Владлен Бахнов

Полуночная метель клубилась.

Утопали в тишине дома,

А в пустынном переулке Виллис

Поджидал шофера и дремал.

Тишина. Потом за поворотом

Проскрипели медленно шаги.

Где-то гулко хлопнул дверью кто-то,

И опять ни звука и ни зги.

Виллис на мгновение проснулся.

Задремал и дернулся во сне.

Длинная заснеженная улица

В неподвижной снежной тишине.

Виллис никогда не верил в черта.

Только в этот тихий снегопад

Стало ему страшно отчего-то.

Муторно, как люди говорят.

И бедняга начал вдруг молиться, —

Это с ним случилось в первый раз, —

Чтобы захотелось прокатиться

Ездоку проклятому сейчас.

Когда же он, нахмуренный и мрачный.

Взял и неожиданно пришел.

Виллис вдруг заржал по-жеребячьи —

До того вдруг стало хорошо…

Я не знаю, кто их познакомил.

Но цвела весна по всей земле.

И на Тушинском аэродроме

Повстречались ЯК и Шевроле.

Истребитель ЯК был славным малым.

Бредил небом, с тучами дружил

И крутил такие виражи.

Что земля шаталась и дрожала.

Но нигде средь голубых глубин

Не встречал он никогда такую —

Ослепительную, голубую.

И ее с разлету полюбил.

А она, прохаживаясь мимо.

Улыбнулась мило: как-никак

Все-таки приятно быть любимой

Этого красавца-ястребка.

Так она случилась, эта встреча.

Встреча между небом и землей.

И однажды в майский звездный вечер

Он сказал ей: «Будь моей женой!»

И она шепнула: «Да!»

И в страсти

Он взлетел и закружился вдруг.

Виражами выражая счастье.

Но она промолвила: «Мой друг.

Будь благоразумною машиной,

Я давно хочу тебе сказать,

Ты ведь не мальчишка, а мужчина.

И пора бы перестать летать.

ЯК, любимый, разве ты не можешь

Для своей малютки Шевроле

Ну хотя б на ЗИСа стать похожим

И ходить, как люди, по земле?

А иначе мне не жить с тобою.

Не могу я стать твоей женой».

ЯК любил любовью неземною.

Ну, а Шевроле была земной.

Дождь идет в ночной туманной мгле.

То утихнет, то опять припустит.

В гараже грустит мотоциклет

Маленькой мотоциклетной грустью.

«Боже, Боже, как нехорошо

Маленькому там, где все большие.

Все меня считают малышом,

А поди другое докажи им.

Презирают все меня за рост —

Только в этом виноват я разве?

Даже Виллис задирает нос,

И как шишка важничает Газик.

По асфальту, шинами шурша.

Не здороваясь, проходят важно.

Не поймут, что у меня душа

Больше, чем троллейбус двухэтажный.

Кто из них такой душой владел?

А душа несчастная бушует.

А иначе разве б я сумел

Так трещать, как иногда трещу я?

Плохо маленькому на земле.

Маленького никуда не пустят…»

Дождь идет в ночной туманной мгле,

В гараже грустит мотоциклет

Маленькой мотоциклетной грустью.

Сколько раз без подвигов и славы

Виллис, бездорожный вездеход.

Грохался в кюветы и канавы

По дорогам, где война идет.

В тряске по ухабам, без разбора.

Сколько раз мечтал он, как и все.

О ночных трехцветных светофорах,

О прямых асфальтовых шоссе.

А теперь и мирно, и спокойно,

Все мечты случились наяву:

После перемирия полковник

Захватил с собой его в Москву.

В гараже уют и освещенье.

Ни воронок, ни ухабов нет.

И машины смотрят с уваженьем

На того, кто выжил на войне.

А вокруг Москвы шоссе и рощи.

Только Виллис ездит сам не свой:

В каждом сне флажки регулировщиц

На дорогах, взорванных войной.

Ездит и молчит он. Да и как же

Это все другому объяснять?

Даже Эммка не поймет и скажет:

— Странный ты какой-то у меня.

Как-то раз, через мост проезжая.

Паровоз изумился и ахнул:

По реке проплывала такая

Ослепительная яхта.

По реке проплывала яхта

В своих ярко-белых нарядах.

Паровоз присвистнул и ахнул.

И влюбился с первого взгляда.

Ведь надо же было случиться

Безжалостному курьезу.

Ведь надо же было влюбиться

Одинокому паровозу!

И теперь, через мост проезжая.

Он глядит с тоской и надеждой:

Не покажется ли былая.

Любимая им, как прежде.

Проезжает он ночью поздно

И гудом тревожит воздух.

А в реке только синие звезды,

А зачем они паровозу?

Он раздумывает на разъездах.

Зачем он такой ей нужен.

Не имеющий тихого места.

Некрасивый и неуклюжий…

А потом засыпает впотьмах там.

И видится за поволокою

Проплывающая яхта.

Ослепительная и легкая.

И опять летит по дорогам.

Тоскующий, непокорный,

И гудит в темноту одиноко:

— Че-ерный я, че-ерный!..

Как-то раз в гараж заехал Виллис,

Стал в сторонке, скромный, небольшой.

Все машины страшно удивились:

Что это за выродок такой?

— Эй, отродье! Как сюда попал ты?

Мы здесь обтекаемые все.

Как ты смеешь ездить по асфальту?

Кто тебя пускает на шоссе?

Мы здесь не простые, слава богу.

Уходи в другие гаражи!

Только обтекаемые могут

С нами разговаривать и жить.

Стыдно быть таким в двадцатом веке.

Ты не обтекаемый, не наш!

— Цыц, канальи! — гаркнул Студебеккер,

И замолк почтительно гараж.

И подумал Виллис, бедный малый.

Дескать, сильным нечего тужить.

Сильным разрешается, пожалуй,

И необтекаемыми быть.

Был похож на другие трехтонки

Простой городской грузовик.

Он с детства, буквально с пеленок.

К грохоту улиц привык.

А дальше пошла уже проза:

За что неизвестно и как

Его подарили колхозу.

Степному колхозу «Маяк».

Дороги, пути, перелески,

Леса, и поля, и река.

А разговаривать не с кем.

Когда подступает тоска.

Пошел к лошадям горожанин,

Но лошади лишь тайком

Пугливо косились и ржали

Над странным чужим чудаком.

Его поднимали утром,

А он не хотел вставать,

Чтоб хоть во сне на минуту

Город опять увидать.

И не помогали угрозы.

Хоть шофер его проклинал.

Хоть сам председатель колхоза

Механика вызывал.

Нет, грузовик ни с места,

А потом вдруг рванулся сам

И пошел без разбора, с треском

По заборам и по плетням.

А лошади ржали басом:

«Вот буянит, вот сукин сын.

Грузовик как свинья нализался.

Говорили — не пей бензин!»

Никогда не знал пути далекого

Поезд номер семьдесят один:

От «Завода Сталина» до «Сокола»

Целый день тоннелями ходил.

Но однажды что-то перепутали.

Кто-то изменил его пути,

И помчался новыми маршрутами

Поезд номер семьдесят один.

Поначалу ничего не выискал.

Ничего такого не стряслось.

Только меж «Смоленскою» и «Киевской»

Он нежданно вылетел на мост.

Овладело поездом бессилие.

Он был ослеплен и оглушен,

А потом увидел что-то синее.

Что-то яркое увидел он.

Что-то мягко гладило по коже.

Он с теплом был вовсе не знаком,

Что-то очень на него похожее

С грохотом промчалось под мостом,

И опять туннели мимо окон

Бесконечно длинной чередой…

Долго-долго свыкнуться не мог он

С этой непроглядной темнотой.

И теперь подумывает часто,

Что когда на мост он попадет…

Въедет, остановится и — баста!

Никуда отсюда не уйдет.

Трезор собакой верной был и умной.

Имел он свой собачий кругозор.

Сказал ему хозяин:

— Это — друг мой!

Люби его!

И полюбил Трезор.

Но пролетели дни подобно ветру.

Какой-то меж друзьями вспыхнул спор,

И приказал хозяин:

— Это — недруг,

Хватай его! Терзай его, Трезор!

Трезору тут бы показать искусство.

На друге проявив и злость и прыть.

Но он не мог своим собачьим чувствам

Вот так молниеносно изменить.

И он застыл, не повернув с разбега.

Как требует того двадцатый век.

Собака друг, конечно, человека.

Но все-таки еще не человек.

Сюжет, что всем известен издавна.

Мы повторяем неспроста:

Иуде деньги были выданы

За то, что выдал он Христа.

Горят над городом фонарики.

Спокоен и нетороплив.

Идет домой Иуда, на руки

Сребреники получив…

Звенят монеты, сердце радуя.

Шумят библейские акации…

Пришел домой он, а по радио

Передают о девальвации.

И этим мы сказать хотим.

Что с точки зренья современности

Иудам больше, чем другим.

Страшны переоценки ценностей.

В первые минуты

Бог создал институты,

И Адам студентом первым был.

Он хилял налево,

И гулял он с Евой,

И Бог их общежития лишил.

День мы прогуляем.

Два мы прохиляем,

А потом не знаем ни бум-бум.

Так выпьем за гулявших.

Выпьем за хилявших.

Выпьем за сдававших наобум!

От Евы и Адама

Пошел народ упрямый.

Пошел неунывающий народ:

Студент бывает весел

От сессии до сессии,

А сессии всего два раза в год!

День мы прогуляем.

Два мы прохиляем,

А потом не знаем ни бум-бум.

Так выпьем за гулявших.

Выпьем за хилявших.

Выпьем за сдававших наобум!

Что за предрассудки

Есть три раза в сутки

И иметь кровать, чтоб ночевать.

Ранние стихи и песни

Мы в своем рассудке —

Мы едим раз в сутки,

А на остальное наплевать!

День мы прогуляем.

Два мы прохиляем,

А потом не знаем ни бум-бум.

Так выпьем за гулявших.

Выпьем за хилявших.

Выпьем за сдававших наобум!

Бывают у студентов

Тяжелые моменты.

Но мы скажем тем, кто упрекнет:

С наше посидите,

С наше позубрите,

С наше посдавайте хоть раз в год!

Мы, студенты, везде запевалы.

Славных песенных дел мастера.

Если б в мире студентов не стало.

Овладела бы миром хандра.

Потому что мы живем для песнопенья.

Потому что нам Парнас — родимый дом!

Первым делом, первым делом —

Вдохновенье!

— Ну, а лекции?

— А лекции — потом!

Нам стипендия — вечная рента.

Пусть ее выдает институт!

Где живет хоть один из студентов.

Там веселые песни живут.

Потому что мы живем для песнопенья.

Потому что нам Парнас — родимый дом!

Первым делом, первым делом —

Вдохновенье!

— А стипендия?

— Стипендия — потом!

Если мы собираемся вместе

За нетрезвым бывалым столом.

Запевая веселые песни.

Обязательно эту споем:

Потому что мы живем для песнопенья.

Потому что нам Парнас — родимый дом!

Первым делом, первым делом —

Вдохновенье!

— Ну, а лекции?!

— А лекции — потом!

Пятнадцать консультантов.

Неловко вставши в ряд.

На молодых талантов

Испуганно глядят.

Пятнадцать консультантов

На кафедре сидят.

Пятнадцать дилетантов

Талантам говорят:

Литература — наша страсть,

В литературе — наша власть!

Газеты, журналы и окна ТАСС —

Эти блага пока не для вас!

Литература — наш удел.

Он накормил нас и одел!

Литфонды, лимиты. Пегас и Парнас —

Эти блага сейчас — не для вас!

Это еще не для вас,

А для нас, да-с!

Вам еще рано пока-с

На Парнас.

Ваша придет еще пора:

Будут давать вам литер «А»,

Будете ездить еще тайком

На Пегасе в Литфонд за пайком!

Мы народ такой закалки.

Что умеем петь и пить.

Дайте елки, дайте палки.

Чтобы печку растопить!

В этом доме замерзаем,

Мерзнем вечером и днем.

Пропадаем-пропадаем

И никак не пропадем!

Эх, студенты, замечательный народ.

Пропадает-пропадает

И никак не пропадет!

Нам, веселым и здоровым,

Не завидовать нельзя.

Дети Львова-Иванова[2],

Англичанкины друзья.

Если к нам сюда ворвешься,

В царство светоча и тьмы,

И за сутки не загнешься —

Значит, ты такой, как мы!

Агранович нынче — Травин,

И обычай наш таков:

Если Мандель стал Коржавин,

Значит, Мельман — Мельников!

Тут, пожалуй, не до смеха:

Не узнает сына мать!

И старик Шолом-Алейхем

Хочет Шолоховым стать!

Я шел, глядя по сторонам

И тут и там на то и это.

Тогда в разгаре было лето,

И все тянулось к небесам —

И тут и там, и то и это.

Как вдруг навстречу мне Фаншета,

У ней же, доложу я вам,

И тут и там, и то и это,

И то и это, и тут и там.

И все сулило счастье нам —

Тогда ж в разгаре было лето!

И все тянулось к небесам.

Как вдруг упала в пруд Фаншета,

На миг явив моим глазам

И тут и там, и то и это.

И я помчался к берегам

Взглянуть, как выглядит Фаншета,

Ведь беспорядок туалета

Являет нам у милых дам

И тут и там, и то и это.

Прошло почти что пять минут…

На берег выбралась Фаншета.

И промочив и там и тут,

И тут и там, и то и это.

И бог Эрот спустился к нам…

И долго так, без туалета.

Сидела мокрая Фаншета,

Дав осушить моим губам

И тут и там, и то и это,

И то и это, и тут и там.

Я вам, ребята, расскажу,

Как был влюблен в мадам Анжу,

Мадам Анжа. мадам Анжа

Была безбожно хороша!

Как ни приду к мадам Анже,

Меня встречают в неглиже,

И я хватал мадам Анжу.

С нее срывая неглижу.

Но тут ей встретился Луи,

И он разбил мечты мои.

Поскольку вскоре с тем Луем

Она забыла обо всем.

Мадам Анжа, мадам Анжа,

Вы негодяйка и ханжа!

Навек с Анжой расстался я

Из-за Анжовова Луя.

Ах, что за славная земля

Вокруг залива Коктебля:

Колхозы, бля, совхозы, бля. природа!

Но портят эту красоту

Сюда приехавшие ту

неядцы, бля, моральные уроды!

Спят тунеядцы под кустом.

Не занимаются трудом

И спортом, бля, и спортом, бля, и спортом.

Не видно даже брюк на них.

Одна чувиха на троих

И шорты, бля, и шорты, бля, и шорты.

Девчонки вид ужасно гол.

Куда смотрели комсомол

И школа, бля, и школа, бля, и школа?

Хотя купальник есть на ней,

Но под купальником, ей-ей.

Все голо, бля, все голо, бля, все голо!

Сегодня парень виски пьет,

А завтра планы выдает

Завода, бля, родного, бля, завода!

Сегодня ходит в бороде,

А завтра — где? В НКВДе —

Свобода, бля, свобода, бля, свобода!

Пусть говорят, что я свою

Для денег написал статью.

Не верьте, бля, не верьте, бля, не верьте!

Нет, я писал не для рубля,

А потому что был я бля,

и есть я — бля и буду бля до смерти!

Раз сложная личность жила-была.

А сложной постольку она была.

Поскольку имела в наличности

Увы, раздвоение личности.

Две личности жизнью совместною

В ней жили. И знаю доподлинно:

Одна была честная-честная,

Другая же подлая-подлая.

Одна была наглая, шумная.

Другая смущеньем объятая.

Одна была умная-умная.

Другая придурковатая.

Учитывая вышеизложенное.

Хочу повторить вышесказанное:

Да, личность была очень сложная.

Но в сложности своеобразная.

Как подлая, личность умелая

Могла натворить что угодно вам,

А честная личность не делала

Ни подлого, ни благородного.

Как глупая — личность по тупости

Старательно делала глупости.

А умная — в противодействие —

Вообще отличалась бездействием.

Как наглая — личность нахальная

Везде кулешами помахивала,

А тихая, принципиальная,

Из принципа гордо помалкивала…

Вот так уживались две личности.

Как два голубка, два воробушка.

Как Рим и Афины в античности.

Как Ваня и Маня в Черемушках.

От берега до берега

Довольно долго плыть…

Плывет Колумб в Америку —

Америку открыть.

Жена его в истерике.

Кричит его жена:

— Далась тебе Америка!

На кой тебе она?!

А он в ответ уверенно:

— Кончай, старуха, ныть!

Мне Родина доверила

Америку открыть.

Высокого доверия

Не обману я, нет,

И несомненно двери я

Открою в Новый Свет!

Надо это или нет,

Я открою Новый Свет.

Попробуй-ка измеряй-ка

Все мили за кормой.

Открыл Колумб Америку,

Плывет Колумб домой.

А дома что? А там уж.

Обетам не верна.

Вторично вышла замуж

Колумбова жена.

Ах, Колумбова жена.

Она другому отдана.

Владлен Бахнов

Супруг ее умеренный.

Нормальный человек.

Хоть ни одной Америки

Он не открыл вовек,

Супруг ее умеренный.

Лояльный гражданин —

Он не открыл Америки,

Открыл он магазин.

Промтоварный магазин,

А потом еще один…

Грустит Колумб у берега.

Ведь ко всему тому

Пришили связь с Америкой

На Родине ему.

Уже за ним полиция

И день и ночь следит.

А там и инквизиция

Товарищу грозит!

У Колумба бледный вид,

Инквизиция грозит.

И ежели хотите вы

Тревоги избежать.

То вовсе не спешите вы

Америк открывать.

Вас не побеспокоют

И в подходящий час

Америку откроют,

Коль надо, и без вас.

Если надо — в добрый час! —

Все откроют и без вас.

Прислушайся к соснам и рекам.

Шумит Колыма по ночам:

— Свободу замученным грекам,

Афинским позор палачам!

Грохочут таежные реки.

Тревожно гудят провода:

Убийцам Лумумбы вовеки

Не скрыться нигде от суда!

— Ах, сосны, о чем вы шумите?

И так отвечает сосна:

— За мрачные тюрьмы Гаити

Нам хунта ответить должна!

Трещат в Магадане морозы,

И в треске их ярость слышна:

За все негритянские слезы

Расисты ответят сполна!

Помочь она всем бы хотела,

И лето стоит иль зима.

Все бьется за правое дело

Родная моя Колыма!