Владлен Бахнов

Сто самых мудрых мудрецов.

Все обсудив со всех сторон.

Придумали в конце концов

Один незыблемый закон.

Но сто хитрейших хитрецов.

Забыв покой, еду и сон.

Придумали в конце концов.

Как им перехитрить закон.

Но сто мудрейших мудрецов.

Все обсудив со всех сторон.

Придумали в конце концов

Еще незыблемей закон.

А сто хитрейших хитрецов.

Забыв покой, еду и сон.

Придумали в конце концов.

Как вновь перехитрить закон.

Мудрят мудрее мудрецы.

Хитрят хитрее хитрецы.

Законы все мудрее и хитрей.

Но так как мы не мудрецы,

И так как мы не хитрецы.

Мы — между двух огней.

Из обрывков газет, из остатков реклам.

Из вчерашних плакатов, ненужных, как хлам.

Из консервых наклеек и истрепанных карт

Создается сегодня искусство поп-арт.

Из того, что повсюду мы видим и слышим.

Из обрывков речей, слов и фраз, всем известных.

Песню в стиле поп-арт мы сегодня напишем,

Песня в стиле поп-арт — современная песня.

Уходя, выключайте электроприборы.

Соблюдайте… Догнать и перегнать…

Позор поджигателям. Слава шахтерам.

Ты меня уважаешь? Мать-перемать…

Храните деньги в сберегательной кассе.

Московское время двадцать два часа.

Послушайте песенку «Мой Вася».

Да здравствует… Кто последний? Я за…

Не сорить! Не курить! Курите сигареты.

Все как один включимся в борьбу…

Ты меня уважаешь? Читайте газеты.

Слава строителям светлого бу…

Ты меня уважаешь? Я тебя уважаю.

Вход воспрещен. Вступайте в ДОСААФ!

Братский привет народам Китая…

Да здравствует… За нарушение штраф.

В мире мебельном бывает

То же, что в любом ином:

Стол обеденный мечтает

Кабинетным стать столом.

В табуретке страсть клокочет

Всем страстям людским под стать:

Табурет стать стулом хочет.

Стул мечтает креслом стать.

Кресло хочет стать диваном —

Не простым, а под сафьян.

Потому что под сафьяном

Лучше выглядит диван.

И матрас переживает:

Полон тихою мечтой.

Полосатый, он желает

Стать полуторной тахтой.

И тахта отстать не может:

Гарнитур теперь в чести,

И тахта мечтает тоже

Гарнитуром обрасти.

Так что скажем не впервые:

Комната иль кабинет —

Всюду страсти роковые,

И от них спасенья нет!

Весь мир погружая в полуденный зной.

Светило на небе светило.

Над лесом, над лугом, над ширью степной

Пушистое облако плыло.

Оно озиралось вокруг и на юг

Едва продвигалось замедленно.

И вот, проплывая над озером, вдруг

Свое отраженье заметило.

А нужно признаться нам прежде всего:

До этого случая облако

Не видело в зеркале вод своего

Довольно приятного облика.

И надо ж случиться подобной беде,

И в холод, и в жар его бросило:

Впервые увидев свой облик в воде.

Влюбилось вдруг облако в озеро!

Влюбилось! Пускай хоть на час, хоть на миг…

И ты мне, читатель, позволишь

Отметить, что часто мы любим в других

Свое отраженье всего лишь!

Здесь один петух на всю деревню.

Но доверить можно старику:

Как велит обычай стародревний,

Каждый день в одно и то же время

Он кричит свое «Кукареку!»,

Одиноко бедному поется.

Но он верит, голося во тьму.

Что когда-нибудь, да отзовется

Дальний брат по разуму ему.

Раздается хриплый клич старинный

Памятью почти былых времен…

И однажды вызов петушиный

Записал я на магнитофон.

И едва закукарекал Петя,

Паузу едва лишь сделал он, —

Я включил ту запись на кассете,

И в ответ запел магнитофон.

Что тут стало с птицей вдохновенной!

Заорал петух что было сил.

Чтобы где-то на краю Вселенной

Тот, другой, опять заголосил.

Разгоняет ночь одна лишь спичка.

Мрак отходит, огоньком гоним…

Долго, долго длилась перекличка

Петуха с кассетником моим.

Но теперь уж точно знает петел:

Есть он, есть живой собрат его.

Пусть он даже на другой планете —

Можно докричаться до него!

Начинается эта история

На Лиловой планете, которая

От Земли на таком отдалении,

Что ее не видать, к сожалению.

И лететь до нее, отдаленной.

Через весь через белый свет

Два миллиарда

Шестьсот миллионов

Восемьсот сорок восемь лет.

Под влиянием радиации

Пили там все народы и нации,

И, как дети цветными открытками.

Увлекались спиртными напитками.

Эти инопланетные гаврики

Для начала пропили все фабрики.

А потом, хоть хмельные, но шустрые.

Добрались до тяжелой индустрии.

И промышленность

Сталелитейную

Отнесли в заведенья питейные.

После в дело пошла территория:

Горы, долы, поля, плоскогория,

И леса, и моря с океанами

Были пропиты все окаянными!

Вдруг нелепые слухи полезли.

Дескать, звезды куда-то исчезли.

Поглядели:

Вверху ни звезды нет.

Только бездна беззвездная стынет.

— Эх, — сказали. — какая-то бестия

На бутылку сменяла созвездия!

Но поступку дивясь безобразному.

Не отчаялись братья по разуму

И решили: а ну ее к бесу!

И пропили беззвездную бездну.

Туг осталась одна пустота лишь,

И ее пропивать тоже стали.

Но возникшая в космосе где-то.

Вдалеке появилась комета.

Направляясь в просторы иные,

Пронеслась она по небосводу,

И лучами

Напитки спиртные

Превратила

В обычную воду.

Ах, планета! Как грустно, как скверно там:

Нет нигде ни портвейна, ни вермута.

Лишь боржом да нарзан… Деградация…

Загибается

Цивилизация.

Население все перестало пить,

И теперь нету жизни там, стало быть!

Опустела планета Лиловая,

А ведь как процветала, бедовая!

Так окончилась эта история.

Невозможная даже в теории,

Но имевшая место на практике

В той, весьма отдаленной, галактике.

А лететь до нее, отдаленной.

Через весь через белый свет

Два миллиарда

Шестьсот миллионов

Восемьсот сорок восемь лет.

В порядке полной гласности

Сказать должны мы так:

Отечество в опасности.

Нам срочно нужен враг!

Нам нужен враг надежный.

Коварный злобный враг

Поскольку невозможно

Нам без него никак,

Мы б на него надеялись —

Ведь враг наш не дурак,

И что б у нас ни делалось.

За все в ответе враг.

Ах, на душе погано.

И жизнь не дорога.

Ну где найти врага нам.

Надежного врага?

Погибнет наше царство

Без недругов лихих.

Без ихнего коварства

И провокаций их.

Да, без врагов паршиво.

Без ихней суеты,

Их пропаганды лживой

И злобной клеветы!

Как говорится в манускриптах.

Как Ветхий говорит Завет —

Шли иудеи из Египта

В свой край родимый сорок лет.

Но все теперь идет быстрее,

И из Израильской земли

Опять в Египет иудеи

Лишь за четыре дня пришли.

Но вновь припомнив манускрипты,

И опыт предков, и Завет,

Евреи будут из Египта

Идти, как прежде, сорок лет.

При королевском дворе в Кандалузии

Жил мудрый цензор, и блюл он контекст.

В одах хвалебных он видел аллюзии,

А в дифирамбах опасный подтекст.

— Где тут аллюзия? Вот и аллюзия.

— Где тут подтекст? Вот он, подтекст.

И обнаружив подтекст и аллюзию.

Цензор накладывал резолюцию:

«Запретить.

Это в печать нельзя пропустить».

«К чертям царя-тирана!» —

Читает цензор вдруг.

И отразился странный

В глазах его испуг:

— Где аллегория? Нет аллегории!

Где тут намек? Не виден намек!

Вот приключилась какая история —

Цензор «добро» дал и занемог.

Так без намеков и аллегории

Бедного цензора объегорили!

Читатели журналов и газет.

Кто в слове «да» читает слово «нет»,

А в слове «нет» читает слово «да»

И попадает в точку иногда.

Читатели журналов и газет.

Вам в щелях между строчек виден свет…

Как не сошли с ума вы, как не спятили,

Великие, отважные читатели?!

Что такое полуправда?

— Это значит — полуложь.

И пока тут разберешь.

Где та часть, в которой — правда.

Где та часть, в которой — ложь.

Переполнены тревогою газеты.

Потому что человек попал в беду.

Потому что в Заполярье дальнем где-то

Стонет девочка Аленушка в бреду.

И врачи попасть к Аленушке не могут:

Снегопады перекрыли все пути.

Вездеходы отправляются в дорогу.

Но к поселку не проехать, не пройти.

И страна следит тревожно и бессонно:

Неужели не успеют, не спасут?

А столыпинские красные вагоны

На Восток, не торопясь, свой груз везут…

Самолеты посылают за Аленой,

Но метель метет, и в небе нет дорог

Эшелоны, эшелоны, эшелоны

На Восток идут,

Все время на Восток.

С нетерпеньем мы бросаемся к газетам

И читаем, что прославленный пилот

Посадил свой самолет в поселке этом,

На три точки посадил свой самолет!

И летит в больницу девочка Алена.

Для ее спасенья дорог каждый час!

Эшелоны, эшелоны, эшелоны

Незаметные проходят мимо нас…

По приказу Наркомздрава из столицы

Знаменитый доктор вылетел в ту ночь.

Направляясь в заполярную больницу.

Чтобы девочке Аленушке помочь.

И несут ей телеграмммы почтальоны,

И по радио стихи о ней звучат.

Заглушая близкий грохот эшелонов, —

Мы не слышим, как колеса их стучат…

И узнав, что будет жить Алена,

Улыбнулся самый лучший друг детей

И подумал: «Слишком мало эшелонов

При таком большом количестве людей».

Я знал всегда: мне жизнь моя

Дана не ради мелких буден.

Что подвиг жизни будет труден —

Сказать всю правду, не тая.

Я помнил чуть не с колыбели

О Цели.

Но, не горячась,

Я знал, что для свершенья Цели

Мне должно выбрать точный час.

И час пришел. В порыве странном

Я понял, что сейчас решусь.

И я решился бы.

Но Русь

Была тогда под Чингисханом.

О эти страшные века!

И так История велела.

Что все-таки для пользы дела

Мне лучше подождать пока…

И ждал я, Господи, прости.

И вновь пришел он — час мой звездный.

Но в это время на Руси

Сидел Иван Васильич Грозный.

И мне История опять.

Не для меня — для пользы дела.

Хранить молчание велела,

И я, вздохнув, решил молчать.

И вновь пришла моя пора,

Да, понял я, пора настала!

Но тут Россия затрещала

В руках Великого Петра.

А от Петра до топора

Ведет кратчайшая прямая,

И это дело понимая,

Я осознал, что не пора.

И так в молчанье терпеливо

Я ждал, хоть было тяжело,

А время шло неторопливо.

Глядишь — и двести лет прошло…

И все сомнения отбросив.

Решился я заговорить,

Но в это время сам Иосиф

Виссарионыч стал царить.

И понял я, что в самый раз

Мне лучше промолчать сейчас…

Но к черту «быть или не быть»!

И помня о своем призванье.

Заговорил я, Чтоб открыть

Всю правду… Слушайте! Вниманье!

Но тут послышалось мычанье:

За долгие года молчанья

Я разучился говорить!

А мимо стадо гнал пастух,

И на мое мычанье вдруг

Оно откликнулось мычаньем.

Знают в Сызрани, знают в Вологде,

Повторяют всем в назидание:

Битый молодец — добрый молодец,

А небитый — одно лишь название.

Знать, недаром так слово молвится.

И не наше то измышление.

Что, мол, где-то за битого молодца

Двух небитых дают — и не менее.

Царь подумал: вот и решение!

Пустим в ход кулаки, зуботычины,

А как станем бить население —

Сразу вдвое его увеличим мы.

И с тех пор холопов вылавливают.

Бьют, не зная ни роду, ни имени, —

Битых молодцев заготавливают.

Чтоб потом на небитых выменять.

Били молодцев с жаром и пылом.

Били честно и так их и этак.

А менять их пора наступила.

Глядь, меняться желающих нету.

Слуги царские не церемонятся.

Истоптали луга и пажити:

Ищут, где за битого молодца

Двух небитых дают — не подскажете?

Короли вокруг извиняются,

Извиняются, а не меняются.

Ах, царю и печально, и горько.

Что ни с кем он не может условиться.

Ведь царя подвела поговорка

Или, может быть, даже пословица.

А теперь мы сказать можем точно:

Некто битый — от страшной обиды

Взял и брякнул когда-то про то, что

За него, мол. дают двух небитых.

Те слова до сих пор не забыты.

Но должны б они все же служить

Не указом, что следует бить,

А скорей — утешеньем для битых.

Морозным ветром по лицу

Метель наотмашь лупит…

Полк строй нарушил на плацу.

А царь порядок любит.

И крут, и страшен в гневе наш

Царь-император Павел,

И прямо с плаца — шагом-марш! —

Он полк в Сибирь отправил.

И затрубил трубач поход

Тревожный и печальный,

С Сенатской площади идет

В дорогу полк опальный.

Колышется штандартов шелк.

Чеканя левой-правой,

Столицу покидает полк,

Шагая по уставу.

Вот минул месяц, минул год,

И дни летят без счета,

А полк идет, а полк идет,

В Сибирь идет пехота.

Уже на троне новый царь

И, говорят, нестрогий,

Но полк идет, идет, как встарь.

Все тою же дорогой.

Бунтовщиков-дворян везут.

Развозят по острогам,

А у полка иной маршрут.

Особая дорога.

Ломают реки синий лед.

Дожди летят косые,

А полк идет, а полк идет

Бескрайнею Россией.

Давно истлел штандартов шелк,

И павшие истлели.

Но движется незримый полк

К своей незримой цели.

Опять война, опять бунты.

Погромы и расстрелы,

А полк проходит сквозь фронты.

Сквозь красных и сквозь белых.

Пройдя Сибирь наперерез,

Послушный воле царской.

Идет он мимо Братской ГЭС

И мимо Красноярской.

А путь по-прежнему далек.

Но, может, там, далеко.

Теперь идет незримый полк

Не на восток —

С востока?.. И будут счеты нелегки,

И страшно станет в мире.

Когда опальные полки

Вернутся из Сибири.

Он хату покинул, пошел воевать.

Чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать.

Потом воевал он опять и опять,

Чтоб рикшам в Пекине заводы отдать.

Он дрался в песках, поминая Аллаха.

За то, чтоб отдать пирамиды феллахам

И чтоб в соответствий с планом единым

Двугорбых верблюдов раздать бедуинам.

Потом беззаветно сражался он в Чили.

Чтоб там бедняки рудники получили,

И был с партизанами в Венесуэле

Во имя высокой загадочной цели.

И в Конго далеком он пуль не боялся.

За что неизвестно, да только сражался,

А также в Гренландии дрался, видать.

Чтоб что-то кому-то зачем-то отдать…

Но вот, из походов домой поспешая.

Вернулся он в хату, а хата — чужая…

О как ты щедра, бескорыстная Русь!

Откуда ж у хлопца испанская грусть?

Дают и обед мне, и завтрак

И опыты ставят на мне —

Возможно ли Светлое Завтра

Построить в отдельной стране.

Семь раз мою шкуру пороли.

Семь раз зашивали опять.

Уж раз я подопытный кролик.

То должен терпеть и страдать.

Давно я привык к этой роли.

Как пес, что сидит на цепи.

Я кролик, подопытный кролик,

И принцип один мой — терпи.

Мой опыт весь мир озадачит.

А все остальное не в счет.

Ведь то, что я жив еще, значит.

Что Светлое Завтра придет.

Грызу я морковку с нитратом

И в щелку гляжу от тоски:

Ну как. на дворе — уже Завтра?

А там, как и прежде, — ни зги.

Уж лучше б я волком был задран.

Уж лучше б был съеден на завтрак!

Давно осознать бы пора.

Что Завтра, то Светлое Завтра.

У нас уже было вчера.

Не бойся, друг, твой ум всесилен.

И ты поймешь простую суть:

На свете нет прямых извилин,

Извилист всех извилин путь.

Еще мы только подрастали.

Еще в детсадовские дни

Извилины нам выпрямляли.

Но завивались вновь они.

Извилинами мозг обилен.

Зато не ведает преград.

Вот мозг спинной — тот без извилин.

Но путь его направлен в зад.

Сила воли — прекрасное качество.

Не лихачество и не чудачество,

И за нею безделье не спрячется,

Сила воли надежна во всем.

Но заметить, пожалуй, позволю я,

Что сильней силы воли — безволие.

У безволья своя сила воли есть.

И она настоит на своем!

Никого я не хочу охаивать —

Иноземцев или соплеменников. —

Но опасно улицам присваивать

Имена великих современников.

И хочу сказать я славу любящим.

Что при жизни признанные гении

Могут оказаться в близком будущем

В очень щекотливом положении.

Согласитесь, что звучит, однако.

Поучительно такая сценка:

— Где. скажите, дача Пастернака?

— Вон она! На улице Павленко.

Хоть приезжий был не из Монако.

А из нашего Стерлитамака.

Но не ведал, кто такой Павленко,

Он, на память знавший Пастернака.

Был Павленко крупный заседатель,

Автор протоколов и пассажей.

Очень знаменитый был писатель,

В общем, ничего не написавший.

Правда торжествует, но, однако,

Медленно идет переоценка:

— Где, скажите, дача Пастернака?

— Все еще на улице Павленко.

С волками жить, так уж по-волчьи выть!

Но как ни вой, коль разобраться толком.

Ты все ж не станешь настоящим волком.

Забыв, что можно человеком быть.

Но если ты проявишь волчью прыть.

Глядишь, тебя, пожалуй, примут в стаю.

И ты, приткнувшись скромно, с краю.

Добычу будешь сытую делить.

С волками выть, по-человечьи жить…

Нет, я другой такой страны не знаю.

За что нам платят, друг мой, не за то ли.

Что мы, покорные казенной воле.

Играем непокорных злой судьбе?

За что нам платят деньги? Не за то ли.

Что мы так смело выступаем в роли

Бессребреников, гибнущих в борьбе?

За что ж нам платят все же? Не за то, что

Мы делаем старательно и точно

Все, что не можем, да и не хотим?

Итак, за что нам платят? От ответа

Зависит жизнь. Но коль плевать на это.

То, значит, мы не даром хлеб едим!

Как быть нам с честью? Несомненно, часть

Невольно растеряли по пути мы:

Когда не хочешь вообще пропасть.

Потери частные неотвратимы.

Часть чести — эка важность! — только часть,

Зато покой сумели обрести мы.

Но коль великих классиков прочесть.

Не проходя высокомерно мимо, —

Узнаем: честь на части неделима…

Так как же — есть в нас честь иль нет ее?

Бог весть!

А если мы не знаем, нет иль есть

В душе у нас неведомая честь,

И продолжаем жить вполне терпимо.

То так ли для души необходима

Честь вообще? Вот что прошу учесть.

Не знаю, что тому причиной:

Мне кажется, всю жизнь свою

Стою я в очереди длинной,

Зачем, не знаю, но стою.

Ах, до прилавка путь неближний,

А очередь длинна, длинна…

Она почти что неподвижна.

И все же движется она.

У нас в руках авоськи, сумки,

Я здесь давно не новичок.

Передо мною дама в шубке.

За мной — в футболке старичок.

А на футболке у него

Значки Осоавиахима

И МОПРа, и ПВХО,

И Красного Креста, и КИМа.

Привык я в очереди к ссорам.

Я, как и все здесь, увлечен

Неистощимым разговором.

Где что давали и почем.

Здесь свой, особый быт налажен,

И мне привычен этот быт.

Мне, в общем, безразлично даже.

За чем та очередь стоит

Какие нам нужны покупки?.

К чему на этом сквозняке

Стоит, к примеру, дама в шубке

С заморской сумкою в руке?

Что нужно старичку, который

Значками щедро награжден?

О чем ведем мы разговоры?

Что там дают? Чего мы ждем?

Нет, я, пожалуй, понимаю.

Что очередь идет туда.

Где не дают, а отнимают

Не возвращая никогда…

Разве сосчитает кто-нибудь.

Сколько я прожил на белом свете.

Сколько мне еще тысячелетий

До конца осталось дотянуть?

Где теперь моя былая слава?

Где землетрясения, когда

Разливал я огненные лавы.

Пеплом засыпая города?

Кем теперь я стал? Никем. Горою.

А бывало, только захочу —

Половину неба в дым укрою,

Пол-Земли огнем позолочу!

Сколько было взрывов и безумий —

Сам хозяин, сам себе закон!

А известный до сих пор Везувий

Был тогда моим учеником…

Жил я, великан средь великанов.

Той незабываемой порой.

Думал ли я, будучи вулканом.

Что придется стать простой горой?

Мирным и спокойным стал характер.

Нет во мне ни ярости, ни сил.

Ни огня… И мой заглохший кратер

Так давно в последний раз дымил.

Зря меня еще боятся люди:

«Мало ли чего ждать от него…»

Я-то знаю: ничего не будет.

Ни огня, ни лавы — ничего!

И века проходят за туманом,

И тысячелетий череда…

Да и был ли прежде я вулканом?

Может, я им не был никогда?

А я люблю шутливые стихи.

Казалось бы, ну что же в них такого?

Резвясь, пишу иной раз пустяки.

Однако вдруг меняет облик слово.

Серьезным вдруг становится оно.

Тоска проглядывает в нем порою.

И если вам, читатель мой, смешно —

Характер странный мой тому виною.

Если вы свернете вправо.

А потом свернете налево,

И опять повернете налево.

То потом, через полчаса

Вы увидите бесконечность,

Бесконечную бесконечность.

За которой бескрайняя вечность

И бездонные Небеса.