К нам в областную команду бегунов на короткие дистанции пришел новый тренер Иван Сергеевич Прямых. Пришел не с пустыми руками, а с новой системой тренировок, придуманной и разработанной Иваном Сергеевичем лично.
Он был скуповат на слова и говорил коротко, но образно.
— Тренироваться будем под девизом «тяжело в учении — легко в бою». И если вас не испугают трудности, вы у меня станете первыми не только в области, но и… В общем, сами увидите, где вы у меня станете первыми. А теперь о тренировках. Отличительная особенность моей системы состоит в том, что сначала мы будем учиться бегать в мешках.
— Как это в мешках?
— В каких мешках?
— Объясняю: в простых, стандартных мешках.
Тут Иван Сергеевич вынул из сумки обыкновенный мешок, влез в мешок ногами и, подняв его до пояса, закрепил в районе талии специальным шнурком.
Потом он для примера пробежал в мешке стометровку и. плюхнувшись только два раза, прошел дистанцию всего за 3 минуты 35 секунд.
Потрясающая идея нашего нового тренера заключалась вот в чем: если мы, преодолев трудности, научимся прилично бегать в мешках, то уж без мешков мы шутя и играя будем показывать такое время, что все мировые рекорды станут нашими…
И мы начали бегать в мешках. Первая часть девиза оправдалась полностью: в учении было тяжело. Но мы не сдавались. Мы тренировались, тренировались, тренировались… И, наконец, научились проходить дистанцию за небывало короткое время, если, конечно, учесть, что бегали мы все-таки в мешках.
И уже мы мечтали, как осуществится вторая половина девиза: как будет легко в бою!
Многие опытные спортсмены приходили посмотреть, как мы тренируемся, и просто поражались нашим редким способностям.
Заслуженные мастера спорта и те заверяли, что так бегать в мешках, как мы, они ни за что не смогли бы.
А будущие соперники просто впадали в панику, когда представляли себе, что будет, если мы побежим без мешков.
Хитроумный план Ивана Сергеевича близился к победному завершению. Вот голова!
И когда до областных соревнований оставалось всего пять дней, нас наконец из мешков выпустили.
И мы рванули! Но оказалось, что бегать без мешков мы уже как-то разучились. Выяснилось, до начала тренировок-по новой системе мы показывали лучшее время. Более того. Обнаружилось, что даже в мешках мы бегаем теперь быстрее, чем без них.
Но Иван Сергеевич не растерялся. Он предложил устроить международные соревнования по бегу в мешках и обратился в соответствующие инстанции. Однако его идею не поддержали, поскольку оказалось, что на всех пяти континентах в мешках бегает только наша команда и, выходит, соревноваться нам не с кем.
Мы были страшно разочарованы.
Но Иван Сергеевич — вот голова! — сказал:
— Поздравляю вас. ребята! Вы сами слышали, что по новому виду спорта наша команда единственная в мире. А раз единственная, значит, тем самым и лучшая. Так что не обманывал я вас. когда обещал сделать вас первыми не только в области, но и во всем мире.
— Спа-си-бо! — дружно крикнули мы.
Иван Сергеевич был взволнован и растроган. Но только один я углядел, как скупая слеза блеснула в его правом глазу и тренер незаметно вытер ее грубым концом тренировочного мешка.
Поздним летним вечером я вел свою машину по безлюдному, темному переулку. Ехал я не торопясь, осторожно объезжая выбоины и лужи… И вдруг откуда-то выскочил огромный грузовик. Громыхая, сверкая фарами и разбрызгивая грязь, он обогнал меня и. резко развернувшись, стал поперек дороги. Все произошло так неожиданно, что я даже не успел растеряться и с силой нажал на тормоза.
А из кабины грузовика выскочил здоровенный детина и направился ко мне.
К этому времени я уже достаточно пришел в себя, чтобы почувствовать страх. Быстро включив заднюю скорость, я попытался уехать задом наперед, но было поздно. Детина подошел ко мне и хрипло спросил:
— Бензин нужен? Отдам по дешевке. Берешь триста литров, даешь на литр — и квиты!
— А куда ж я триста литров дену? У меня и бочки такой нет!
— Тара моя. с доставкой на дом. Обслуживание — будь здоров! И все за тот же литр. Ну как?
Теперь, когда я понял, что жизнь моя в безопасности и грабить меня тоже вроде никто не собирается, я приободрился и даже обнаглел.
— Литр — это вы дорого просите, — сказал я. — За пол-литра возьму.
— Ну черт с тобой! — легко согласился он. — Бери. Для хорошего человека не жалко!
Вскоре железная бочка с бензином была сгружена у меня во дворе, а водитель получил оговоренную сумму и пообещал со временем заехать за тарой.
— Эта бочка за мной числится. — объяснил он. — А наша база, понимаешь, за экономию борется. Теле что тару придется вернуть. Как она у тебя опорожнится, ты вот по этому телефончику брякни и Семку кликни. Семка — это я.
С этими словами мой новый знакомый поспешно уехал, потому что приближался тот час, когда начинают закрывать магазины.
А я стоял у бочки и радостно думал, какую замечательную с финансовой точки зрения операцию мне удалось провернуть. Триста литров бензина стоят двадцать один рубль, а я купил их за трешку, то есть в семь раз дешевле!
Я пошел сообщать жене эту приятную новость. Но жена — юрист по образованию и паникерша по характеру — выслушала мое сообщение без особого восторга.
— А что, если захотят узнать, где ты взял этот бензин?
— Это мое личное дело.
— Ошибаешься! Ты, милый мой, замешан в уголовно наказуемом деянии, предусмотренном статьей 5169, часть вторая, пункт «б».
Я растерянно посмотрел на жену. До этой минуты я действительно ни разу не подумал, как я смогу объяснить соседям мое подозрительное приобретение.
— Но ведь пока никто ничего не знает, — попытался я успокоить жену.
— И не должен знать! — решительно проговорила она. — Нужно спрятать твою покупку сегодня же ночью! Это единственный выход.
— Но где я могу спрятать триста литров горючего?
— Надо подумать…
И она придумала. Всю ночь я переливал бензин из бочки в канистры. Лифт у нас по ночам не работает, и таскать тяжеленные канистры на шестой этаж приходилось пешком. Дома я выливал бензин в первую попавшуюся посуду и налегке снова бежал к бочке. За ночь я совершил пятнадцать рейсов, и к рассвету бочка наконец оказалась пустой. Но зато вся имевшаяся в квартире тара, включая сидячую ванну, была заполнена бензином.
Смертельно усталый, я плюхнулся на тахту и с наслаждением закурил. Однако наслаждался я недолго: теща увидела горящую сигарету и, вскрикнув, упала в обморок.
С этой секунды в квартире под угрозой взрыва и пожара запрещено было курить, зажигать спички и пользоваться газом. Питались мы всухомятку и сидели в темноте, так как теща заявила, что при включении света вылетает электрическая искра, которая тоже может послужить причиной взрыва.
На работу я не ходил, потому что мои женщины боялись остаться одни в огнеопасной квартире. Пришлось взять отпуск за свой счет.
Таким образом, каждый литр купленного мною по дешевке бензина обходился мне теперь вдвое дороже государственного. Но это было только начало…
На третий день к нам ворвалась испуганная соседка. Она объявила, что в нашем подъезде слышен какой-то странный запах. Наверное, где-то просачивается газ, и поэтому следует срочно вызвать инспектора из «Мосгаза». Я пообещал лично заняться этим. Прекрасно понимая, чем для меня кончится приход инспектора, я всю ночь переливал бензин обратно в бочку. А рано утром повез эту проклятую бочку на дачу к двоюродному брату. Конечно, для этого мне пришлось взять грузовое такси, и теперь уже каждый литр моего дешевого горючего стоил мне примерно в четыре раза дороже обычного. Бочку мы спрятали в самом конце участка и ловко замаскировали ветками.
Впервые за много дней я облегченно вздохнул, радостно огляделся вокруг и с ужасом увидел, что по ту сторону изгороди в двух метрах от бочки дачники-соседи разжигают костер для шашлыков.
Двоюродный брат бросился было к соседям, чтобы объяснить им, какую смертельную опасность таят в себе их шашлыки, но я остановил его: ведь статья 5169, часть вторая, пункт «б», продолжала действовать.
Брат смотрел на меня так, что я чувствовал, как безвозвратно теряю родственника. Ведь ко всему прочему оказалось, что у этого оптимиста дача даже не застрахована…
И тогда у меня появилась до гениальности простая идея, как избавиться от бензина. Для того чтобы израсходовать триста литров горючего, нужно проехать около трех тысяч километров. Значит, если я сейчас же выеду на Окружную дорогу и стану на большой скорости крутиться вокруг Москвы, то уже через каких-нибудь три дня бензин будет израсходован до последней капли.
Не теряя времени, я выехал на окружное шоссе и принялся за свое нелегкое дело. Я кружил вокруг столицы, как спутник вокруг планеты. Но уже на третьем витке у меня мелькнула страшная мысль: а что, если пока я тут прохлаждаюсь, дача уже горит?
Я постарался взять себя в руки, однако на пятом витке нервы мои не выдержали, я свернул с Кольцевой и помчался на дачу.
Дача еще не горела. Но двоюродный брат уже успел упаковать все вещи и отправить семью в безопасное место.
— Я не могу рисковать своими детьми, — холодно сказал он, — и сам не буду здесь жить. А ты сиди тут и стереги свой бензин, хоть я был бы рад, если бы ты успел перевезти бочку подальше от моей дачи. Прощай!
Ну куда, куда я мог везти этот треклятый бензин? Обратно домой? И тут я вспомнил, что Сема велел позвонить ему, когда у меня освободится тара. Я бросился к телефону. Сема, к счастью, оказался на месте.
— Здравствуйте! — радостно закричал я. — С вами говорит тот, у которого осталась ваша бочка.
— А, здорово, здорово! — прохрипел Сема. — Что, освободилась тарочка? Можно забрать?
— Да, да, заезжайте, и чем скорее, тем лучше.
— Мы по-быстрому!
— Только видите ли, в чем дело: эта бочка на даче. Почти весь бензин ваш цел, и я хотел бы, чтобы вы его забрали вместе с бочкой…
Сема даже не удивился.
— Можно и с бочкой. Только какая твоя цена будет?
— Какая там цена! — восторженно завопил я. — Никакой цены! Отдаю бесплатно.
— Ты-то бесплатно отдаешь, да я-то бесплатно не беру. — спокойно возразил Сема. — Я спрашиваю: сколько ты заплатишь за то, чтобы я твой бензин вывез?
Такая неожиданная постановка вопроса несколько удивила меня.
— Я, право, не знаю… Ну, пять рублей заплачу…
— Не пойдет! На четыре поллитры дашь — заберу горючее, нет — пеняй на себя!
Я не стал раздумывать, и через час с помощью благодетеля Семы избавился наконец от бензина, каждый литр которого стоил мне теперь полтинник.
— Ну бывай! — сказал мой благодетель, небрежно сунув в карман деньги. — Не поминай лихом.
— Большое вам спасибо! — растроганно ответил я. — Вы меня просто выручили!
— Чего там! Не тебя первого! — засмеялся водитель. — Веришь, нет, я эту самую бочку уже раз пятнадцать продавал и забирал обратно. Отдаю за бутылку, забираю за четыре. Ничего, жить можно!
Свои первые сто граммов водки Федор Васильевич выпил не так чтобы слишком рано и не так уж поздно — в 15 лет. В день получения паспорта на боевом счету Феди было двадцать пол-литров, а к свадьбе — сто сорок пять. Так что поначалу дело двигалось не чересчур быстро и, можно сказать, в пределах среднестатистической нормы. Но дальше пошло легче. К рождению первенца Федя осилил уже пятьсот пол-литров. Сына назвали Петром, и в честь этого знаменательного события молодой отец справился еще с двумя бутылками.
Где-то в районе двухтысячной бутылки у Феди родилась дочь, а когда дело подходило к третьей тысяче — родился второй мальчик, которого счастливый отец по пьяной лавочке тоже хотел назвать Петром. Но затем, будучи под хмельком, о своем решении как-то забыл и нарек парнишку Вольдемаром.
Вообще-то Федор Васильевич где-то кем-то работал, в жизни его, конечно, происходили какие-то важные события и случались радости и огорчения. Завершая пятую тысячу бутылок, Федор Васильевич получил новую квартиру со всеми удобствами и «гастрономом» внизу. Жить, разумеется, стало еще лучше и еще веселей.
А однажды, где-то в конце восьмой тысячи пол-литров, Федор вдруг на какое-то мгновенье протрезвел и с удивлением обнаружил, что сидит в компании каких-то незнакомых молодых людей. Все они были в черных костюмах, белых рубашках и ярких галстуках… И только потом Федор Васильевич понял, что это он гуляет на свадьбе у своего старшего сына Пети. А вообще-то друзья-собутыльники менялись часто и как-то незаметно. Только первые три с половиной тысячи бутылок плечом к плечу с Федей шел его лучший друг Пепла Егорычев. Федя его очень любил, и сколько бы им ни приходилось выяснять отношения, всегда оказывалось, что друг друга они уважают и понимают. Но потом вдруг Паша бросил пить и стал играть в шашки, что, конечно, к добру не привело, потому что однажды Паша отравился грибами и чуть не умер. И хоть Федор тоже не против был иной раз подвигать по доске шашки, но знал меру. А после того, что случилось с Пашей, он стал еще более осторожно увлекаться этим опасным и отчаянным занятием. Шли дни, сменялись этикетки на бутылках, и к тому времени, когда Федор Васильевич приканчивал свою десятую тысячу, сердчишко у него стало пошаливать и врач сказал, что жить ему осталось всего лишь пятьсот пол-литров, не больше.
— Пятьсот пол-литров чего именно? — дрогнувшим голосом попытался уточнить Федор.
— Именно ее! — строго половил врач.
— Ну а если на что-нибудь послабей перейти? На перцовку или портвейн. Сколько я в таком случае бутылок протяну? — постарался все-таки поторговаться с судьбой бедный Федя.
— Что водка, что портвейн — все равно алкоголь, и норму свою вы давно уже перевыполнили, фонды выбрали и лимит исчерпали. Так что советую переходить на кефир.
…Прямо из поликлиники расстроенный Федор Васильевич зашел в пивной зал. Обводя отрешенным прощальным взглядом холодные стены и круглые с мраморными крышками столики, он осушил одну кружку, вторую и спохватился, что не выяснил у доктора, входит ли пиво в те самые роковые пятьсот бутылок или нет? А как только в его мозгу всплыло страшное слово «лимит», так почему-то вспомнил он своего бывшего собутыльника Пашку и решил обратиться к нему с неслыханной просьбой.
Паша был дома. Потягивая чаек, он сидел за столом и. раскрыв журнал «Спутник шашиста», с увлечением разбирал партию Лихтенштейн — Гогенцолерн, сыгранную на последнем международном чемпионате игроков в поддавки.
Федор Васильевич извлек из карманов бутылку белой, бутылку красной и, поведав дружку о своем печальном разговоре с доктором, сообщил, что жить ему осталось всего пятьсот пол-литров. А если считать и те. что стоят на столе, — так и того меньше, а именно четыреста девяносто восемь.
В глазах у Паши появились слезы.
— Выбрал я, брат, свои алкогольные фонды, — сказал Федор. — Исчерпал я, дорогой мой, свои водочные лимиты. — И он с грустным бульканьем наполнил водкой стаканы…
Но Паша пить белую отказался, а о красной вообще даже разговаривать не стал. Однако Федор не обиделся.
— Знаю я, Паша, что ты давно и на веки вечные пить бросил. И правильно сделал. Так вот какая у меня к тебе великая просьба: не уступишь ли ты мне свои неизрасходованные лимиты?
— То есть как это? — не понял сразу Паша.
— Да очень просто. Ты в своей правильной трезвой жизни небось еще тысяч пять бутылок недоизрасходовал. И тебе, непьющему, эти лимиты абсолютно ни к чему. А мне бы они во как пригодились! Ну так как?
— Надо подумать… — сказал Павел и насупился.
— А чего тут думать? Ты-то ведь пить не собираешься?
— А ты почем знаешь? Я, может, как раз к этому… к Дню печати развязать намечаю…
Паша явно врал, потому как День печати отгуляли еще на прошлой неделе и Паша ничего, кроме томатного сока, себе не позволил. Но Федор страшно испугался.
— Да ты что, Паша! — замахал он руками. — Ты что это надумал! Алкоголь же — яд! Ну хочешь, я тебе за твои неизрасходованные лимиты мой телевизор отдам? Хочешь?
— За пять тысяч бутылок — телевизор? — Паша обидно засмеялся. — Где ты такие цены видел?
— А что же ты хотел, автомобиль, что ли?
— Да уж во всяком случае не телевизор. Пять тысяч пол-литров! Одна посуда и та дороже стоит, не говоря про содержимое!
— Так я ж у тебя не выпивку покупаю, а только лимиты.
— Ну и что? Лимиты, по-твоему, на улице валяются? Да я лучше сам свои лимиты израсходую, чем отдам их за какой-то доисторический телевизор устаревшей модели! — И с этими словами Паша неожиданно схватил Федин стакан и залпом осушил его.
— Поч-чему это мой телевизор ус-старев-ший? — обиделся вдруг Федя. — Десять лет не был устаревшим, а тут взял да и устарел?
— А ты как, Феденька, думал? Все в природе стареет: и я, и ты, и телевизоры. Диалектика!
Федору Васильевичу стало совсем грустно.
— Ну ладно, — согласился он, — раз диалектика, не отдавай мне все пять тысяч бутылок. Но хоть половину ты за мой телевизор уступишь?
— Не знаю, — сказал Паша, явно боясь продешевить. — Мне бы с женой посоветоваться надо: сам понимаешь, покупка телевизора — дело семейное.
— Какая ж это покупка? — удивился Федор. — Я ж тебе телевизор задаром даю!
— Нет, Федюня, не даром, а за мои лимиты, — рассудительно возразил Паша и разлил по стаканам остатки водки. — Телевизор я в любом магазине куплю хоть в кредит, хоть за наличные. А лимиты пока выхлопочешь — сам не рад будешь.
— Эх, Паша, Павел Николаевич! — горько сказал Федор, откупоривая портвейн. — Мы с тобой три с половиной тыщи бутылок душа в душу прожили. Я думал, ты друг, а ты стяжатель, собственник и пережиток — вот ты кто, Паша! И я лучше совсем пить брошу, чем твоими лимитами воспользуюсь!
С этими словами Федор Васильевич демонстративно вылил бутылку розового портвейна в цветочный горшок с фикусом и, хлопнув дверью, нетвердыми шагами направился к молочной. Он знал, где она находится, потому что рядом с ней принимали посуду.
…С этого дня Федор Васильевич ничего, кроме кефира, не признавал. А Павел, наоборот, забросил шашки и стал пить, стремительно наверстывая упущенное. Пока он не ведал, что ему причитаются какие-то там лимиты, он и жил спокойно, и беззаботно играл в настольные игры. А тут ему стало страшно, что его собственные лимиты, его кровные фонды могут пропасть так, задаром, — и это не давало ему покоя ни днем, ни ночью…
Да, нет никакого лекарства от жадности. И куда смотрит медицина — неизвестно!
Когда дул порывистый ветер, снег под фонарями проносился косыми прерывистыми шквалами. Когда ветер стихал, снежинки тоже притормаживали и падали плавно, медленно огибая выгнутые тюльпаны фонарей. Рогожин вышел из метро и сразу же увидел продававшую цветы женщину. И она сама, повязанная пуховым платком, и корзина, наполненная чахлыми букетиками с мимозой, — все было облеплено пушистым мокрым снегом. И может быть, от того, что Рогожину стало жаль этой женщины на морозном ветру и желтых букетиков, — он вдруг ни с того ни с сего неожиданно для себя купил обернутый целлофаном букетик, бережно отряхнул его перчаткой и сунул в необъятный портфель. Последний раз он покупал цветы лет десять назад, последний раз дарил их жене еще раньше. И теперь ему стало приятно думать, что вот сейчас он придет домой и не в День Восьмого марта, и не в день рождения, а просто так. в самый что ни на есть обыкновенный зимний день он. Петр Петрович Рогожин, подарит своей жене цветы! Как будто так у них заведено: просто дарить друг другу цветы… А почему бы и нет? Почему бы и вправду время от времени не приносить Татьяне цветы? Ведь он ее любит? Факт! Должно это чувство проявляться как-нибудь материально? Факт! А дети придут из школы — а на столе цветы… «Откуда цветы?» — «Папа принес», — скромно ответит жена, и Рогожин знал, что Татьяне это будет очень приятно. И, возможно, она не преминет сказать шестнадцатилетнему Николаше: — «Ничего, скоро и ты своей Нине цветы станешь дарить. Или уже даришь?..» А Николаша басовито ответит: «Ну ты и скажешь, мать! Нина — это пройденный этап…»А Ленка обязательно добавит: «Наш Николенька теперь по Насте вздыхает!..»
На душе у Петра Петровича было светло и покойно. Он прибавил шагу — до того ему хотелось поскорей отдать букет. — взбежал, не дожидаясь лифта, по лестнице и, занесенный снегом, вломился в квартиру. Жена пылесосила большую комнату. Гудение пылесоса заглушило шаги Рогожина, и, когда он, мокрый от снега, обнял Татьяну, та от неожиданности вскрикнула и уронила пылесос.
— Вот медведь! — сказала она в сердцах. — Сколько раз я просила не входить в пальто в комнату!
— Да брось ты, Танька, посмотри, что я тебе принес… — замок, как назло, не открывался, Рогожин тряс портфель, и крупные ошметки снега разлетались по комнате.
— Пойди сейчас же разденься! — прикрикнула жена. — Убираешь, убираешь, а они, как в берлогу, прямо в валенках лезут. Ты погляди, сколько снегу с тебя насыпалось!
Но тут наконец портфель открылся, и Рогожин торжественно извлек из него смятый букетик.
— Ты что это? — подозрительно спросила жена. — Опять премию отмечал?
— Да ничего я не отмечал. Просто купил тебе цветы. Шел по улице и купил.
— А откуда шел? Из сосисочной? — не унималась супруга.
— Ну почему из сосисочной? Почему ты сразу подозреваешь? Могу я тебе или не могу?
— Можешь. Но не покупаешь. А ну-ка дыхни!
Рогожину это показалось чрезвычайно оскорбительным.
— Вот вечно ты так, — обиженно сказал он. — К тебе как лучше, а ты…
— Нет, ты дыхни, дыхни! И нечего мне зубы заговаривать. Я тут из последних сил выбиваюсь, а он с друзьями развлекается. На десятку выпил, на полтинник цветочками занюхал…
— Цветы, между прочим, стоят три рубля! — строго заметил Петр Петрович.
— Вот тебе и доказательство! — злорадно сказала жена. — Будь ты трезвый, ты б ни за что трешку на цветы не потратил. А если тебе охота приятное мне сделать, так купил бы новый веник…
Рогожин швырнул цветы в портфель и, непонятый, хлопнул дверью. В этот вечер он все-таки посетил сосисочную, хотя не до того, как жена сказала ему об этом, так после… И в стекляшке он тоже побывал — так что и насчет пропитой десятки жена в конечном итоге также оказалась права…
… А на следующий день, придя на службу, Рогожин раскрыл свой пухлый портфель и неожиданно обнаружил в нем сморщенный чахлый букетик. И так ему стало жаль и цветов, и себя, и Татьяну, что он тут же, подсев к телефону, набрал служебный номер жены и, едва услышав ее голос, сказал:
— Таня, ты извини меня. Это я. Я правда купил тебе вчера цветы. Я люблю тебя. Таня, правда.
— О, господи! — сказала жена. — Уже с утра пораньше стал набираться. И когда это только кончится?
Аккуратно опустив трубку на рычаг, она заплакала. А Рогожин словно на расстоянии почувствовал слезы жены и решил, что больше никогда не будет покупать никаких цветов. И так хватает сложностей в семейной жизни… Нанюхались!
«Нет, что ни говори, а домашний бар — это не просто дань моде. Если хочешь знать, это еще очень важная вещь в морально-этическом плане! Да, да. и нечего ехидно улыбаться! Думала ли ты, что интеллигентному человеку как-то неловко ходить по сомнительным кафе и торопливо глотать свои два по сто! И полтора по сто не хочу! Это мое сугубо личное дело. Может, я сегодня хочу небольшую рюмочку коньяка или там стакан сухого грузинского — и все! И вот дома я открываю бар, наливаю на донышко бокала коньячок и, не спеша потягивая, листаю журналы, слежу за новинками литературы и техники или. на худой конец, просто думаю, размышляю…»
Все это я сто раз пытался втолковать моей жене. А я умею быть красноречивым. Так что в конце концов она согласилась. и мы приобрели бар — помесь тумбочки с комодом.
Я закупил полдюжины бутылок с яркими наклейками, а жена высокие стаканы для коктейлей и псевдохрустальные рюмки. Все это мы эффектно расставили в баре и пригласили гостей, моих сослуживцев. Все пришли с женами — Рататов, Хфедюлин, Топотков…
— Не хотите ли выпить чего-нибудь? — небрежно спросил я. — Коньяк? Джин? Виски?
Жена тоже вроде бы небрежно открыла дверцы бара, внутри автоматически зажглась лампочка, и бар осветился теплым призывным светом. Гости гикнули!
Ахнули по первой, по второй… А следует отметить, бар изнутри был облицован зеркалами. Бутылки многократно отражались в них. и это создавало приятную иллюзию, что бутылок там гораздо больше, чем на сеймом деле. И. конечно, в результате такого чисто оптического обмана гости не рассчитали и еще до конца вечера осушили все, что имелось в баре.
Назавтра пришлось пополнять запасы, потому что к вечеру мы ждали гостей со стороны жены.
Гости, разумеется, пришли. Жена опять вроде бы небрежно открыла дверцы бара, опять зажглась лампочка.
— Не хотите ли чего-нибудь попробовать? — осторожно и ненавязчиво спросил я. Гости вежливо согласились и начали пробовать. Все. что было в баре, перепробовали, одни пустые бутылки оставили.
— Кончено! — сказала жена, когда все разошлись. — Больше никаких запасов! Пускай пустые бутылки стоят. В крайнем случае нальем подкрашенной воды.
— Да какой же это бар, если в нем ничего, кроме воды, не будет? А вдруг гости захотят попробовать?
— Пусть пробуют: мне воды не жалко. А если в баре держать всякие джины и вермуты, твои приятели, как хазары, будут каждый раз совершать опустошительные набеги.
Я понял, что ее не переспоришь, сделал вид. что примирился. а сам задумал маленькую хитрость. Люди мы. слава богу, интеллигентные, книгу нас в доме хватает, вот я и решил свои запасы за книгами прятать… За Вальтер Скоттом, за Маминым-Сибиряком, за Рабиндранатом Тагором. А главное, конечно, за Большой Советской Энциклопедией. Помню, жена давно уговаривала меня сдать эту энциклопедию в букинистический: все равно, говорит, не пользуешься. А я не соглашался: еще, говорил, пригодится. И как в воду глядел: вот ведь как выручила меня в трудную минуту эта энциклопедия. Не зря она Большой называется: за ней любого размера бутылка свободно спрячется.
Жена даже удивлялась, что это я все возле энциклопедии кручусь. А я говорю: на то и энциклопедия, чтобы в нее заглядывать и кругозор расширять. А жена говорит: знаю я твой кругозор, знаю, зачем тебе вдруг энциклопедия понадобилась! Ты, говорит, в «Огоньке» кроссворд разгадываешь — вот и весь твой кругозор! А я говорю: ах. дорогая, от тебя ничего не утаишь!
Ну а тут как-то коллеги заглянули: Рататов, Хфедюлин, Топотков… Посидели, пофилософствовали. А как жена к подруге ушла, так мы и за Вальтером Скотом осушили, и за Рабиндранатом добавили, и всю, представьте себе. Большую Энциклопедию от А до Я проштудировали! Но, честно говоря, больше по вкусу нам Рабиндранат Тагор пришелся: за Тагором кагор стоял…
Жена в тот вечер страшно рассердилась! Неужели вы с друзьями, говорит, не можете как-то интересней время проводить? Вы же интеллигентные люди! Сходили бы в музей, музыку бы послушали. Ты ж когда-то в филармонию ходил. Мы ж за одну радиолу «Симфония» триста рублей заплатили, а ты ее почти не включаешь и никакой музыки, кроме хоккея и футбола, не слушаешь!
Я не спорил: стыдно мне стало. Ведь действительно ходил я когда-то в филармонию, пластинки собирал… Они и сейчас у меня есть…
В общем, пригласил я друзей в субботу Баха послушать. Рататов пришел — зачем-то вермут принес, Хфедюлин пришел — «Старку» принес и Топотков — тоже вермут. Стали слушать великого Баха (1685–1750). Час слушали, два… Спохватились, а магазины уже закрыты! Ну что ты будешь делать? Мы ведь только-только до Третьего Брандербургского концерта дошли, не прерывать же на середине. Пришлось к соседям идти, одалживаться. Так что финал знаменитого Третьего концерта был как-то смазан и прозвучал не в полную силу.
Жена еще больше расстроилась. Я, говорит, интеллигент, а ты алкоголик. А я говорю: как же это я не интеллигент, когда у меня диплом есть? И какой же я алкоголик, если я, наоборот, не алкоголик?!
— А кто же ты, если в свободное время ничего не можешь делать, только пить. Вон люди языки иностранные изучают, в бассейн ходят, в шахматы играют.
— Ну и что? Я тоже в шахматы могу! Еще как! Да ведь с кем играть? Ты не умеешь, сын тоже не умеет… И чему только их там, в детском саду, учат?
В общем, позвонил я Хфендюлину: приходи, мол, в шахматишки перекинемся. Только шахматы с собой захвати, а то у меня нету. Вас понял, говорит Хфендюлин, все сделаем.
Приходит. В одной руке доска, в другой — бутылка. «А это еще, — говорю, — зачем?» — «Так ты ж сам велел, чтоб я с собой захватил».
Ну, стали играть. Первую играли не торопясь. Я выиграл, и Хфендюлин сбегал в «Гастроном» за второй.
Стали играть вторую. Хфендюлин применил сицилианскую защиту, а я пошел конем С2 за третьей…
Стали играть третью. Быстро разменяли офицеров, ферзей, королей, я провел свою ладью в дамки, а Хфендюлин пробовал блефовать и сел на мизере. Тут он обиделся и попытался утверждать, что так король не ходит, а ходит только ферзь или козырной туз. Но я не обращал внимания на его выкрики и провел в дамки вторую шашку.
Тогда Хфендюлин совсем обалдел и стал кричать, что ладья по диагонали не ходит, особенно когда играют в двадцать одно!
Но тут, конечно, откуда-то явилась жена, и партия ос талась неоконченной… А жаль… Ведь у меня было большое преимущество: три фигуры, два рубля и навалом закус ки… Очень интересная игра могла бы получиться!
Как известно, главный человек в кино — режиссер-постановщик. Все это знают. А Портос не знал. Не знал, потому что, во-первых, сниматься он начал недавно, а во-вторых, — был собакой.
Когда драматург Евг. Сослуживцев написал первый вариант сценария «На большой дороге», никакой собаки там не было. И во втором варианте, доработанном и улучшенном, не было. И в третьем, дополненном и ухудшенном, не было. И в четвертом, исправленном и сокращенном… Собаки не было ни в одном из семи вариантов. А придумал ее сам постановщик фильма — молодой и целенаправленный режиссер Артамон Заозерный.
— Я вижу здесь собаку, — сказал режиссер. — Не могу вам объяснить почему, но вижу… Собака пройдет через весь фильм. Большая и грустная. В этом что-то есть. Поверьте мне!
— А что она будет делать? — уточнил сценарист.
— Ничего. Присутствовать. Быть беспристрастным свидетелем происходящего.
— А чья она. эта собака?
— Конечно, героя! — уверенно воскликнул режиссер. — А может быть, героини… Впрочем, нет: она ничья. Большая, грустная, ничья. Неужели вы не чувствуете?
— Собака для нас не проблема. Собаку можно провести по смете, — согласился многоопытный директор картины Творожный. Он знал, что Заозерный мог случайно увидеть своим режиссерским видением не собаку, а, скажем, слона. И тогда гораздо труднее было бы с кормами…
— Но имейте в виду, мне нужна не какая-нибудь обычная собака. Мне нужна такая собака, которая существует в единственном экземпляре, чтобы второй подобной не было!
— Второй такой не будет, — спокойно пообещал Творожный. — Дай бог, чтобы нашлась хотя бы первая.
…Три дня киностудия напоминала собачью выставку. На помещенное в вечерней газете объявление «Требуется большая грустная собака» откликнулись две тысячи владельцев грустных и больших собак.
Три дня оглушенные лаем ассистенты придирчиво отбирали кандидатов на ответственную роль ничьей собаки. А уж потом сам Заозерный выбрал из дюжины претендентов именно того пса, который наиболее соответствовал его творческим замыслам. Звали победителя конкурса Портос. И следует сразу сказать, что второй такой собаки действительно не было. Огромный пятнистый дог, он даже среди аристократических догов отличался своими изысканными манерами и ростом. И было непонятно, о чем может грустить этот красавец.
— Его что — из двоих сшили? — спросил Творожный, опасливо поглядев на гигантского дога. Но Портос подошел к нему и, обнюхав его костюм из чистой полушерсти с лавсаном, привстал и так доверчиво положил свои могучие лапы на хилые директорские плечи, так ласково заглянул ему в очи своими грустными глазами! И растроганный директор тотчас подписал с хозяйкой Портоса трудовое соглашение, по которому владелица собаки Ольга Михайловна Рубашова обязалась за соответствующее вознаграждение приводить Портоса на съемки и сопровождать его в киноэкспедициях.
Затем директор обстоятельно растолковал Ольге Михайловне ее права и обязанности. В итоге этой беседы Ольга Михайловна уяснила, что основным ее правом является право исполнять обязанности, а Творожный вдруг увидел, что Ольга Михайловна очень недурна собой, и в душу его закралось смутное предчувствие каких-то больших неприятностей.
…Заозерный был в восторге. Портос вел себя перед камерой так естественно и непринужденно, будто окончил актерский факультет ВГИКа.
— Нет, нет, я был неправ, — признался режиссер сценаристу. — Я был неправ, когда говорил, что собака на экране будет лишь присутствовать. Такая собака не может оставаться только беспристрастным свидетелем. У Портоса не тот характер! Портос должен действовать. Поверьте мне!
Хоть Артамон Заозерный ставил всего лишь второй фильм, слова «Поверьте мне!» он произносил так убедительно, что даже сам начинал себе верить. И Евг. Сослуживцеву не оставалось ничего другого, как написать еще один — на этот раз специально собачий — вариант сценария.
Постепенно Портос занимал в фильме все больше и больше места, деликатно оттесняя остальных героев на второй план. Теперь миловидной Ольге Михайловне приходилось доставлять Портоса на съемки почти каждый день. А потом начались экспедиции. Группа приехала в Батуми. И здесь, в субтропиках, Артамон Заозерный впервые по-настоящему заметил Ольгу Михайловну.
— Черт возьми! — только и воскликнул он в своей лаконичной манере. — Ах, черт возьми!
Действительно, было совершенно непонятно, как он до сих пор умудрился не заметить такой очаровательной женщины! И этот вечер Портос провел в полном одиночестве, грустно слоняясь по гостиничному номеру и безнадежно обнюхивая ножки стульев из чешского гарнитура.
И весь следующий вечер Портос был один. И все последующие вечера тоже…
А в понедельник Портос вдруг категорически отказался сниматься. Сначала он вообще не захотел выходить на съемочную площадку. А затем, подойдя к кинокамере, он поднял заднюю ногу и совершил такой хулиганский поступок, какого не позволяла себе по отношению к киноаппаратуре ни одна собака!
Кроткого и послушного Портоса нельзя было узнать. Когда Заозерный пытался погладить его по голове, Портос так рявкнул, что режиссер, отскочив, чуть не повалил юпитер.
На Ольгу Михайловну Портос не смотрел и на слова ее не обращал внимания.
Никто не мог понять, что случилось с собакой…
Расстроенный режиссер отправился перекусить в ближайшую шашлычную. Однако, едва он исчез, Портос вдруг вышел на съемочную площадку и стал перед камерой, всем своим видом показывая, что он готов к съемкам.
Обрадованные ассистенты помчались за режиссером. Но как только Заозерный, торопливо дожевывая шашлык, появился на площадке. Портос зарычал и демонстративно улегся, не подчиняясь никаким командам.
Лежачая забастовка продолжалась до тех пор, пока вконец издерганный режиссер не пошел к морю освежиться. И снова Портос поднялся, потянулся и. добродушно помахивая хвостом, приготовился к съемкам.
И опять помчались за режиссером. Опять прибежал Заозерный. И снова Портос, зарычав, бросился на постановщика.
И тут уж всем стало ясно, что пес абсолютно здоров и просто не желает сниматься у Артамона Заозерного. Зарвавшийся, слишком возомнивший о себе пес буквально предъявлял ультиматум: или я, или режиссер. Это даже было смешно! Наивный Портос не знал, что в кино первый человек — режиссер, и продолжал упорствовать.
Прошло еще три дня. Портос стоял на своем.
— Будем менять собаку! — решительно сказал Заозерный.
— Как это менять? — строго спросил директор. — С Портосом уже отснято три четверти фильма!
— Неважно! Собака не актер. Найдите второго такого же Портоса.
— Что значит «найдите»? Вы же сами требовали подобрать вам необычную собаку. Я вам подобрал. И вы прекрасно знали, что второго Портоса не существует в природе! Так что постарайтесь наладить с ним отношения! В конце концов, режиссер должен уметь работать с творческими кадрами!
Прошло еще пять дней. Пядь съемочных дней! Заозерный пытался честно работать с кадрами. Он говорил Портосу такие неуклюжие комплименты, что даже осветители краснели. Он пытался найти с ним общий язык с помощью краковской полукопченой колбасы. Он старался восстановить с Портосом творческие контакты, выклянчивая для этого в ресторане сахарные кости. Но Портос бросался на режиссера с такой яростью, что Заозерный стал бояться съемочной площадки.
А время шло. А график катастрофически срывался. А выхода не было. И Портос победил! Артамона Заозерного от картины отстранили и доснимать фильм «На большой дороге» поручили другому — молодому и талантливому. Так собака, можно сказать, съела режиссера. Представляете? Ну, если бы хоть лев съел — все-таки царь зверей… А то ведь друг человека — собака. Как обидно должно быть режиссеру!
А ведь, с другой стороны, в первом варианте сценария никакой собаки не было. И во втором не было. И в седьмом. Так что собаку, которая его съела, режиссер выдумал сам. И никто, кроме него, не виноват!
А Портоса, к сожалению, в кино больше не снимают. Хоть он и талантливый, и умный, но уж очень неуступчивый!
Когда юрисконсульт Антон Филимонович Пестриков неожиданно обнаружил, что умеет летать, он просто растерялся. Как человек современный, он твердо знал, что этого не может быть.
Первый раз он поднялся в воздух ранним летним утром, когда, как обычно, делал зарядку и, расставив ноги на ширину плеч, под вежливо-бодрые команды радио мерно поднимал и опускал руки…
Он поднимал и опускал руки, разглядывая в зеркальной дверце шкафа свою не слишком спортивную фигуру… И вдруг зеркало медленно поплыло куда-то вниз, и Пестриков стукнулся головой о потолок. Оттолкнувшись головой от потолка, он плавно опустился на пол, отчаянно замахав руками, снова взмыл вверх и увидел, что в зеркале отражаются только его худые волосатые ноги.
— Я летаю! — изумленно пискнул Антон Филимонович. Легко перейдя из вертикального положения в горизонтальное, он торжественно и тихо поплыл над неприбран-ной тахтой, над телевизором, над письменным столом и полированной гладью шкафа…
Вначале потрясенный юрисконсульт летал только по своей комнате, паря под потолком и описывая неправильные эллипсы вокруг польской люстры. Комната холостяка выглядела сверху необычно и странно.
Затем Пестриков, сообразив, что его соседи по квартире уже ушли на работу, выпорхнул в коридор. Он облетел кухню, покружился в местах общего пользования, присел на холодильник и, с трудом развернувшись в малогабаритной передней, бочком влетел в свою комнату и спланировал на тахту.
Да, черт возьми, он умел летать! Умел летать!
Однако пока он увлекался полетами, время шло. и, взглянув на часы, Антон Филимонович стал поспешно собираться на работу. Доедая бутерброд с диетической колбасой, Пестриков еще раз облетел люстру, приземлился и, схватив папку, побежал в управление.
В течение рабочего дня юрисконсульт раз двадцать запирался в кабинете, чтобы снова и снова проверить, не разучился ли он летать. К счастью, все было в порядке, и однажды он даже чуть не вылетел в распахнутое окно.
А вечером соседи, как назло, были дома, и обладателю феноменальных способностей пришлось ограничить летную зону своей небольшой комнатой. Но ему уже надоело порхать на своих пятнадцати квадратных метрах. Ему уже были тесны просторы жилплощади. Его звало открытое небо, влекла бездонная синева, манили заветные дали.
Едва дождавшись выходного дня, Пестриков отправился за город и отыскал в лесу безлюдную поляну. Прищурясь, взглянул он на бегущие в небе светлые облака, плавно взмахнул руками и взлетел.
Вот уже верхушки берез и сосен остались внизу, а юрисконсульт все поднимался, поднимался…
Какие-то птички пролетели под ним и. испуганно свистнув, бросились в сторону.
Никогда еще за все тридцать пять лет Пестриков не чувствовал себя так хорошо и уверенно. Он нырял, кувыркался, проделывал фигуры высшего пилотажа, а из карманов его сыпались мелкие деньги, папиросы и старые троллейбусные билеты.
— Господи, — взволнованно думал Антон Филимонович. — Я умею летать! Я летаю! И пусть я не знаю, каким образом это у меня получается, — все равно я счастлив! И если даже чудо окажется недолговременным и я разучусь летать так же неожиданно, как научился, — все равно я буду считать себя счастливейшим человеком, потому что…
Однако додумать эту красивую и благородную мысль Пестриков не успел. Другая мысль, внезапная и страшная, мгновенно заставила его замахать всеми четырьмя конечностями и стремительно пойти на посадку.
Снижаясь, он зацепился за какую-то ветку, шарахнулся в сторону и приземлился прямо в крапиву.
А испугало Антона Филимоновича простое и не лишенное рационального зерна предположение. Ведь если он может разучиться летать так же неожиданно, как научился, то не исключено, что это произойдет именно тогда, когда он будет в воздухе. И ничто не спасет его от верной гибели.
Вот о чем подумал Антон Филимонович, кружась высоко над землей. И, даже благополучно выбравшись из крапивы. он долго не мог оправиться от испуга и поверить, что все обошлось.
Почистив пиджак, Антон Филимонович отправился на станцию.
Больше он вне комнаты не летал. Да и в комнате, для вящей безопасности, он кружил только над тахтой. Или в крайнем случае над шкафом, если нужно было вытереть пыль.
Правда, в глубине души Пестриков надеялся, что когда-нибудь в неопределенном будущем он еще взлетит в небеса. И нередко с замиранием сердца он представлял себе этот полет, это свободное и гордое парение, надежно застрахованное от неприятностей.
И не об этом ли думал Антон Филимонович в тот раз, когда, мечтательно глядя в небо, он шел по улице и, поскользнувшись на арбузной корке, вдруг упал.
Нет, нет, Пестриков не погиб. Он даже не очень ушибся. Но после этого трагического падения Антон Филимонович навсегда утратил свою замечательную способность летать.
Теперь он часто грустит о своих былых возможностях. Грусть эта приятна и элегична. А иногда ему снится, что он снова летит, летит… И он вздрагивает во сне.
Николай Терентьевич, или попросту — дядя Коля, был человеком порядочным. На чужое он не зарился, и если что брал, то лишь потому, что горела душа и погасить огонь могла только бормотуха (1 р. 12 к. с посудой).
Сегодня Николаю Терентьевичу подфартило: кто-то зазевался, кто-то недоглядел, и дядя Коля угнал из депо, где он работал, паровоз. Он отогнал его километров за пять, поставил в тупичок, где рельсы почти скрывались в зарослях пыльного лопуха, и стал ждать: авось набежит покупатель.
Первым подошел случайный прохожий.
— Что стоишь?
— Паровоз продаю.
— Сколько просишь?
— А сколько дашь?
— Твоя вещь — твоя и цена.
— Отдам недорого, — заверил дядя Коля. — Лишнего не возьму.
— Я б купил. Только сегодня у меня ни копейки, — честно признался прохожий. — Три дня до получки…
— После получки у меня у самого гроши будут! — вздохнул дядя Коля. — Значит, не возьмешь?
— Сегодня — никак.
— Тогда об чем толковать…
И прохожий побрел дальше.
Потом к паровозу подошла женщина. В руках она не ела тяжелые сумки, да еще на спине у нее был прилажен туристский, туго набитый то ли яблоками, то ли картошкой рюкзак.
— Слышь, машинист! — окликнула женщина. — Ты меня подвезешь?
— Не… — покачал головой дядя Коля. — Я в другую сторону еду.
— Да мне тут рядом, на станцию. Я тебе рубь заплачу.
Рубль, конечно, дело соблазнительное, скинуться можно. Однако на станцию ехать дядя Коля не рискнул.
— Не… — повторил он. — На станцию мне сейчас не с руки. Другим разом.
Женщина подняла увесистые сумки и скрылась в редком ельнике. Николай Терентьевич, прислонившись спиной к паровозу, задумался, представляя себе текущую в стакан бормотуху.
Мимо в разбитых сапогах, мятом пиджаке и соломенной шляпе шел старик. За ним на веревке трусила коза. Ни старик, ни коза не обращали на паровоз ни малейшего внимания.
— Эй, дед! — крикнул дядя Коля; старик остановился. — Закурить не найдется?
— Не курю.
— Ну тогда купи паровоз.
Старик подошел поближе:
— А почем он у тебя?
— А сколько дашь?
— Да откуда ж я знаю, почем теперь паровозы? Ты сколько просишь?
Дядя Коля, боясь прогадать, от прямого ответа ушел.
— Деньги нужны, — сказал он. — А то б сам катался. Он знаешь как бегает!
Старик привязал козу к поручням и медленно, приглядываясь. обошел вокруг машины, время от времени стукая кулачком по теплому железу.
— Хорошая вещь, — определил он. — Крепкая. Только мне она вроде как без надобности. Вот если б ты мне вагон предложил, это да!
— Можно и вагон, — сказал на всякий случай дядя Коля. — Тебе какой — товарный или пассажирский?
— Мне лучше пассажирский. Купейный. Но не мягкий. Я из него на участке дом для дачников сделал бы. В каждом купе комната. Тут тебе и койки, и столик — что еще дачнику нужно. И туалеты опять же есть.
— Правильно придумал! — одобрил идею дядя Коля. — И вагон я тебе пригоню. Только, сам понимаешь, нужен задаток.
Конечно, Николай Терентьевич хорошо знал, что вагона он не достанет, у них в депо вообще вагонов не было. И в то же время дядя Коля искренне верил в то. что каким-то образом покупателя он не обманет, задаток не зажилит и вагон пригонит. Совесть его знала, что вагона не будет, но горевшая душа заверяла стыдливую совесть, что все устроится. уладится, и главное — успеть до закрытия магазина.
— Задаток тебе полагается, — согласился старик. — Как же без задатка? Только я сначала с женой посоветоваться должен.
— А долго советоваться будешь? — приуныл дядя Коля.
— Спешить в таких делах нельзя, — рассудительно ответил старик, отвязал козу и пошел своей дорогой.
Дядя Коля понял, что хитрый мужичок ему не поверил, однако не обиделся, а только заскучал и прикрыл глаза.
— Твой паровоз? — услыхал Николай Терентьевич. Перед ним стоял высокий широкоплечий парень в яркой рубахе с иностранными надписями.
— А что? — осторожно спросил дядя Коля.
— А ничего, интересуюсь: твой или нет?
— А если мой?
— Продай уголь, — попросил парень.
Такой вариант частичной продажи имущества Николай Терентьевич не предусмотрел и растерялся.
— Отдельно уголь не продаем. Бери вместе с паровозом.
— Да на кой мне твой паровоз? Мне уголь нужен.
— А куда я с паровозом без угля денусь?
— Ну, значит, не сговорились… — Парень явно собирался уходить.
— Погоди, погоди, — остановил его дядя Коля. — Ты ж не понимаешь. Я ж тебе, чудак человек, за те же деньги все отдаю.
— То есть как?
— Раз ты покупаешь уголь, я тебе паровоз бесплатно в придачу даю!
Но покупатель попался несговорчивый.
— Уголь возьму, а паровоз — не надо.
— Черт с тобой, бери без паровоза, где наше не пропадало!
— Сейчас грузовик подгоню и деньги привезу, — поспешно согласился покупатель и побежал в сторону деревни. Дядя Коля хлопнул в ладоши и довольно потер руки.
До закрытия магазина было далеко, все складывалось в лучшем виде!
Но тут за ельником показалась бегущая по рельсам дрезина. Дядя Коля в сердцах сплюнул, крепко высказался и приуныл… Дрезина подъехала, и с нее соскочили два человека.
— Вот он. Иван Иваныч! — закричал вахтер Крючкин. подбегая к паровозу. — Я ж говорил, что он его сюда загонит.
— Что уж, рабочему человеку и покататься нельзя? — попытался выкрутиться дядя Коля.
— Ты мне зубы не заговаривай — покататься! — погрозил ему пальцем вахтер. — Ни на минуту отвернуться нельзя.
— Да, Николай Терентьевич, пеняй на себя! — строго сказал Иван Иванович. — Не видать тебе премии в этом месяце, да еще выговор закатим!
И дядя Коля, чертыхаясь, погнал паровоз обратно в депо. Паровоз жалобно гудел. Душа горела.
Жизнь любит делать неожиданные повороты. И никогда не знаешь, в какой день произойдет тот решительный случай, который изменит всю твою судьбу, и что нужно делать. чтобы случай этот не упустить. Скажу больше — вот она идет навстречу, твоя фортуна, а ты как раз в эту минуту отвернулся и читаешь вывешенную на стенде «Вечерку». И в результате фортуна проходит мимо, с тем чтобы уже больше никогда с тобой не встретиться. Вот, к примеру, зайди дядя Кока в магазин «Пиво — воды» на полчаса раньше — и все. Не случилось бы с ним всех тех незаурядных событий. которые в дальнейшем наполнили его замечательную жизнь.
Впрочем, честно говоря, это я только к слову сказал: «Зайди дядя Кока в магазин раньше — и все»… С дядей Кокой этого случиться не могло, потому что он ежедневно околачивался в этом магазине с самой первой минуты его открытия до 19.00. И ходил ли он домой, когда магазин закрывали на обеденный перерыв, неизвестно. Во всяком случае, когда «Пиво — воды» открывались после перерыва — дядя Кока был уже там. И не потому, что у него горела душа и требовала сию же секунду залить ее трепещущий пламень тыквенной мадерой или морковным хересом. Нет, дядя Кока просто не представлял себе своего существования нигде, кроме этого тесного, заставленного ящиками из-под тары помещения. Здесь он общался, грелся, заводил знакомства, обмывал и большей частью оставлял свою законную пенсию. А те дни. когда магазин был выходным или закрывался по случаю переучета, такие дни были для дяди Коки самыми тяжелыми и бессмысленными. Он забивал «козла», резался в подкидного, пробовал пить в домашней обстановке — но все это было не то. ох, не то! «Паллиатив!» — как сказал бы Сергей Петрович, если бы был жив. Дядя Кока весьма ценил знакомство с этим высокообразованным человеком. Да. кого только не встретишь в этом магазине, с кем только не покалякаешь и о каких диковинах не наслушаешься. «Школа жизни!» — как сказал бы все тот же Сергей Петрович, если бы, разумеется, был жив.
Магазин был небольшим, можно даже сказать — маленьким. И если почему-либо образовывалась очередь, в помещении могло утрамбоваться не более сорока трех человек. Продавщица Варвара Михайловна, которую никто (кроме покойного Сергея Петровича) Варварой Михайловной не звал, а звали Варей, Варенькой, а то и просто Варюшей, — так вот эта продавщица была зычной, острой на слово и принципиальной в решениях. Отпускала товар она споро, а обсчитывала по-божески. И хороший человек всегда мог рассчитывать на то, что у Вареньки-Варюхи всегда найдется для него то, что не найдется для нехорошего: и в жаркий день пиво, и в холодный водочка, и в любое время «Гранатовка».
О «Гранатовке». Вино это получило свое оригинальное название исключительно из-за разрывного сходства с вышеназванным боевым снарядом. И человек, впервые хвативший стакан этой взрывчатой смеси, мог по неопытности вполне решить, что заглотал гранату и та произвела у него внутри соответствующие разрушительные действия. Закуски «Гранатовка» не требовала, двух стаканов ее хватало на вечер, а разрушенный ею организм вполне восстанавливался всего через неделю.
Дядя Кока «Гранатовку» не уважал, может быть, потому. что любил жизнь. Но смотреть, как другие пьют этот нектар, не отказывался.
Неизвестно, замечала ли раньше Варвара Михайловна этого расторопного старичка или он просто попался ей на глаза в подходящий счастливый момент, но только однажды без десяти минут семь (а магазин закрывался ровно в семь) Варвара сказала:
— Эй, дедусь, стань в дверях и никого больше не пускай, а то у меня вон еще какая очередь! Что ж. я с ними до утра чикаться буду?
Дядя Кока послушно стал в дверях и начал нести службу. Он. конечно, не понял, какое счастье свалилось на него. как фортуна повернулась к нему и подошла так близко, что можно было разглядеть добрую улыбку на ее благородном лице. Впрочем, ему было не до фортуны: он нес службу.
Сначала каждому подходившему он вежливо и несколько даже смущаясь объяснял, что в магазин, к сожалению. пустить его не может, потому что магазин, к сожалению, закрыт. Но подходившие все больше наседали, грозя снести маломощную преграду. Тогда дядя Кока поднатужился, захлопнул дверь и закрыл на массивную задвижку. Там, за стеклом, понуро стояли опоздавшие, и дядя Кока в глубине души даже жалел их, ведь теперь им аж до завтра маяться, но впустить их в магазин он не решался. У него даже мысли такой кощунственной не возникало ослушаться продавщицы. Приказ есть приказ. Не он его придумал. не ему отменять его.
И тут, как назло, дядя Кока увидел за дверью своего стародавнего соседа и собутыльника Сан Саныча. Тот стоял, приплюснувшись носом к стеклу, и с безмолвной тайной надеждой смотрел на приятеля. В руках у него болталась авоська с двумя пустыми бутылками, а глаза, как сказал бы покойный Сергей Петрович, буквально гипнотизировали всемогущего дядю Коку. И тот не выдержал: то ли под влиянием гипноза, то ли под воздействием совести он на мгновение приоткрыл двери и, дернув за рукав, втащил Сан Саныча в помещение.
Этот впереди этого стоял, пояснил он Варваре.
Толпа за дверью недовольно заворчала, но тут же смолкла. Каждый надеялся, что, если быть послушным, дядя Кока может и тебя впустить в магазин, а начнешь права качать, так уж наверняка за дверью останешься!
Так дядя Кока, которого вдруг стали величать Николай Александровичем, впервые в жизни почувствовал, что в его власти находятся судьбы посторонних людей: кого захочет, впустит за пять минут до закрытия, а кого не захочет, и за десять до закрытия не впустит. Не впустит, и все, и иди ищи на него управу! Вернее, управа была — Варя, Варвара Михайловна. Но она стояла за прилавком, а дядя Кока у дверей, и между ними было не меньше восьми метров. Тех, которые были с покупками, верный страж беспрепятственно выпускал, а тех, кто шел за покупками, не впускал. А если шибко нагло начинали барабанить в дверь, Варвара зычным криком, слышным во всем микрорайоне, наводила порядок, и на улице смолкали.
— Ну, спасибо, дедуся, помог ты мне, — сказала продавщица, когда стали закрывать магазин. — Ловко ты с ними справлялся!
— Так я… пожалуйста… — Дядя Кока даже смутился. — Мне без трудов…
И на следующий день ровно без десяти семь дядя Кока, весь день топтавшийся в магазине, подошел к Варваре и тихо спросил:
— Ну что, будем закрывать? Время.
— Время, время, — согласилась продавщица. — Ты давай, дедусь, действуй! — От зорких глаз Вари не укрылось, что дедуся был как-то торжественно подтянут и даже выбрит.
А дядя Кока плотно прикрыл двери и закрыл задвижку, не обращая внимания на какого-то гражданина с портфелем, пытавшегося морально воздействовать сквозь стекло на неумолимого дедушку. Он даже показал ему рубль. Но дядя Кока был неподкупен. И, чтобы продемонстрировать свою неподкупность, он, увидев за стеклом тощую мающуюся личность, вдруг открыл двери и тощую личность в магазин впустил, а того, с портфелем, оставил на улице. Пусть знает, как денежными знаками размахивать.
На третий день дядя Кока уже без всяких согласований с продавщицей точно в назначенное время закрыл двери. И когда кто-нибудь из запоздавших пытался барабанить в стекло, дядя Кока отворачивал правый рукав и тыкал в то место на запястье, где должны были находиться часы. Конечно, если бы часики и вправду находились там, где им было положено, разговор был бы посолидней. Но опоздавшие и так прекрасно понимали скупой жест дядя Коки и. кляня свой несчастный жребий, не сопротивлялись.
И в жизни дяди Коки стали происходить маленькие, но весьма знаменательные перемены. Зашел он как-то в мясной магазин ливерной колбаской побаловаться. Очередь кружилась по залу, и опытным взглядом дядя Кока определил, что стоять ему тут минут сорок. Однако какой-то незнакомый молодой человек в яркой куртке и еще более ярком свитере сказал ему:
— Причаливай, батя, к прилавку. — И пояснил стоявшим рядом: — Это тот, который в «Пиво — водах» в дверях дежурит. Давай, отец, не стесняйся!
И дядя Кока понял, что у него появился новый статус. И та позиция у дверей «Пиво — воды», которую он ежедневно занимает в течение десяти минут. — очень заметная позиция в масштабах микрорайона. И, в общем, как сказал бы Сергей Петрович, наступил его звездный час.
Теперь на улице с дядей Кокой здоровались совершенно незнакомые ему люди. Грузчики из овощного магазина подбрасывали ему свеженькой зелени, продавец из молочного оставлял для него творог, а домовой электрик Саша ни с того ни с сего пришел и исправил дяде Коке дверной звонок. Откуда Саша прознал, что звонок сломался, дядя Кока ни сном ни духом не ведал и в домоуправление на испорченный звонок не жаловался по причине своей исключительной занятости в магазине. Но. видимо, во время какой-нибудь задушевной беседы с каким-нибудь посторонним человеком дядя Кока обмолвился, что жизнь, конечно, штука хорошая, но дверные звонки все-таки еще ломаются. А тот, задушевный, возьми да и передай эти слова еще кому-нибудь. И дошло это дело до самого домоуправа, мол, у того, который стоит в дверях «Пиво — воды», звонок не работает. Нехорошо получается. И послал к нему домоуправ электрика. И электрик все исправил, а от денег наотрез отказался, видно, дядя Кока уже понемногу входил в те круги, где не деньги главное… Да и сам электрик понимал, что стоит дядя Кока на таком месте, где не раз еще сможет пригодиться без двух минут семь. Так что спасибо испорченному звонку за то, что свел их!
С новым общественным поручением дядя Кока справлялся хорошо и с достоинством. Другой стал бы на его месте авторитет свой тешить или, скажем, двери на три минуты раньше положенного закрывать. Дядя Кока себе этого не позволял. А что позволял, так это разок-другой пропустить своих закадычных товарищей в магазин тогда, когда для незакадычных вход был уже строго-настрого заказан. Но и тут он знал строгую меру и понимал, что сегодня лишних впустишь, а завтра авторитет потеряешь.
Большую борьбу вел дядя Крка среди себя и в отношении среднедопустимой нормы. Ведь теперь каждый рад был бы поднести ему. Но дядя Кока свою норму знал, и если нарушал, то знал, что нарушает. Он и прежде никогда не жадничал и, как верно говорил Сергей Петрович, больше любил обмен информацией во время виновозлияния, чем сам процесс принятия спиртного. Теперь же, когда он мог пить столько, сколько принимала душа, и даже вдвое больше, — теперь ему следовало быть еще осторожней. Но он боялся показаться недемократичным и, когда ему подносили, долго отказывался, прося войти в его положение и печень. Однако дружки настаивали. И однажды случилось так, что очнулся дядя Кока там. Уде ни разу до этого не был. И, мало того, оказалось, что теперь ему предстоит двухнедельная разлука с родными «Пиво — водами».
И когда наконец минули эти тянувшиеся, словно годы, денечки и когда, умывшись и приодевшись, пришел дядя Кока в свое ненаглядное помещение, то выяснилось самое неприятное: оказалось, что двери без десяти семь закрывает теперь другой человек по имени дядя Кузя. И Варвара кивнула дяде Коке так равнодушно, будто знала его только как потребителя тыквенной мадеры или морковного хереса, так, будто между ними никогда не было никаких интимно-производственных интересов и не он, как верный рыцарь или участковый милиционер, ограждал вход в магазин от 18.50 до 19.00.
Да, быстро проходит глория мунди, то есть мирская слава, как сказал бы Сергей Петрович. И не здороваются теперь с дядей Кокой незнакомые на улице, и не уступают ему очереди. А электрический звонок как опять испортился, так с тех пор висит нечиненый. И вряд ли его когда-нибудь починят. Ох. вряд ли! Потому что к человеку не может прийти два раза в жизни такая слава, какую пришлось изведать дяде Коке.
А в «Пиво — воды» он теперь не ходит. Уж слишком много воспоминаний связано у него с этим местом… Слишком много!
Когда люди долго живут вместе, они начинают понимать друг друга с полуслова, с полужеста, с полувздоха…
— Я ХОЧУ ЕСТЬ, — сказал муж, как бы говоря, что он умирает от голода и, в конце концов, имеет право хотя бы в выходной день нормально позавтракать.
— В ХОЛОДИЛЬНИКЕ, — сказала жена, как бы говоря, что она так же, как и муж, каждый день ходит на работу и имеет, в конце концов, право на законный отдых.
— ТАМ ОДНИ ПЕЛЬМЕНИ, — сказал муж, как бы намекая, что он и так круглосуточно питается этим традиционным блюдом сибиряков и младших научных сотрудников.
— СВАРИ. — равнодушно предложила жена, как бы говоря. что она и так кончает работу в половине седьмого и добирается домой с двумя пересадками, и если ей при этом ходить еще по магазинам и искать для мужа всякие деликатесы, то…
— А ЯИЦ НЕТ? — ворчливо спросил муж, как бы напоминая, что он и так помогает жене по хозяйству и дверной замок отрегулировал, и шуруп ввинтил, и бачок починил, и вообще… Уж не хочет ли она. чтобы он за нее готовил завтраки и обеды?
— ЯЙЦА КОНЧИЛИСЬ, — подчеркнуто спокойно ответила жена, как бы давая понять, что если у него появилась такая гастрономическая прихоть и ему захотелось яичницы. пусть оденется и сходит в магазин, а по дороге сдаст молочные бутылки, которые загромоздили уже всю кухню. И заодно, кстати, пусть чего-нибудь к чаю купит, — только если будет брать торт, пусть выберет песочный, без крема.
Однако мужу выходить из дому не хотелось. Он сделал вид, будто не понял насчет бутылок и торта, а затем полистал газету и сказал:
— СЕГОДНЯ В ЛУЖНИКАХ ФУТБОЛ.
Но жена даже не поинтересовалась, кто играет, и продолжала медленно расчесывать волосы, как бы настаивая на том, что сначала ему все-таки придется сдать бутылки, а уж потом думать о развлечениях.
— БОЛЬШОЙ ФУТБОЛ, — подчеркнул муж так, что любому стало бы ясно, что бутылки он сдаст только в следующий выходной, а за тортом не пойдет вообще.
— А МНЕ ЗА ОПОЗДАНИЯ ВЫГОВОР ВЛЕПИЛИ, ТЕПЕРЬ ПРЕМИИ НЕ БУДЕТ, — сообщила вдруг жена, как бы желая сказать, что ей за опоздание влепили выговор и теперь у нее не будет премии.
— ПОРАНЬШЕ НА РАБОТУ ВЫХОДИ. — ехидно посоветовал муж, как бы говоря, что нечего, мол, по утрам вертеться перед зеркалом и наводить глянец. В конце концов, не в театр идет. А если ей хочется выглядеть покрасивей для этого кретина Тряпушкина, то он. муж, не виноват.
Жена ничего не ответила, как бы говоря, что если ему хочется верить всяким дурацким сплетням — это его личное дело. Потом она, поджав губы, поглядела в окно, и муж понял, что ей известно о его романе с Шурочкой. А поскольку пауза зловеще затягивалась, то он заподозрил, что о Зиночке жена знает тоже. Это уж было ни к чему.
— СХОЖУ В ГАСТРОНОМ! — сказал он, как бы торжественно заверяя, что на первом месте для него семейные дела, а уж потом футбол и всякое такое.
— ЕСЛИ ХОЧЕШЬ. СХОДИ, — согласилась жена, и ему стало ясно, что о Зине и Шуре она ничего не знает, а вот о Наташе, пожалуй, догадывается.
— А К ЧАЮ ЧЕГО-НИБУДЬ КУПИТЬ? — осторожно спросил он. пытаясь выяснить, откуда жена могла узнать о Наташе.
— КУПИ ТОРГ. НО БЕЗ КРЕМА. — попросила жена, и муж понял, что ее проинформировала обо всем Раскукуева. Ну, конечно, она. Только спокойно, фактов у Раскукуевой никаких нет, одни догадки. Так что важно вовремя рассеять подозрения жены — и все.
— СДАМ-КА Я ЗАОДНО БУТЫЛКИ, А ТО ОНИ ВСЮ КУХНЮ ЗАГРОМОЗДИЛИ, — сказал, не подумав, муж и тут же, едва взглянув на жену, понял, что непоправимо проговорился!
И жена поняла, что он понял. И он понял, что она поняла, что он понял… Ох, как это сложно и опасно, когда люди хорошо понимают друг друга!
В начале уикэнда или, как говорится, в пятницу вечером, у Рукавицына зазвонил телефон. Сергей нехотя оторвался от разложенных на столе чертежей. Звонил его приятель из конструкторского — Костя Лумокошин.
— Отец, я в тоске! — деловито сообщил он. — Приезжай. надо чего-нибудь придумать.
— Не могу. Очень хотел бы, но не могу… — Рукавицын пытался придать голосу глубокое сожаление.
— Рандеву? — заинтересовался Лумокошин.
— Если бы! — Сергей отвечал кратко, чтобы поскорее кончить ненужный разговор. — Дела у меня… Серьезно…
— Ну какие могут быть серьезные дела в пятницу вечером? Хватай такси.
— Занят я, можешь ты это понять?
— Не могу! Твой друг в тоске, твой друг в печали, он не знает, как убить время, а ты…
Он продолжал канючить, но Сергей не слушал его: у него возникла одна любопытная идея…
— Послушай. Лумокошин, — осторожно начал Рукавицын. — Ты действительно хотел бы как-нибудь убить время?
— А что? — оживился Костя. — Есть идеи?
— Есть. Зачем тебе убивать время? Ты лучше продай его мне.
— То есть как продать? — не понял Костя.
— Очень просто: ты мне продаешь, скажем, десять часов. а я тебе плачу десять рублей.
— Пятнадцать! — не растерялся Лумокошин.
— Спекулянт!
— Хочешь купить дешевле — покупай в магазине.
— Ну ладно, пусть будет пятнадцать. Только время завезешь мне домой. Завтра утром.
— А деньги когда отдашь?
— Из первой зарплаты.
Так состоялась эта странная сделка. Костя вручил Рукавицыну десять часов того самого времени, которое собирался убить, а Сергей отдал Лумокошину пятнадцать рублей, и тот побежал рассказывать всем знакомым, какой лопух Рукавицын.
Через месяц сделка повторилась. Сергею зачем-то требовалось все больше и больше времени, а у Лумокошина и на службе было много лишнего времени, и дома, и он все равно не знал, что с ним делать… Так что в общей сложности он продал Сергею около ста часов.
А спустя год оказалось, что Рукавицын потихоньку чего-то там такое изобрел, получил, представьте, патент и, глядишь, еще чего доброго заработает кучу денег!
Все поздравляли Сергея и не понимали, когда он успел сделать такое важное изобретение: ведь не на работе же, в самом деле.
— Дома по вечерам сидел, — объяснил Рукавицын: — По субботам и воскресеньям работал… Но, конечно, времени не хватало…
И тогда Лумокошин понял, зачем Сергей покупал у него время. Понял и страшно обиделся, потому что получалось, что на свое изобретение Сергей почем попало тратил его. Костино, время. И может, эти купленные по дешевке минуты и часы в результате были звездными часами Рукавицына и как раз в это, лумокошинское, время Рукавицы-на посещали самые блестящие идеи!
Выходило, что он. Костя Лумокошин. просто батрачил на бездарного Рукавицына, и тот нещадно эксплуатировал его незаурядные интеллектуальные способности, платя ему какие-то жалкие гроши! Да бесправные негры в Южно-Африканской Республике получают больше, чем Костя, человек с высшим образованием, получал у сквалыги Рукавицына!
И куда смотрел местком? Почему вовремя не осудил этой потогонной системы? Ведь Лумокошин отдавал Рукавицыну свое время и в будни и в праздники. И можно с уверенностью сказать, не будь у Сергея Костиного времени, никогда бы ему не довести своего изобретения до конца. Да и принадлежит ли это изобретение Рукавицыну, если говорить по совести? Разве не является его истинным автором или хотя бы соавтором Константин Лумокошин? Лумокошин пытался по-хорошему договориться с Сергеем…
Лумокошин ходил в местком, партком и суд…
Но правды Лумокошин не нашел нигде!
— Да, — горько восклицал обиженный. — Вот после этого и делай людям добро!
И с тех пор Костя никому не уступает свободного времени, а просто убивает его — и все!
Николай Севастьянович, юркий старичок, известный в своем, прилегающем к «Гастроному», микрорайоне под именем дяди Коли, имел маленький, но верный бизнес. Впрочем, дядя Коля и слов-то таких нехороших, как бизнес, не знал и называл свое занятие «обслугой».
Для того, чем занимался этот дедушка, требовалось помещение. И оно у дяди Коли имелось, если продуваемую сквозняками подворотню можно было хотя бы условно назвать помещением. Находилась подворотня рядом с «Гастрономом № 2». и в том было ее основное достоинство.
Желающие распить в компании бутылочку «Солнцедара» или «Перцовки» брали эту бутылочку в магазине и тихо сворачивали в подворотню. Но не в любую, а именно к дяде Коле. Потому что в другой подворотне им пришлось бы пить прямо из горла, а дядя Коля любезно одалживал своим клиентам алюминиевую кружку. И в благодарность за такую заботу посетители оставляли старичку пустую стеклотару. За рабочий день бутылок набиралось штук тридцать. и вырученные за них деньги составляли чистый доход фирмы.
Вернее, не совсем чистый: какую-то часть его приходилось тратить на покупку нового инвентаря. Так, например, однажды дядя Коля недоглядел и подгулявшая клиентура увела у него кружку. Предприниматель обзавелся новой кружкой, но уж теперь, будучи ученым, держал ее на железной цепочке, прикрепленной к широкому поясу, каким пользуются верхолазы. Пояс этот хитрый старичок никогда не снимал, так что новую кружку можно было унести только вместе с дядей Колей.
Такое нововведение, разумеется, стоило денег, но вскоре расходы на покупку кружки, цепочки и пояса окупились. Дело процветало, и шустрый старичок стал даже подумывать о приобретении второй кружки… Однако тут случилось непредвиденное: у дяди Коли появился конкурент!
Впрочем, бесхитростный дед и таких нехороших слов, как конкурент, тоже не знал и называл соперника попросту ворюгой и сукиным сыном. И его можно было понять. Этот сукин сын и ворюга украл его идею и открыл свое собственное дело в такой же точно подворотне, но только не справа от «Гастронома», а слева. Звали этого ворюгу Филиппычем. А кроме алюминиевой кружки этот сукин сын давал закусывающим ножик и вилку… И все это без дополнительной платы, за ту же пустую тару!
Дядя Коля помрачнел и тоже обзавелся перочинным ножом. Однако выяснилось немаловажное обстоятельство: у старичка инвентарь был приклепан к коротким цепочкам, а у Филиппыча — к длинным, что позволяло конкуренту стоять подальше от выпивающих и не мозолить глаза интимно закусывающим.
Дядя Коля не пожалел денег и тоже удлинил цепочки. Но сукин сын Филиппыч. узнав об этом, совсем отказался от цепей и таким благородным поступком сразу привлек сердца граждан.
Клиентура явно начала переметываться к Филиппычу. Тем более что с ним можно было потолковать о футболе, о фигурном катании, о положении в Южной Африке и Северной Родезии… А дядя Коля ни в чем таком не разбирался и здорово проигрывал в сравнении со своим всесторонне образованным конкурентом. Да и уютней как-то было в подворотне Филиппыча, поскольку на стенах он со вкусом развесил плакаты типа «Приобретайте билеты денежно-вещевой лотереи» или «Нет, не зря говорят: алкоголь — это яд!». Красочные плакаты радовали глаз. А комфорт и уют, как известно, имеют в сфере обслуживания непреходящее значение.
Лишенный художественного вкуса первооткрыватель выгодного бизнеса дядя Коля помрачнел, призадумался… И то ли сам он надумал, то ли кто подсказал ему. но в один прекрасный день у него в подворотне вдруг появился транзисторный приемник и запел массовые песни, заиграл полонезы да симфонии и стал оглашать стихи современных поэтов. С этого дня клиенты дяди Коли уже не просто выпивали. а как бы приобщались к культуре и уходили, завороженные звуками песен, симфоний и нежной гражданской лирики.
Пришла пора призадуматься Филиппычу. И что же? Этот опасный и башковитый конкурент сделал совершенно неожиданный ход. Он закупил партию каспийских килек — шесть банок, — и теперь желающие могли закусить кружку какого-нибудь ликера аппетитной килечкой.
Битва в каменных джунглях подворотен разгоралась. Клиентура с неослабевающим интересом следила за боевыми действиями конкурентов.
Дядя Коля крякнул и засолил бочку огурцов.
Филиппыч не растерялся и предложил посетителям свое фирменное блюдо: селедочку с картошкой.
Дядя Коля принес в подворотню зеленый лучок и другие богатые витаминами овощи.
Филиппыч пораскинул мозгами и открыл для завсегдатаев кредит.
Дядя Коля замысловато выразился и притащил взятый напрокат переносной телевизор «Юность». Чтобы посетители могли следить за футбольными баталиями без отрыва от бутылки.
Филиппыч дрогнул, но не растерялся и подрядил какого-то лихого гитариста, автора и исполнителя старинных романсов.
Беспринципная клиентура оторвалась от телевизора и повалила в подворотню Филиппыча. Дядя Коля обанкротился!
И тогда в голове у банкрота созрел безжалостный и коварный план мести.
— Ну, ты у меня еще узнаешь, где вирусы зимуют! — пообещал он Филиппычу.
И с того дня в ближайшее отделение милиции стали регулярно поступать письма, разоблачающие подворотню Филиппыча как рассадник алкоголизма, инфекций и старинных романсов. Реагируя на сигналы, участковый стал все чаще наведываться в заведение Филиппыча, а дружинники установили там постоянное дежурстве.
Так закрылось еще одно доходное предприятие, и разоренный бизнесмен пошел по миру искать другую подворотню. Вот как закончилась эта битва титанов, столь характерная для мира оголтелого бизнеса и не знающей пощады конкуренции. Обе фирмы, сожрав друг друга, перестали существовать!
Но не то удивительно, что не вынесли они смертельной междоусобицы. Нет. поразительно то, что какой-то там дядя Коля со своей алюминиевой кружкой на цепочке так долго конкурировал не с одним Филиппычем, но с целым Городским трестом кафе и закусочных!
И то интересно, каким образом Филиппыч со своим складным ножиком ухитрялся выдерживать конкуренцию мощного Городского треста ресторанов, у которого имелось все — от запрограммированной электронной техники д эстрадных ансамблей с утвержденной программой.
Жизнь полна загадок, и есть над чем подумать пытливым умам. Ох, есть!
В нашем учреждении работают в основном серьезные, взрослые люди. Мы делаем в основном необходимое полезное дело, о чем-то всерьез беспокоимся, за что-то отвечаем или, по крайней мере, пытаемся переложить ответственность на других. Короче говоря, мы заняты серьезными взрослыми делами, и дел этих с избытком хватает на полный рабочий день.
Но время от времени весь наш коллектив вдруг начинает играть в популярную среди детей дошкольного возраста игру, в которую все мы в далеком прошлом играли. Игра называется «как будто». Помните? Это как будто не скамейка, а магазин. А я как будто продавец. А ты как будто покупатель. А это не камешки, а как будто конфеты. И я их тебе как будто продаю, и ты их как будто ешь. и они как будто вкусные. Невзаправду. Как будто. Понарошку.
И обычно эта незамысловатая игра в нашем учреждении начинается с того, что на самом видном месте в коридоре появляется объявление. «Сегодня после работы состоится общее собрание. Явка обязательна».
И с этого момента правила игры вступают в действие. Одни сотрудники тотчас заявляют, что они себя как будто плохо чувствуют и спешат в поликлинику. Другие говорят, будто бы у них дома все заболели вирусным гриппом и они торопятся в аптеку. Третьи ничего не говорят и, притворяясь. будто бы идут на собрание, стараются незаметно прошмыгнуть в гардероб.
Но председатель месткома Зинаида Васильевна Маломальская клятвенно заверяет, будто бы собрание продлится всего минут тридцать пять — тридцать шесть, и мы, будто бы в это поверив, рассаживаемся по местам.
— Для ведения собрания нужно выбрать председателя и секретаря. Какие будут предложения? — спрашивает Маломальская. Спрашивает, как будто заранее неизвестно, что председателем, как всегда, будет Иван Семенович Шумский, а протокол опять придется вести Ниночке Горемыкиной.
Ниночка пробует отказаться, как будто не знает, что ей ничего не поможет, говорит, что она медленно пишет. Но все дружно кричат: «Нечего! Нечего! Ничего! Ничего!» И Горемыкина сдается.
Слово для доклада предоставляется Маломальской, и Зинаида Васильевна начинает говорить. Строго соблюдая правила игры, она говорит так, как будто еще ни разу не говорила о том же самом и теми же самыми словами… Говорит так, как будто мы сами не знаем, что наряду с достигнутыми успехами в нашей работе имеются отдельные недостатки, как будто нам неизвестно, что надо выполнять взятые на себя обязательства, как будто мы только сейчас узнали, что следует своевременно платить членские взносы и возвращать ссуды, взятые в кассе взаимопомощи. Одним словом. Маломальская говорит так, как будто мы ее внимательно слушаем, и говорит ровно сорок минут.
Потом начинаются прения. Вернее, не начинаются, потому что выступать никто не хочет.
— Товарищи! Давайте поактивней! — призывает председательствующий. — Мы же сами себя задерживаем. Что же, мы так до утра молчать будем?
И тогда у меня не выдерживают нервы, и я иду выступать. Моему примеру следуют еще двое слабонервных. И, помня о правилах игры, мы выступаем так, как будто нам действительно есть что сказать. Говорим мы вместе полчаса. Наш почин подхватывают еще три оратора, и собрание, делая вид. будто первый вопрос уже решен, переходит ко второму. Второй вопрос о стенгазете. Маломальская сообщает нам, как будто мы этого сами не знаем, что наша стенгазета «За отличную работу» выходит всего два раза в год — к майским и ноябрьским праздникам — и это никуда не годится. Стенгазета, должна выходить по меньшей мере два раза, в месяц.
— И хорошо бы наладить вечерний выпуск! — выкрикивает с места плановик Марк Твенский.
— Не остроумно! — тут же парирует Маломальская.
— Товарищи! Мы обсуждаем серьезный вопрос, — поддерживает ее председательствующий. — Шутить будем потом: А сейчас я представляю слово редактору стенгазеты Трубецкому.
— Здравствуйте! — обижается Трубецкой. — Почему это я редактор? Меня еще в прошлом году переизбрали.
— Да. да. — подтверждает Ниночка Горемыкина. — Я, помню, об этом записывала в протоколе.
— А кто же редактор? — Все молчат.
— Товарищи, не могла же у нас первомайская газета выйти без редактора. Это же мистика! Кто-то же газету выпустил!
После долгих выяснений оказывается, что редактор действительно был — Степан Степанович Тверской-Ямской. Но, сделав последнюю майскую стенгазету, он с чистой совестью и легкой душой ушел на пенсию. А остальная редколлегия отчасти находится в командировке, отчасти — в декретном отпуске.
— Но так же нельзя! — ужасается Маломальская.
И тут же мы выбираем новую редколлегию. По давно установившейся традиции редколлегия в основном комплектуется из неявившихся на собрание, и поэтому дело обходится без самоотводов.
Далее мы единогласно выносим решение, обязывающее редколлегию выпускать газету еженедельно (как будто не знаем, что газета по-прежнему будет выходить два раза в год), и приступаем к третьему вопросу.
Обсуждаем недостойное поведение младшего экономиста Привозного, умудрившегося в течение одного месяца дважды побывать в вытрезвителе.
— Товарищ Привозной! — говорит Маломальская. — Объясните собранию свое поведение.
Привозной — полный, рыхлый человек лет тридцати пяти — встает и, улыбаясь так, будто ему сейчас будут вручать грамоту, басит:.
— А что объяснять? По-моему, все и так в этом вопросе хорошо разбираются.
— Не вижу ничего смешного, — строго прерывает его председатель, стуча карандашом по графину. — Вы, Привозной, понимаете, что своим поведением позорите весь наш коллектив?
Привозной делает вид, будто понимает.
Затем снова начинаются прения. Выступают в основном женщины. Но есть и мужчины, один закоренелый трезвенник, один хронический язвенник и два закадычных приятеля Привозного. Последние стараются больше всех. Они так искренне, так гневно бичуют любителя небезалкогольных напитков, как будто сами не пили с ним в недавнем прошлом. Как будто снова не станут чокаться в ближайшем будущем.
И Привозной на приятелей не обижается. Он понимает. что они должны были выступить и что это не взаправду, а как будто. Обижается он только на трезвенника. Во-первых, его никто за язык не тянул, мог бы и промолчать. А во-вторых. Привозной твердо убежден, что трезвенник не имеет морального права осуждать его. Не имеет хотя бы потому, что сам не пьет и пить не пробовал. И если бы он, трезвенник, пил, то наверняка стал бы алкоголиком. И, следовательно, его, трезвенника, от вытрезвителя спасает только то, что он не пьет.
И пока Привозной мысленно возводил свои сложные логические построения, все желающие отговорили, и обсуждение персонального дела стремительно пошло к финишу.
— Я предлагаю вынести товарищу Привозному выговор. И надеюсь, сегодняшняя нелицеприятная критика послужит ему хорошим уроком.
Младший экономист старательно всем своим видом показывает, будто послужит.
— Я также надеюсь, что у товарища Привозного хватит силы воли взять себя в руки. Ведь не зря весь наш коллектив, — с пафосом восклицает Маломальская, — верит, что Привозной навсегда покончит со своей слабостью!
И мы дружно делаем вид, будто действительно верим.
— Ну вот, товарищи, как будто бы все! — говорит председатель, и мы торопливо бросаемся к выходу. Не как будто торопливо, а всерьез, взаправду.
Мы расходимся так, как будто только так и должно быть на нашем собрании. Как будто не бывает по-другому. По-настоящему. Без всяких «как будто».
В субботу в 11.00 на Малой Звездолетной улице у промтоварного магазина № 9 остановился странный человек. В одной руке у него была длинная палка от метлы, в другой — нарисованный на фанерном щите плакат. Странный человек прикрепил к древку плакат, прислонил сооружение к стене и, став рядом, хладнокровно закурил.
Через пять минут у плаката начали собираться любознательные прохожие. Спустя еще пять минут из магазина выглянула хорошенькая девушка в синем халате, прочитала транспарант и, презрительно хмыкнув, вернулась в помещение.
Затем оттуда выскочил тучный заведующий и попытался вырвать древко плаката из рук незнакомца. Однако, поддержанный прохожими, незнакомец вежливо, но решительно отстранил завмага, и тот с криками «хулиган» и «милиция» побежал в сторону Космической площади.
Так началась или, точнее, вступила в решающую фазу одна из самых примечательных историй в жизни инженера Элегия Люблютикова.
Нужно сказать, что вообще-то Элегий не был человеком робкого десятка. Скорее — наоборот. Он решительно отстаивал свои технические идеи. Он однажды принципиально раскритиковал на собрании своего директора, а в другой раз спас утопающего, хоть и сам не умел плавать. Короче, Элегия можно было назвать мужественным товарищем. И одного лишь боялся смелый Люблютиков: он боялся продавщиц из промтоварного магазина № 9. Заходя в этот магазин, он как-то преображался. Он сникал, начинал лепетать, заикаться… У него появлялось такое неловкое чувство, будто он, обращаясь со своими пустяковыми делами к продавщицам, отрывает их от чего-то действительно важного и серьезного. А те. угадывая своим профессиональным чутьем, что перед ними покупатель робкий, разговаривали с ним раздраженно или же не разговаривали вообще.
Так что Люблютиков никак не мог считаться баловнем торговой сети. Скорее он был ее жертвой. Но он привычно терпел. Терпел до того самого вечера, который предшествовал этой незабываемой субботе.
В тот вечер в магазине, куда зашел Элегий, было пусто. Перед прилавком в одиночестве стояла пожилая женщина и с явным нетерпением поглядывала на продавщиц. А они. сойдясь в другом конце магазина, увлеченно слушали самую молодую смазливенькую девчонку. С помощью косметики она была загримирована под светловолосого ангела. Но косметики оказалось многовато, и ангел выглядел слегка падшим.
Падший ангел излагал товарищам по работе новый заграничный кинофильм из жизни несчастных миллионеров. Люблютиков видел этот двухсерийный шедевр и, прислушавшись, понял, что рассказчица добралась только до середины. Вздохнув, Элегий собрался терпеливо ждать, прикидывая, не закроется ли магазин еще до окончания второй серии… Однако пожилая покупательница оказалась не столь терпеливой.
— Можно вас на минуточку? — сказала она как раз в тот момент, когда одетую в макси с разрезом спереди и без спины миллионершу спасал от гангстеров такой парень, что просто, девочки, закачаешься…
— Девушка, можно вас на минуточку? — повторила женщина, в то время как жена миллионера вот в такой золотой пижаме и вот в таких платиновых туфлях на вот такой платформе целовалась с таким ковбоем, что просто умереть мало, а муж ее узнал, что жена его любит другого, и достал из вот такого сейфа вот такой пистолет и…
— Девушка, я к вам обращаюсь! — повысила голос покупательница.
— Ну что вы орете? — откликнулся наконец ангел. — Здесь не глухие!
— Я уже двадцать минут слушаю вашу историю!
— Можете не слушать, не вам рассказывают!
— Вы, между прочим, на работе! — выкрикнула пожилая женщина.
— А вы, сразу видно, на пенсии! — мгновенно нашлась девушка, и коллектив поддержал ее одобрительным хихиканьем.
— Ну что за нахалка! — возмутилась, обращаясь к Люблютикову, покупательница.
— Нахалки на палке, а я — на ногах! — убедительно парировала продавщица, и дружный коллектив восхитился ее находчивостью.
И вот тут-то Элегий Люблютиков взорвался!
Нет, нет, если бы так разговаривали с ним лично, он бы просто расстроился и отступил. Но сейчас при нем оскорбляли женщину, и Люблютиков неожиданно для самого себя взорвался!
Размахивая руками, он потребовал извинений, потребовал заведующего, потребовал жалобную книгу.
Извинений не было, заведующего не было, жалобная книга — была. И в ней Элегий обнаружил столько жалоб, что не стал ничего писать, но страшной клятвой поклялся совершить чудо.
— Я научу вас уважать покупателя! — пискнул он срывающимся голосом.
— Дома на свою жену кричите! — посоветовал падший ангел…
И в субботу в 11.00 Люблютиков начал пикетировать магазин № 9.
Прохожие останавливались у необычного плаката, на котором крупными буквами было написано: «Внимание! В этом магазине грубо обращаются с покупателями!» И пока завмаг бегал за милицией. Элегий страстно призывал окружающих бойкотировать данную торговую точку.
Наконец явился пожилой неторопливый милиционер. Увидев его, Люблютиков решительно сжал древко и выпятил мужественный подбородок, всем своим видом являя непоколебимую готовность идти до конца.
А милиционер внимательно прочитал плакат, с интересом поглядел на Элегия и, повернувшись к завмагу, спросил:
— Так… И что же этот гражданин делает?
— Как — что? С плакатом стоит!.. Видели, что там написано?
— Видел. Так ведь правильно критикует! — развел руками милиционер. — И супруга моя на ваш магазин, между прочим, жаловалась…
— Кто же так критикует? — изумился заведующий. — Он же нам план срывает!
— А вы бы повежливей! А то ведь вон до чего нормального покупателя довели! — и. указав на Элегия, милиционер отдал честь и не спеша удалился.
…Время шло, и никто, ни один человек не заходил туда, где грубо обращались с покупателями. Заведующий нервно метался по магазину, а продавщицы, сбившись в стайку, делали вид, что все происходящее не имеет к ним никакого отношения.
Потом завмаг принял решение, зарычал на подчиненных и снова выскочил на улицу.
— Послушайте! — обратился он к Элегию. — Ну вас мои работники плохо обслуживали, ну я признаю их ошибки, и теперь вас будут обслуживать хорошо! Договорились?
— Нет. не договорились! — громко ответил Люблютиков. — Я требую, чтобы ваши работники принесли извинения!
— Пожалуйста! Заходите в магазин, и они извинятся хоть сто раз.
— Нет. я требую, чтобы ваши работники извинились публично и вот здесь, при всех торжественно пообещали быть вежливыми и внимательными!
— Что мы — с ума сошли? — сказали продавщицы. И Люблютиков продолжал стоять с плакатом. Отдельные прохожие расспрашивали его, как именно ему нагрубили, и. возмущаясь, присоединялись к пикетчику.
Какая-то молодая кормящая мать робко попросила Элегия, нельзя ли на время оставить возле него детскую коляску. Он, мол, все равно здесь стоит, а ей, мол, необходимо в гастроном сбегать. Пикетчик любезно согласился, и вскоре рядом с ним разместилось полдюжины разноцветных колясок.
Окруженный ими странный человек с плакатом привлекал еще больше внимания, толпа росла…
В 13.40 завмагу позвонили из горторга и категорически посоветовали пойти навстречу покупателям.
В 13.45 заведующий предъявил своим подчиненным ультиматум: или они сейчас же удовлетворят справедливые требования этого чокнутого с плакатом, или…
Продавщицы поправили прически, подкрасили губы и в 13.50 вышли к народу.
— Мы больше не будем! — торжественно сказали работники прилавка.
Хотя, впрочем, может быть, они сказали не так. Может быть, они, наоборот, сказали: «Мы будем вежливыми и внимательными!» — еще что-нибудь в таком роде. Дело не в этом. Дело в том, что рядовой покупатель Люблютиков сумел добиться такого обещания.
И в тот же день слухи о невероятном событии облетели все торговые точки нашего города. И еще долго каждому работнику прилавка мерещилось, что сейчас как раз в его магазине находится этот ужасный Люблютиков и потому на всякий случай нужно быть вежливым и внимательным.
И в конце концов обслуживание в наших магазинах достигло такого невиданного расцвета, что к нам стали приезжать покупатели из других городов!
Однако все это было потом. А когда в ту знаменательную субботу Элегий, одержав нелегкую победу, возвращался домой, он увидел, что возле столовой № 5 стоит странная девушка с плакатом. На плакате было написано: «Внимание! В этой столовой очень плохо кормят!» Из окон выглядывали изумленные повара и официантки. А вокруг девушки начинали собираться прохожие…
И Элегий Люблютиков присоединился к ним.
Меня всегда поражает моя жена. Поражает каким-то удивительным незнанием жизни и абсолютным отсутствием логики.
Как-то весной я собирался в автомобильный магазин. Приобрести кое-какие запчасти. Жена говорит:
— Сегодня у нас вечером Танины с Маниными будут. Хорошо, если б ты там к ужину что-нибудь купил.
— Где — там?
— В магазине.
— Что же я могу купить в автомобильном магазине к ужину? Винтики-болтики?
— Ну, я не знаю, — отвечает жена. — Я ведь только так, на всякий случай сказала.
Я молча пожал плечами и уехал.
Конечно, нужных запчастей в магазине не было. Но у входа ко мне подошел какой-то небритый тип в длинном, до пола, пальто и, глядя в сторону, спросил:
— Рыба нужна?
— Какая рыба? — не понял я.
— Съедобная, — пояснил незнакомец. Отведя меня в сторону, он распахнул пальто. Вдоль пальто вниз хвостами висели крупные золотисто-коричневые рыбины.
— А свежие? — поинтересовался я.
— Ну! — заверил таинственный незнакомец. — Прямо со склада!
Вечером гости наперебой спрашивали, где я достал такую замечательную семгу. Я говорил, что в автомобильном магазине, и все громко смеялись.
…А однажды командировали меня в Омск, оборудование у поставщиков получить. Жена говорит:
— Вот хорошо! Если не устроишься в гостинице, сможешь остановиться у Кеши.
— Послушай, я еду в Омск, а твой брат Кеша живет в Томске. Как же я могу у него остановиться? Или, по-твоему, Омск и Томск — один город?
— Ну что ты сердишься, — сказала жена. — Я ведь просто так напомнила, на всякий случай.
Я молча пожал плечами и уехал… В Омске мне сообщили. что заказ наш готов, но выдать его без подписи директора они не могут, а директора послали на двухнедельный семинар в Новосибирск. Недолго думая, я тоже махнул в Новосибирск, но там выяснилось, что весь семинар повезли на передовое предприятие в Томск. Так я и побывал в гостях у Кеши…
— Ну вот. — удовлетворенно сказала жена. — А ты еще говорил, что Омск не в Томске! Тебе бы только спорить!
А совсем недавно я ездил туристом во Францию.
— Ах, как я тебе завидую. — вздохнула жена. — Как я мечтала побывать там! Прошу тебя, обязательно сфотографируйся на фоне знаменитой падающей башни.
— Ты, вероятно, хочешь сказать — на фоне Эйфелевой башни? — уточнил я.
— А разве Эйфелева башня тоже падает? — встревожилась жена.
— Нет. Но падающая башня находится в Пизе, Пиза находится в Италии, а я еду во Францию. Как же я моту сфотографироваться в Пизе?
— Ну. не знаю, не знаю… Тебя ни о чем нельзя попросить!
Я молча пожал плечами и уехал… А когда самолет пролетал над Францией, стюардесса вдруг объявила, что по всей стране служащие аэродромов начали забастовку и поэтому приземлиться мы можем только в соседнем государстве, где забастовка, наоборот, только что закончилась. Так я очутился в Италии…
И когда я привез жене фото, где я был запечатлен на фоне знаменитой Пизанской башни, жена поцеловала меня и сказала:
— Вот видишь! А ты говорил, что Эйфелева башня не падает!
Часы в приходно-расходном отделе пробили девять. И тотчас торопливо застучала пишущая машинка, деловито защелкали счеты, заскрипел арифмометр и раздался первый телефонный звонок. Аппарат находился на столе у нашего плановика Марии Михайловны, на все звонки отвечать приходилось ей одной, и она смиренно несла этот крест ежедневно с девяти до шести с получасовым перерывом на обед. Вот и сейчас, сняв трубку, Мария Михайловна привычно и вежливо ответила:
— Слушаю. Баклушина, к сожалению, нет. Он только что вышел.
Начался обычный трудовой день, и старший экономист Савушкин сварливо сказал:
— У нас в пригороде происходит черт знает что! Гуляю я вчера на своем дачном участке, вдруг вижу: прямо на меня лягушка скачет. Подскакала и говорит своим лягушечьим голосом: «Товарищ Савушкин, возьмите меня, пожалуйста, на руки». Я взял…
— Большая лягушка? — поинтересовался, не переставая крутить арифмометр, бухгалтер Николай Федорович.
— Нормальная. Но не в этом дело. Взял я ее на руки, а она говорит: «Товарищ Савушкин, у меня к вам огромная просьба: поцелуйте меня, пожалуйста». Представляете?
— А зачем ей это понадобилось? — спросила наша машинистка Оленька, закладывая в машинку новый лист.
— Да какая мне разница, зачем? — закричал Савушкин. — Как вообще можно обращаться с подобными просьбами? За кого меня эта лягушка принимает? Что я, болван какой-нибудь, что ли, чтобы целоваться с лягушкой? Вы сами лягушку поцеловали бы?
— Лягушку — нет, но если бы она была кошкой или собакой. поцеловала бы. Я вообще люблю животных, — пояснила Оленька и снова учащенно застучала на машинке.
— Ну а что потом все-таки было? — спросил я.
— Ничего не было. Выбросил я ее — и все.
— Ах, я понимаю Евгения Севастьяновича! — проговорила. отрываясь от бумаг. Мария Михайловна. — У нас на даче в этом году тоже очень много всяких лягушек развелось…
Но тут снова зазвонил телефон, и Мария Михайловна сказала:
— Слушаю. Баклушина, к сожалению, нет. Он только что вышел.
Мы продолжали свои занятия. Только Савушкин никак не мог успокоиться и отправился в отдел капитального строительства, где снова рассказал о наглой лягушке, которая, по-видимому, считала его законченным кретином, если надеялась, что он исполнит ее просьбу. Потом Савушкин перешел в плановый отдел, потом в отдел лимитов, и к концу дня вся наша контора была поставлена в известность. что старший экономист Савушкин отнюдь не такой дурак, как думают некоторые. Более того, из рассказов Савушкина получалось, что он каким-то образом ловко перехитрил эту лягушку и просто оставил ее в дураках. Одним словом, пальца ему в рот не клади, он этого не любит!
А спустя неделю в газете «Малаховские новости» появилось сообщение о том, что некий работник общественного питания Свирелькин, проводя за городом свой воскресный досуг, случайно нашел лягушку, которая попросила ее поцеловать. Будучи человеком отзывчивым и добрым.
Свирелькин эту просьбу исполнил. И каково же было его удивление, когда лягушка тут же превратилась в принцессу. Заметка называлась «Благородный поступок» и кончалась уведомлением, что свадьба работника общественного питания и принцессы состоится в ближайшую субботу.
Весь наш приходно-расходный отдел сочувствовал старшему экономисту Савушкину. А он. кровно обидясь на неблагодарную лягушку, всем своим видом показывал, что ему нет дела ни до принцессы, ни до счастливчика Свирелькина.
— Все-таки эта лягушка могла бы как-то намекнуть Евгению Севостьяновичу, что она не просто лягушка, — сказала, быстро щелкая на счетах. Мария Михайловна.
— Ха! — презрительно воскликнул Савушкин. — Намекнуть! Вы полагаете, я сам не догадывался, что она принцесса?
— А чего ж ты в таком случае растерялся? — спросил я. — Сейчас бы мы на твоей свадьбе гуляли…
— Ха! — повторил Савушкин. — Да если хотите знать, я потому и не стал целовать ее, что не хочу жениться.
— Ну и глупо! — воскликнула, грохоча на машинке, незамужняя Оленька.
— Принцессы на улице не валяются! — объявил Николай Федорович и, покрутив раз десять ручку арифмометра, добавил: — На то они и принцессы.
— Ха! — только и смог сказать старший экономист.
— И правильно! Евгений Севастьянович еще молод. И в конце концов, не одна ведь принцесса на белом свете. — поддержала Савушкина сердобольная Мария Михайловна и. подняв телефонную трубку, ответила: — Слушаю. Нет, Баклушин только что вышел…
А в среду расстроенный Савушкин взял за свой счет недельный отпуск и исчез. Говорили, что он всю неделю с сачком в руках бегал по лугам и рощам, безуспешно целуя всех встречных лягушек. Но сам он об этих поисках умалчивал. и все мы видели, что он стал мрачным, задумчивым и еще более недоверчивым и нудным. Только один раз он развеселился. И было это тогда, когда он рассказал нам. как его пытались перехитрить, а он не попался.
— Забросил я удочки, сижу, вдруг вижу — клюет! Вытаскиваю рыбу, снимаю с крючка, а она мне говорит: «Савушкин, а Савушкин, отпусти ты меня обратно в речку!»
— А ты на что ловил, на червячка? — поинтересовался, крутя арифмометр. Николай Федорович.
— На мотыля. Но не в этом дело. «Отпусти меня, — говорит она, — а я за это исполню любое твое желание». Представляете?
— Буквально любое? — спросила Оленька.
— Ну да. А я ей говорю: «Нашла дурака! Я тебя выпущу, а ты — поминай, как звали! Нет уж, сначала исполни мое желание, а там посмотрим». А она говорит: «Нет, я. к сожалению, умею исполнять желания, только находясь в реке. Так что ты сначала выпусти меня, а потом — не пожалеешь».
— Ну и как, выпустил? — спросил я.
— Да что я, идиот, по-твоему, что ли? — закричал, обидевшись, Савушкин. — Что я, кретин, чтобы живую рыбу в речку выпускать?! Зажарил я ее в сметане, и все!
— Вкусная рыбка? — деловито поинтересовался бухгалтер.
— Так себе. Костей много.
— В следующий раз вы, пожалуй, такую рыбу лучше сварите, — мягко посоветовала Мария Михайловна.
Разговор о жареной рыбе раздразнил мой аппетит. Я достал из портфеля бутерброд. Как обычно, моя жена завернула его в «Малаховские новости». И теперь, разворачивая газету, я сразу же увидел напечатанное жирным шрифтом объявление: «Пропала говорящая рыбка. Особые приметы: исполняет чужие желания и собственные обещания. Нашедшего просим вернуть за крупное вознаграждение».
Я прочитал это объявление вслух. И тотчас умолкли счеты, стих арифмометр, резко оборвала очередь пишущая машинка… Мы молча смотрели на Савушкина. И небывалую тяжелую тишину нарушил только телефонный звонок и вежливый голос Марии Михайловны:
— Слушаю. Баклушин только что вышел…
В тот же день Савушкин взял за свой счет двухнедельный отпуск и уехал. Не знаю, чем он занимался эти две недели: то ли тщетно пытался поймать еще одну золотую рыбку, то ли, отдыхая, приходил в себя после страшного потрясения. А может быть, старший экономист просто вспоминал всю свою жизнь, пересматривая свое неправильное мировосприятие и недоверчивое отношение к окружающим…
И вскоре произошло новое событие, показавшее всему приходно-расходному отделу, как изменился наш Савушкин.
Случилось вот что. Ровно в полночь старшего экономиста разбудил громкий стук в дверь. Поспешно натянув полосатую пижаму, он выбежал из дачи и в неясном призрачном свете луны увидел какого-то короля. Трудно объяснить, почему Савушкин решил, что перед ним именно король. Однако он не ошибся.
— Нас предали! — воскликнул король, устало опустившись на крыльцо и вытирая лоб кружевными манжетами. — Армия разбита, а мой верный конь пал, не выдержав бешеной скачки. Коня! Полцарства за коня!
— Сколько? — переспросил старший экономист.
— Пол.
— Но, знаете, у меня нет коня. У меня есть только мотоциклет «Ява».
— Ладно, подайте мне «Яву», — поспешно согласился король. — О небо, небо! — И, ловко вскочив на мотоцикл, он включил зажигание, дал скорость и скрылся в ночной тьме.
Все это Савушкин на следующее утро рассказал нам. страшно гордясь своей находчивостью и широтой натуры.
Бухгалтер Николай Федорович спросил только, в кредит или за наличные был куплен этот мотоцикл.
Оленька поинтересовалась, как король был одет.
Мария Михайловна похвалила Савушкина за то, что он помог попавшему в беду человеку.
А я сказал, что полцарства за мотоциклет «Ява» очень хорошая цена.
В общем, все мы одобрили действия Савушкина, а он отправился бродить по конторе, рассказывая в каждом отделе про свой благородный поступок и мешая работать, потому что все были заняты квартальным отчетом.
В обеденный перерыв мы попробовали прикинуть, что наш Савушкин сделает со своей половиной царства. Но оказалось, что у старшего экономиста есть уже конкретная идея. Он решил завести конный завод специально на тот случай, если и другим королям вдруг срочно понадобятся кони. Савушкин будет снабжать королей конями, а они с ним будут расплачиваться по стандартной таксе — полцарства за штуку.
Савушкин стал уже почитывать специальную конную литературу и похаживать на бега. Но дни шли за днями, а король не подавал о себе никаких вестей. Савушкин начал нервничать и наконец заявил в милицию, что какой-то жулик угнал у него «Яву». В милиции обещали помочь. И в результате долгих поисков в каком-то овраге нашли совершенно разбитый мотоцикл. Так мы узнали, что старший экономист Савушкин поплатился за свою доверчивость.
— Вот не умеют ездить, а потом разбиваются! — в сердцах сказала Оленька и яростно затарахтела на машинке.
— Хоть мотоцикл твой разбили, а кредит с тебя все равно удержат, — не преминул напомнить Николай Федорович.
— Да вы, Евгений Севоастьянович, не переживайте. Живут же люди и без мотоциклетов, — попыталась утешить Савушкина добрейшая Мария Михайловна.
И тут зазвонил телефон. И я подумал, что это опять звонит тот человек, который, веря в чудеса, надеется, несмотря ни на что, надеется поймать неуловимого Баклушина…
Но на этот раз звонил король. Звонил, чтобы узнать у Савушкина, куда принести причитающиеся ему полцарства.