнулась и встала так, чтобы Тирант мог видеть ее наряд. А на ней была широченная юбка, расшитая изображениями какой-то удивительной травы, и девиз, вышитый на подоле, гласил: «Только не для меня».

— Севастократор, — промолвил тут государь и взял Тиранта под руку, — идемте, мне нужно с вами поговорить.

Он вывел Тиранта из комнаты, и таким образом принцесса осталась на попечении Диафеба.

— Не сочтите меня глупцом и невеждой, — сказал он, — но что это за красивая трава изображена у вас на одежде?

— Среди нашего народа ее называют «любовь-стоит-любви», — ответила Кармезина. — Но вы, несомненно, чрезвычайно глупы, если не знаете такого растения. Неужто такая не растет ни во Франции, ни в Англии?

— Я полагал, что разбираться в растениях и травах — удел женщин, — возразил Диафеб.

— Но я ведь разбираюсь в доспехах и оружии и всегда могу отличить бармицу от бригантины, и поножи от наручей, даже если поножи принадлежали карлику, а наручи — великану и по размерам наручи превосходят поножи, хотя правильнее было бы наоборот, — сказала Кармезина с весьма надменным и суровым видом.

Сказанное ею настолько поразило Диафеба, что он замолчал весьма надолго.

А Кармезина сменила гнев на милость и тихо произнесла:

— После того, что вы мне вчера сказали, я не спала всю ночь.

— Мы тоже бодрствовали, признаюсь честно, — соврал Диафеб, ибо они с Тирантом превосходно выспались, несмотря на все страдания и треволнения. — Однако я весьма утешен тем обстоятельством, что вы поняли все слова и намеки моего брата и господина.

Кармезина изогнула брови.

— Разумеется, я все поняла! По-моему, вы воображаете, будто гречанки не способны разобраться в этой вашей латыни. Нет уж, загадайте мне хоть сто загадок на этом языке, я разберу их все!

— Поверьте, нет для нас большей чести, — сказал Диафеб, приложив руку к сердцу, — чем беседовать на латыни с тем, кто весьма сведущ в этом языке.

— У вас скоро будет случай убедиться, насколько мы в ней сведущи! — заявила Кармезина. — Да и повадки ваши мы быстро распознаем, уж не сомневайтесь. Идемте!

И она ухватила Диафеба за рукав и повлекла за собой в свои личные покои, где уже собрались девицы из свиты принцессы. Завидев Кармезину с ее пленником, они принялись смеяться на все лады и рассматривать его со всех сторон, чему он покорялся, точно прирученный пес.

— До мессы остается еще более часа, — сказала Кармезина, усаживаясь, — поэтому мы, дорогие подруги, успеем вволю помучить этого славного рыцаря! Вчера он недурно потешил нас историей о героическом плавании Тиранта к берегам Родоса; быть может, сегодня следует потребовать продолжения этой истории?

— Да, да! — закричали девицы наперебой. — Пусть рассказывает!

Они вытолкнули Диафеба на середину комнаты и заставили его говорить, грозя в противном случае самыми страшными карами, каждая из которых заключала в себе слово «НЕ»:

— Я вас не поцелую.

— Я не позволю вам заглянуть ко мне за вырез платья.

— Я не дам вам прикоснуться к моему локону.

— Я не поднесу вам вина в бокале.

— Я не протяну вам руки.

— Я не коснусь вашего колена моим.

Видя, что со всех сторон грозит ему погибель, Диафеб почти сразу же сдался на милость пленительниц и заговорил:

— Итак, мы очутились на Родосе, а с нами путешествовал пятый сын французского короля по имени Филипп. Этот Филипп был несчастнейший молодой человек, младший после четверых братьев, так что отец не обращал на него ни малейшего внимания. Воспитания он не получил никакого, внешностью обладал самой заурядной, был глуповат, не разбирался ни в музыке, ни в танцах, ни в поэзии, а в обращении с дамами следовал не столько этикету, сколько инстинктам, коих не чужды и животные.

— Какой ужас! — вскричала Кармезина. — Но, вероятно, он был отважный и косматый воин?

— Отнюдь нет, — возразил Диафеб. — Филипп представлял собою юнца с унылым длинным лицом, похожим на лошадиное. Но у него было доброе сердце, и к тому же он тянулся к прекрасному и поэтому избрал Тиранта своим лучшим другом.

— А что думал об этом сам Тирант? — полюбопытствовала Эстефания, подруга принцессы.

— Мой кузен испытывал к Филиппу сострадание и потому твердо решил назло французскому королю, четверым старшим братьям Филиппа и самой судьбе устроить жизнь бедняги наилучшим образом. И вот мы достигли Сицилии…

— Но ведь вы были на Родосе! — перебила Кармезина.

— Моя госпожа, — возразил Диафеб, — я рассказываю историю о том, как мы, освобождая Родос от мавританских полчищ, вдруг очутились на Сицилии. Это случилось после опасного и долгого плавания…

— Довольно о плавании! — сморщила нос Эстефания. — Мы желаем слушать историю о том, как Тирант устроил жизнь Филиппа наилучшим образом.

— В таком случае, начну с главного: прибыв на Сицилию, Филипп влюбился в дочь сицилийского короля Рикоману, причем с первого взгляда, а Рикомана в свою очередь полюбила его.

— С его-то лошадиным лицом? — возмутилась Эстефания.

— Лошадиное лицо в определенной степени воплощало в себе добрые качества Филиппа, ибо он обладал сердцем коня: горячим, верным, своенравным и прожорливым.

— Я слыхала историю о съеденном сердце, — сказала Кармезина задумчиво, — однако впервые в жизни слышу историю о прожорливом сердце.

Диафеб слегка поклонился ей и продолжил:

— Однако Рикоману начали терзать сомнения: достаточно ли хорош ее избранник. И для того чтобы испытать его, она решила устроить большой пир и созвала сто поваров, и было заколото неисчислимое количество быков, и приготовлены бычачьи хвосты, и печень быков, и тушеная говядина с луком, чесноком и перцем, и фаршированные кишки, и другие великолепные лакомства, не говоря уж о густых соусах и прочем…

— Слушая о быках, можно подумать, что мы находимся в Вавилоне, — сказала Кармезина.

— Да, то были истинные тельцы, — согласился Диафеб, — но вот что случилось дальше. Едва только Филипп очутился за столом, как он быстро схватил краюху хлеба и отрезал своим ножом двенадцать огромных ломтей, дабы затем навалить на них двенадцать кусищ мяса, залить все соусом и съесть. Так он привык поступать у себя дома, в королевском дворце, и я не могу его судить, ибо, имея четверых старших братьев, следует проявлять расторопность при поглощении пищи. Однако Рикомана, увидев такую неумеренность и столь дурные манеры, едва не упала в обморок. По счастью, рядом с Филиппом очутился…

— Тирант! — воскликнула Эстефания и захлопала в ладоши. — Да? Тирант! Я угадала!

— Да, моя прекрасная госпожа, Тирант сразу увидел, какую ужасную оплошность допустил Филипп. Поэтому он быстро положил на каждый ломоть хлеба по золотой монете и с поклоном объяснил королю Сицилии и его дочери, что при королевском доме Франции есть обычай: раздавать милостыню нищим в виде хлеба и денег. Филипп, однако, почти выдал себя, ибо скорчил ужасную гримасу, видя, как его лишают трапезы, а Рикомана сразу же сделалась смертельным врагом Тиранта, ибо Тирант, по ее мнению, некстати встал между истинным Филиппом и Филиппом ложным.

— Но ведь так оно и было, — заметила Кармезина.

— Уверяю вас, ваше высочество, что мой кузен и господин действовал исключительно в интересах Филиппа…

И вот Рикомана решила вновь испытать Филиппа и приготовила для него комнату с двумя постелями. Одна постель была роскошная, достойная королевского сына, а другая скромная, походная.

Рикомана нашла способ отделаться от Тиранта, который все время оставался при Филиппе и нашептывал ему советы касательно того, что он должен делать, дабы не уронить себя в глазах королевской дочери. И едва только Тирант удалился и оставил их наедине, как Рикомана пригласила Филиппа на прогулку.

Когда они вернулись, Рикомана тотчас распрощалась и ушла, а Филиппа служанки проводили в приготовленный для него покой и оставили одного. Филипп начал раздеваться и обнаружил, что порвал штаны. Он позвал служанку и попросил, чтобы та принесла иголку с ниткой. Все это было исполнено.

— А что же Рикомана? — спросила принцесса.

— Рикомана, разумеется, далеко не ушла, она осталась поблизости и, подобравшись к двери в покои Филиппа, подсматривала за ним. Он об этом ничего не знал. Филипп хотел снять штаны и зашить их, но обнаружил у себя прыщ и для начала проколол прыщ иголкой. Затем он воткнул иголку в простую походную кровать, на которой хотел заночевать, и начал раздеваться. Но пока он расшнуровывал свой жипон, очень туго обтягивавший талию и при помощи особого покроя расширявший плечи, кровать пришла в полный беспорядок, и Филипп не смог отыскать воткнутую в нее иголку. Он очень рассердился, сбросил на пол одеяло и покрывала, и все подушки, и всю свою одежду, но иголки так и не нашел. Тогда он с досады улегся спать на роскошную постель и там захрапел. Рикомана же увидела, как он при виде простого ложа пришел в неистовство, и поняла, что перед нею истинный король. Она тотчас решилась отдать Филиппу руку и сердце.

— Глупости! — сказала Кармезина. — Рикомана попросту была влюблена в Филиппа, а когда женщина влюблена, она склонна толковать любой поступок возлюбленного в его пользу. Так что героизм вашего Тиранта здесь совершенно ни при чем.

— Мудрость моей госпожи выдает большую житейскую опытность, — поклонился принцессе Диафеб.

Кармезина уловила в его тоне насмешку и яростно сверкнула глазами:

— Не пытайтесь представить меня старой или, упаси Боже, опытной в любовных делах девицей! Я всего лишь прочитала множество книг.

— О, — промолвил Диафеб, — увы мне. Теперь я чувствую себя еще глупее, чем прежде. За всю свою жизнь я прочитал лишь десятка два девизов, а этого, боюсь, слишком мало.

Тут Эстефания не выдержала и расхохоталась, а вслед за нею стали смеяться и прочие девицы, и Диафеб тоже улыбнулся и встретился глазами с Кармезиной. Принцесса не выдержала и прыснула.

— Мне отчего-то кажется, — призналась она, — что я провела в вашем обществе все мое детство.

— Это оттого, что мы с вами родственные души, ваше высочество, — ответил Диафеб, — и любим одного и того же человека, хотя и по-разному.

— В таком случае, я буду одеваться, — сказала Кармезина.

Она сняла свою юбку с девизом «Только не для меня», и девицы подали ей темно-красное платье, подбитое собольим мехом. Это платье имело широкие разрезы по бокам, так что под мышками осталась видна ее белоснежная рубаха. Диафеб с удовольствием наблюдал за всем этим и время от времени весело переглядывался с Эстефанией.

Волосы принцессы расчесали и оставили распущенными, а сверху украсили их небольшой короной с драгоценными камнями. Диафеб охотно подал ей руку, и так они, сопровождаемые прочими дамами и девицами, вышли из личных апартаментов принцессы и направились к храму слушать мессу.

Тирант по праву севастократора вел за руку императрицу, которая расспрашивала молодого человека о его здоровье и попутно рассказывала о своем собственном.

Диафеб наклонился к своей прекрасной спутнице и шепнул ей на ухо:

— Удивительно, как близкие души чувствуют друг друга.

— О чем вы? — удивилась принцесса чуть громче, чем следовало бы.

— О том, как кстати вы были одеты нынче утром, — пояснил Диафеб. — Тирант надел плащ из серой парчи с жемчужинами, а вы — юбку из сходной ткани и тоже с жемчужинами. И самое правильное было бы накрыть вашу юбку его плащом.

— Боже, да вы никак погубить меня хотите! — прошептала принцесса. — С ума вы сошли? Как вы можете говорить при всех подобные вещи!

На это Диафеб с самым серьезным видом возразил:

— Я готов прочитать «Отче наш» с конца до начала, если хоть кто-то сейчас прислушивается к нашим речам.

Не зная, что и возразить на подобное, принцесса замолчала и так вошла в церковь.

И все то время, пока длилась месса, Кармезина смотрела на Тиранта и пыталась понять, что у него делается на сердце, а Тирант смотрел на алтарь и думал о волосах Кармезины и о том, какой трогательный белый пробор разделяет их на две волны, прихваченные тонкой драгоценной короной.

— Она меня не любит! — закричал Тирант, срывая с себя плащ с девизом «Одна стоит тысячи…» и швыряя его на пол. — Теперь это совершенно очевидно, и лучше бы я умер.

Диафеб подошел к кузену, наступив по дороге на плащ, и посмотрел ему в глаза.

— А чего бы вы хотели? — спросил он равнодушным тоном. — Чтобы она при всех выказывала вам знаки внимания? Вам должно бьггь стыдно, коль скоро вы слушали чтение Овидия и знаете все то, что сей великий муж писал о любви!

— Гнойные язвы на вас и вашего Овидия! — сказал Тирант угрюмо. — Она меня не любит, и точка, и лучше бы я умер.

— Любовники былых времен, — сказал Диафеб, — трудились, чтобы добыть желаемое. Но вам, кажется, угодно только стонать и рыдать, и мечтать о презренной смерти. Не смею вам более препятствовать.

И он повернулся, делая вид, что готов уйти.

Тирант несколько секунд смотрел ему в спину, а потом понял, что не выдерживает пытки, и закричал:

— Нет, погодите! А что вы предлагаете?

Диафеб бросил через плечо:

— Не сомневайтесь ни в себе, ни в ней и проявите хотя бы небольшую изобретательность. Не могу же я сделать за вас все дело!

— Почему? — спросил Тирант.

— Потому что если я сделаю все за вас, то и награда достанется мне, — объяснил Диафеб.

Он вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь.

Тирант метался от кровати к окну, от окна к двери, от одной стены к другой и изобретал различные хитрости, тотчас же уничтожая их все. Наконец наутро он принял несколько благих решений, облачился во все черное, добавив только золотую цепь на шею и изящную брошь на шапочку, и явился к императору. Следом за Тирантом шествовал юный паж, который держал на подушке большую книгу, завернутую в драгоценную ткань.

При виде Тиранта император воскликнул:

— Боже! Как ужасно вы выглядите! Разве это прилично в вашем-то возрасте?

Тирант недоуменно посмотрел на него, как будто вовсе не понял обращенного к нему вопроса, и только низко поклонился. Затем он сказал:

— Я пришел говорить о предстоящих военных действиях. Как вашему величеству будет угодно нанести первый удар по врагу? И где это может оказаться наиболее целесообразным? И… вот еще драгоценный часослов в подарок ее высочеству принцессе. Впрочем, если книга покажется вам недостаточно роскошной, ее можно будет передать любой придворной даме, на выбор ее высочества.

Тут паж подошел к императору и, преклонив колено, протянул ему книгу на подушке. Император взял книгу, развернул ее и увидел украшенный эмалями оклад и миниатюры на каждой странице, выполненные с огромным вкусом, хотя и не на восточный, а на западный лад.

Завороженный ярко-синим и золотым цветами, которые удались художнику лучше всех остальных, император решительно произнес:

— Такая вещь не может принадлежать никому, кроме девицы из императорской семьи!

И паж, повинуясь знаку Тиранта, отправился разыскивать принцессу. А Тирант вместе с императором перешел в зал советов, где увидел множество греческих баронов, собравшихся ради обсуждения предстоящей войны, и приободрился. Наконец он мог отвлечься от своей беды, тайно сосавшей ему сердце.

Зал советов был украшен доспехами и мечами, но все эти вещи, судя по их виду, были очень старыми, и это яснее всяких слов сообщило Тиранту о том, что греческое рыцарство очень давно не одерживало никаких внушительных побед. Так что сетования императора на гибель сына, который якобы был надеждой всей Византии, — лишь естественное проявление отцовского горя, и не более того. Ибо если бы византийский принц действительно был выдающимся полководцем, то и доспехи в зале были бы турецкие. Здесь же бесславно ржавело что-то времен войны с Ганнибалом.

Рассудив так, Тирант почувствовал себя гораздо лучше. Он уселся на почетное место, указанное ему, и несколько человек, бывших за столом, переглянулись и обменялись кривыми улыбками. «Должно быть, так переглядывались рыцари достославного короля Артура в тот миг, когда Галахад уселся на Погибельное Сиденье за Круглым Столом, — подумал Тирант, и ему стало жарко и весело, как всегда, когда он сталкивался с опасностью. — Превосходно! Мне остается лишь доказать, что я имею право без страха восседать на этом месте».

Он быстро глянул туда, где расположился его главный недруг и завистник — герцог Македонский. Тот был высок ростом, но на удивление дурно сложен: мясо на его костях выглядело рыхлым, словно его долго варили, а кости в суставах болтались; лицо же было все опухшее, как будто герцог постоянно страдал насморком. Но хуже всего были бородка и усики, ибо они казались мокрыми.

Рядом с герцогом сидело несколько рыцарей, в которых Тирант без труда определил «сердечных друзей» своего недруга. Их склонность к герцогу легко было понять из того, что они постоянно с ним перешептывались и бросали на Тиранта злые взгляды.

Созерцать этих людей оказалось для Тиранта столь тягостно, что он поскорее от них отвернулся и начал искать более отрадные для глаз картины. Помимо императора, который являл собою пример благородного, отягощенного заботами старца, имелись здесь и другие рыцари, глядевшие на Тиранта весьма благосклонно, и их лица показались бретонцу чрезвычайно привлекательными.

Один из них, к примеру сеньор замка Малвеи, лет сорока с небольшим, имел лицо широкое, круглое, с исключительно благородными чертами: прямой нос, правильно очерченные губы, ясные глаза под тяжелыми, немного скошенными веками. Он посматривал на Тиранта с едва заметной улыбкой, в которой сквозило нечто отцовское, и Тирант сразу же понял, что у этого сеньора есть сын одних лет с севастократором.

Бок о бок с властителем Малвеи сидел герцог де Пера, очень богато одетый, хотя одежда его и отстала несколько от моды и могла бы считаться поистине великолепной лет пятнадцать, а то и двадцать назад. Так, рукава его верхнего платья свисали почти до полу, а теперь это было вовсе недопустимо, по крайней мере при французском дворе.

Лицо у этого герцога было под стать одежде: некогда прекрасное, оно за минувшие годы покрылось тонкой сеточкой морщинок и прожилок. Тем не менее профиль его оставался чрезвычайно красивым и, если бы не набрякшие веки, вызывал бы истинную зависть у Тиранта, который всегда страдал из-за своего чересчур длинного носа (как он считал) и потому старался не поворачиваться к дамам таким образом, чтобы это слишком бросалось в глаза.

Герцог де Пера смотрел на Тиранта так пристально, что молодой рыцарь в конце концов немного смутился и мысленно взял себе за правило не встречаться с ним глазами. Впоследствии ему стало известно, что герцог де Пера сильно ненавидит герцога Македонского и потому пытался для себя определить: станет ли севастократор ему союзником в этой ненависти.

И так все собравшиеся рассматривали Тиранта, а он, в свою очередь, глядел на них.

Император сложил руки в тяжелых, унизанных драгоценными камнями рукавах, на карту своей империи и произнес:

— Сильна наша провинность перед Господом, если было попущено нечестивым туркам захватить девять десятых нашей земли! За последние годы случилось здесь немало битв, и все не к нашей пользе, отчего в сражениях полег цвет греческого рыцарства.

Рыдания сдавили ему горло, потому что он опять подумал о своем сыне.

А Тирант сказал:

— Соблаговолите приказать, ваше величество, и я тотчас наведаюсь к нашим врагам! И тогда поглядим, на что они способны.

Император медленно покачал головой, выражая тем самым свою скорбь, но ответ дал положительный:

— Я считаю, что начать следует с проклятых генуэзцев, с наемников, которые предались нечестивым туркам за деньги. Недавно до нас дошло известие о том, что в порт Авлида прибыли генуэзские корабли с воинами, лошадьми и припасами, и все это предназначается для наших врагов.

Тирант нахмурился:

— А где стоят наши корабли?

На это ответил герцог Македонский:

— Они добрались до острова Раздумий, но вскорости прибудут и сюда. И тогда можно будет начинать.

— Превосходно! — Тирант хлопнул ладонями по столу и вместе с императором уставился на карту.

Карта эта свешивалась со стола и слегка закручивалась на концах, ибо Греческая империя была велика и не могла поместиться на маленькой карте.

Остров Раздумий выглядывал из синей воды, и множество правильных завитков окружали его — то были волны, разбивающиеся о скалы. Но имелись там и удобные бухты, выгнутые полумесяцем, с белым песком на берегу. И в этих бухтах мысленным взором Тирант прозревал корабли с их высокими кормами, со странными фигурами на носу, с тонкими мачтами и черными бортами, по которым бегают отраженные водой блики.

Большая часть империи казалась погруженной в траур из-за того, что там хозяйничали турки. По дорогам ездили отряды пестро разодетых всадников в тюрбанах; из их глоток рвались хриплые гортанные крики, и их смех звучал незнакомо. Эти чужаки гнали в сторону гавани рабов.

В городах ходили монахи в коричневых одеждах, с грубой веревкой на поясе, и на этой веревке были вывязаны узлы, жестоко терзавшие тело. Они собирали пожертвования, для того чтобы выкупить пленников, но выкупали по большей части одних только мужчин, которые стоили в три раза дешевле женщин и были нужнее для страдающего отечества.

— Вот это, — показал император, — город Пера, что находится неподалеку от столицы. Город этот украшен удивительными садами, и в нем множество превосходных зданий. Он чрезвычайно богат и, благодарение Богу, до сих пор остается в наших владениях. Там имеются два латинских монастыря — Святого Франциска и Святой Клары, а принадлежит он герцогу де Пера. Кроме того, Пера расположен близко к морю, и порт — главное его достоинство и источник процветания.

С коричневой основы карты поднялись навстречу Тиранту высокие зубчатые стены из серого камня, и он вдохнул запах разогретой на солнце пыльной полыни — и тотчас увидел эту полынь, растущую под самой стеной. В раскрытые ворота въезжали телеги, какая-то женщина, разодетая в шелковые одежды и закутанная в несколько покрывал, устроилась на спине маленького ослика, и она сидела на нем так, что это само по себе казалось чудом.

А затем голос императора грянул откуда-то сбоку и разрушил картинку.

— Турки не захватили также вот эту долину, которая называется Вальбона.

Из-под сморщенной пергаментной руки, не гнущейся из-за обилия перстней, выступила широкая долина, и тотчас потекла перед глазами Тиранта сочная трава, и тысячи лошадей паслись там под присмотром всадников; те объезжали табуны кругом и, как казалось неопытному взгляду, непрестанно придумывали для лошадей разные задания — отправиться к водопою или перейти на другое пастбище.

— А это река и на ней город Миралпейщ…

И явились река и городок, стены которого наполовину были разрушены, а над домами все еще курился дым.

— Это ближайший к нам город из тех, что захвачен турками, — сказал император.

Несколько мгновений Тирант смотрел на Миралпейщ и думал о том, что странно для человека умереть под стенами такого ничтожного городка, в один из тех многочисленных его переходов из рук в руки — от турок к христианам или от христиан обратно к туркам; ничтожный повод, ничтожная битва… Нет, если принимать смерть — так в сражении, которое решит судьбу империи, и никак иначе!

И еще он подумал о том, что странно видеть на карте место, где тебе суждено умереть.

Он поскорее отвел глаза от этого городка, в котором ему на миг почудилось что-то роковое, и увидел красиво нарисованные очертания берегов и выныривающих из воды морских чудовищ, но надписи, сделанные греческими буквами, были ему непонятны.

— Что ж! — воскликнул Тирант. — Будем так же крепко держаться за нашу землю, как греческие буквы держатся за этот лист бумаги, и турки сами побегут прочь из Византии, ибо их буквы самим своим видом повторяют ладью и как будто нарочно предназначены для скольжения по поверхности. Поэтому я и утверждаю, что нам удастся стряхнуть их с этой карты.

Все собравшиеся в зале советов рыцари, заслышав это, переглянулись, потому что их наверняка удивила ученость Тиранта. А он добавил, обращаясь к императору:

— И раз уж у нас идет война, ваше величество, то решаюсь указать на три необходимые для этого вещи. Если у нас нет этих вещей или если они у нас в недостатке, войну вести будет невозможно.

— С большим удовольствием, севастократор, я бы узнал, каковы же эти вещи, — сказал государь.

Тирант слегка поклонился и произнес:

— Это войска, казна и провиант. Как только что-либо из этого иссякает, войну приходится прекращать.

— Во всем этом, благодарение Богу, мы не знаем недостатка, — провозгласил император.

— Потому что ситуация весьма серьезна, — продолжал Тирант. — Как я слышал, а теперь и увидел на карте, турок в империи собралось великое множество. Да вдобавок проклятые предатели генуэзцы доставляют им подкрепление, подвозят оружие, лошадей и припасы.

— И людей, — вставил Роберт Македонский, причем говорил он таким тоном, словно его это втайне радовало. — В Ломбардии и Тоскане нашлось немало головорезов, готовых сражаться против нас на стороне турок.

— Проклятье! — прошептал Тирант и хлопнул ладонями по столу.

Но император успокоил его, указав на то, что денег и провианта грекам хватит, и назвав численность наемного войска, а также число славных греческих рыцарей, готовых к сражению хоть завтра.

— Так что нам есть что противопоставить нашим врагам, — заключил император. — Нам не хватало только человека, способного возглавить наше войско, но теперь мы имеем и его.

Герцог Македонский криво усмехнулся, а один из его приспешников вскочил, точно отпущенная пружина, и начал говорить в запальчивости:

— Вашему величеству следовало бы получше обдумывать свои приказания! Да разве это справедливо — назначать севастократором чужеземца, когда существует ближайшее к короне лицо, а именно — герцог Македонский? Ваше величество наводняет страну чужаками, не заботясь о том, что это может быть опасно!

— Разумеется, — холодно промолвил Тирант, глядя в сторону, — его милость сеньор Роберт предпочел бы наводнить страну турками. Они-то ему родные, в отличие от бретонских рыцарей.

— А кроме того, — сказал тот рыцарь, — я предлагаю перед сражением совершить паломничество к острову, откуда Парис похитил Елену, и умилостивить там дарами древних богов, ибо благодаря этим богам в древние времена нашим предкам бывали дарованы победы.

И он указал на доспехи, украшавшие зал советов.

Тирант даже задохнулся, когда услышал последнюю фразу. А император, ничуть не удивившись (потому что от герцога Македонского и его сподвижников можно было ожидать любой подлости), взмахнул рукой и приказал рыцарю замолчать и сесть на свое место.

— Ты безумец, если предлагаешь нам вернуться к идолопоклонству, — сказал император. — Разве не знаешь ты, что, когда Дева Мария с Младенцем оказались в Египте, все идолы попадали там со своих постаментов в святилищах, и многие разбились, так что куски их находят и поныне среди песков!

Рыцарь поджал губы и отвернулся, а Тирант с подчеркнутой снисходительностью произнес:

— Трусость всегда ищет себе оправданий, и нет ничего странного в том, что малодушный готов обратиться к идолопоклонству и дьяволослужению. Если в душе у него пустота, он будет заполнять ее чем угодно, кроме истины, ибо тьма боится света.

— Разумные речи, севастократор, — кивнул государь. И повысил голос: — Что до герцога Македонского, то он не выиграл ни одного сражения, и я не позволю ему командовать всей нашей армией, чтобы он привел ее на погибель.

— Посмотрим, на что еще окажется способен бретонец, — буркнул рыцарь, которого все осуждали.

— Победу нашим предкам приносили их храбрость и умение владеть оружием, — никак не мог успокоиться император, — а идолы не играли в их славных победах никакой роли, разве что выступали в качестве украшений на праздничных пирах. И это так очевидно, что я не намерен более обсуждать это. А если кто-нибудь осмелится оспорить мое решение назначить Тиранта Белого главнокомандующим, клянусь, я покараю дерзкого, да так жестоко, что память об этом останется в веках!

Тирант в заключение сказал:

— Будем же сегодня и впредь состязаться не в скудоумии и мелочности, а в доблести и благородстве. Прошу теперь задержаться только тех сеньоров, под чьим командованием находятся большие отряды, прочие же должны удалиться.

И в зале осталось лишь пятеро самых знатных византийских вельмож: герцог Македонский, сеньор Малвеи и трое других, а также император и Тирант. Они еще раз рассмотрели карту, чтобы понять, как им дальше поступать с турками. Ибо неприятеля и впрямь было слишком много, чтобы можно было разделаться с ним вот так просто, вызвав на большое сражение.