Владлен Бахнов

Воспоминания о Владлене Бахнове
Бенедикт Сарнов Искать себя ему не пришлось

С Владиком Бахновым мы вместе учились в Литературном институте.

Это был совершенно особый институт, не похожий — я уверен в этом — ни на одно высшее учебное заведение не только в нашей стране, но, наверное, и в мире.

Преподаватели у нас были самые разные. Были среди них блестящие университетские профессора, ученые мирового класса — такие, как Валентин Фердинандович Асмус, Сергей Михайлович Бонди, Сергей Иванович Радциг, Александр Александрович Реформатский… Были персонажи совершенно реликтовые, неведомо как сохранившиеся в многочисленных советских чистках. Но и у них тоже мы многому могли бы научиться.

Однако, поскольку, как сказано в одном известном анекдоте, «чукча хочет быть писателем, а не читателем», гораздо больше, чем лекции, нас интересовали творческие семинары: у прозаиков их вели Федин. Паустовский, Гладков, у поэтов — Луговской, Сельвинский, одно время, кажется, Светлов.

Но ярче всего из всей моей литинститутской жизни мне запомнились лестница и подоконник. На этом подоконнике, возле этого подоконника шла главная наша жизнь. Если я и научился чему-нибудь в Литинституте. так именно вот здесь, на этом подоконнике.

Конечно, и на лекциях я узнавал много важного и интересного. Да и могло ли быть иначе, если лекции, как я уже говорил, нам читали Бонди, Реформатский. Асмус… Но все, что я узнал от них. я мог бы узнать, если бы учился и в другом каком-нибудь институте. Скажем, на филфаке МГУ А вот то, что происходило у подоконника…

Там читали стихи. Притом такие, которые нигде больше услышать мы бы не могли. Например, ставшие потом знаменитыми, но тогда мало кому известные четверостишия Коли Глазкова:

С восторгом повторяли мы и другое Колино четверостишие. сочиненное им в первый день войны:

И вот это:

Иногда там, у подоконника, возникал и сам Коля. Объяснял, оттуда взялась первая, вроде бы никчемушная строка этого четверостишия. По пьянке поспорил он как-то с приятелем — сейчас уж не помню, о чем. По условиям спора проигравший должен был залезть под столик и, сидя там, выдать какой-нибудь новый — обязательно новый, только что родившийся. — поэтический текст. Коля проиграл и вот выполнил условия этого, как оказалось, весьма плодотворного спора.

Появляясь у нас, Коля всякий раз приносил с собой очередную самодельную книжечку, на самодельной обложке которой значилось: «Самсебяиздат». Или еще короче — «Самиздат». (Вот кто изобрел это, ставшее потом знаменитым, слово.) А на задней стороне обложки этих его самодельных книжечек неизменно значилось: «Тираж— 1 экз.».

Похваставшись очередной своей самиздатовской книжкой, Коля предлагал всем, кто отважится, помериться с ним силой. Но стального его рукопожатия не мог перебороть ни один из наших институтских силачей. Даже Поженян, который частенько тут же, у этого подоконника, давал желающим уроки бокса («хук справа», «хук слева»).

Поженян, кстати, кроме этих уроков бокса нередко демонстрировал новичкам — после долгих просьб и упрашиваний — свой коронный номер.

Он читал стихотворение Блока (читал, кстати сказать, замечательно):

Прочитав, становился на руки и, стоя в такой необычной позе, читал то же стихотворение, но уже в обратном порядке — от последней строки к первой:

Самым поразительным в этом эксперименте было то, что волшебное стихотворение Блока в перевернутом виде оставалось таким же чарующим. И — мало того! — не только весь эмоциональный настрой, но даже и смысл его при этом ничуть не менялся.

Скажу даже больше: этот лихой Поженянов номер, пожалуй даже усиливал трагизм блоковского стихотворения. так сказать, структурно обнажая и подтверждая главную его мысль: вертись хоть так, хоть этак, хоть становись с ног на голову — все равно. Жизнь — замкнутый круг. «Все будет так. Исхода нет».

Здесь же, у подоконника, певали мы любимые наши институтские песни. Главную из них, наш институтский гимн, сочинил Владик Бахнов:

Владик был автором доброй половины тогдашнего нашего студенческого фольклора.

Одна из множества шуточных песен, сочиненных им в давние времена и распевавшихся на наших литинститутских капустниках (иногда — очень редко! — он сочинял их в соавторстве с кем-нибудь, чаще — в одиночку), начиналась так:

Испуганно потому, что, как выясняется из дальнейшего текста песни, видят в этих молодых талантах опасных конкурентов, напирающих на них жадной толпой и грозящих оттеснить от всех мыслимых жизненных благ. Восседая на кафедрах, эти пятнадцать маститых участников «литпроцесса» обращаются к молодым талантам с такой увещевающей, предупреждающей речью:

Но завершался этот хор более или менее утешительно и даже — обнадеживающе:

Шутка оказалась пророческой.

Почти все студенты Литературного института того поколения, к которому принадлежал автор этой песни, так или иначе вошли в литературу. Многие — довольно быстро и весьма успешно. А некоторые (Юрий Трифонов, Владимир Тендряков) вскоре оказались на таких высоких ступенях тогдашней литературной иерархической лестницы, о которых ни один из пресловутых «пятнадцати консультантов» не смел даже и мечтать.

Не так стремительно, но тоже сравнительно скоро утвердились в литературе и многие другие литинститутцы послевоенного поколения. Но далеко не все из них сразу нашли себя. Вот, например, мои сокурсники — Владимир Солоухин и Александр Рекемчук — в те времена полагали себя поэтами, а о прозе, сколько мне помнится, даже и не помышляли. Можно было бы вспомнить и привести примеры и более длительного «хождения по жанрам» молодых талантов, не сразу обретших свое истинное литературное призвание.

Владик Бахнов нашел себя сразу.

Собственно, искать себя ему просто не пришлось. С самых первых его шагов в литературе обнаружилось, что его стихией, его призванием, его единственной склонностью, властно подчинившей себе все — и тогдашние, и позднейшие — его поэтические начинания, был смех.

Впоследствии им были испробованы едва ли не все существующие в природе жанры комического — от эпиграммы до кинокомедии и сатирической повести. Но главным литературным жанром, в котором он выразил себя поистине блистательно, был едва ли не труднейший и, уж во всяком случае, редчайший из них — жанр литературной пародии.

Редчайший, потому что, помимо изощренного версификационного мастерства, острого чувства комического и совершенно особого дара художественной имитации, жанр этот требует еще и некоторых других качеств. Ведь истинный пародист — это не только карикатурист, пересмешник, имитатор, но также и (а быть может, даже не «и», а прежде всего) — литературный критик. И не просто, а в том не так уж часто встречающемся понимании этого рода деятельности, о котором написал однажды в письме Горькому К. И. Чуковский:

«Я затеял характеризовать писателя не его мнениями и убеждениями, которые ведь могут меняться, а его органическим стилем, теми инстинктивными, бессознательными навыками творчества, коих часто не замечает он сам. Я изучаю излюбленные приемы писателя, пристрастие его к тем или иным эпитетам, тропам, фигурам, ритмам, словам, и на основании этого чисто формального, технического, научного разбора делаю психологические выводы, воссоздаю духовную личность писателя».

Именно это, в сущности, и делает настоящий, талантливый пародист. С той только разницей, что он излюбленные стилевые приемы и пристрастия пародируемого автора не изучает, а постигает художественно. Художественно — это значит не всегда даже осознанно, иногда — интуитивно. Что, впрочем, отнюдь не мешает литературной пародии быть одним из тончайших и острейших инструментов литературно-критического анализа.

Но начинается все это. как правило, с подражания. С передразнивания.

Одним из самых первых стихотворных опытов Владлена Бахнова была поэма, написанная им летом 1945 года. Представляла она собой откровенное подражание знаменитой в то время поэме Иосифа Уткина «Повесть о рыжем Мотеле».

По сути своей поэма была лирической. И главного ее героя, хоть он и был двойником того самого, уткинского Мотеле (а может быть, даже и самим этим рыжим Мотеле, перенесенным в иное время и новые обстоятельства), с полным основанием можно было бы назвать лирическим героем, поскольку за этой маской скрывался (даже и не очень скрывался) сам автор. Об этом прямо свидетельствуют даже названия некоторых ее глав: «Мотеле в «Молодой гвардии», «Мотеле-студент», «Мотеле готовится к экзаменам», «Мотеле хочет печататься, или Консультация для молодых поэтов», «Мотеле на параде Победы».

Иногда — не надолго — автор разводит героя и лирического героя, отделяет их друг от друга:

Но чаще — гораздо чаще! — два эти образа сливаются в один. И не возникает и тени сомнения, что, описывая горестные хождения бедного Мотеле по литобъединениям, литконсультациям и редакциям, автор рассказывает о себе. И подтрунивая над растерянностью, неопытностью и робостью своего героя на новом, непривычном для него поприще, он подтрунивает над собой:

Эту странную, необычную форму для лирического (в сущности, автобиографического) повествования Владик выбрал не зря.

Зачем понадобилась ему эта маска? Что помешало ему вести рассказ о себе от своего лица. — от себя, как это подобает лирическому поэту?

Может быть, это было то самое чувство, которое испытал, приступая к своему жизнеописанию, герой «Подростка» у Достоевского:

«Надо быть слишком подло влюбленным в себя, чтобы писать без стыда о самом себе… Я — не литератор, литератором быть не хочу, и тащить внутренность души моей и красивое описание чувств на их литературный рынок почел бы неприличием и подлостью».

Как бы то ни было, но это сознательное, откровенное подражание чужой интонации, чужой форме, это стремление спрятаться за чужого героя оказалось для Владика на редкость органичным. В нем — быть может, впервые. — проявился органически присущий ему дар имитации, передразнивания. С этого, в сущности, и начался будущий блистательный пародист Владлен Бахнов. А на первых порах точкой приложения этого его дара стали литинститутские капустники. Именно там постоянно владеющее им стремление передразнивать всё и вся было востребовано и сразу нашло применение.

Темы ему подсказывала конкретика нашего институтского быта, помноженная на реальность тогдашней литературной ситуации:

Темы подсказывались и чисто студенческими реалиями, близкими не только нашим «лицеистам», но и всей московской (да и не только московской) студенческой братии. Но форму воплощения самых расхожих и даже тривиальных сюжетов и тем Бахнову, как правило, подсказывал именно вот этот, органически ему присущий дар передразнивания:

Это еще не пародия. Но черты пародии здесь уже присутствуют: шуточная, юмористическая песенка травестирует популярный в те времена «Офицерский вальс» Евгения Долматовского. Так же, как другая тогдашняя шуточная песенка Бахнова — песню из только что вышедшего тогда на экран кинофильма «Небесный тихоход»:

Да и та песенка, с которой я начал эти свои воспоминания (в особенности эти ее строки: «Литфонды, лимиты. Пегас и Парнас — эти блага сейчас — не для вас!..»), тоже представляет собою не что иное, как перифраз бывшей тогда у всех на слуху «Песенки американского солдата»:

От всех этих шуточных текстов, перефразирующих, передразнивающих популярные песенные мотивы того времени, был уже только один шаг до того, чтобы начать «передразнивать» стихотворные опыты своих товарищей — Александра Межирова, Семена Гудзенко. Виктора Урина. Юлии Друниной, еще не ставшего Коржавиным Наума Манделя. Григория Поженяна, а затем уже и более известных, более маститых современников: Александра Твардовского, Константина Симонова.

Так явились на свет его первые пародии. И одними из самых первых были те, из которых постепенно стал складываться главный его пародийный цикл, представляющий, как трансформировалось бы в творческой индивидуальности едва ли не всех его поэтических современников стихотворение Лермонтова «Парус».

По тонкости и точности анализа — и синтеза! — поэтики пародируемых им авторов этот цикл сопоставим разве только с знаменитым циклом Александра Архангельского, блистательно продемонстрировавшего в свое время, как трансформировали бы в своей стилистике современные ему прозаики отрывок из пушкинской «Капитанской дочки» — «Я приближался к месту моего назначения…».

Раз уж всплыло тут имя Архангельского, не могу не сказать, что Владлен Бахнов был одним из очень немногих русских пародистов советского периода, продолживших— и на том же уровне вкуса и мастерства — то, что так блистательно начал этот «пародист № 1», как справедливо назвал его однажды другой классик жанра — Александр Раскин.

Об этом я мог бы говорить долго и подробно, но это — тема серьезной статьи, а я, как уже было сказано, пишу не статью, а воспоминания.

В начале 60-х я работал в «Литературной газете», главным редактором которой тогда был Сергей Сергеевич Смирнов.

Сергея Сергеевича от всех других главных редакторов, с которыми мне приходилось иметь дело, отличало одно качество, не изменявшее ему никогда: он был доступен. В его кабинет всегда можно было войти запросто, в любое время рабочего дня. Даже если в этот момент он говорил по вертушке с секретарем ЦК. (Был однажды со мной такой случай.)

Каково же было мое изумление, когда в один прекрасный день, пытаясь, как обычно, толкнуть дверь редакторского кабинета, я наткнулся на запрещающую реплику секретарши Милы:

— К нему нельзя.

— ???

— У него юмористы.

Вскоре про эту странную слабость главного редактора уже зналивсе сотрудники.

Раз в неделю за длинным столом, предназначенным для заседаний редколлегии, поминутно остря и подтрунивая друг над другом, рассаживались самые знаменитые юмористы столицы: Александр Раскин, Никита Богословский. Зиновий Паперный, Владлен Бахнов, Морис Слободской… На столе стояли скромные яства: печенье, конфеты, чай, иногда и другие напитки — все это покупалось на личные средства главного редактора. Сам же главный редактор сидел не в своем редакторском кресле во главе стола, а где-то сбоку-припеку и держался в высшей степени скромно. Пожалуй, даже подобострастно. Чувствовалось, что юмористы представляют в его глазах лучшую, достойнейшую часть человечества.

Пили чай (или что-нибудь другое), закусывали конфетами. И читали только что сочиненные фельетоны, пародии, эпиграммы. Когда кому-нибудь случалось прочесть что-нибудь особенно удачное, особенно смешное, лица юмористов каменели. Не дрогнув ни единым мускулом, кто-то ронял:

— Смешно.

Иногда даже:

— Очень смешно.

Смеяться или хотя бы улыбаться удачным шуткам, очевидно, считалось у юмористов-профессионалов дурным тоном. А все они были профессионалы самого высокого класса. И остроумие у них у всех было профессиональное. Их мозги были словно натренированы на то. чтобы по всякому поводу, а иногда даже и без повода, выдавать «на гора» остроты — одна другой смешнее. И надо признать: острили они хорошо. Даже замечательно. И эти их профессиональные остроты никогда не казались искусственными. вымученными.

Погружаясь в атмосферу царящего на этих посиделках бьющего ключом остроумия, я испытывал истинно художественное наслаждение. И все-таки нет-нет да и приходили на память хрестоматийные строчки Блока:

Остроумие Владика было совсем другого рода. Он острить не старался, как частенько делали это его собратья по цеху, не забывавшие, что им надо время от времени поддерживать свою профессиональную репутацию: остроумие было естественным проявлением его человеческой натуры.

Известно, что художник (поэт) мыслит образами. Именно мыслит таким вот особенным способом, а не облекает свои мысли в образную форму. Вот так же и Владик: он не облекал свои мысли в форму остроты. Он мыслил остротами.

В последние годы его жизни мы — вечерами — часто гуляли с ним по переулкам и закоулкам, пролегающим меж нашими кооперативными домами на Аэропортовской. Гуляя, естественно, разговаривали.

Однажды разговорились на самую больную для него (отчасти и для меня тоже) тему: о гибели любимого жанра — литературной пародии. Сетовали на то. что нынешние пародисты пишут, в сущности, не пародии, а растянутые эпиграммы, стихотворные фельетоны, поскольку пытаются пародировать пустоту: прозаиков и поэтов, у которых нет ни своего голоса, ни своей манеры, ни своего, индивидуального, узнаваемого стиля.

Главным губителем жанра при этом мы дружно называли самого знаменитого, да, пожалуй, и самого одаренного современного пародиста.

Владик в том разговоре был более резок, чем я. Резок настолько, что в какой-то момент мне вдруг захотелось вступиться за изничтожаемого им «пересмешника».

Я сказал:

— Вообще-то ведь он человек талантливый.

Владик мгновенно отреагировал:

— Когда больше нечем взять, берет талантом.

В другой раз, когда вот так же мы медленно прогуливались мимо гаража и Литфондовского детского сада, к нам подошел кто-то из собратьев по цеху и рассказал о том, что произошло в тот день на очередном пленуме Правления Союза писателей СССР.

Первый секретарь Союза Георгий Мокеевич Марков во время доклада вдруг почувствовал себя худо. У него слегка закружилась голова, и он чуть было не потерял сознание. Но тут из президиума быстренько подскочил к трибуне Герой Советского Союза В. Карпов и, деликатно отведя Георгия Мокеевича в сторонку, заступил на его место и дочитал доклад до конца.

Сообщив нам все это, очевидец вышеизложенного события высказал уверенность, что наверняка именно Карпов будет теперь назначен первым писателем страны. (Так оно впоследствии и оказалось.)

Выслушав этот рассказ, Владик со смехом констатировал:

— Отряд не заметил потери бойца и «Яблочко»-песню допел до конца.

А вот еще одна, мгновенно ставшая знаменитой, его реплика.

Дело было в начале девяностых, в самый пик начавшегося у нас рыночного бума. На всем пространстве нашей улицы — от нашей подворотни аж до самого Ленинградского проспекта — выросли ряды новеньких палаток, в каждой из которых красовалась целая батарея бутылок с яркими импортными этикетками (продавать спиртное в палатках тогда еще не возбранялось).

Разговор, естественно, зашел о том, что все эти этикетки — фальшивые. «Киндзмараули» — никакое не «Киндзмараули», а весьма сомнительной пойло, пить которое противно, а может быть, даже и небезопасно.

Общую ситуацию я. тем не менее, оценивал положительно и бурное развитие даже такого ублюдочного рынка радостно приветствовал. И выразил по этому поводу резкое несогласие с только что прочитанным мною в каком-то из московских журналов четверостишием моего друга Володи Корнилова:

Я осуждал Корнилова за это четверостишие. Я говорил, что лиха беда — начало. Что со временем все устаканится. И литература вовсе не кончилась, а будет продолжаться. И этот дикий наш рынок постепенно превратится в цивилизованный.

— Да, да, — усмехаясь, согласился со мной Владик. — Все фляги в гости будут к нам.

Как я уже говорил, ему совсем не свойственна была манера профессиональных юмористов острить с серьезным, каменным лицом. Каждую свою вдруг родившуюся остроту он «выдавал» со смехом, с озорной веселой улыбкой: сам искренне радовался каждому своему удачному слову.

Вот и эту свою реплику он тоже кинул улыбаясь. Но глаза при этом у него были грустные-грустные.

Таким я и вижу его сейчас. На губах — озорная улыбка. А в глазах — вся тысячелетняя тоска и печаль еврейского народа.