Византийская принцесса

Глава седьмая

Приближаясь к Константинополю, Диафеб дивился его величию и мощи, и ему казалось, что он не в город входит, а в огромную живую Библию, прямо в те страницы, где описываются стены Иерусалимские. И ему казалось, что на каждом здешнем камне почивает дыхание Господа.

«Иные крепости царапают небеса своими башнями, а то грызут их зубцами, и таковы те замки, которые стоят в Испании и Франции, — думал Диафеб. — Но эта цитадель — заодно с небом, у нее одна плоть с небесной твердью. Следует считать истинным чудом, что здесь живут самые обыкновенные люди, многие из которых и вовсе нехороши…»

Диафеб возвращался в город по повелению Тиранта, ибо севастократор хотел, чтобы о победах византийского воинства и разногласиях в лагере победителей, а также и о переговорах с турками император узнал не от врага, а от друга. При расставании с Диафебом Тирант снял латную рукавицу и затем стянул с пальца перстень. Он вручил этот перстень кузену как знак своего великого доверия.

Вместе с отрядом пеших и конных, сопровождающих пленников, Диафеб выступил в Константинополь в ночь того же дня, как завершились переговоры с Абдаллой Соломоном.

Они проделали весь обратный путь от Пелидаса к Константинополю куда быстрее, чем в первый раз, потому что с ними не было обоза и еще потому что ноги у победителей ходят куда проворней. Поэтому пехотинцы из отряда Диафеба шли ровным, спокойным шагом, а пленным туркам пришлось бежать, чтобы не отставать от них.

Когда Диафеб подходил к Константинополю, из города на подъездные дороги высыпало множество народу. Всем охота было посмотреть на пленников, которые тащились, связанные друг с другом длинной веревкой, и по распоряжению Тиранта волокли по земле захваченные у Великого Турка знамена.

Знатные дамы стояли возле окон и с брезгливым испугом рассматривали людей, которые при ином обороте событий сделались бы их господами и повелителями в постели.

— Странно становится, как поразмыслишь об этом, — сказала Кармезина своей подруге Эстефании.

— О чем? — переспросила Эстефания. Она уже знала, кто из христианских рыцарей возглавляет отряд, и с нетерпением ожидала свидания с Диафебом. По правде говоря, она больше почти ни о чем и не думала, кроме как об этом свидании.

— О том, чем угрожали нам турки — сделать всех знатных византийских женщин своими наложницами, — объяснила принцесса Кармезина.

Эстефания пожала плечами:

— Этого ведь не произошло и, даст Бог, не произойдет, когда у нас такие славные защитники!

— Вон тот, видишь? — не унималась Кармезина, показывая на какого-то пленника с длинными волосатыми руками. Он брел последним, привязанный к общей веревке за шею. — Например, его руки. Он хватал бы меня за грудь и за бедра, раздвигал бы мои колени и делал бы со мной все, что ему заблагорассудится, — да от одной только мысли об этом у меня мороз бежит по коже!

— Стоит ли об этом думать в таком случае, — рассеянно ответила Эстефания. — По крайней мере, этот человек закончит свои дни не в вашей постели, а где-нибудь на мельнице, где будет ворочать жернова, или в каменоломнях, добывая белый камень для строительства ваших дворцов.

— Все равно это ужасно, — сказала Кармезина и отошла от окна.

Пленников доставили в надежную тюрьму, а Диафеб вместе с несколькими знатными рыцарями отправился во дворец и предстал перед императором в большом зале, где имелось много чудес, например одна хрустальная собака, которая от малейшего дуновения ветерка раскрывала пасть. Император сидел на троне, но при виде Диафеба приподнялся, желая оказать ему честь.

— Что ж, гонец, принесший добрые известия, — улыбаясь, сказал ему император, — ступай к моему казначею и получи свои наградные деньги!

Диафеб рассмеялся шутке.

— Видеть ваше величество довольным — вот самая дорогая плата за добрые известия, — ответил он. — И если говорить коротко, то заключаются они вот в чем: севастократор одержал чудесную победу. Он снял осаду с Пелидаса, взял множество пленных и не намерен останавливаться до тех пор, пока последний турок не будет изгнан из Византии.

— Нам жаль, что его сейчас нет с нами, — промолвил император, снова усаживаясь и поправляя пурпурные подушки.

— Севастократор прибудет, как только появится возможность, — сказал Диафеб.

Тут в зал вошли императрица, а с ней придворные дамы и принцесса Кармезина. И Кармезина поцеловала Диафеба в щеку, как брата, и шепнула ему, что очень рада его видеть.

Диафеб тотчас приосанился и перецеловал руки и края рукавов всем дамам, а перед императрицей встал на колени и поцеловал край ее платья. Все дамы остались этим очень довольны, только Эстефания подумала про себя: «До чего же он нахален, этот Диафеб! Прикоснулся губами к моему запястью, чуть отодвинув рукав! А если бы он захотел поцеловать подол моего платья, я приподняла бы юбки, и ему удалось бы дотронуться до моей щиколотки». От этой мысли она задохнулась и едва не упала в обморок.

Император позвал слуг, подняв левую руку, и приказал, чтобы с Диафеба тут же, в присутствии их величеств, сняли доспехи и облачили в упланд длиной до пят, роскошный и расшитый жемчугами.

Диафеб ничему не сопротивлялся и даже и не думал возражать; он подчинялся заботам слуг, поднимал и опускал руки, когда они его об этом просили, стоял неподвижно и позволял вращать себя то влево, то вправо. Наконец его переодели и обтерли платком его лицо.

Двое прислужников собрали все снятое с Диафеба и унесли, а император предложил Диафебу устроиться на скамье, установленной перед троном, что и было исполнено. Все дамы расселись в зале вокруг императора, составляя прекрасную раму для своего повелителя. Диафеб видел, что принцесса Кармезина и Эстефания крепко взялись за руки, словно из страха утонуть, если будут держаться порознь, но при том обе впились в него взглядом. Диафеб знал, что принесет много радости Кармезине, если станет говорить о доблести, подвигах и разумности Тиранта; но знал он также, что если будет он рассказывать все это мягким и ласковым тоном, то доставит счастье Эстефании. И потому он постарался угодить им обеим.

Таким образом Диафеб рассказал обо всем, что происходило с самого дня их отъезда из Константинополя: о хитрости с кобылами, о смятении в лагере турок, о кровопролитнейшем сражении, о множестве пленных, о бегстве врагов и преследовании их, а еще о том, как Великий Турок был осажден на горе, и о том, как Тирант отверг всякую возможность мира с неприятелем.

— Турок Абдалла Соломон, уплывая к своему господину на том же утлом суденышке, или, лучше сказать, на плоту, — продолжал Диафеб, — был весьма признателен севастократору за сытный обед и за все те любезности, которые он встретил в нашем лагере. Если верить словам лживого турка, то скоро в Византии соберется столько недругов, что сама земля с трудом сможет их выдержать, но мы в это не верим.

Император, услышав такие слова, сильно побледнел, но Диафеб только усмехнулся:

— У наших врагов не осталось ничего, кроме пустых угроз.

Он повернулся и дунул на хрустальную собачку, отчего та с певучим лязгом раскрыла и захлопнула пасть.

Диафеб утопал в роскоши. Ему прислуживали только придворные дамы императрицы, как он попросил, а не обычные служанки. Правда, Диафеб остался не вполне доволен, ибо, прося о такой чести, он подразумевал самых красивых дам и девиц, а к нему прислали самых знатных, и это оказалось не одно и то же.

Для брата и посланца севастократора приготовили ванну, полную ароматных лепестков, которые плавали в благоуханной воде; затем волосы Диафеба причесали гребешками искуснейшей работы. Эстефания выпросила себе привилегию накрутить на пальцы локоны Диафеба и предавалась этому занятию так старательно, что скоро вся голова молодого франка оказалась покрыта кудряшками, как у барана.

Вскоре после этого в покои к Диафебу явился сам император, и до самой полуночи они разговаривали о войне. Император спросил посланника, что он на самом деле думает о сложившейся ситуации. Диафеб ответил:

— Предстоит еще одно сражение, потому что турки не уйдут без боя. Абдалла предупредил нас об этом, когда уезжал с нашим отказом от перемирия.

Император вздохнул и заговорил о другом:

— Пленных пересчитали, и вышло четыре тысячи триста человек. Я хочу передать с вами деньги для Тиранта — по пятнадцать дукатов за каждого пленника. Завтра всю сумму доставят в ваши покои.

Диафеб поблагодарил императора. Но он знал, что Тирант наверняка раздаст всю свою награду тем сеньорам, которые согласились повиноваться ему и не затевать смуты с герцогом Македонским.

Вскоре после этого государь оставил Диафеба и позволил ему отдохнуть.

Однако на рассвете Диафеб уже пробудился. Сперва ему показалось, что какая-то чрезмерно любопытная мышь бегает по его лицу, но затем он понял свою ошибку. Его щекотал солнечный лучик, и этим лучиком кто-то управлял.

Приподнявшись на постели, Диафеб увидел сидящего на дереве пажа с зеркальцем в руках. Как мог Диафеб не узнать это зеркальце, если Тирант вытащил его из сундука прямо на глазах у своего брата! И по одной только этой примете Диафеб догадался, кем подослан паж.

Он подошел к окну и высунулся наружу.

— Ты что здесь делаешь? — тихо окликнул пажа Диафеб.

— Меня прислала ее высочество принцесса, — ответил паж. — Она желает поговорить с вами, а если вы в чем-то сомневаетесь, то эта вещица должна убедить вас куда быстрее, чем я.

И с тем паж, двигаясь проворно, как обезьянка, слез с дерева и убежал.

Диафеб оделся и отправился в покои принцессы. Он мог только мечтать о том, чтобы и Эстефания находилась там. Впрочем, он знал, что Эстефания — девица расторопная и своего не упустит.

Так и вышло. Едва Диафеб ступил в покои принцессы, как Эстефания схватила его за руку и, путаясь в длинных шторах, закрывавших вход, притянула к себе и стала целовать в губы. А затем оттолкнула и ввела в комнаты.

Принцесса стояла у окна, но, заслышав у себя за спиной шаги, быстро обернулась и так и просияла улыбкой. Она протянула к Диафебу руки, привлекла его к себе и поцеловала в лоб.

— Дорогой брат! — воскликнула она обрадованно. — Есть ли у вас весточка для меня?

— Кажется, — сказал Диафеб, — все новости я уже рассказал вчера вашему батюшке и всем дамам, которые при этом присутствовали.

— Как! — огорчилась Кармезина. — И ни одного известия вы не приберегли для меня? Ваш кузен — хуже любого турка в таком случае! Он захватил в плен четыре тысячи триста человек, так что ему еще одна душа, которая томится, им плененная! Ужасное высокомерие… Должно быть, он и думать обо мне забыл. Еще бы, столько забот! На его плечах — целая армия, и вся страна, и полчища неприятелей…

Диафеб подумал о том, что принцесса рассуждает удивительно здраво для женщины. Ведь невозможно мечтать о возлюбленной и в то же самое время планировать сражение или скакать в атаку! Он собирался было сказать ей об этом и похвалить ее ум, по силе и организованности почти равный мужскому, но тут Кармезина добавила:

— Хотела бы я находиться рядом с ним в бою и не тревожиться о том, что он мог меня позабыть!

Диафеб помолчал, подбирая слова, а затем осторожно ответил:

— Что ж, если бы он сейчас слышал вас, то, наверное, сознание бы потерял от избытка радости! Потому что на самом деле он ни о чем не говорит, кроме как о вас, и, скача в атаку на врага, выкрикивает ваше имя, а замышляя какую-нибудь воинскую хитрость, думает только о ваших прелестях. Если бы вы видели, как он страдает! По ночам он не может заснуть и, облачившись в доспехи, объезжает весь лагерь, и дождь бьет ему в лицо, а ветер хлещет его по спине. И что же он делает, когда наконец удается уговорить его отойти ко сну? Он ложится на голую землю, покрывается одеялом и остаток ночи опять говорит о вас! И мы засыпаем под эти речи, как в детстве засыпали под колыбельную няни или матушки, и ваше имя ласкает нас во сне, а утром бросает нас в бой, и таким образом оно звучит для нас то нежно, то грозно!

Кармезина то вся заливалась краской, от груди и до самых бровей, то опускала голову и кусала губы, то вдруг вскидывалась и смотрела Диафебу прямо в глаза.

А Эстефания встретилась с Диафебом взглядом и увидела смех в глубине его зрачков. Это был добрый смех — и немного похотливый; от него становилось тепло, как будто Диафеб усадил ее на колени, угостил вином и прижал к себе, положив на спину широкую ладонь. И Эстефания подумала, представив себе все это: «Отчего считается, будто девица ищет в возлюбленном подобие своего отца? В жизни не слыхала большей глупости! Ибо возлюбленный — это целая вселенная, а для дитяти вселенной является мать. Итак, Диафеб будет моей матерью и моей вселенной, и сейчас я должна помочь ему завершить начатое дело».

И Эстефания заговорила, обращаясь к Кармезине:

— Не пойму, принцесса, почему вы медлите. Будь я на вашем месте, я давно бы уже показала Тиранту все то, что у меня под рубашкой, а затем взяла бы его в мужья! Или у вас имеется какой-то другой жених на примете? Я-то хорошо знаю цену тем, кто вас сватает! Герцог де Пера когда-то был пригож, но за него не вам бы выходить, а старшей сестре вашей матушки! Что до моего отчима, герцога Македонского, то худшей партии представить себе невозможно. Захотите поразвлечься — он будет храпеть, захотите поговорить с ним — начнет зевать. А Тирант и знатен, и красив, и отважен, а главное — умирает от любви к вам.

Принцесса тихо рассмеялась, и с кончиков ее пальцев посыпались бледные светящиеся искры.

И пока Кармезина была поглощена своим смехом, Диафеб склонил голову набок и спросил Эстефанию:

— Ну а теперь скажите мне, Эстефания Македонская, будете ли вы храпеть в то время, как мне захочется поразвлечься, и начнете ли зевать, если я с вами заговорю?

— К чему эти вопросы? — осведомилась Эстефания.

— Мне надо знать, каков ваш обычай, — пояснил Диафеб. — Ведь, если принцесса соблаговолит взять в мужья Тиранта, его ближайший родич вынужден будет подыскивать себе супругу среди придворных дам. Иначе нам с братом придется расстаться, а я бы этого не хотел.

— В таком случае, узнайте обо мне все самое худшее, — прошептала Эстефания. И закрыла лицо руками.

Диафеб с любовью смотрел на нее. От теплоты этого взгляда ладони у Эстефании нагрелись, и она отняла их от лица.

Диафеб улыбнулся:

— Что бы вы ни сказали, я все приму.

— Что угодно? — прошептала она.

Он только кивнул.

— Я завиваю локоны на лбу и оттого имею обыкновение спать с особыми валиками в волосах, — сказала Эстефания и залилась слезами.

Диафеб на это ответил так:

— Если вам будет угодно, то продолжайте спать с валиками в волосах. Ибо для того занятия, которое я намерен предлагать вам каждую ночь, за исключением святой пятницы, забота о прическе помехой быть не в силах. И умоляю вас теперь, поцелуйте меня в знак согласия.

— Не стану я целовать вас без дозволения принцессы! — возмутилась Эстефания. — Что за непристойность вы мне предлагаете!

Тогда Диафеб опустился перед принцессой на колени и сложил руки ладонь к ладони, как будто находился перед изваянием какой-нибудь святой.

— О великая, прекрасная, милосердная Кармезина! — вскричал Диафеб. — Заклинаю вас, взгляните из горних миров в дольний, на несчастного грешника, который умоляет вас о милости! Дозвольте Эстефании поцеловать меня, ведь, если мы вступим в честное супружество, ей придется делать это очень часто, — а как она сможет узнать, понравится ли ей это, если не поцелует меня сейчас?

— Ах, лицемер! — возмутилась Кармезина. — Да разве она не целовала тебя, когда ты вошел?

— То был украденный поцелуй, — ответил Диафеб, потрясая сложенными ладонями, — и целовались мы украдкой. А известно, что если украсть кислое яблоко, то оно на вкус покажется сладким. Эстефании же надлежит познать вкус дозволенного поцелуя, а это совсем не то же самое, что жаться друг к другу у всех на глазах, в церкви или во время какой-нибудь торжественной процессии, и делать вид, будто все это происходит из-за давки.

— Нет! — воскликнула принцесса Кармезина. — Я не могу разрешить в своих покоях подобное неприличие.

— Непреклонное сердце! — сказал Диафеб.

А Эстефания добавила:

— Суровое сердце!

— Колючее сердце! — сказал Диафеб.

А Эстефания:

— Черствое и обкусанное, как корка в суме у нищего.

А Диафеб:

— Крохотное и ядовитое, как осиное жало!

А Эстефания:

— Жестокое, как убийца девственниц.

А Диафеб:

— Подобное камню.

А Эстефания:

— Подобное жернову, надетому на шею.

Тут принцесса рассердилась:

— Не будет вам никаких поцелуев и никакого счастья, покуда я несчастлива, — а я буду несчастлива до тех самых пор, пока Тирант не вернется ко мне и не сядет здесь. — Она указала пальцем на свои колени. — И когда я прижму его голову к своей груди — вот тогда я перестану быть суровой, и жестокой, и колючей, и ядовитой, и подобной камню, жернову и убийце девственниц.

— Какая у вашего высочества восхитительная память! — воскликнул Диафеб, поднимаясь с колен.

Кармезина наконец улыбнулась, но видно было, что делает она это через силу.

— Можете не сомневаться, коварный и сладострастный брат мой Диафеб, я запомнила все ваши оскорбления, до последнего словечка, и, когда настанет время, уж не спущу вам ни одного! И сколько ни просите — не поколебать вам целомудрия, которое живет в моей душе! Мои глаза не желают видеть картин, от которых распалится мое тело. Так что придется вам подождать.

На другой день после этого разочарования Диафебу с его людьми предстояло покинуть Константинополь, чтобы вернуться к Тиранту, однако неожиданное происшествие задержало его в столице.

Пять больших кораблей показались на море. Развернув паруса, они приближались к гавани столицы. Император опасался, что это его враги генуэзцы, и потому он отложил отъезд Диафеба.

Диафеб со своими людьми отправился к порту. В тревожном ожидании минуло несколько часов, прежде чем Диафеб разглядел знамена.

— Слава Богу и всем святым! — воскликнул он и немедленно отправил к императору гонца — доложить о том, что на подмогу Византии прибыли союзники и друзья, рыцари святого Иоанна с Родоса. Ибо он узнал белые кресты, нашитые на их плащи.

— Вы уверены в том, что это не враги, переодетые друзьями? — спросил у Диафеба один из греческих рыцарей.

Тот изумился:

— Как такое возможно? Ведь для того и созданы человеком различные символы, значки и гербы, которые носятся на видном месте, на щите и на знамени, чтобы легко можно было отличить друга от врага! Носить чужие знаки противно божеским и человеческим установлениям, не говоря уж о том, что это противно самой природе! И потому уверяю вас, сеньор: если бы кто-то помимо рыцарей святого Иоанна нашил на свою одежду эти белые кресты, то был бы тотчас спален огнем божественной справедливости. Да и, кроме того, сами подумайте: откуда бы наши враги взяли столько белых крестов?

Выслушав эти доводы, греческий рыцарь удивился мудрости Диафеба и тотчас согласился с ним.

Когда корабли причалили и иоанниты ступили на византийскую землю, их встретил гром длинных медных труб, и трубы эти ревели так, словно были приложены к губам архангелов и надрывались от их мощного дыхания.

Кругом стояли горожане, и в толпе чередовались дорогие одежды и жалкие лохмотья; в минуты сильной радости или сильной скорби жители столицы смешивались в единую толпу. Все они размахивали рукавами и платками и кричали приветствия. А впереди всех стояли рыцари в блестящих доспехах и простые воины в хороших кольчугах, и все это сверкало под византийским солнцем.

Сквозь пеструю сияющую толпу медленно двигались рыцари в простых темных плащах с белыми крестами, и эта простота выглядела на фоне пестроты еще более изысканной. Целый дождь цветов и лент сыпался на рыцарей-иоаннитов, но ни один цветок, ни одна лента не сумели расцветить их одежд; даже под этим карнавальным ливнем иоанниты оставались чисты и суровы.

Широкая длинная улица рассекала великий город надвое; она поднималась от порта прямо к императорским дворцам. По ней и текло шествие, а на обочинах, на крышах, в окнах — повсюду стояли люди и выкрикивали приветствия; ни одного слова нельзя было разобрать, но все вместе они сливались в радостный гул. Звук архангельских труб летел по улице, как живое существо, и, если бы хоть один человек поднял голову и взглянул наверх, он заметил бы, как в вышине незримо переливаются перья расправленных крыльев.

Император встретил приора ордена Святого Иоанна в тронном зале и обнял его как старого друга.

— Я тотчас прикажу устроить в вашу честь великолепный пир! — сказал император. — Это заставит вас забыть тяготы пути, который вы предприняли из любви ко мне.

— Мы привыкли к лишениям, — ответил приор, с благодарностью наклоняя голову, — и прибыли сюда не ради отдыха и пиршеств, но желая оказать помощь Тиранту Белому, который бьется сейчас против наших общих врагов турок. И потому ваше величество окажет нам большую услугу, сообщив о том, где сейчас находится этот рыцарь.

— Здесь его родственник и ближайший соратник, сеньор по имени Диафеб, — произнес император. — Вы познакомитесь с ним за пиршественным столом, и он расскажет вам о своем брате куда больше, чем я.