Византийская принцесса

Глава третья

Неизбежная разлука с принцессой приближалась. Выступление в поход задерживалось лишь на тот срок, который необходим лошадям, дабы те оправились после морского путешествия и смогли вновь нести рыцарей в битву.

Тирант каждый день покидал свои покои и до позднего вечера ездил по войскам; зачастую даже ради обеда он не возвращался во дворец и трапезничал вместе с воинами, сидя прямо на голой земле, на которую, впрочем, из почтения к севастократору клали большой ковер.

Видя, что севастократор очень занят с войсками, принцесса грустила. Диафеб также ездил вместе с Тирантом, так что у Кармезины не осталось ни одного союзника. И однажды она направила к Тиранту пажа с предложением посетить ее в полдень, когда во дворце все отдыхают и никто не помешает их беседе. «Ибо у меня имеется важное сообщение для севастократора», — добавила она.

Получив приглашение, Тирант мгновенно потерял покой, обретенный недавно и с таким трудом. В считанные часы он утратил округлость щек, свойственную юности, и сделался таким истощенным и поблекшим, словно годами изнурял свою плоть бессмысленными подвигами аскезы.

Диафеб сразу заметил все эти тревожные признаки.

— Опять? — спросил он грозно.

Тирант посмотрел на кузена очень грустными глазами:

— Что «опять»? О чем вы говорите?

— У вас такой вид, словно вы пытались покаяться в грехах всего мира.

— Вовсе нет, я был с инспекцией в армии и от усталости дурно выспался… С одним оруженосцем поговорил довольно сурово, а потом с его господином. Это меня огорчило.

— Глупости! — решительно возразил Диафеб. — В прежние времена вы могли убить четырех христианских рыцарей и одного великана в кровавом поединке и после этого не чувствовали ни усталости, ни печали.

— Тогда я был молод.

— Моложе ровно на год.

— Это много, — сказал Тирант. — За единый миг Господь может создать или уничтожить свое творение.

— Для Господа, быть может, и миг — это много, а для нас, грешных и ничтожных, год — небольшой промежуток времени, — промолвил Диафеб. — Недостаточный для того, чтобы состариться.

— А как же дама из Виндабоны? — напомнил Тирант. — Она поседела в течение часа, пока ей рассказывали о той смерти, которую принял ее возлюбленный. И когда повествователи завершили свою горестную повесть, они увидели перед собой на месте цветущей дамы дряхлую старуху.

— Вы говорите об исключениях из правила, а я говорю о самом правиле, — возмутился Диафеб. — И сейчас я вижу одно: вы опять погрузились в скорбь о своей несчастной любви! И при этом вы не желаете знать о том, что любовь ваша вовсе не несчастна, что Кармезина любит вас!

Тирант невольно отодвинулся:

— Только не вздумайте меня снова целовать.

— И в мыслях не было.

— Для чего она может звать меня?

— Для того, что она в вас влюблена. Быть может, она желает показать вам какую-нибудь часть своего тела и даровать вам усладу прикоснуться к ее плечу или колену. Это было бы кстати.

— Совсем некстати! — воскликнул Тирант. — Потому что в сражении я буду думать только о том, что выше колена или ниже плеча, а это повредит силе моего удара.

— Или удвоит эту силу. Женщину и неприятеля надлежит пронзать копьем, и жалок тот мужчина, который лишь бьет плашмя! — с воодушевлением сказал Диафеб.

Тирант поглядел на него тоскливо и долго:

— Полагаете, мне надлежит идти на это свидание?

— Разумеется. Принцесса ведь желает сообщить вам нечто важное — как севастократору. Возможно, это действительно серьезно.

Высказавшись так, Диафеб удалился к себе, а Тирант полночи ворочался на постели. То ему казалось, что принцесса намерена говорить с ним о своей любви, и он воспарял духом, но в следующий же миг черные мысли накрывали его мрачным покрывалом и ниспровергали на землю, и он понимал: речь пойдет о том, что его страсть недозволена.

Под утро он окончательно уверился в том, что принцесса действительно собралась беседовать о внутренней политике византийского двора. Это была такая скучная мысль, что Тирант наконец заснул, но даже и во сне грубое сукно этой мысли неприятно кололо его обнаженное тело.

Она надела карминово-красное платье, как и подобает девице по имени «Кармезина», и этот красный цвет странно будоражил воображение. Тирант поймал себя на том, что не может не думать о ее девственности.

Желая выразить чистоту своих намерений, Тирант облачился во все белое, а на груди у него сверкало золотое ожерелье.

Он поднялся в покои принцессы, ступая как можно тише, чтобы никого не потревожить во время полуденного отдыха и не вызвать ненужных вопросов. «Как хорошо бьггь пейзанином, — думал Тирант, — и ходить босиком, не опасаясь звона золотых шпор! Да будь я бос, я поднялся бы по этим мраморным ступеням в десять раз быстрее!»

Кармезина, ожидавшая его наверху лестницы, стремительно схватила Тиранта за руку и потащила за тяжелые бархатные занавеси, закрывавшие проход в апартаменты принцессы.

— Хорошо, что вы пришли, севастократор, — задыхаясь, произнесла она.

Он смотрел, как распущенные волосы принцессы прикасаются к ее обнаженному плечу, и понимал, что вот-вот потеряет сознание.

— У меня есть важные сведения для вас, — продолжала она. — Сядьте же. Выпейте прохладительного напитка!

И она подала ему кубок, полный неразбавленного вина. Тирант, не понимая, что делает, отхлебнул раз и другой. Жажда, обычная для столь жаркого времени, отпустила его, зато тело вдруг охватила лихорадка.

Кармезина сказала:

— Какое красивое у вас ожерелье! Оно не может принадлежать человеку не благородному и душой, и телом, и духом.

— Вы правы, моя госпожа, — сказал севастократор. Он поразился тому, как глухо звучит его голос. Недостаточно красивый голос для этих красивых стен, и эхо презирает его. — Вы совершенно правы. Мы нашли это ожерелье при странных обстоятельствах. Видите ли, мы охотились на оленя. Король Сицилии, принц Филипп, принцесса Рикомана, а также магистр Родоса и множество рыцарей. И у всех на шапочках были длинные перья, которые развевались при скачке… И вот мы увидели оленя.

— И кто же увидел его первым? — спросила Кармезина, преспокойно усаживаясь в кресло и скрещивая под юбкой ноги. Тирант это понял по тому, как изменили очертания складки ее одеяния.

Не отвечая на вопрос принцессы, Тирант продолжал:

— Мы погнались за ним и скоро затравили. И когда настала пора снимать с оленя шкуру, мы увидели чудо: под шкурой этого оленя имелось золотое ожерелье и послание на костяной табличке. Эти драгоценные предметы вросли в мясо оленя. И там было написано, что на заре христианской эры ожерелье это вложила в оленя одна благочестивая дева, и оно будет пребывать в теле животного до тех пор, пока самые лучшие рыцари христианского мира не обретут его…

— Поразительно! — сказала Кармезина. — Выходит, этому оленю было полторы тысячи лет?

— Да, — сказал Тирант.

— И вы его съели?

— Да, в честь охоты был устроен большой пир.

— И каков он оказался на вкус?

— Весьма сочен, моя госпожа.

— Но как же вам досталось это ожерелье, если охотников было, как вы говорите, множество?

— Оно послужило наградой на турнире, — ответил Тирант, всем своим видом показывая, что не желает рассказывать подробности турнира.

Кармезина это поняла и стала накручивать локон на палец. Затем она сказала:

— Я позвала вас, впрочем, не для праздных разговоров об оленях и турнирах, севастократор, а для того, чтобы сообщить вам важную вещь. И она чрезвычайно существенна для вас, коль скоро вы намерены командовать нашими войсками и разбить проклятых турок и выгнать их из Византии.

Она подалась вперед, так что в глубоком вырезе платья Тирант увидел ее грудь до самых сосков.

— Я сильно рискую, — заметила Кармезина. — Если кто-нибудь узнает о том, что я принимаю вас наедине в своих покоях, то моей чести будет нанесен большой урон. Но мое сердце болит за дело моего отца и за вас, Тирант Белый. Вы в греческой земле чужестранец, вам многое здесь неизвестно и непонятно, и было бы жаль, если бы вы, имея столь благородные и честные намерения, погибли из-за глупого неведения. Так знайте же, что вы в большой опасности!

— Все смертные люди находятся в постоянной опасности, моя госпожа, ибо таково условие нашего пребывания на сей бренной земле и в сем бренном теле.

— Как принцесса Византии я дам вашей милости важный совет, и если вы не пренебрежете им, то сумеете одержать победу над врагом и с торжеством вернетесь ко мне… к нам… я хотела сказать — в столицу. Простите, кажется, я не слишком хорошо владею латынью.

— Ваша латынь безупречна, — пробормотал Тирант. — Для меня большое удовольствие беседовать на этом языке с той, которая владеет им столь совершенно.

Кармезина слегка покраснела, причем порозовела при этом и ее грудь, и тряхнула головой. От этого движения одна особенно подвижная прядка длинных волос принцессы попала в ямочку между грудей и принялась там шевелиться.

— Чем же отблагодарить мне ваше высочество за заботу? — спросил Тирант немеющими губами.

— Разбейте наших врагов, вот наилучшая благодарность! Вышвырните из Византии всех этих турок, генуэзцев и ломбардцев! Раздавите их, как червей, и я буду признательна вам так, как ни одна женщина еще не была признательна рыцарю… Но для того, чтобы победить, вы должны елико возможно остерегаться герцога Македонского. Вот о чем я хотела поговорить с вами. — Она выпрямилась. — Герцог Македонский — человек завистливый, хитрый и беспощадный. Не было случая, чтобы он убил кого-нибудь честно. И вы должны постоянно помнить об этом, иначе повторится несчастье. — Она вздохнула. — Я уверена, что именно он повинен в гибели моего брата. Брат мой был отважный рыцарь, но герцог Македонский тайно подобрался к нему сзади и острым ножом незаметно подрезал ремешки на его забрале. Во время битвы забрало упало с лица моего брата, и он был убит. Никто не посмел открыто обвинить Роберта Македонского в столь подлом предательстве, но сомнений в том, кто его совершил, нет ни у кого. И вы тоже должны знать об этом.

— Благодарю вас…

— Если герцог Роберт пригласит вас разделить с ним ночлег, не соглашайтесь.

— Благодарю вас, принцесса.

— Если он предложит вам угощение, откажитесь.

— Я так и поступлю, принцесса.

— Не позволяйте ему приближаться к вашим доспехам или к вам самому во время боя.

— Я могу просить вас, оказавшую мне столь великую милость, о второй милости? — спросил Тирант.

— Говорят, люди ненасытны, и если дать им палец, они потребуют руку до локтя, а если дать руку до локтя — захотят еще и часть туловища.

— Я прошу лишь кисть руки, и то на время, достаточное для того, чтобы запечатлеть на ней поцелуй.

— Я только что спасла вам жизнь! — вспыхнула Кармезина. — Не требуйте от меня большего!

— На что мне моя спасенная жизнь, если я не сумею найти ей применения? — возразил Тирант.

— Что ж, — после недолгого раздумья проговорила Кармезина, — пожалуй, вы правы, и мне нечего возразить вам.

И она протянула ему руку, перевернув кисть ладонью вверх. Ибо поцелуй сверху руки считается признаком власти, а поцелуй в ладонь может быть расценен как признак любви.

Тирант медленно погрузил лицо в эту узенькую девичью ладонь. Он еще прежде приметил тоненькие бисеринки пота в складочке, что отделяет пальцы от самой ладони, и сейчас осторожно слизнул их кончиком языка. А затем прикоснулся губами к самой сердцевине, где скрещиваются линии жизни, смерти, судьбы, разума с линией любви.

Кармезина запрокинула голову назад и прикусила губу, чтобы не вскрикнуть; все ее тело напряглось.

И тут вошла императрица.

— А, севастократор! — воскликнула мать Кармезины. — Как я рада видеть вас! Кажется, мы не встречались уже целую вечность — с той самой поры, как вы сняли с нас траур по праву, которое даровал вам мой супруг… Скажите мне теперь, как идут наши дела? Скоро ли решительное сражение? Ибо император не делится со мной никакими важными соображениями.

— Война, ваше величество, продолжается так, как это положено войне по самой ее природе. — Тирант выпустил руку Кармезины и поклонился государыне. — То есть с переменным успехом. Сейчас мы готовимся к новому походу.

— И вы об этом рассуждали с моей дочерью, севастократор?

— Могу вас заверить, ваше величество, что никаких других разговоров между нами не было да и быть не может, — сказал Тирант с чистой совестью.

— Я спрашивала севастократора о том, когда же он наконец изгонит из страны турок и проклятых предателей генуэзцев, — сказала Кармезина, покусывая губу. Она знала, что на щеках у нее горит румянец — предатель похуже любого генуэзца. — Я очень прогневалась, когда стала рассуждать об их подлости и коварстве.

— Да, война… — вздохнула императрица. — Она похожа на болезнь: тебе то лучше, то хуже; сегодня у тебя болит нога, завтра голова, послезавтра желудок или почки, а потом наступает разлитие черной или красной желчи, от чего хорошо помогает кровопускание; но после кровопускания может наступить головокружение, и тут снова возвращается боль в ноге… Кстати, я припоминаю, севастократор, что у вас больной желудок.

— Да. — Тирант подал руку императрице, желая вместе с нею покинуть покои Кармезины (он видел, что принцесса кусает губы и вот-вот разрыдается, и спешил увести ее мать). — Желудок, ваше величество, вовсе не такая грубая материя, как любят изображать насмешники. Напротив, малейшая перемена в составе воды или пищи вызывает тяжелые приступы. Взять хотя бы путешествие по морю. Морские ветры, будучи сильным проявлением воздушной стихии, обладают естественной способностью возбуждать тех сильфов, сиречь воздушных духов, которые обитают в человеческом теле, и таким образом в желудке зарождаются ветры, заставляющие человека сильно страдать…

Беседуя так, они удалились, оставив принцессу размышлять над тем, обожает она Тиранта или ненавидит. И в конце концов она склонилась к последнему и вздохнула.

Спустя короткое время они встретились вновь — на сей раз в тот час, когда принцесса и ее мать вкушали пищу. Тирант вошел в обеденный зал неожиданно, так что Кармезина даже поперхнулась и поскорее спрятала лицо в большом кубке с сильно разбавленным вином. А Тирант низко поклонился и попросил дозволения прислуживать их величествам, ибо такова была его привилегия севастократора, и если он выражал подобное желание, все остальные дворцовые чины должны были уступать ему.

— Разумеется, севастократор, вы имеете на это полное право, — любезно сказала ему императрица и улыбнулась.

А Кармезина поджала губы и сказала, что у нее совершенно пропал аппетит, но она не желает выходить из-за стола и завершать трапезу прежде, чем объявит о том ее матушка.

Некоторое время все вкушали пищу молча, но под самый конец обеда Тирант обратился к императрице:

— Прошу милости вашего величества.

— Кажется, благородный рыцарь в последнее время только и делает, что просит о милости, — прошептала Кармезина.

Императрица этого не расслышала и кивнула Тиранту:

— Говорите.

— Я хотел бы задать вам один вопрос, моя госпожа.

— Что ж, задавайте, и, если моего слабого ума на то достанет, я вам отвечу.

— Скажите же мне в таком случае, если рыцарю суждено погибнуть, то какая смерть для него предпочтительнее — позорная или славная?

— Пресвятая Дева и все двенадцать угодников! — вскричала императрица. — О чем вы тут со мной толкуете? Разумеется, славная смерть всегда предпочтительней. Взять хотя бы древних римлян. Деяния великих мужей нам известны и служат для нас источником воодушевления и примера, поступки же подлых навсегда канули в забвение.

Во время этого диалога Кармезина пристально смотрела на Тиранта, но не произносила ни слова.

Едва императрица закончила говорить, как Тирант хватил кулаком по столу и сквозь зубы выговорил:

— Что ж, значит, так тому и быть!..

После этого он поднялся и направился к выходу. Многие из бывших в зале провожали его глазами, но никто не попытался его остановить.

Слышали, как он сбегает вниз по лестнице, затем донесся короткий отрывистый вскрик, как будто кого-то толкнули или обругали, и все стихло.

Император же, когда супруга пересказала ему эту странную сцену, заметил:

— У меня появилось опасение, что этот рыцарь либо влюблен, либо раскаивается в том, что прибыл к нам на помощь. Что ж, ничего удивительного: ему здесь одиноко. Он оторван от своей родины, от своих друзей и родных. А может быть, он просто обеспокоен могуществом наших врагов. Это можно понять… Я попробую выяснить, что же происходит с севастократором, а вы не задавайте ему никаких вопросов и постарайтесь пресечь все разговоры на этот счет.

И император приступил к исполнению своего намерения. Для того чтобы встретить Диафеба, ему не пришлось прикладывать много усилий: веселый молодой человек сам попался ему на пути. От Диафеба несло конским потом, от быстрой скачки он весь разрумянился, а к его сапогам прилипли кусочки грязи и навоза.

— Ваше величество! — вскричал Диафеб, низко кланяясь и широко улыбаясь.

— Подойдите ко мне, Диафеб Мунтальский, — приказал император.

Диафеб замер на месте и переступил с ноги на ногу. Затем нерешительно спросил:

— Вы непременно этого желаете?

— Да, сеньор рыцарь, я желаю этого непременно.

Но Диафеб все медлил:

— Вы уверены, ваше величество?

— Проклятье, за всю мою жизнь я ни в чем не был так уверен! — зарычал император. — Отчего сегодня все взялись мне перечить?

— Хорошо.

И Диафеб приблизился.

— Впрочем, я никак не предполагал перечить вашему величеству, — добавил он, — но лишь пытался бороться с несправедливостью.

— С несправедливостью? — недоверчиво переспросил император.

— Да, как есть я христианский рыцарь, то первейшая моя задача — бороться с неправдами этого мира, а одна из этих неправд заключается в том, что я буду обонять запах благовоний, исходящий от вашего величества, в то время как ваше величество, источник нашего процветания, вынужден будет обонять запах конского навоза…

— Это не самая большая неправда в моем государстве, — сказал император, поневоле улыбаясь. — Однако то, о чем я хотел вас спросить, требует разговора вполголоса, а подобный разговор возможен лишь на близком расстоянии. Вот чем объясняется мой приказ подойти поближе.

— Теперь, когда весь я обращен в слух, ваше величество может задавать любые вопросы, даже непристойные.

— Скажите-ка, ведь вы — близкий друг и родич Тиранта, не так ли?

— Это точно. — И Диафеб подбоченился. — Между нами многие находят сходство, и, более того, имеются такие дамы, которые считают, что я красивее.

Император отмахнулся:

— Скажите-ка мне вот еще что. Отчего севастократор так печален?

— Печален? — Диафеб даже присел от изумления и развел руками. — Нет, ваше величество, наш севастократор вовсе не опечален. Напротив, никогда еще я не видывал его таким довольным и бодрым. Наконец-то он нашел достойное дело. В былые времена все подвиги, что ему предлагались, были подобны тому, как если бы великана попросили переломить пальцами тонкую веточку… Кстати, Тирант одолел великана, вы слыхали об этом?

— Нет, — нетерпеливо произнес император, всей душой желая лишь одного: чтобы Диафеб поскорее вернулся к интересующей его теме.

— Странно, потому что этот великан явно происходил из Византии и носил греческое имя. Его звали Кириеэлейсон, что в переводе на чистую латынь означает «Господибожемой».

— Удивительно, — высказался император. — Как по-разному звучит это слово!

— Это оттого, что вследствие вавилонского смешения наречий языки сильно разнятся между собою, — охотно согласился Диафеб. — Не только восточные отличаются от западных, но и западные разделены на «си», «ок» и «ойль», и только слово «Амор» на всех языках произносится одинаково, поскольку в нем заключено изначальное единство всех языков. Но так было только между грехопадением прародителей Адама и Евы и строительством Вавилонской башни, а потом все изменилось.

— Итак, вы не замечали за севастократором никаких странностей, и настроение у него вовсе не грустное?

— Нет же, клянусь теми кишками, которые содержат съеденный мною обед! — с горячностью воскликнул Диафеб. — Севастократор готовит для войск новые знамена, которые должны лучше воодушевить наших солдат и привести их к победе.

— Ваши слова меня весьма обрадовали, — сказал император.