В ночь на новый 1975 год получила независимость последняя колония некогда могучей европейской державы. В столице Ломалии Ломуте над бывшим губернаторским, а ныне президентским дворцом впервые взвился флаг суверенного государства. Флаг состоял из разноцветных квадратов и напоминал пестрое, покрытое заплатами одеяло. Двести сорок раз выстрелили дворцовые пушки, народ ликовал и пел новый государственный гимн «Ча-ча-ча». Согласно новой конституции ныне при звуках гимна свободные граждане не должны были стоять по стойке «смирно» — наоборот, слушая гимн, каждый гражданин обязан был раскачивать влево-вправо, влево-вправо тазобедренным суставом, исполняя па известного народного танца, и прищелкивать пальцами. Таким образом гимн символизировал свободу, раскрепощенность и радость.
И в ту же ночь, пока ломалийцы пели и плясали, в далеком городе Вечногорске Степан Степанович Футиков по пьяной лавочке не уберегся, и жена его зачала сына. Того самого сына, которому предстояло сыграть важную историческую роль в судьбе этого заштатного городка.
Выдающийся борец за свободу и независимость Ломалии президент Лучезарро Кастракки объявил свой народ самым свободным, а свою страну — самой демократичной страной в мире. В ответ на это радостное событие благодарные граждане Ломалии присвоили Кастракки пожизненное звание Адмирал-Президента. Как мы потом увидим, подобные пожизненные звания давали в Ломалии и на три, и на два года, и даже на один месяц, но, как бы там ни было, 15 апреля 1975 года Лучезарро Кастракки такое звание получил.
И по странному стечению обстоятельств в тот же день Аделаида Футикова узнала у врача, что аборт теперь уже делать поздно. Хочешь не хочешь — придется рожать. Старший плановик Степан Степанович легко смирялся со всякими неприятностями. Смирился он и с тем, что в семье у него будет третий ребенок.
15 июля Адмирал-Президент объявил о своем твердом намерении в течение трех лет перегнать Америку и сделать свой народ самым счастливым. Благодарный народ ликовал и пел «ча-ча-ча». К этому времени аккредитованные в Ломуте дипломаты знали, что при исполнении государственного гимна следует раскачивать тазобедренным суставом, но стеснялись. Первым, как всегда, преодолел глупые предрассудки представитель Москвы. Видимо, заранее потренировавшись в посольстве, он лихо завихлял задом, к нему присоединились другие представители стран СЭВ, и вскоре весь дипломатический корпус, как только слышались звуки гимна, начинал вращать нижней частью туловища. И только английский посол чопорно стоял в стороне, ожидая, очевидно, конкретных указаний своего Форин-офиса.
Но дело не в этом, а в том, что аккурат 15 июля Аделаида Футикова, отдыхая вечером на балконе, сказала:
— Степ, а Степ, а если будет девочка, как назовем? Я думала, думала и решила назвать Диной.
— Тоже красиво, — равнодушно согласился прильнувший к телевизору Футиков.
— А мальчика? — еще более мечтательно вопросила Аделаида. И сама же ответила: — А мальчика назовем Димой.
— Не, Дима не пойдет. — вяло возразил отец.
— А как же?
— Надо подумать, — пообещал Футиков и тут же забыл об этом много раз повторявшемся разговоре.
20 августа старший плановик отвез жену в родильный дом. И в тот же день борец за свободу и независимость Ломалии Адмирал-Президент Кастракки прибыл в Москву, ибо для того, чтобы догнать Америку и сделать свой народ самым счастливым, Кастракки требовалось пятьдесят самолетов, шестьдесят танков и восемьдесят самоходок.
23 августа утром жена Футикова родила сына, и в тот же вечер переволновавшийся счастливый отец смотрел по телевизору выступление Адмирал-Президента. Борец за свободу и независимость обаятельно улыбался, благодарил за бескорыстную помощь великий советский народ и с очаровательным акцентом говорил «тобрый фетчер» и «то свитаня». И, слушая это выступление, выпивший на радостях отец семейства проникся к президенту неподдельной симпатией и сразу понял, как нужно назвать новорожденного. Лучезарро! Да, да, вот именно — Лучезарро!
26 августа Адмирал-Президент вернулся в Ломуту и спустя всего три часа получил телеграмму: «ЛОМАЛИЯ ЛОМУТА ГОСПОДИНУ АДМИРАЛ-ПРЕЗИДЕНТУ ЛУЧЕЗАРРО КАСТРАККИ ЛИЧНО ВОСХИЩАЯСЬ ВАШЕЙ МУЖЕСТВЕННОЙ БОРЬБОЙ СВОБОДУ ЗПТ НЕЗАВИСИМОСТЬ ЗПТ РЕШИЛ НАЗВАТЬ СВОЕГО НОВОРОЖДЕННОГО СЫНА ВАШУ ЧЕСТЬ ЛУЧЕЗАРРОМ ТЧК ЖЕЛАЮ УСПЕХА РАБОТЕ ЗПТ СЧАСТЬЯ ЛИЧНОЙ ЖИЗНИ ТЧК СТАРШИЙ ПЛАНОВИК ФУТИКОВ».
Искренние чувства бесхитростного плановика тронули закаленного в борьбе за свободу и независимость Кастракки, и в Вечногорске начались невероятные события.
Маленький Лучезарро Футиков любил орать по ночам. Днем он невинно спал в своей кроватке, а с 23.00 начинал развивать легкие и развлекался как мог. Аделаида и Степан по очереди баюкали его, пели колыбельно-массовые песни, но ничего не помогало. Футиков-младший надрывался и не умолкал. Однако стоило в шесть утра зазвенеть будильнику, поднимавшему Степана на работу, Лучезарро резко обрывал рев и погружался в глубокий сон.
В то утро одуревший от бессонной ночи Футиков кое-как побрился, проглотил бутерброд с плавленным сыром и, торопясь, сбежал по лестнице. Когда он выходил из подъезда, к дому подкатили две невероятно вытянутые машины — одна, представьте, черная-черная, а вторая, черт побери, серебристо-пепельная. Футикову, видевшему прежде такие неправдоподобные автомобили только в фильмах из не нашей жизни, почудилось даже, что от этих потусторонних машин попахивает духами. Из черного-черного автомобиля выглянул какой-то молодой человек и на чисто русском языке спросил Степан Степаныча, не это ли дом четыре? Футиков подтвердил, что этот.
— А вы не подскажете, где здесь двадцатая квартира?
— Я живу в двадцатой, — осторожно ответил плановик. — А что?
— О! — воскликнул молодой человек. — Так вы, наверное, и есть Степан Степанович Футиков? — и он что-то проговорил на каком-то иностранном языке сидевшему в глубине машины смуглому гражданину, явно импортного вида.
— О! — воскликнул в свою очередь иностранец. — Господин Футико-фф!!!
Молодой человек, оббежав вокруг машины, открыл дверцы иностранцу, и тот, подойдя к растерянному Футикову, стал трясти его руку.
— Разрешите, Степан Степаныч, представить вам первого секретаря посольства Ломалии господина Луизо Луччиччо — сказал молодой человек.
— Очень приятно, — пробормотал Футиков.
— А я переводчик, — добавил молодой человек, и, не назвав своего имени, щелкнул каблуками. Футиков тоже неумело щелкнул каблуками. Все было нереально и странно, как во сне. Иностранец еще раз крепко пожал руку Футикову и произнес длинную фразу, из которой Степан Степаныч понял только три слова: свою фамилию, Лучезарро и Кастракки.
— Господин Луччиччо говорит. — продолжал переводчик в штатском, — что он имеет честь передать вам послание своего Президента.
А первый секретарь открыл папку из бегемотовой кожи, достал из папки плотный лист с печатями и стал торжественно читать, а молодой человек, запинаясь, переводил:
— Уважаемый господин старший плановик Футиков, от всего сердца поздравляю вас… эээ… с рождением сына. Я глубоко тронут вашим желанием… эээ… дать вашему сыну мое скромное имя Лучезарро. Разрешите поблагодарить вас за оказанную мне честь и преподнести новорожденному мой… эээ… скромный подарок. Примите заверения в совершенном уважении. Президент Кастракки.
В полном недоумении Футиков смотрел то на иностранца. то на переводчика и ничего не понимал. Иностранец вложил послание в папку и отдал ее Футикову. Потом он что-то сказал переводчику, и тот проговорил:
— А вот и подарок, о котором упомянул господин Президент, — и молодой человек, указав Футикову на серебристый автомобиль, вручил плановику связку ключей. И тут Степан Степанович наконец-то понял, что все это просто-напросто обыкновенный сон. Секретарь посольства еще раз пожал ему руку, затем то же самое сделал переводчик, потом они сели в черную машину и, оставив Футикову серебристое чудо, уехали…
— Это кто такие приезжали? Чего им надо? — с подозрением в голосе прокричала Аделаида с балкона.
— Да так, подарок от Кастракки привезли. — небрежно махнул рукой Футиков. Потом он уразумел, что все это не сон, и. зашатавшись, рухнул в машину.
На службу, разумеется, в тот день Футиков не явился. Но уже через полчаса его сослуживцы, не сговариваясь, прекратили работу и потянулись к дому старшего плановика. Каждому хотелось увидеть чудо собственными глазами. Они шли сплоченным коллективом, по дороге к ним примыкали пораженные новостью прохожие, и толпа, постепенно превращаясь в колонну, двигалась по улице… Из окон других многочисленных учреждений служащие с интересом глядели на проходившую мимо колонну, а узнав, в чем дело, тоже бросали свои бумаги и присоединялись к процессии. Это было первое в истории Вечногорска никем не организованное шествие.
Они шли по улице, оживленно обмениваясь слухами, и чем дальше, тем богаче становился подарок Адмирал-Президента. Одни утверждали, что Футикову подарили яхту, другие говорили, что не яхту, а самолет, третьи соглашались, что именно самолет, но добавляли, что его уже успели похитить какие-то отчаянные террористы…
Автомобиль же стоял на том месте, где его оставили гости из посольства, а вокруг толпилось не менее тысячи любопытных. Одни старались продвинуться к невиданному автомобилю, другие поднимались на цыпочки, пытаясь поверх голов разглядеть серебристое чудо, жильцы же торчали на балконах, а те, у кого балконов не было, высовывались из окон, рискуя выпасть, и громко перекликались друге другом…
Степан Степаныч сидел за рулем. Все еще не до конца веря своему счастью, он время от времени нажимал на круглую кнопку сигнала, и машина издавала баритональный типично заграничный звук, а толпа отзывалась восхищенным одобрительным рокотом. Аделаида снова и снова рассказывала, какую телеграмму Степан послал в свое время Президенту, и как обрадовался Лучезарро Кастракки, узнав, что его имя будет носить младший Футиков, и как Степан Степанычу торжественно вручали послание благодарного Президента.
— Это сколько ж такая штуковина, к примеру, может стоить? В переводе на наши. — полюбопытствовал сослуживец Футикова бухгалтер Колупаев. — Там в документах не указано?
— Да что ж вы думаете, Кастракки за нее из своего кармана платил, что ли? — хмыкнул управляющий конторой.
— Да я понимаю, что по безналичному расчету, — сказал бухгалтер. — Но документация все равно должна быть, как же без документации?
— Ас запчастями как будет? — поинтересовался сосед Футикова. издерганный бесконечными ремонтами своего «Запорожца». — У нас же их не достанешь…
— А зачем нам доставать? Напишем Президенту — пришлет, — беспечно ответила Аделаида. Она уже успела притащить сверху оранжевое пластмассовое ведро и теперь бережно мыла и без того чистую машину. Автомобилисты и зрители наперебой давали советы, как ухаживать за машиной, и люто завидовали Футикову, на которого ни с того ни с сего за здорово живешь свалилось такое счастье.
Футикову завидовали все, но больше всех страдал от зависти Семен Семенович Артыбашев. У него были все основания для самых невыносимых страданий. Дело в том, что в тот же день, когда появился на свет младший Футиков, в том же самом родильном доме и почти в то же самое время, и даже на полчаса раньше супруга Артыбашева тоже родила мальчика. И Артыбашев, который тоже мог назвать своего отпрыска в честь президента Лучезарром и получить машину. — Артыбашев до этого не додумался, а взял и назвал сына в свою честь Семеном. Вот какую непоправимую глупость может совершить человек! Правда, у Артыбашевых с незапамятных времен все мужчины в роду были Семен Семенычами. Это считалось фамильной традицией, и этим все Артыбашевы гордились, потому что, честно говоря, больше им гордиться было нечем. Однако Артыбашев знал, что теперь всю жизнь будет казнить себя из-за упущенной возможности, и, смертельно ненавидя счастливчика Футикова, он как бы между прочим, но довольно громко заметил:
— Нету нас, у русских, гордости. Выклянчивать у иностранцев автомобили — это уж последнее дело!
Казалось, никто не обратил на эти слова внимания. Однако в тот же день председатель месткома срочно собрал закрытое заседание, чтобы разобрать это дело. Все собравшиеся тоже люто завидовали Футикову, но местком после долгих обсуждений все же пришел к выводу, что так как:
а) ни на какие президентские подарки старший плановик заранее не рассчитывал и действовал бескорыстно,
б) Лучезарро Кастракки явно является прогрессивным деятелем левого толка и последовательным борцом за свободу и независимость своего народа,
в) страна Ломалия — слаборазвитая и видит в Советском Союзе своего верного друга, — то подарок Адмирала-Президента в виде исключения принять можно, однако без нездорового ажиотажа!!!
Что означала эта последняя фраза, до сих пор осталось неизвестным. Но, странное дело, именно с этого дня Лучезарро Футиков перестал орать по ночам. Однако к дальнейшим событиям это странное совпадение никакого отношения не имеет, и мы упомянули об этом исключительно просто так.
Если, например, лететь на «ТУ-144» из Вечногорска в Париж, то в столицу Франции можно попасть приблизительно за 4 часа 15 минут. Но «ТУ-144» между Парижем и Вечногорском не курсировали, и другие самолеты тоже, так что из Вечногорска в Париж и из Парижа в Вечногорск никто никогда не летал. Правда, можно было из Парижа сначала долететь до Москвы, а уж оттуда поездом добираться до Вечногорска. Но и поездом никто никогда из Парижа в Вечногорск не ездил. Ни с одной столицей не было у Вечногорска прямой транспортной связи. Даже в Москву из Вечногорска надо было ехать с пересадкой в Козлодоевске. Но, тем не менее, именно Вечногорск вступил в самые тесные контакты с самыми отдаленными странами нашей планеты.
Первым подхватил замечательный почин Футикова сантехник Виктор Сфиридонов. Еще накануне вечером рассеянно шаря в эфире в поисках хоть какого-нибудь завалящего футбольного репортажа, он случайно услышал «Голос Америки». Противники разрядки сообщали о том, что в Абабуа скончался престарелый король Абутабу и на престол взошел его наследник Абыкабы. Виктор подивился странным именам и стал дальше искать про футбол.
Вообще-то сантехник никогда королями не интересовался, однако два дня назад у Сфиридонова тоже появился наследник (вес точно восемь пол-литров, рост — 60 см). И как только Виктор увидел, какой подарочек Президент отвалил Футикову, так он вспомнил вчерашнее сообщение и поспешил на почту. Там он долго потел над телеграфным бланком, не зная, как лучше обращаться к королю — ваше благородие или ваше высокоблагородие? — кроме этого, он не знал почтового адреса короля, а у девушки в окошке спросить стеснялся, да и она, наверное, тоже не знала таких интимных подробностей. Но в конце концов Сфиридонов, изрядно потрудившись и изведя дюжину бланков, составил такое послание: «АБАБУА ДВОРЕЦ КОРОЛЮ АБЫКАБЫ ГЛУБОКО СКОРБЛЮ СМЕРТИ ВАШЕГО ПАПЫ А ТАКЖЕ ПОЗДРАВЛЯЮ ВОСШЕСТВИЕМ ПРЕСТОЛ ЧЕСТЬ ЭТОГО ИСТОРИЧЕСКОГО СОБЫТИЯ НЕБЫВАЛЫМ ПОДЪЕМОМ ВООДУШЕВЛЕНИЕМ ПРИСВОИЛ СВОЕМУ НОВОРОЖДЕННОМУ СЫНУ ВАШЕ КРАСИВОЕ КОРОЛЕВСКОЕ ИМЯ АБЫКАБЫ ОТВЕТ ШЛИТЕ ПО АДРЕСУ ВЕЧНОГОРСК ТУПИКОВЫЙ ПРОСПЕКТ 17 КВАРТИРА ТОЖЕ 17 С УВАЖЕНИЕМ СФИРИДОНОВ».
Составив столь тонкий дипломатический документ, Виктор вытер рукавом лоб и подошел к окошку. Девушка перечитала телеграмму и сказала:
— Напишите индекс.
— Какой еще индекс? — удивился Сфиридонов.
— Индекс этого вашего Абабуа…
— Да откуда же я знаю?!
— Индекса не знаете, а пишете, — упрекнула девушка и стала листать толстый справочник…
Разделавшись с телеграммой, довольный отец решил проведать своего Абыкабы Викторовича, а заодно и сообщить супруге Ксюше о принятом им решении. В роддом никого не пускали, поэтому под окнами роддома толпились посетители, задрав головы, перекликались с выглядывавшими из окон счастливыми матерями, и вокруг стоял веселый галдеж… Ксюша находилась на четвертом этаже, и прокричать во весь голос свою новость Виктор не решился. Выпросив у кого-то листок бумаги, он написал: «Дорогая Ксюша, сообщаю тебе, что сына мы назвали в честь короля Абыкабы Абыкабой. Один человек сделал так и получил за это иностранный автомобиль, почти совсем новый. И я тоже решил так сделать, машина всегда пригодится. Твой Витя». Сфиридонов передал записку с нянечкой и стал ждать ответа. Минут через десять Ксюша выглянула из окна и осуждающе покачала головой.
— Уже! — прокричала она.
— Что уже? — закричал в ответ Сфиридонов.
— Кто рожает, а кто выпивает! — выкрикнула Ксюша.
— Да я в рот не брал! — крикнул обиженный Виктор и для убедительности дыхнул, хоть до четвертого этажа легкий ветерок его безалкогольного дыхания вряд ли долетел.
— А чего ж ты про какого-то короля пишешь? — сложив ладони рупором, крикнула супруга.
— Да я уже ему телеграмму послал. — сообщил Виктор.
— Кому ему?
— Да королю же! — рявкнул Виктор.
— Не ори, я не глухая! — ответила Ксения.
Остальные посетители умолкли, прислушиваясь к интимной сваре, так что теперь супругам Сфиридоновым можно было объясняться без крика.
— Да ты про машину прочитала? — спросил Виктор.
— Прочитала… Неужели все правда?
— Правда…
— А чего ж ты своему родному сыну такое страшное имя выдумал?
— Зато машина какая! Когда б ты. Ксюша, ее видела, ты б так не говорила.
— А если не подарят машину? — спросила молодая мать. — Так он и будет ходить с таким дурацким именем без машины?
— Как это не подарят? — растерялся от неожиданности молодой отец. — Ведь другим дарят!
Посетители и роженицы все с большим интересом слушали семейный разговор, как в театре, переводя взгляды то на отца, то на мать.
— Вот пусть сначала подарят, а потом назовем! — решила, хорошенько подумав, мать.
— Что ж я, по-твоему, должен королю диктовать условия? — спросил, распаляясь. Виктор.
— А чего ж тут такого? Если ему надо, пусть пришлет!
— Да на фиг ему это надо? — заорал опять Виктор. — Чихать он хотел на нас с Эйфелевой башни!
— А раз чихал, так пусть сам и носит свое имя, а не присваивает его чужим детям! — Ксюша совсем разошлась. — Тоже благодетель нашелся! — она б еще долго кричала, высовываясь из окна, но тут няни объявили, что наследников пора кормить, скандал был прерван, и мать отправилась к Абыкабы Викторовичу, а обиженный в своих лучших чувствах молодой отец решительно двинулся к «Гастроному».
Ничто не сближает людей так. как вермут за 1 р. 67 к. с посудой. И всего часа через два новые друзья Виктора — какой-то хмырь в шляпе и старичок в накинутой поверх бумазейной пижамы болонье — заслушали сбивчивый рассказ Сфиридонова о переписке с королями и единодушно одобрили его внешнеполитический курс. Искренняя поддержка воодушевила Виктора, и он поставил еще бутылку, которую тут же осушили, почтив вставанием память покойного папы короля. Впрочем, хмырь в шляпе встать уже не мог и почтил память лежа.
Ксюша, выйдя из роддома, собственными глазами увидела царский подарок Кастракки, и сердце ее дрогнуло.
— Ой, дура я, дура, — призналась она мужу. — Зазря я тебя ругала, и правильно ты сделал, что написал своему Абыкабы. Только лучше бы его тоже звали Лучезарром. Ой, неужели нам тоже такое пришлют?
А между тем у счастливого обладателя иномарки были свои трудности. В первую же ночь кто-то гвоздем нацарапал на правом крыле самое краткое изречение, какое знал. Футиков пытался закрасить бранное слово, но самый известный в городе специалист по покраске автомобилей сказал, что краски такого цвета у него нет, и ближайший город, где ее можно достать. — Лондон! Ездить по городу с такой надписью было по меньшей мере неприлично, и, не найдя другого выхода, старший плановик написал письмо лично Кастракки, чтоб тот прислал краску, но Адмирал-Президент с сожалением сообщил, что сможет сделать это только в следующем финансовом году. Кроме этого Футиков вступил в гараж, который обещали построить к концу 1999 года, и пока что проводил ночи в машине, оберегая ее от угона и прочих напастей. Иногда он позволял себе крутить руль и нажимать на педаль акселератора, воображая, будто мчится по необъятным просторам нашей родины. Иногда нажатием кнопки он опускал и поднимал стекла в машине, а потом усталый засыпал, и снились ему приятные импортные сны… Днем автомобиль сторожила теща. Время от времени ее подменяла Аделаида, выходившая погулять вокруг автомобиля с коляской, в которой спал маленький Лучезарро.
И в тот самый день, когда Ксюша призналась мужу, что она дура, Виктор ближе к вечеру получил от короля Абыкабы телеграмму: «БЛАГОДАРЮ ПИСЬМОМ ПОДРОБНО». И Сфиридоновы с нетерпением стали ждать письма и подробностей. А подробности оказались вот какими. Спустя три месяца, отгуляв с друзьями положенный траур, король сообщил Виктору, что, согласно древним обычаям предков, он должен подарить Сфиридонову самое дорогое, что у него есть.
— Что же это? Что конкретно? — гадали супруги. — Корона с брильянтами? Какое-нибудь алмазное украшение?
— Если будет дарить гарем, отказывайся! — строго предупредила Ксения.
— Да вроде неудобно отказываться, не принято. — попробовал было возразить Виктор, но супруга так зыркнула на него, что он понял: и не надейся!
Но зря супруги гадали. Не могли же они знать, что самым дорогим для любого жителя Абабуа является дряхлый священный орел. И именно его прислал в подарок щедрый король.
Поначалу Сфиридоновы растерялись. Орел, нахохлившись, сидел в совмещенном санузле на унитазе и низким клекотом требовал кровавой пищи. Иногда он взмахивал крыльями, они упирались в стены санузла, и чтоб орел мог до конца расправить крылья, совмещенный санузел нужно было бы совместить еще с кухней.
— Что я тебе говорила?! — кричала Ксения. — Получил подарок?!
Из кровавой пищи в Вечногорске были только шестикопеечные домашние котлеты. Но когда Виктор предложил их орлу, тот возмущенно заклекотал и объявил голодовку.
— Сколько ж мы будем к соседям в сортир бегать?! — кричала Ксюша. — Орлы ж по триста лет живут!
И, устав от криков, Виктор поехал в московский зоопарк узнать, не возьмут ли они этого орла. В зоопарке взять согласились, но сказали, что так как дело это международное, то пусть сначала Виктор сходит в Министерство иностранных дел. Сфиридонов поплелся в МИД. Там долго не могли понять, что ему нужно, пересылали из отдела в отдел, из комнаты в комнату, пока наконец он не попал к серому незаметному человечку, непосредственно ведавшему сектором, в который входило королевство Абабуа. Завсектором удивился, узнав, что Абутабу умер, еще более удивился, услышав, что теперь на престоле королевский сын Абыкабы. Во-первых, все это произошло, когда весь их сектор находился в командировке на овощной базе, а во-вторых, он вообще не предполагал, что Абабуа королевство, а не республика. И уж полнейшей неожиданностью для него был тот факт, что государство, которым он занимался уже четверть века, пишется через «А» — Абабуа, но не Обобуа, как ему казалось. Однако он не огорчился, через «А» так через «А», все равно скоро на пенсию!
Как бы то ни было, работник МИДа поблагодарил Сфиридонова за ценную информацию, но предупредил, что с Абабуа отношения у нас довольно сложные, и если сдать королевский подарок в зоопарк, они могут усложниться еще больше. Нельзя оскорблять национальные чувства народов слаборазвитых стран, — поучительно заметил завсектором.
— Но жить-то как?! — взмолился Сфиридонов. — У меня ж квартира кругом-бегом 18 метров, ребенок у меня же, а орел, между прочим, питания требует, мяса, а в Вечногорске сплошные рыбные дни, только без рыбы!
— Н-да, — согласился чиновник. — С одной стороны, установление братских контактов с малыми странами — это положительный фактор, а с другой — орла манной кашей не прокормишь, он же хищник!
— И санузел этот хищник занимает, — подхватил Сфиридонов. — Ни помыться, ни побриться…
— И это важный фактор. — согласно кивнул завсектором. — В общем, мы тут посоветуемся, свяжемся с нашим послом в этом… как его? Абабуа и сообщим вам, как быть.
…Через неделю Сфиридонова вызвали в местные компетентные органы. Там ему вручили ордер на трехкомнатную квартиру — две комнаты для семьи, третья, 14 квадратных метров, для орла — и пропуск в закрытый распределитель. где Виктор получал для орла кровавую пищу из расчета 1 кг 200 гр. в день. Обалдевший от счастья Сфиридонов не стал допытываться, как установили, что орлиная норма именно 14 квадратных метров и 1 кг 200 гр. мяса. Не теряя времени, он переселился в новую квартиру, честно выделил орлу его метраж и по-братски, как равноправному члену семьи, стал отдавать ему четвертую часть пайка. Весь Вечногорск завидовал счастливым обладателям птицы, а те требовали для орла то рыбки свежей, то копченой колбаски, и не только требовали, но и получали. Ведь король не прекращал интересоваться, как поживает его крестный Абыкабы Викторович, и просил прислать фотографию своего любимого орла.
А со священной птицей, честно говоря, было неважно. То ли она тосковала по родине и ей хотелось улететь туда, где за тучей белеет гора, туда, где синеют морские края или еще куда-нибудь, то ли священная птица отравилась сосиской, но так или иначе в День шахтера орел сдох… Сфиридоновы горевали искренне и безутешно. Во-первых, сразу же кончились мясные блага, а во-вторых, супруги боялись, что в освободившуюся комнату райсовет кого-нибудь подселит. Они телеграфировали о постигшем их несчастье королю, надеясь, что тот пришлет еще одну птицу. Но тот в своем исполненном горя послании просил сделать из орла чучело. Кроме этого король сообщил, что согласно древним обычаям тот, кто не уберег священной птицы, должен умереть вслед за ней. Абыкабы давал Виктору две недели и обещал прислать в Вечногорск высококвалифицированных жрецов, которые легко помогут Сфиридонову, как было сказано в послании, пересечь Долину Смерти и окунуться в Реку Вечного Блаженства.
Растерянный сантехник побежал с королевским посланием в милицию. Но начальник отделения провентилировал этот вопрос с кем надо и объяснил Виктору, что международные дела нужно решать не в милиции, а в МИДе. Так Сфиридонов снова очутился у того чиновника, который ведал отношениями с Абабуа.
— Н-да, — сказал тот, изучив послание, — заварили вы кашу! Чем же мы теперь можем вам помочь?
— Как чем? Объясните им по своим дипломатическим каналам, что нельзя из-за какого-то дохлого орла убивать живого человека!
— Интересно вы рассуждаете! — криво улыбнулся чиновник. — Вы хотите, чтоб мы, так сказать, критиковали их древние традиции, то есть грубо вмешивались в их внутренние дела? Так позволите вас понимать?
— Так ведь они решили меня укокошить! — взвыл сантехник. — Что ж, мне умирать прикажете, что ли?
— Наше министерство, — четко проговорил завсектором, — вам этого не приказывает. Но как советский человек вы должны понимать, что отношения у нас с Абабуа сложные и из-за частного лица, состоящего в частной переписке с королем, мы не можем вступать в конфликт со всем королевством. Американцы только и ждут этого, и Китай ждет, не говоря уже об Израиле, который просто спит и видит! Не в наших интересах играть им на руку. Так что, согласитесь, в такой напряженный момент мы не имеем права обострять!
— Ну а мне-то, мне-то лично что делать? — перебил его Сфиридонов.
— А вам лично нужно не ставить свои личные интересы выше государственных.
— Но они же укокошат меня!
— Вот тогда мы будем иметь все основания послать им официальную ноту протеста.
Однако это все же Виктора не успокоило.
— А может, мне лучше спрятаться куда-нибудь? — спросил он с надеждой. — Это ведь не обострит?
— Не обострит, — согласился чиновник. — Прятаться — это ваше право. Только куда вы от этих жрецов спрячетесь? Вот если б к вам охрану приставили — тогда другое дело…
— Я просил насчет охраны. Не дают… Может, ваше министерство похлопочет?
— О господи, да я же вам объяснял, не имеет права наше министерство вмешиваться в чужие традиции! И, в конце концов, вы же сами вступили в отношения с королем, так что теперь сами и выкручивайтесь.
…А три дня спустя поздним вечером в Вечногорске было совершено первое в истории города вооруженное ограбление. Размахивая револьвером. Сфиридонов ворвался в магазин и потребовал у кассирши денег. Насмерть испуганная кассирша отдала ему 242 рубля 17 копеек, и, прихватив бутылку коньяка, грабитель растаял в ночной тьме. На следующий день за Виктором пришли. При аресте грабитель честно вручил милиции 242 рубля 17 копеек, пустую бутылку из-под коньяка, а также детский пластмассовый пистолет, на котором вскоре были обнаружены дактилоскопические отпечатки, принадлежавшие, как установила экспертиза на Петровке, 38, Сфиридонову-младшему. За дерзкое ограбление Виктор получил 5 лет и самую надежную охрану.
Но еще на пересылке сантехник узнал, что король Абыкабы свергнут, Абабуа объявлена демократической республикой и секта жрецов там запрещена. Так что можно было и не прятаться, а тем более — в лагере. Но сколько в дальнейшем Виктор ни писал в разные инстанции, объясняя, что совершил ограбление не с целью ограбления, а только чтоб попасть под охрану и спастись от жрецов, никто ему не верил. А когда он написал тому самому чиновнику в МИД, чиновник ответил, что наказание за уголовное преступление сугубо внутреннее дело каждой страны, а МИД во внутренние дела своей страны не вмешивается!
Как мы уже говорили, первым подхватил почин Футикова Виктор Сфиридонов. Однако следует добавить, что он был первым, но отнюдь не единственным. Почти одновременно с сантехником на путь укрепления международных связей вступил и другой житель Вечногорска — Велимир Будимирович Иванов. Он был юрисконсультом и работал в учреждении с таким сложным названием, что его не только выговорить — написать и то трудно. На работе Велимир Будимирович любил мечтательно поговорить о пахоте, о косовице, о яровых да озимых. И в этом сугубо городском пропыленном учреждении, укомплектованном сугубо городскими бледнолицыми жителями, юрисконсульт слыл знатоком русской деревни и был невидимыми корнями прочно связан с черноземом да суглинком.
— Вот уже в отпуск поеду в свое Неликвидово, исхожу босиком по землице, поваляюсь на траве-мураве, поночую на сеновале — и хвори городские из меня повыдует! — любил поговаривать он.
И бледнолицые, начиненные тахикардиями и гипертониями коллеги слушали Будимирыча и завидовали его богатырскому целинному здоровью и волжскому размаху его плеч.
Когда маленький Лучезарро получил автомобиль, Велимир Будимирович только крякнул:
— Таровато! — сказал он и одобрительно потряс своей пышной русой шевелюрой. — Таровато, ничего не скажешь!
И в лихой забубенной головушке юрисконсульта родилась-заиграла бедовая мысль-затея. И что ни час, то росла-вырастала та идея-идеюшка. А и надумал Велимир свет Будимирович дело дельное, дело серьезное. А решил-порешил он своему сыну кровному, намедни рожденному, дать имя чудное, имя странное, имя странное-иностранное, и окрестил он его не по-нашему, окрестил его по-заморскому, по-заморскому-заокеанскому. А и назвал он его не Василием. не Савелием, не Димитрием, не Алехою, не Серегою, не Афонею, не Афонием-Афанасием, а назвал он его Малахатою, так и в метрике записать велел!
Сделал же он это по той причине, что в далекой Амба-рии во время покушения умер старый император Хата и на престоле его место занял сын Малахата. В Вечногорске же ежедневно появлялись на свет примерно тридцать детей, и Будимирыч правильно рассудил, что если не он, то кто-нибудь другой из тридцати отцов все равно наречет своего ребенка Малахатой, потому что любой дурак не прочь получить в подарок машину или чего-нибудь получше. Дав своему сыну столь звучное имя, Иванов поспешно оформил все в ЗАГСе, снял с метрики заверенную нотариусом копию с печатью и все это вместе со своим поздравлением отправил императору. Но еще до того, как Сфиридонов получил священного орла, Будимирычу вручили послание Малахаты. Император в самых изысканных выражениях благодарил юрисконсульта и сообщал ему следующее: согласно древним законам Амбарии и сам Иванов, и его сын Малахата Иванов считаются отныне ближайшими родственниками императора. Поэтому последний дарит им один из своих лучших дворцов (дарственная прилагается к письму) и 10 миллионов шурупиков. Деньги и ключ от дворца Ивановы смогут получить, как только прибудут в столицу Амбарии Амбар для постоянного проживания. Будимирыч еще раз перечитал послание, придирчиво проверил, правильно ли оформлена дарственная, и, убедившись, что все в порядке, упал в обморок.
Впервые в жизни Иванов терял сознание. Но ведь и дворцов он тоже никогда прежде не получал, и 10 миллионов шурупиков ему, представьте, тоже не дарили. Но не это заставило могучего Иванова потерять сознание. Выдержать получение такого богатого подарка юрисконсульт, пожалуй, бы смог, а вот вынести потерю дворца и живой валюты — нет, этого не смогло выдержать даже черноземное здоровье Иванова. Проклятый император не понимал, что при всем желании Велимир Будимирович не сможет попасть в Амбарию. Кто его туда выпустит?!
Иванов очнулся, почувствовав, что на его лицо что-то льется. Это лила слезы склонившаяся над супругом Дарья. Она тоже прочла письмо Малахаты и теперь плакала от счастья…
— Радость-то, радость-то какая! — всхлипнула жена, едва супруг ее открыл глаза. — Мы, и вдруг во дворце!
Юрисконсульта разозлило, что жена его такая же дура, как Малахата. Еще находясь в обмороке, как настоящий юрист он прикинул все варианты и убедился, что царского подарка ему не видать, как своих ушей.
— «Мы, и вдруг во дворце»… — слабым голосом передразнил он жену. — Где мы, а где дворец, ты подумала? Как мы в этот дворец попадем?
— А вот как приедем в Амбарию, так нам ключ и выдадут. Здесь же написано…
— А кто нас за границу выпустит?
— Других же выпускают. — возразила жена.
— Кого других?
— Вот с нашей фабрики Либерзон уехал… Тоже юрист, между прочим…
— Не юрист, между прочим, а еврей. Им у нас все пути открыты, мотай куда хочешь!
— А если попросить императора сюда перевести шурупики? — предложила Дарья.
— А дворец тоже сюда перевести? — ехидно опросил муж.
— Да бог с ним, со дворцом! Хоть деньги получить бы! Мы в кооператив вступили бы…
— Лихо ты дворцами разбрасываешься! — неодобрительно откликнулся супруг. — Дан деньги не станет он переводить по почте. В послании ясно сказано: деньги можно получить, только приехав в Амбарию. Юридически все точно сформулировано, не придерешься!
— Так что же делать, а. Веля?
А у Велимира Будимировича уже созрел новый план. Заранее все обдумав, хитрый юрисконсульт стал оформляться туристом в Гренландию. Не прошло и года, а уже все документы были оформлены. Жена Дарья взяла с мужа страшную клятву, что он выпишет ее с подросшим Мала-хаткой, как только обоснуется во дворце. Конечно, юрисконсульт понимал, что Дарью так просто не выпустят, но был уверен, что с помощью императора и прогрессивной общественности Амбарии он сумеет соединиться со своей семьей и Дарью в конце концов пропишут во дворце.
Едва прибыв в Гренландию и не успев даже полюбоваться на плавающие на горизонте айсберги, Иванов отправился в полицию. Гренландские полицейские по-русски не понимали. Они, правда, знали английский, но не тот английский, который юрисконсульт учил когда-то в институте, а какой-то совсем другой. По этой причине Иванов стал объясняться жестами. Указав пальцем в землю, он приложил руки к сердцу, а затем сложил кукиш и выразительно указал им в сторону России… В общем, полицейские поняли, что он ни за что не вернется домой и хочет остаться на свободном Северо-Западе.
После завершения всех формальностей политэмигрант связался с императором, и тот подтвердил свое приглашение.
Прямой воздушной связи между Гренландией и Амбарией пока не было. Так что сначала Иванов ехал на оленях, потом на попутных собачьих упряжках, затем на пароходе и самолете и, наконец, на верблюде. Путешествие длилось долго и, добравшись все-таки до Амбарии, Будимирыч поспешил в императорский дворец и, как говорится, попал с корабля на бал.
Бал давали по случаю свержения императора Малахаты и провозглашения республики. Сторонников монархии разыскивали по всему городу. Через 15 минут Иванов был схвачен, обвинен как иностранец в шпионаже и приговорен к расстрелу. Его застрелили бы тут же, но, к счастью, у восставших к тому времени уже кончились патроны. У них остались только артиллерийские снаряды и ракеты. Тратить на шпиона ракету пожалели, а вешать его поленились, ибо на главной улице грабили в это время магазины и приверженцы республики боялись опоздать к этому историческому событию. Революционные массы понимали, что в первую очередь следует решать неотложные экономические проблемы. Поэтому они поторопились в центр, а Иванова заперли в полиции. Однако ночью представители левонастроенных уголовников и проституток полицейский участок подожгли, и политэмигранту удалось бежать. Кое-как он добрался до советского посольства. Стеная и колотясь головой о спинку мягкого кресла, он признался, что в состоянии умопомрачения совершил непростительную ошибку и готов ее исправить любой ценой, только бы ему разрешили вернуться туда, где так вольно дышит человек!
Посол сначала велел гнать его к чертовой матери, но затем, будучи человеком справедливым и гуманным, распорядился дать преступнику временное убежище. Правда, сразу же возникла проблема, где его поместить? Тюрьмы в посольстве, к сожалению, не было.
И в то время как посол вел длительные переговоры с Москвой, бывший владелец дворца сидел во дворе в сарае и, вспоминая Дарью и потерянные шурупики, всхлипывая, писал слезные заявления в далекие инстанции.
Но вот переговоры благополучно завершились, раскаявшемуся невозвращенцу разрешили вернуться, блудного сына посадили в самолет и доставили на любимую родину. В компетентных органах он подробнейшим образом поведал свою одиссею и чистосердечно пожелал искупить вину. Ему пообещали пойти навстречу и предоставить такую возможность.
В дальнейшем некий Веймир Бенемирович Рабинович не раз выступал на различных пресс-конференциях по телевидению. со всей откровенностью рассказывая, как он был одурачен сионистской лживой пропагандой и как. попавшись на их удочку, променял свою родину с бесплатной малогабаритной квартирой на так называемую обетованную землю и какие капиталистические ужасы видел он своими глазами в Израиле!
Иванов любил пресс-конференции. Во-первых, его на это время выпускали из тюрьмы, где он отбывал свой срок за измену родине. А во-вторых, после выступлений ему разрешали внеочередные свидания с женой.
А в камере Будимирыч пользовался уважением как человек. оставшийся за кордоном, сладко поживший там и выкраденный оттуда с помощью специальной подводной лодки. Конечно, блудный сын придумал все это сам, но урки любили слушать его рассказы о сладком закордонном житье-бытье. Байки его обрастали все более интересными подробностями. А если заинтригованные слушатели спрашивали, зачем понадобилось его похищать, Будимирыч только таинственно подмигивал, как бы говоря: уж зря выкрадывать не станут, за кем попало подводную лодку не пошлют!
А то, что Иванов по временам куда-то исчезал, делало его еще более загадочным.
И он опять разоблачал на конференциях израильские кошмары и опять получал внеочередные свидания… И вот на одном из таких свиданий Дарья случайно проговорилась, и Иванов узнал окончательно погубившую его новость. Оказалось, что, пока он отсиживался в посольском сарае, в Амбарии произошла реставрация монархии. Вернувшийся к власти Малахата повсюду разыскивал Иванова, дабы вручить ему ключ от дворца и шурупики.
Узнав об этом, юрисконсульт засмеялся, зарыдал, а в мозгу у него что-то щелкнуло и замкнулось. На ближайшей пресс-конференции в присутствии иностранных корреспондентов он рассказал о том, как сладко жил за кордоном и как его умыкнули на подводной лодке.
А когда его доставили в камеру, он покаялся, что был одурачен сионистской пропагандой, и рассказал об ужасах капитализма и выразил свою радость по поводу возвращения на родину.
На этом закатилась звезда телевидения и кончилось тюремное благополучие патриота-невозвращенца. Больше его не приглашали на пресс-конференции, больше его не слушали в камере…
А бедный император все ждал и ждал, когда же наконец объявится Велимир Будимирович Иванов.
А между тем связи Вечногорска с зарубежными странами крепли и расширялись. Не успел еще приехать в Амбарию Будимирыч, еще в страхе ожидал прибытия опер-жрецов Сфиридонов, а уже многие расторопные вечногорцы установили личные дипломатические контакты с далекими экзотическими странами.
Едва в прекрасной Бамбукии взошел на престол Бамбук Третий Сладкий, как в его честь фельетонист газеты «Вечерний Вечногорск» Семен Данилов поспешил назвать своего первенца Бамбуком и тут же послал международную телеграмму с оплаченным ответом. Оплаченный ответ не заставил себя ждать. Он гласил, что признательный король всемилостивейше повелел присвоить Данилову-младшему дворянское звание и с 17 июля сего года считать Данилова-юниора дворянином.
Фельетонист, честно говоря, был разочарован столь мизерной и эфемерной благодарностью короля. К тому же он испугался, не зная, как посмотрят на королевские фокусы в редакции и не попрут ли его, советского журналиста-фельетониста, за связь с сыном-дворянином из газеты. Однако никаких неприятностей не последовало. Отдел кадров не реагировал, редактор, не имея указаний, дружелюбно помалкивал. И, постепенно успокоившись. Данилов стал окольными путями выяснять, считается ли почетное звание дворянина потомственным. Но ответить на этот вопрос толком никто не мог, а послать запрос непосредственно королю фельетонист как-то постеснялся. Он деликатным был, этот человек, и под грубой фельетонийской кожей скрывалось нежное, легко ранимое сердце.
И тут кто-то из близких надоумил Данилова обратиться в посольство.
Бамбукия была такой крохотной и бедной страной, что посольство ее помещалось не в тихом уютном особняке, не в многоэтажном доме — нет, посольство Великого Королевства занимало всего две комнаты в коммунальной малонаселенной квартире. В одной комнате была канцелярия (офис), во второй — жил посол, который по совместительству за полставки служил в своем посольстве шофером, а еще за полставки сотрудничал в местных компетентных органах, куда регулярно писал на самого себя подробные доносы.
Вежливый, равнодушный посол объяснил Данилову, что по законам Бамбукии пожалованное королем дворянское звание к потомкам не переходит, но зато имеет обратную силу и распространяется на предков, то есть на отца, деда, прадеда и так далее до седьмого колена. После этого дипломат угостил журналиста чаем с мятными пряниками и, поговорив о погоде в Бамбукии, вежливо проводил его до дверей.
От посла Данилов уходил в странном состоянии. Что же получалось? Получалось, что и сам он, член Союза советских журналистов, и отец его, некогда популярный холодный сапожник, и дед, знаменитый городской золотарь, и прадед, прославленный конокрад губернского масштаба. все они теперь были дворянами. Пусть не российскими, а бамбукскими — все равно: дворянин он везде дворянин. А то, что не местный, а иноземный, так в этом есть даже что-то усиливающее эту самую дворянскую голубизну. Вон как в России раньше котировались французские дворяне — будь здоров!
С незнакомым интересом стал прислушиваться к себе Данилов и услышал, как в жилах его плещется чистопородная дворянская кровь, а в железах внутренней секреции играют древние аристократические гены и хромосомы.
Впервые в жизни Данилов стал интересоваться своей генеалогией и помимо сапожника, золотаря и конокрада нашел среди своих предков со стороны матери барского кучера Севастьяна, который теоретически вполне мог быть незаконным сыном своего барина, который гипотетически вполне мог соблазнить дворовую девку Пелагею. Барином же был известный предводитель дворянства Данилов-Задунайский. Так что в жилах Семена Данилова действительно могла плескаться голубая дворянская кровь, несколько, правда, разбавленная кровью приказчиков, половых, конюхов и прочих лиц не совсем аристократического происхождения…
Не прошло и недели, а вечногорский газетчик уже привык к мысли о том, что он бамбукский дворянин и происходит из древнего аристократического рода. Мысленно он уже называл себя не Даниловым, а Д аниловым. Долгими зимними вечерами он набрасывал эскизы своего фамильного герба, напоминавшего помесь значка ГТО со знаком Отличника боевой и политической подготовки. Затем он старательно выпиливал лобзиком из фанеры этот замысловатый герб и, когда кропотливая работа наконец была закончена, в Бамбукии свершилась революция, и первым ее декретом были упразднены дворянские звания и привилегии.
Случившееся больно ударило по интересам Д’Анилова, и он объявил себя монархистом. То есть, разумеется, он никому об этом, кроме жены, не объявлял, но в душе твердо верил, что отныне он убежденный сторонник монархии.
Впервые в жизни у него появились хоть какие-то убеждения. И он проникся к себе уважением — т. е. опять-таки впервые в жизни изведал незнакомое ему чувство, о котором только читал в книгах да писал в своих фельетонах.
Вскоре убежденному приверженцу монархии удалось раздобыть полустертый медальон с изображением генерала Скобелева. Принимая героя Плевны не то за Николая Первого, не то за Александра Второго, Данилов приделал к медальону цепочку и стал его носить на своей волосатой груди под теплой нижней рубахой. Совершив этот вызывающе смелый, граничивший с отчаянным безрассудством поступок, журналист проникся еще большим уважением к своей свободомыслящей личности.
Причем внешне в жизни газетчика ничего не изменилось, и он по-прежнему писал фельетоны, в которых бесстрашно бичевал тружеников прилавка, разоблачал сантехников и клеймил капиталистов — в действительности все это делал не прежний Данилов, а новый. Новый презирал и свои фельетоны, и редактора, и газету, и тех, кто читал его фельетоны. Новый Д'Анилов твердо знал, что при монархии и сантехники вкалывали бы как следует, и труженики прилавка бы трудились, и он сам не мучился бы над фельетонами, а был бы главным редактором газеты «Вечерний Монархист».
Империалистам же теперь от фельетониста доставалось пуще прежнего. Во-первых, он как настоящий дворянин не уважал всяких Дюпонов, Рокфеллеров и прочих выскочек-буржуа. А во-вторых, он не мог простить империалистам то, что они проспали революцию в Бамбукии. Есть у них в конце концов ЦРУ или нет?! Так куда же оно, черт возьми, смотрит?! Вот она, их хваленая демократия! Взяточничество, коррупция! Нет, монархия, только монархия! И не какая-нибудь там просвещенная, ограниченная… Только абсолютная монархия может спасти мир!
Таковы были на текущий момент политические убеждения Данилова. И когда на газетном профсоюзном собрании кто-то предложил избрать фельетониста в местком, он сам отвел свою кандидатуру.
— Я не могу быть членом месткома, — побледнев, твердо сказал он.
— Почему? — закричали присутствующие.
— У меня есть причины…
— Какие? Какие такие причины? — не унималось собрание.
— Я… я, видите ли. монархист, — еще более побледнев, признался газетчик.
— Смешно! Это не причина для самоотвода, — сказал председатель.
— Бросьте валять дурака!
Так в месткоме профсоюза работников печати появился первый монархист.
…А между тем в компетентные органы поступил очередной рапорт бамбукского посла. После свержения короля посол в Бамбукию возвращаться не захотел и попросил убежища в своей коммунальной квартире. А так как новое революционное правительство в Бамбукии затеяло сразу же какие-то темные махинации с империалистами и начало разнузданную антисоветскую кампанию, Москва стала на сторону свергнутого короля и оставила королевского посла в столице. Дипломатической работы у посла, естественно, не было никакой, посольской зарплаты он не получал, и единственными кормильцами его стали теперь компетентные органы. Поэтому донесения бывшего посла становились все более пространными и велеречивыми. С утра до вечера посол на машинке кропотливо отстукивал свои послания. Он был трудолюбив, как дятел, ибо ему, как дятлу, хотелось есть.
Многословные и малоинтересные сочинения посла читать ленились и разве что иногда бегло просматривали и подшивали в толстую картонную папку.
И вот из очередного донесения стало известно, что некий Данилов интересовался правами бамбукских дворян. А так как любой интерес к любым правам всегда подозрителен, а все подозрительное находится в компетенции компетентных органов, Данилова вызвали.
Разговаривал с ним майор Зубатых. С ходу беря быка за рога, майор спросил, почему Данилов не указывал в анкетах своего дворянского происхождения? Фельетонист попытался объяснить, что тогда, когда он заполнял анкеты, он еще не был дворянином. Но этот довод майора не убедил.
— Нам известно, что ваш отец был дворянином, не так ли? — спросил Зубатых.
— Что вы! Он был холодным сапожником на углу Первомайской и Восьмимартовской.
— Одно другого не исключает! Значит, отец ваш дворянин, стало быть, вы тоже дворянин. Так ведь получается? Зачем же вы пытались скрыть этот факт? Будь вы на моем месте, вам не показалось бы это странным?
Данилов начал с самого начала рассказывать об отношениях о королем Бамбукии. Майор слушал не перебивая, но и без интереса, вращая в пальцах блестящую шариковую ручку. Данилов почему-то не мог оторвать глаз от крутящейся ручки. Это мешало ему сосредоточиться. И чем дальше он рассказывал, тем более неубедительной казалась ему его история. Наконец он умолк.
— Ну, хорошо, — проговорил Зубатых. — Допустим, — он подчеркнул это слово. — Допустим, ваша версия соответствует действительности. — Майор помолчал и вдруг пристально поглядел в глаза фельетониста. — Вы монархист?
«Вот оно! — подумал Данилов. — Вот оно самое». Ему очень хотелось выкрутиться и соврать. Но святая убежденность в правоте своего мировоззрения не позволила ему покривить душой, и он, как ему показалось, с непоколебимой твердостью, а на самом деле смущенно, заикаясь и ерзая на стуле, промямлил:
— Ну, вообще-то я, можно сказать, монархист, но я не диссидент какой-нибудь… Я всей душой предан партии, правительству и лично…
— Вот именно это вам и предстоит доказать! — строго оказал Зубатых. — Кто еще из ваших знакомых монархист?
— Не знаю, честное слово, не знаю. — торопливо залепетал труженик пера.
— А если подумать? — майор снова стал крутить в пальцах шариковую ручку. — Да вы не бойтесь, мы ничего против монархистов не имеем. Так кто же еще разделяет ваши взгляды?
— Видите ли, я монархист, так сказать, в глубине души и никогда ни с кем своими взглядами не делился… Так что я не знаю, кто их разделяет, а кто нет.
— Ну, как же так? — ухмыльнулся майор. — Нам известно, что вы на собрании прямо говорили, что вы монархист. И как же отнеслось к этому собрание?
— Да просто никто мне не поверил…
— Но кто-нибудь что-нибудь по этому поводу говорил? — продолжал гнуть свою линию Зубатых. — Почему вы все время что-то утаиваете, чего-то недоговариваете? Что, например, сказал председатель собрания?
Данилов задумался и вспомнил:
— Он сказал, что то, что я монархист, не причина для самоотвода…
— Вот видите, значит, председатель не осуждает ваши монархические взгляды. Так ведь получается?
— Так, — ответил фельетонист.
— Следовательно, он их разделяет. А как называется тот, кто разделяет монархические убеждения? Ну? Мо-на… Ну?
— Монархист, — угадал труженик идеологического фронта. Майор опять улыбнулся:
— Вот видите, значит, вы сами убедились, что у вас в редакции есть еще монархисты… Как, кстати, фамилия председателя?
— Тимошкин Алексей Иванович…
— Верно. Ну а если монархисты есть даже в редакции газеты, в нашей, так сказать, идеологической цитадели, то уж в других учреждениях, сами понимаете! — и майор снова широко заулыбался, так, будто рад был сообщить собеседнику это приятное известие.
Данилов тоже, как бы радуясь приятной новости, изобразил на лице улыбку, но тут майор внезапно посерьезнел и, пристукнув по столу шариковой ручкой, тоном приказа сказал:
— Теперь вы, товарищ Данилов, будете совершенно откровенно делиться мыслями со своими сослуживцами и выявлять среди них своих единомышленников и тех, кто разделяет ваши монархические взгляды. Было бы хорошо, если бы вам удалось сколотить небольшую, но хорошо законспирированную группу верных идеям монархии товарищей. В своей деятельности опирайтесь на нашу замечательную молодежь… Родине нужны преданные партии и правительству идейно подкованные монархисты…
— Я понимаю, — услужливо кивал идейно подкованный дворянин. — Я понимаю. — Нов действительности он ничего не понимал, кроме того, что происходит что-то нереальное.
— Разумеется, имена членов вашей подпольной организации вы будете сообщать лично мне. — сказал, прощаясь, Зубатых.
— Я понимаю, я понимаю…
— И не забудьте указать Тимошкина Алексея Ивановича. Засветил он себя, ох, засветил! — и Зубатых крепко пожал руку монархисту Данилову.
А братание вечногорцев с главами заморских держав продолжалось. Расширялись и крепли государственные связи вечногорских аборигенов с шейхами, шахиншахами и вождями свободолюбивых племен и слаборазвитых кланов. Компетентные органы до поры до времени не мешали возникновению подобных связей и даже поощряли их, потому что в непредвиденных дипломатических схватках родственные связи могли оказаться прочней и надежней межгосударственных.
Теперь граждане Вечногорска с не лишенным прагматических целей интересом следили за сменой зарубежных правительств, переворотами и кровавыми действиями хунт, а также за здоровьем многочисленных монархов, среди которых особым вниманием пользовались дряхлые старики и их молодые наследники.
Деторождаемость в городе увеличилась на пятьсот процентов. Произошел демографический взрыв, и предприимчивые вечногорцы старались использовать его в мирных, хоть и корыстных, целях.
Но мало было родить ребенка. Надо было подгадать так. чтобы он родился в самый благоприятный момент, т. е. когда где-нибудь на престол взойдет новый монарх или появится свежеиспеченный глава правительства. А для этого необходимо было основанное на точной информации научное предвидение: где, когда, кто? Атакой информацией во всем городе располагал один-единственный человек. Нет, это был не секретарь горкома, не председатель горсовета и даже не начальник компетентных органов. Этим информированным человеком был скромный пенсионер Абрам Маркович Глузман.
С давних детских лет, еще с «Биржевых ведомостей» Абрам Маркович регулярно читал газеты и интересовался мировыми проблемами. Одни читали про лаун-теннис и футбол, других занимала судебная хроника и уличные происшествия, а часовщик Глузман следил исключительно за международным положением. Не было такой страны, какой бы он не знал, не было такого главы государства, которого он не помнил бы.
Правда, последнее время пенсионера несколько беспокоил все убыстряющийся темп появления новых государств и премьеров. Но, с другой стороны, в этих стремительных переменах, как в остросюжетных романах, была своя прелесть, особенно если ды помните нить сюжета и понимаете, что к чему. А старый часовщик как-то умудрялся хранить в памяти бесконечное число фактов, имен и событий. Он даже помнил, кто такие правые христианские демократы, а кто — левые демократические христиане.
Но вот беда: говорить об этом старику Глузману было абсолютно не с кем. Дети разъехались, жена раз и навсегда сказала, чтоб он не приставал к ней со своими международными глупостями, потому что нормальный человек от этой ненормальной политики может сойти с ума. И Абрам Маркович с этим смирился. Обычные пенсионеры забивали во дворе козла, играли в шахматы, говорили о диабетах и выгуливали собак, а Глузман сидел на балконе и думал, как бы лейбористам получше выкрутиться из очередного валютного кризиса. Кто все-таки умней: теперешний сенатор, Джексон, или бывший, лорд Керзон?
Прежде часовщик обсуждал мировые политические проблемы со своим постоянным оппонентом Епиходовым. Пал Палыч хотя и ошибался, когда утверждал, что христианские демократы левее демократических христиан, и все-таки он был в курсе новейших международных течений, и Абрам Маркович мог говорить с ним на равных. Но года три назад Епиходов, к сожалению, уехал к сыну в Тюмень. и приятные политбеседы закончились. Друзья пробовали переписываться, но сочинять длинные послания о положении в Родезии или перевороте в Сальвадоре было утомительно.
Тогда политпенсионеры стали слать друг другу короткие открытки типа: «Как тебе нравятся Эфиопия? Кто б мог подумать!» или «Вот так Лучезарро Кастракки! Я ж тебе говорил!». Старики прекрасно понимали друг друга, но обмениваться одними междометиями было неинтересно, и вскоре переписка заглохла. Теперь Глузман в печальном и гордом одиночестве следил за сложными международными хитросплетениями. Но никого не интересовали его прогнозы. И только изредка, когда то ли в парке, то ли в красном уголке жэка какой-нибудь пропагандист читал лекцию о международном положении, Абрам Маркович обрушивался на него с лавиной вопросов. Вопросы были специфичными и трудными. Тонкости их не понимали не только слушатели, но и пропагандисты. Слушатели начинали шуметь, лекторы не знали, что отвечать, а пенсионер разочарованно вздыхал и горько удивлялся, как таким необразованным людям доверяют такое серьезное дело, как лекции о международном положении!
Да, никому в Вечногорске не нужны были его уникальные познания… И вдруг он стал самым уважаемым человеком в городе. С ним мечтали познакомиться все супруги, ожидавшие пополнения семьи. Его приглашали на чай дедушки и бабушки предполагаемых внуков. К нему приходили в гости, чтоб перекинуться парой слов о международных делах и выведать, не предвидится ли, по его мнению, где-нибудь дворцового переворотика и в какой точке земного шара можно ожидать появления хоть какого-нибудь заштатного суверенного государства и кто станет во главе этой свободолюбивой державы.
Абрам Маркович был счастлив, что у него появились собеседники. Он часами готов был обсуждать мировые проблемы и самым подробным образом рассматривать шансы всевозможных претендентов, мечтающих занять просторное президентское кресло, мягкий престол или скромный кабинет диктатора. Жена пенсионера Нина Семеновна была рада, что к ее мужу пришло наконец-то настоящее признание. А признание было так велико, что ей стали отпускать продукты не там, где их получают, а точнее сказать — не получают простые смертные, а в подсобке, и Нина Семеновна хоть на старости лет перестала стоять в очередях, в которых она провела большую часть своей жизни. А Глузману звонили теперь из универмага и спрашивали, не нужны ли ему китайские брюки или алжирские подштанники. Да что там, заведующий собеса предложил Глузману горящую путевку в кисловодский желудочный санаторий. И хоть любитель-международник был по своему медицинскому профилю не желудочник, а сердечник — все равно такая забота была приятна.
Так Абрам Маркович стал полноправным членом неофициальной, но существующей в каждом населенном пункте элиты. Той элиты, которую объединяет один-единственный принцип: в нее входят только нужные люди. Одни — потому что могут достать путевки, другие — потому что ведают театральными билетами, третьи — потому что способны обеспечить алжирскими подштанниками или подпиской на Жан-Жака Руссо. И то, что политнадомник попал в их число, означало, что обширные знания Глузмана были оценены по достоинству и приравнены, по меньшей мере, к алжирскому исподнему.
Неожиданно выяснилось, что заявление, которое Глузман нехотя оттащил в райсовет двадцать лет назад, рассмотрели, и чету Глузманов переселили из коммунальной квартиры в отдельную. Неожиданно им также поставили телефон, и Абрам Маркович, проклиная склероз, никак не мог вспомнить, просил ли он кого-нибудь об этом и кого он должен благодарить за такую невероятную услугу. Однажды утром раздался звонок, и вежливый бархатный голос сообщил, что Абрама Марковича беспокоит референт товарища Самоедова. Но пенсионер, мысливший в глобальных международных масштабах, был абсолютным профаном во всем, что касалось самого Вечногорска. Он парил над странами и континентами, и с той высоты, на которой витали мысли пенсионера, заштатный городок был почти незаметен.
Если бы товарищ Самоедов являлся самым незначительным министром в какой-нибудь грейпфрутовой республике, Глузман, конечно, о нем бы знал. Но Николай Трофимович Самоедов был всего лишь самым главным человеком в Вечногорске, и Абрам Маркович о нем как-то не слышал. Он не входил в круг его интересов. Однако Глузман был человеком воспитанным, отнесся к референту доброжелательно, и когда тот сообщил, что товарищ Самоедов хотел бы проведать товарища Глузмана в среду вечером, пенсионер, ни о чем не расспрашивая, сообщил референту, что готов принять товарища Самоедова в любой день, кроме среды. Потому что как раз в среду в районной библиотеке должна быть лекция о положении в Южной Африке, и он хотел бы уточнить с лектором некоторые важные детали.
Референт также был человеком воспитанным, вернее — вышколенным, и не стал настаивать. Договорились, что товарищ Самоедов приедет к товарищу Глузману в четверг в 19.00. Затем референт пожелал старичку доброго здоровьичка, и в трубке послышались короткие гудки.
Когда Нина Семеновна узнала, что к ним приедет товарищ Самоедов, она не поверила. Уж она-то, как всякий нормальный человек, хорошо знала, кто такой Николай Трофимович. В очередях то и дело кричали, что пойдут жаловаться к Самоедову. Поверить-то она не поверила, но на всякий случай начала генеральную уборку и приготовление своего главного фирменного блюда — пирога с маком.
Абрам Маркович, когда жена объяснила ему что к чему, тоже смутился: ему стало неловко, что он, как какой-нибудь оголтелый бюрократ, перенес встречу со среды на четверг. Он уже согласен был не пойти на лекцию и встретиться с Самоедовым в среду, но не знал, как позвонить референту…
В конце концов, немного успокоившись. Глузман, старательно пылесося ковер, стал думать, зачем он мог понадобиться такому большому человеку? Конечно, старик понимал, что Самоедов хочет потолковать с ним о международном положении. Зачем же людям еще нужен Глузман? Но что конкретно может интересовать Самоедова? Ближний Восток? Отношения Сомали с Эфиопией? А что, если он собирается обсудить проблемы Общего рынка? Или кризис в Италии?
Хорошенькое дело! Товарищ Самоедов захочет узнать, чем закончится этот кризис и войдут ли коммунисты в правительство, а Глузман будет сидеть и хлопать ушами… И хотите знать, почему? Потому что он понятия не имеет, что себе думают христианские демократы. Это же не партия, а какая-то гоп-компания: то они объединяются с одними, то с другими, то они с профсоюзами, то не с профсоюзами… Но это же не ответ на вопрос. Раз уж Самоедов приезжает к Глузману, ему нужен точный ответ, потому что неточный он мог бы получить у своего референта. И Глузман решил сосредоточиться на правительственном кризисе в Италии. Машинально он продолжал пылесосить ковер, и неизвестно, сколько это бы продолжалось, но тут в комнате появилась Нина Семеновна.
— Ты соображаешь, что делаешь? — закричала она. — Сколько можно мучить пылесосом этот ковер? Или ты хочешь. чтобы он стал лысым, как ты?!
И Абрам Маркович был переброшен на вытряхивание подстилок. В четверг в 19.00 у дома, где жил пенсионер, остановилась «Чешка». Затем неслышно захлопнулись дверцы, и машина отъехала.
Николай Трофимович, высокий и широкоплечий, с едва намечающейся типично номенклатурной полнотой, оказался человеком простым и вежливым.
— Это вам не какой-нибудь босяк! — говорила о нем потом Нина Семеновна. Он извинился за то, что нарушает заслуженный покой пенсионера, не отказался попить чаю с пирогом, попросил еще кусок пирога и особо отметил замечательные кулинарные способности хозяйки. Во время чаепития разговор шел о градостроительстве, о мерах по дальнейшему озеленению… Абрам Маркович все ждал, когда же гость заговорит о международных делах, но Самоедов не торопился. После чая он внимательно осмотрел комнату, сказал, что с удовольствием прогуляется, и спросил, не составит ли ему компанию Абрам Маркович.
— Совсем, понимаете, разучился ходить пешком, — проговорил Самоедов, когда они вышли из дому. — Все, понимаете, заседания, совещания…
— Пешком ходить очень полезно, — вежливо откликнулся Глузман. — Воздух, кислород и вообще…
— А у меня к вам, Абрам Маркович, очень серьезное дело. — сказал, озираясь, Николай Трофимович. Они вышли на пустынную набережную имени Беломорканала и направились вдоль реки Хлюпки. — Серьезное и в то же время деликатное…
— Слушаю вас…
— Но сначала я хочу попросить, чтобы разговор остался между нами. Можете вы мне это пообещать?
— Товарищ Самоедов, — сказал Глузман, поднимая с земли камешек. — Видите, я бросаю этот камень в речку, — пенсионер размахнулся, и камешек, булькнув, ушел в воду. — Так вот скорее этот камень выплывет обратно, чем я нарушу обещание.
— Я вам верю, — торжественно проговорил Николай Трофимович. — То. что я вам расскажу, касается не меня, а моего близкого друга. Он живет в другом городе и занимает там примерно такой же пост, как я в Вечногорске, понимаете? — Самоедов пристально поглядел на Глузмана.
Глузман медленно кивнул.
— У моего коллеги должен появиться ребенок. Но вы же знаете женщин с их женскими причудами… Так вот жена моего друга понаслышалась о связях наших горожан с заграницей и настаивает, чтобы крестным ее ребенка тоже сделали какого-нибудь иностранного политического деятеля. Муж объясняет ей, что он и рад бы, но ему при его должности никак нельзя. А она ни в какую! «Что ж, — говорит она. — получается, что наш ребенок хуже других! Лучше бы, раз на то пошло, я бы аборт сделала!» Представляете, она на седьмом месяце, ей нельзя волноваться, а она каждый день устраивает скандалы! Друг, чтобы успокоить ее, пообещал посоветоваться с вышестоящими организациями. а те сказали, что, если он выдвинет подходящую кандидатуру, его просьбу в порядке исключения уважат. Он спрашивает, не могут ли они подобрать для него кандидатуру по своему вкусу, им все-таки видней, а они говорят: пусть выбирает сам и притом под собственную ответственность! Вы представляете мое положение?!
— Разумеется! — кивнул Глузман. делая вид, будто не заметил оговорки.
— Но ведь никто в нашем городе, кроме вас, не может ответить, есть ли в мире подходящие кандидатуры и если есть, то кто именно?
— Другими словами, вы хотите переложить ответственность за выбор кандидатуры на меня?
— Ну что вы, Абрам Маркович! Зачем вы так ставите вопрос?
— Тогда давайте подумаем вместе. Во-первых, каким требованиям должен отвечать этот гипотетический кандидат в родственники?
— Ну, прежде всего он, разумеется, должен быть другом нашей страны…
— Ясно. Еще?
— Во-вторых, он обязательно должен быть прогрессивным деятелем.
— Ну, это, я извиняюсь, одно и то же. Не все прогрессивные деятели наши друзья, но все наши друзья — прогрессивные. Как говорится, скажи мне, кто наш друг, и я скажу тебе, что он прогрессивный! — Самоедов вежливо улыбнулся, показывая, что он ценит юмор.
— Откровенно говоря. Николай Трофимович, я не понимаю. зачем вам понадобился мой совет? Пусть этот ваш приятель даст своему ребенку имя любого политического деятеля — друга нашей страны, и все! Их, слава богу, чтоб они были здоровы, как собак нерезаных…
— Э нет, Абрам Маркович, вы упрощаете! Вы недопонимаете сложности ситуации. Сегодня этот деятель наш друг, и все в порядке. А завтра этот друг переходит в лагерь реакционеров, противников разрядки, и я оказываюсь в родственных отношениях с нашим врагом! То есть не я, а мой приятель… Вот ведь в чем опасность. И я хочу, чтоб вы мне порекомендовали такого деятеля, который не подведет. Понимаете?
— Понимаю. Вам нужна надежная дружба со знаком качества и бессрочной гарантией… — Глузман задумался. — Товарищ Самоедов, вы, извиняюсь, хотите услышать то, что я думаю, или то, что вы думаете? Я боюсь, что наши мнения не совсем идентичны.
— Конечно, я хочу знать, что именно вы думаете по этому вопросу. Для этого я к вам и приехал.
— И вы не обидитесь?
— Разумеется! — без колебаний пообещал Самоедов.
— Видите ли, Николай Трофимович, сколько бы наших друзей мы ни перебирали, никакой гарантии я как порядочный человек вам дать не могу. Наоборот, я вам могу гарантировать ненадежность дружбы. И хотите знать, почему?
— Любопытно…
— Потому что дружба с нами никогда не переходит в любовь. И только по одной причине. Мы обожаем с нашими друзьями обниматься.
— Обниматься?
— Да, именно обниматься! И чем сильнее дружба, тем крепче наши объятия. И, в конце концов, объятия становятся такими, что у наших друзей начинают трещать кости! Они пытаются хоть чуть-чуть разжать наши дружеские объятия, а мы прижимаем их к сердцу еще сильней. Я не собираюсь учить вас физике, Николай Трофимович, но действие, представьте себе, равно противодействию. И чем крепче мы их прижимаем, тем сильнее они хотят освободиться. Но чем больше рвутся они из наших объятий, тем крепче мы их прижимаем. И что отсюда следует? Отсюда следует, что чем больше мы с кем-нибудь дружим, тем больше шансов, что завтра этот друг станет нашим закадычным недругом… Я старый опытный часовщик — и что же? Я скорее дам гарантию на те часы, которые почему-то выпускает наш паровозостроительный завод, чем поручусь за наших зарубежных друзей. Я, конечно, не говорю про страны Варшавского пакта. Но вы знаете такого человека, который хотел бы с этими странами породниться?
Самоедов на этот риторический вопрос не ответил. Он сказал:
— Вы мрачно смотрите на вещи. Вы пессимист.
— Что вы, Николай Трофимович! — не согласился пенсионер. — Я самый настоящий оптимист. Иначе как бы я мог столько лет читать газеты и не умереть от инфаркта?
— Но неужели во всем мире нет такого прогрессивного деятеля, на которого можно положиться?
— Почему нет? Патрис Лумумба, Че Гевара, Мартин Лютер Кинг… С каждым днем их все больше. Они прогрессивные, они друзья, на них можно положиться. Они таки не перейдут в другой лагерь. Но… — Абрам Маркович пожал плечами и. задумавшись, прищурился. — Но кто знает, — сказал он после долгой паузы, — мы же сами можем перейти. И тогда все равно мы окажемся даже с ними в разных лагерях. Нет. Николай Трофимович, я, конечно, извиняюсь, но при современном международном положении я лично ни за что не ручаюсь!
Самоедов развел руками — мол, ну что ж поделаешь! — выдавил вежливую улыбку и еще раз напомнил о секретности разговора.
Тут же откуда ни возьмись рядом возникла «Чайка». Глузман не заметил, чтобы Самоедов подавал какие-нибудь знаки водителю. И как водитель догадался, что разговор окончен и нужно подъехать именно в эту минуту — было совершенно непонятно. Возможно, между шофером и его хозяином существовала телепатическая связь. Николай Трофимович вежливо предложил подвезти пенсионера, но тот отказался, и самый главный человек в городе раскланялся и уехал. А международник-надомник пошел, раздумывая о превратностях мировой политики, домой.
— Ну, о чем этот Самоедов говорил с тобой? — с нетерпением спросила Нина Семеновна.
— О разрядке международных отношений, — кратко ответил Глузман.
— И что ты ему сказал?
— Пообещал разрядить…
Спал залитый лунным сиянием Вечногорск. Спали старожилы. Спали невинные несмышленые тезки несмышленых правителей.
Спал, широко разбросавшись в своей иностранной двуспальной машине, отец Лучезарро Футикова.
Спал в камере предварительного заключения спрятавшийся от спецжрецов сантехник. Спал Глузман и видел во сне заседание английского теневого кабинета.
Спал тот самый Семен Семеныч, у которого в роду все мужчины были Семен Семенычами, и снилось ему, будто родилась у него тройня и. нарушив фамильные традиции, дал он всем трем мальчикам имена трех арабских шейхов. И скинулись три шейха и подарили Семен Семенычу нефтяную скважину вместе с вышкой. Что делать с этой скважиной, Семен Семеныч еще не знал, но даже во сне он не забывал о нефтяном кризисе и. боясь продешевить, пытался вспомнить, почем теперь нефть на мировом рынке и с какими странами выгодней всего вести торговлю.
Вначале ему приснилось, что он, дурак, торгует с СЭВом. От страха Семен Семеныч застонал, перевернулся на другой бок, установил торговые отношения с Западом и, успокоившись, захрапел…
Спал Вечногорск. Спала и персональная пенсионерка Вера Павловна, и снились Вере Павловне цветные идейно выдержанные сны…
…Вера Павловна шла по улицам какого-то города. Ее сопровождал предупредительно вежливый человек в сером. Город был одновременно и чужим, и хорошо знакомым. Она знала, что идет по бывшей Никитской, ныне Сусловке, что сейчас покажется кинотеатр «Динамо», потом аптека, затем «Гастроном». Слева должен быть особняк, украшенный лепными завитушками и балконом, который поддерживают атланты.
Нижний этаж этого дома занимала контора «Вечвторсырье». Вера Павловна проходила по улицам родного города и удивлялась. Несмотря на то что был день, над каждым зданием переливались яркие световые рекламы.
«Курите только сигареты КЕМЕЛ!»
«Добро пожаловать НА ЯМАЙКУ!»
«Останавливайтесь только в гостинице КОНТИНЕНТАЛЬ!»
«ГОНОЛУЛУ — вот место, где вы можете провести отпуск!»
«ЯХТА ОЛИМПИЯ — лучшее из того, что вы можете подарить жене!»
И даже на том балконе, который покоился на могучих плечах атлантов, был установлен светящийся транспарант. На нем ритмично возникали и гасли слова «Накопил и РОЛС-РОЙС купил!», а также время от времени возникала бегущая по серому шоссе элегантная машина. Получалось, что атланты держат на плечах не балкон, а рекламу, и это придавало рекламе еще большую достоверность и солидность.
— У нас теперь продаются «Роллс-ройсы?» — удивилась Вера Павловна. — И я действительно могу поехать на Ямайку?
Человек в сером тоже в свою очередь посмотрел на Веру Павловну.
— Странно, разве вы не знаете, что Вечногорск заключил с Америкой договор о культурном обмене рекламами? Они торгуют нашими товарами, а мы рекламируем их товары.
— И у нас продаются американские товары?
— Ну что вы! У нас только рекламируются.
— Зачем?
— Как зачем? Мы же подписали договор. А их хваленые товары нам ни к чему! У нас еще вчера объявили, что наступил полный расцвет.
Только теперь Вера Павловна заметила, что на всех домах полощутся праздничные флаги, а на заставленных запыленными муляжами витринах красуются лозунги:
«Да здравствует полный расцвет!»,
«Слава полному расцвету!»,
«Пусть живет и крепнет в веках полный расцвет!» и «Встретим полный расцвет новыми трудовыми успехами!».
— Неужели все ж таки наступил?! — обрадовалась Вера Павловна.
— Представьте себе! — подтвердил человек в сером. — И к тому же, представьте себе, на две недели раньше запланированного срока!
Вера Павловна остановилась. Сердце билось радостно и учащенно… О Господи, тот самый расцвет, во имя которого пришлось столько пережить! Тот самый расцвет, о котором мечтали лучшие умы человечества, тот самый расцвет, в неизбежном приходе которого сомневались пессимисты, нытики, скептики и маловеры — он наступил! Это ли не служит ярким свидетельством, это ли не является убедительным доказательством того, что жизнь все-таки прожита недаром, и Воркута не зря, и Магадан не напрасно!
— И каким образом? Как же этого удалось добиться? И в такие сжатые сроки! — не переставала изумляться Вера Павловна.
— О, это благодаря дальновидной политике и мудрому руководству лично товарища Сама! — объяснил серый. — Чем, по-вашему, в первую очередь характеризуется полный расцвет?
— Разумеется, полным удовлетворением разумных потребностей.
— Совершенно верно. И для этого существовало несколько путей. Так. например, был предложен самый простой путь: приказать считать с такого-то числа все потребности удовлетворенными. Но товарищ Сам не согласился. «Это попахивает волюнтаризмом, — сказал товарищ Сам. — Мы пойдем другим путем!» Другой же путь заключался в следующем. Согласно историческим указаниям товарища Сама основное внимание следовало уделять не борьбе за удовлетворение потребностей, а воспитанию граждан. Так, благодаря правильному воспитанию, рост сознательности граждан должен был опережать рост потребностей. И в итоге сознательность должна была достичь такого уровня, когда каждый сознательный гражданин поймет, что иметь потребности некрасиво. И основной потребностью станет полный отказ от каких бы то ни было потребностей, и постепенно потребности исчезнут. А раз потребности исчезнут, значит, не надо их удовлетворять. А раз их не надо удовлетворять, значит, они полностью удовлетворены. А полное удовлетворение потребностей, как вы сами оказали, означает полный расцвет!
Вера Павловна была поражена гениальной простотой решения столь сложной задачи… Однако тут же она заметила. что к магазинам тянутся длинные очереди, и вопросительно посмотрела на своего попутчика.
— Видите ли, — спокойно объяснил серый, — я ж говорил, что расцвет наступил за две недели до положенного срока… Поэтому произошла неувязочка, и потребности еще не успели окончательно исчезнуть. И когда по случаю праздника в магазины выбросили говяжью колбасу из свинины и колготки, отдельные граждане бросились делать запасы, и образовались очереди. Опять-таки можно было отдать приказ и очереди разогнать. Но любящий свой народ и знающий его мечты и чаяния товарищ Сам был исключительно против. «Это попахивает антидемократичностью, — сказал он. — Мы пойдем другим путем!»
И Вера Павловна увидела, как согласно мудрому решению товарища Сама стоящим в очереди раздали флаги, красочные транспаранты и кумачовые полотнища с соответствующими моменту радостными лозунгами. Благодаря этому очереди сразу же превратились в праздничные шествия. Каждой очереди был придан бравый духовой оркестр. Сверкали на солнце надраенные трубы, звучали бодрые марши, развевались стяги, и ликующие граждане отгоняли древками знамен тех, кто пытался пролезть без очереди!
Временами мажорные марши сменялись минорными вальсами, и тогда очереди, разбившись на пары, танцевали. не выпуская из рук праздничных украшений, и вместе с парами кружились транспаранты и бесчисленные портреты Сама, который с доброй отцовской улыбкой смотрел на благодарные очереди…
Многое изменилось за эти годы в мире. Борец за свободу и независимость Ломалии адмирал Кастракки стал за это время адмиралиссимусом, но продолжал перегонять Америку. В Ломалии уже имелось более двухсот самолетов, триста танков и двести пятьдесят бронетранспортеров. Для очередного исторического скачка у Кастракки не было только запчастей. И адмиралиссимус отправился за запчастями в Москву.
Разумеется, о визите высокого гостя было договорено заранее. К приезду его разработали программу переговоров на высшем уровне. В перерыве между переговорами высокого гостя должны были развлекать, и развлечения также были организованы по высшему классу. Так, например, Кастракки намеревался совершить путешествие в Сочи и Ленинград. И вот как раз по дороге из Сочи в Ленинград чадолюбивый адмиралиссимус собирался навестить своего тезку Лучезарро Футикова в Вечногорске, который находился аккурат посредине между двумя вышеназванными географическими точками.
Вечногорское начальство всполошилось. Шутка ли! Ни разу в истории нога какого-либо адмиралиссимуса не ступала на асфальт древнего города. Ни один зарубежный деятель не посещал этот забытый борцами за свободу и независимость город.
Счастливчика Футикова переселили на время визита Кастракки в отдельную четырехкомнатную квартиру, предварительно выселив из нее секретаря райкома. И секретарь пошел на эту временную жертву, сознавая, что представитель недостаточно развитой страны должен видеть, в каких условиях живут простые советские люди. В новую резиденцию Футикова завезли югославский кабинет. арабскую спальню, румынский столовый гарнитур и финскую кухню. В югославском кабинете установили японский цветной телевизор, немецкую стереосистему. В румынском серванте разместили английские сервизы, а в финском баре установили бутылки с французским коньяком, шотландским виски, американским тоником и новороссийской пепси-колой. Все это запретили трогать до приезда Кастракки. Паркет сиял, мебель сверкала, а семья Футиковых, чтобы случайно чего-нибудь не запачкать и не поцарапать, ютилась пока что у себя в квартире, а у дверей новой квартиры на всякий случай дежурил милиционер. которому было велено никого не пускать и бдить.
По случаю срочной уборки города среда была объявлена комсомольским субботником, а в субботу устроили дополнительно профсоюзный воскресник. Погода стояла холодная. пронзительный ветер разбрасывал кучи собранного мусора, моросил дождь, участники суббото-воскресника спасались от простуды, и в магазинах шла бойкая торговля местным портвейном. Вино это, как известно, делалось из разбавленных чернил с небольшой примесью керосина и отличалось редким букетом. У ценителей оно называлось шерибрендиевкой. На прилавках оно ввиду дешевизны не застаивалось, и теперь ради комсомольско-профсоюзного мероприятия его выбросили в неограниченном количестве, и за два дня богатыри-вечногорцы осушили годовую норму этого живительного напитка.
Но так как бутылки из-под шерибрендиевки никакими известными науке способами не отмывались, то в магазины их обратно не принимали. Пустая посуда валялась по всем улицам, город благоухал шерибрендиевкой, и, когда солнце выглядывало из-за туч, бутылки начинали сверкать предательским блеском. И после воскресника во вторник объявили еще один субботник, чтобы вывезти стеклотару за пределы города.
И вот настал день великого посещения. Футиковых пустили наконец в квартиру, и теперь они в срочном порядке осваивали ее, чтоб хоть примерно знать, где что, и чувствовать себя как дома.
За четверть часа до прихода поезда все городское начальство во главе с Самоедовым прибыло на вокзал. Все, в том числе и старший плановик Футиков, были в черных костюмах, белых рубашках и серых галстуках. Взволнованная Аделаида держала за руку подросшего ребенка и страшно боялась, как бы Кастракки не разглядел, что ребенок, которого он увидит, вовсе не Лучезарро. Да, да, случилось нечто непредвиденное, как раз накануне приезда Кастракки мальчик вдруг простудился, стал кашлять, сморкаться. И учитывая, что адмиралиссимус пожелает обнять своего тезку и даже поцеловать его, и боясь, что тезка может заразить адмиралиссимуса гриппом, городское начальство решило на всякий случай ребенка временно подменить.
Ровно в 12.37 поезд остановился на первом пути. Сверкая ослепительной улыбкой и орденами, Кастракки показался в дверях вагона, и сводный духовой оркестр грянул «Ча-ча-ча». Проинструктированные, как вести себя во время исполнения гимна, встречающие покрутили тазобедренными суставами, и, когда гимн смолк, к адмиралиссимусу подошел Самоедов и крепко обнял его, за ним поспешило другое городское начальство и тоже обнимало и тискало борца за свободу. После всех к Кастракки подошли Футиковы. Переводчик что-то сказал адмиралиссимусу.
— О, Лучезарро! — закричал темпераментный Кастракки и поднял ребенка над головой. — О, бамбино!
Испуганный Лжелучезарро испуганно заорал, и адмиралиссимус. расцеловав, опустил его на землю. Потом он потрепал по щеке обалдевшую мамашу, пожал руку Футикову и вслед за Самоедовым двинулся к выходу.
Привокзальная площадь встретила прогрессивного деятеля кумачовыми транспарантами и приветственными криками. Все кричали то, что было написано на транспарантах, а на транспарантах было написано то, что все кричали: «Да здравствует свободная Ломалия!», «Мир — дружба!» и «Добро пожаловать, амиго Кастракки!».
Городское начальство и заморские гости расселись по машинам. Кавалькада тронулась, и на вокзальных ступеньках остались только забытые супруги Футиковы с врио Лучезарро.
Торжественный кортеж медленно двигался по центральным улицам. Вдоль всего маршрута стояли вечногорцы и размахивали флажками. Не избалованные, как столичные жители, высокими зарубежными гостями, они искренне радовались и приятному развлечению, и тому, что видят живьем адмиралиссимуса, и тем более тому, что их с самого утра отпустили для этого с работы. Высокий гость отдавал честь, улыбался, делал ручкой и радовался, что его так бескорыстно любят русские. Сидевший рядом Самоедов тоже улыбался, тоже делал ручкой, но насчет бескорыстной любви иллюзий не испытывал.
Трудящиеся размахивали руками, шапками, транспарантами. Но внезапно на одной стороне улицы показалась никем не заполненная странная пустота. Она тянулась от магазина «Динамо» до кинотеатра «Динамо», метров двести, а за ней снова теснились ликующие горожане.
— Странно, — подумал Николай Трофимович. — Почему здесь никого нет? Какое-нибудь предприятие должно же здесь находиться. — И, сохраняя на лице приветливую улыбку, хозяин города засек эту двухсотметровую прогалину в густой роще красных транспарантов и в дальнейшем не раз еще вспоминал о ней.
Прямо с вокзала высокого гостя привезли в самый большой городской ресторан, где уже красовались щедро накрытые, стоявшие покоем столы. Все расселись, и мэр города Бранденбургский поднялся, держа в одной руке фужер. а в другой многостраничную речь. Увидев, что обе руки заняты и поэтому он не сможет переворачивать страницы, мэр почувствовал легкое замешательство, но затем догадался поставить фужер на стол и, откашлявшись, начал речь.
Вначале он, как водится, сказал, с каким радостным чувством законной гордости и глубокого удовлетворения трудящиеся Вечногорска узнали, что в их город приедет известный всему миру борец за свободу и независимость Ломалии адмиралиссимус Кастракки. Затем он отметил, что создание независимой республики Ломалии открывает перед свободолюбивым ломалийским народом путь к политическому и экономическому развитию, социальной свободе и прогрессу. Освободительная борьба народа Ломалии, продолжал он, встретила решительную поддержку со стороны народов Советского Союза, что является прочной основой советско-ломалийских отношений, достигнутых на основе равенства, взаимной выгоды и невмешательства во внутренние дела друг друга, как того требуют интересы народов обеих стран. Бранденбургский также подчеркнул, что советский народ уверен, что народ Ломалии полон решимости следовать курсом глубоких национально-экономических преобразований, убедительным доказательством и ярким свидетельством чего является братская бескорыстная помощь Советского Союза и политика миролюбивых сил, которая служит надежным гарантом мира и безопасности. Однако, сказал далее предгорсовета, нельзя не отметить, что еще есть влиятельные круги на Западе, происки противников разрядки, нагнетание международной напряженности, вступая на путь прямых угроз и провокаций, изливая потоки лжи и клеветы, пропагандистская шумиха, израильская военщина, сионисты. сионистов, сионистами, обречено на провал, и передать народу Ломалии пожелания дальнейших успехов, прогресса и процветания!
Речь мэра длилась ровно 19 минут. Присутствующие поаплодировали, выпили, закусили. Затем с ответным словом выступил Президент Кастракки.
Будучи, вероятно, малограмотным, он не надеялся, что с ходу сможет прочитать текст по бумажке, и потому, как акын, слагал свою речь экспромтом. В ответном слове адмиралиссимус выразил глубокую благодарность жителям Вечногорска за теплую дружескую встречу и отметил, что создание независимой республики Ломалии открывает перед свободолюбивым народом этой страны путь к политической и экономической независимости, социальной свободе и прогрессу. Освободительная борьба народа Ломалии. продолжал Кастракки. встретила понимание и поддержку со стороны Советского Союза, что является прочной основой всестороннего развития ломалийско-советских отношений на основе равенства, взаимной выгоды и невмешательства в дела друг друга, что служит интересам обеих стран. Братская бескорыстная помощь Советского Союза является ярким свидетельством и убедительным доказательством братской бескорыстной помощи и яркого свидетельства. Советский народ может быть уверен, подчеркнул Президент, что народ Ломалии полон решимости следовать курсом глубоких экономических преобразований. Однако, продолжал Президент, нельзя не отметить, что весьма влиятельные реакционные круги на Западе, противники разрядки напряженности, изливая потоки лжи и клеветы, вступая на путь прямых угроз и провокаций путем пропагандистской шумихи сионисты, сионистами, сионистов, обречено на провал и передать жителям Вечногорска пожелания дальнейших успехов, процветания и прогресса!
Речь Лучезарро Кастракки продолжалась тоже ровно 19 минут и была встречена бурными аплодисментами и возгласами «Браво!» и «Бис!». «Умеет говорить! — восхищались присутствующие. — Трибун! Вот что значит — южный темперамент!»
Опять выпили, закусили, и слово получил Самоедов. Он тоже умел говорить без бумажки, пользуясь гладкими и синтаксически завершенными периодами, в которых подлежащие соседствовали со сказуемыми, а сложносочиненные предложения перемежались сложноподчиненными… А это ведь не так просто. Вечногорцы помнят, как предшественник Самоедова впервые попробовал говорить без бумажки. Он так запутался в первом же сложноподчиненном предложении, что никак не мог из него выбраться. Чем дальше он говорил, тем больше путался во всевозможных «постольку поскольку» и «некоторые из которых». В конце своей трехчасовой речи он был дальше от конца фразы, чем в начале выступления. Так волны прибоя относят неопытного пловца от берега и, чем сильнее он размахивает руками, тем все дальше уплывает от суши. Он уже не следил за смыслом того, что говорил, он только мечтал добраться до первой точки. Однако через три часа он понял, что, захлебываясь, идет ко дну, и сдался. Так и не завершив первой фразы, он закончил историческую речь словами «из чего следует, что от того что потому что» и сошел с трибуны. Честно говоря, никто ничего не заметил бы, но оратор забыл завершить речь традиционным «Да здравствует…», и вот это сразу заметили, и вскоре оратор оказался на пенсии.
Самоедов же был деятелем более современного толка. Он умел говорить просто и содержательно.
Суть выступления Самоедова заключалась в следующем: Николай Трофимович полагал, что создание независимой республики Ломалии открывает перед ее свободолюбивым народом путь к экономической и политической независимости. Далее он справедливо отметил, что интересы обеих стран требуют дальнейшего развития и углубления советско-ломалийских отношений, достигнутых на основе равенства, взаимной выгоды и невмешательства во внутренние дела друг друга. Затем Самоедов заговорил о солидарности, противниках разрядки, реакционных милитаристах, сионистах, сионистами, сионистов и передал наилучшие пожелания народу Ломалии!
Согласно намеченной и утвержденной программе Кастракки должен был еще после банкета посетить Фунтиковых, а уж оттуда отправиться обратно на вокзал к вечернему поезду. Однако программа была нарушена: банкет несколько затянулся. Хваленое русское хлебосольство дало себя знать, и из ресторана прогрессивного деятеля пришлось везти прямо на поезд. В вагон адмиралиссимуса вносили по частям, и. если в дальнейшем он пытался вспомнить далекий Вечногорск, в памяти всплывали только размахивающие флажками толпы и чья-то рука, подливающая в его фужер коньяк. Дальше голова борца за свободу начинала кружиться, к горлу подступала тошнота, и на этом воспоминания о Вечногорске кончались.
Кастракки, разумеется, не помнил, как по дороге на вокзал его снова приветствовали горожане, как он снова делал ручкой и пытался на ходу выйти из машины. Сидевший рядом Самоедов вежливо, но решительно придерживал его, обнимая за талию.
И вот что интересно: когда процессия проезжала мимо кинотеатра «Динамо», гостеприимный хозяин отметил, что от кинотеатра до одноименного магазина, опять неприлично прерывая ряды провожающих, зияет пустота.
— Черт знает что такое! — подумал Самоедов. Весь маршрут высокого гостя был заранее разбит на участки, и каждый участок был заранее закреплен за определенным предприятием. И если какой-то отрезок пустовал, значит, какое-то предприятие не выполнило указания и не прислало своих представителей. Такое самоуправство не то что возмущало, а скорее озадачивало Самоедова. Подобного своеволия в Вечногорске просто не могло быть! И Николай Трофимович сразу же понял: здесь что-то не то…
— Чей участок возле магазина <Динамо» на Суслов-ке? — сердито спросил Николай Трофимович референта, едва лишь удалось спровадить дорогого гостя.
— Сейчас уточним, — сказал референт и, заглянув в специальный список, сказал: — Это участок почтового ящика 19/17.
— Узнайте, почему они не вывели на мероприятие своих людей? Они думают, что если они почтовый ящик, так им законы не писаны? Вызовите ко мне директора. Кто у них парторг?
— Не помню… — задумался референт. — Но я сейчас уточню.
— Соедините меня с ним, — распорядился Самоедов…
И здесь необходимо краткое отступление.
Лет за 15 до описываемых нами событий согласно Постановлению Совета Министров на окраине Вечногорска начали строить номерной завод. Но поскольку этот завод номерной, мы не станем разглашать военной тайны и говорить, какую продукцию ему полагалось выпускать. Да это и не имеет значения. Важно, что во всех документах безымянный завод фигурировал как почтовый ящик 19/17. И еще более важно, что завод этот не то чтобы действительно начали строить, но точно в срок, установленный Советом Министров, доложили, что строительство начало. Ну а раз начали стройку, значит, когда-нибудь ее нужно и закончить. И не просто когда-нибудь, а точно в намеченный срок.
И вот в указанный срок и даже на два дня раньше отрапортовали, что строительство закончено и что завод своевременно приступил к освоению продукции. Освоению опять-таки отводили конкретные сжатые сроки, пути к отступлению не было, и пришлось сообщить, что несуществующий завод выпуск продукции начал. Дефицитная продукция на пять лет вперед была распределена между подрядчиками, и через год подрядчики стали жаловаться, что завод-поставщик не выполняет заказов в срок. Плохая работа завода служила косвенным доказательством того, что завод существует. Ведь как-то же несуществующий завод работает, хоть он и работает пока что недостаточно хорошо?
Постепенно привыкли к тому, что почтовый ящик 19/17 с планом не справляется. Попробовали сменить директора. Тут уж, казалось бы, и обнаружится, что завода нет. Но не успел новый директор доехать до несуществующего завода, как его, директора, в дороге настигла телеграмма, вызывающая его на заседание в министерство. С заседания директор был послан на межведомственное совещание в Киев, откуда все участники совещания поехали перенимать опыт в Йошкар-Олу. Из Йошкар-Олы директора послали в командировку в страны СЭВа. А вернувшись из загранкомандировки, директор узнал, что его опять перевели на другое предприятие. А в почтовый ящик 19/17 вернули прежнего директора. Так тайна почтового ящика и осталась нераскрытой.
Постепенно те немногие отцы города, которые знали, что завода не существует, переехали в другие города, в другие ведомства строить другие заводы или просто ушли на пенсию и засели за мемуары. А вокруг несуществующего завода на средства, отпускаемые для жилищного строительства, выросли несуществующие дома, появились несуществующие магазины с несуществующими товарами и открылись замечательные несуществующие ясли нового типа.
Несуществующие рабочие несуществующего завода по разнарядке сверху выступили инициаторами важного и своевременного почина, имевшего всесоюзный резонанс. Но, поскольку завод был почтовым ящиком, почин неудобно было называть почтовоящиковским. И поэтому почин именовали вечногорским, а людей, подхвативших этот славный почин, — вечногорцами. И когда в город приехал новый хозяин, Николай Трофимович, несуществующий почтовый ящик уже действовал вовсю, беспрекословно выполняя все приказы и распоряжения начальства. И вдруг такая партизанщина — демонстративный невыход на такое ответственное мероприятие!
Самоедов с нетерпением ждал, когда его соединят с виновником безобразного ЧП. Но тут вошел растерянный референт и, бледнея, заявил, что он никак не может найти телефон этого почтового ящика и что никто не знает даже фамилии тамошнего парторга. Просто какое-то наваждение!
Так начала разматываться ниточка, приведшая к раскрытию ужасной тайны, подобной по своим масштабам Уотергейтскому скандалу. И когда правда о почтовом ящике наконец приоткрылась, Самоедов просто-напросто растерялся. Он не мог сообщить в Москву о том, что узнал, и в то же время не мог не сообщить! Пять лет он был самым главным человеком в городе и, следовательно, все эти годы покрывал неслыханное антигосударственное дело! Получалось, что, если бы в Вечногорск не приехал Кастракки, Самоедов так и не знал бы, какое безобразие творится у него под носом. Хорошо будет выглядеть хозяин города в глазах Москвы. Дай бог, чтобы весь этот вечногорский уотергейт окончился импичментом с занесением в личное дело!
А тут еще эти Футиковы! Когда отбыл прогрессивный родственник и их вежливо попросили вернуться к себе домой и оставить квартиру секретаря, они наотрез отказались. Пришлось вызывать милицию. Но Футиковы забаррикадировались и представителей власти не пустили. Более того, Аделаида Футикова вышла на балкон и своим не нуждающимся в электронных усилителях голосом заорала на всю улицу, что, если их не оставят в покое, они объявят голодовку и пошлют об этом телеграмму прямо своему адмиралиссимусу! Столпившиеся под балконом горожане поддержали их дружными криками.
И тогда вконец обнаглевшая Аделаида заявила, что мебель, которую им дали напрокат, они тоже оставляют себе и будут выплачивать ее в рассрочку. Если же учесть зарплату Футикова, то выходило, что окончательный расчет за мебель произойдет где-то в конце следующего века… Вот какие невероятные события вызвал кратковременный визит Кастракки. А тот выбил запчасти и поехал к себе перегонять ничего не подозревающую Америку.
Как поется в старинном философском романсе, «Судьба играет человеком, а человек играет на трубе». Не успел еще Николай Трофимович решить, как ему быть с загадкой почтового ящика 19/17. признаваться или не признаваться, а уж дело решилось само собой. Неожиданно Самоедова вызвали в Москву и предложили поехать послом в Кандалузию. На том языке, на котором разговаривали в тех сферах, где вращался Николай Трофимович, предложили означало — приказали. Так что согласия его никто не спрашивал, ибо оно подразумевалось в самом емком слове «предложили». И в глубине души Самоедов такому назначению обрадовался. Что бы его ни ожидало в этой неизвестной Кандалузии, а расхлебывать историю с почтовым ящиком теперь так или иначе придется другому.
На сдачу дел и сборы Самоедову дали две недели, и, естественно. любопытство заставило Николая Трофимовича вторично встретиться с пенсионером-международником Глузманом. Кто же еще мог снабдить посла информацией о той стране, куда его посылали. Точные инструкции он. разумеется, получит в Москве. А вот насчет точной информации — нет, тут Самоедов больше доверял Глузману.
Абрам Маркович не удивился, когда снова позвонил безымянный помощник и сказал, что его шеф опять хотел бы встретиться с уважаемым Абрамом Марковичем. Честно говоря. Глузман даже ждал этого звонка…
И все повторилось. Был небольшой переполох со стороны Нины Семеновны, была «Чайка» у подъезда, был чай с традиционным пирогом… Но теперь Глузман знал, что Самоедов заговорит о деле только тогда, когда они выйдут погулять по набережной и останутся вдвоем.
— Абрам Маркович, — сказал Самоедов, когда они оказались на пустынной Беломорской набережной. — я хочу открыть вам один секрет. Меня перебрасывают на работу за границу, но я прошу вас пока об этом никому не говорить…
— Николай Трофимович, мне абсолютно незачем кому-нибудь что-нибудь говорить: весь город и так про вас все знает.
— О чем знает? — удивился Самоедов.
— О том, что вы едете, если я не ошибаюсь, в Кандалузию. И, между прочим, не кем-нибудь, а послом.
— Ну ты скажи! — воскликнул пораженный Самоедов. — И откуда все всё узнают?
— Я сам часто думаю: откуда у нас все всё знают, когда никому ничего не известно?! И, наоборот, почему иногда никто не знает то, что известно каждому? Это очень непростой вопрос!
— Ну, уж если вам известно, куда я еду, тогда скажите, что вы знаете об этой стране? — спросил посол. — У меня, честно говоря, не было времени познакомиться, что там да как…
— Что там да как? — задумчиво повторил Абрам Маркович. — Я, конечно, не Большая Советская Энциклопедия, но если бы вы даже заглянули в эту энциклопедию, вы бы о Кандалузии ничего не узнали, потому что, когда издавался том на букву «К», этой страны еще не было.
— А что же там было?
— Был небольшой архипелаг Святого Пафнутия. Архипелаг считался мексиканским. Потом националисты-сепаратисты потребовали отделения архипелага от Мексики и создания независимого государства. Началась борьба. Никто. об этой борьбе не знал, хоть газета «Вечерний Вечногорск» не раз выступала в поддержку сепаратистов. Например, я помню, как в поддержку независимости островов Святого Пафнутия выступил токарь завода 19/17 Колупаев. как токаря поддержал пекарь Армавиров, а с тем и с другим согласился пенсионер Зельдин. Но ничего не помогло! И как вы думаете, что сделали националисты-сепаратисты? Успокоились? Как бы не так! Они захватили мексиканский самолет с заложниками и сказали, что, если им сейчас же не предоставят независимости, они камня на камне не оставят ни от заложников, ни от самолета! Никто не захотел связываться с этими бандитами, и на островах Святого Пафнутия появилась независимая Кандалузия.
— Каждый народ вправе бороться за свою свободу и независимость! — четко сказал Николай Трофимович.
— Еще бы! — согласился международник. — Тем более что жителей во всей Кандалузии меньше, чем у нас в Вечногорске, и вообще территория всего архипелага чуть больше вечногорского района.
— Такое небольшое государство? — не сдержал удивления Самоедов.
— Сказать, что Кандалузия небольшая страна, это все равно что ничего не сказать! — подтвердил пенсионер. — Она крохотная!!! Она даже меньше, чем Монако.
— Ну а чем они занимаются? Что у них за экономика?
— Это как раз я вам скажу. Экономика, между нами говоря, у Кандалузии еще менее надежная, чем рулеточно-картежная экономика Монако. Жители Кандалузии ничего не сеют, ничего не выращивают, только собирают.
— Что собирают? — не понял Самоедов.
— Бутылки, банки, я знаю…
Понимаете, архипелаг Святого Пафнутия находится как раз напротив Америки. И американцы уже давно привыкли проводить уикэнды на этих островах. Они там устраивают всякие пикники, массовки, междусобойчики. И после каждого уикэнда на островах остается вы себе не представляете сколько посуды. Из-под виски, из-под джина, из-под кока-колы — в общем, из-под всего. И еще с довоенных времен свободолюбивые жители этих островов собирали эту посуду и сдавали в Штаты. Архипелаг Святого Пафнутия всегда жил за счет сдаваемой посуды, и это же являлось основной статьей дохода независимой республики Кандалузия. Несмотря на провозглашение республики, американцы, как и прежде, каждый уикэнд приезжали на острова, а жители каждую неделю сдавали посуду. Но как только премьер Кандалузии объявил, что они с нового года начинают строить у себя социализм, так махновцы из вашингтонского Конгресса попытались задушить свободолюбивый народ с помощью экономических санкций.
— Каких санкций? — заинтересовывался все больше Самоедов.
— Вы еще спрашиваете! Конгрессмены издали закон, запрещающий принимать посуду у жителей Кандалузии — и все! Эта коварная и беспрецедентная в истории цивилизации мера сразу же подорвала экономику республики. Кандалузия стала буквально задыхаться в тисках экономической блокады. Но тут, конечно, на помощь ей пришел бескорыстный друг всех слаборазвитых стран. По всей Кандалузии были построены палатки по приему посуды. Причем мы, конечно же, платили за стеклотару больше, чем торгаши-американцы. Нам же не жалко! Экономика Кандалузии снова стала стремительно наращивать темпы, а курс ее валюты на биржах Лондона и Парижа резко пошел вверх…
— Это хорошо! — удовлетворенно отреагировал посол.
— Это замечательно! — поддержал Глузман. — Но, Николай Трофимович, вы представляете, где, примерно, Кандалузия. а где Одесса?
— При чем здесь Одесса? — удивился Самоедов.
— А при том, что прямо из Одессы в Кандалузию ходят огромные пароходы и забирают собранную посуду. Доставка каждой бутылки из-под виски обходится примерно в один рубль тринадцать копеек. Это не я подсчитал, это экономисты подсчитали. Однако, как вы знаете, американские бутылки отличаются от наших. И потому, когда пароходы, проделав кругосветное путешествие, наконец возвращаются и привозят посуду в Одессу, стеклотару из-за нестандартности пускают под пресс. Так растет и крепнет наша дружба. Кой-какие деятели сказали, что дешевле было бы оставлять принятую посуду на островах. Но эти недальновидные горе-экономисты не учли, что тогда нам незачем было бы строить в Кандалузии порт.
— Какой порт?
— Николай Трофимович, я, конечно, извиняюсь, но вы невнимательно слушаете. По-моему, я уже говорил, что из Одессы за стеклотарой приходят огромные пароходы. Говорил? А как. по-вашему, пароходы могут подходить к острову, если там нет приличного порта? А кто построит этой нищей стране порт, если не мы? Прежде кандалузцы ездили сдавать в Штаты посуду на моторных лодках, и им не нужен был порт. А пароходам порт нужен. Реакционная пресса подняла, конечно, шумиху, будто мы строим не порт, а военную базу. Но я вас спрашиваю, кто в это поверит? Вы, например, поверите? Любому здравомыслящему человеку доброй воли ясно, что эти досужие вымыслы рассчитаны на то. чтобы вбить клин между нашими дружественными народами.
— Разумеется, разумеется, — закивал Самоедов. — Но у меня к вам еще один вопрос… Мне говорили, что там, в Кандалузии, недавно были серьезные беспорядки. Вы не слышали об этом?
— Нет, я об этом не слышал, — подчеркнул Абрам Маркович. — Я об этом читал. И, между прочим, не где-нибудь, а в «Вечернем Вечногорске». Там-таки были беспорядки. И еще какие! Из-за них-то, насколько я понимаю, и сняли вашего предшественника…
— А из-за чего они произошли, эти беспорядки? Я наводил справки, но мне никто ничего толком не мог объяснить…
— И неудивительно, — сказал Глузман. — Я сам долго не мог понять, что там случилось. И если бы моя жена Нина Семеновна мне не подсказала, я бы и сейчас не знал.
— Ваша супруга тоже интересуется международными делами? — удивился Самоедов.
— Никогда в жизни! Она же не Индира Ганди. Но, в отличие от Индиры Ганди, она типичная советская домашняя хозяйка. И благодаря этому она поняла, что произошло в Кандалузии. раньше, чем я.
Николай Трофимович был всерьез заинтригован.
— Ну, ну, — заторопил он.
— Видите ли. не мне вам говорить, дружба между государствами — дело сложное. — начал издалека Абрам Маркович. — И трудно предусмотреть, какие преграды станут на пути этой дружбы. Преграды могут быть экономические. политические, религиозные — я знаю! В одной стране, представьте себе, одна религия, а в другой, как назло, другая… Но в данном конкретном случае произошло совсем третье, чего никак нельзя было предусмотреть. Уж мы, казалось бы. ничего не жалели для Кандалузии. И принимали у них ненужную нам посуду, и специальные палатки для приема построили, и лучших наших приемщиков туда послали. Николай Трофимович, разрешите, я буду с вами откровенен.
— Я вас об этом как раз и прошу.
— Так вот не подумайте, что я насмотрелся по телевидению слишком много фильмов о разведчиках и шпионах… Я вообще не люблю телевизор. Но я понимаю, что у советских приемщиков посуды в Кандалузии была-таки вторая профессия. То есть работа в палатках была как раз у этих приемщиков второй профессией. В то время как первая профессия была у них гораздо серьезней, ответственней и опасней.
Самоедов дипломатично промолчал.
— Наши славные разведчики, чтобы не быть разоблаченными, перед тем как стать приемщиками посуды в Кандалузии. прошли суровую школу работы в советской торговой сети. Там они отлично освоили своеобразные методы обращения советских работников прилавка с покупателями, и теперь даже самый опытный глею не смог бы отличить наших отважных приемщиков стеклотары от обычных хамоватых советских продавцов. И произошло непредвиденное. Даже для не избалованных кандалузцев мещеры наших продавцов показались немного грубоватыми, я бы сказал, невоспитанными. Не до конца цивилизованные жители Кандалузии отличались прирожденной вежливостью, патриархальным уважением к старшим и наивной честностью. И поэтому, столкнувшись с непривычными для них дикими нравами нашей торговли, бедные аборигены растерялись. Им казалось, что они чего-то недопонимают. И туземцы начали роптать. Но на опытных штирлицев это не подействовало, и они продолжали вести себя так. как их учили. Я воображаю, как они орали на робких туземцев, как они их обсчитывали! Не для наживы обсчитывали, упаси бог. а чтобы не отличаться от наших настоящих продавцов и тем самым не вызывать подозрений. Вы только представьте себе, как какой-нибудь бедолага туземец, чтобы заработать для семьи пару копеек, тащит на себе с другого конца острова мешок с бутылками. А когда этот абориген добирается наконец до палатки, он видит на ней записку: «Ушел на базу» или «Закрыто на переучет». Ну? Вы только вообразите себе эту картину, и станет ясно, почему на островах произошло восстание.
Это, повторяю, не моя гипотеза, это гипотеза моей жены, которая чаще меня ходит в наши магазины. И я так полагаю. что она права.
Короче говоря, восставшие туземцы приемные палатки сожгли, приемщиков разогнали, и тем пришлось вплавь добираться до соседних стран. Хорошо еще, что у наших работников прилавка такая замечательная физическая подготовка. Американские враги разрядки воспользовались восстанием и внесли в Конгресс закон об отмене эмбарго и возобновлении закупок посуды у граждан с островов Святого Пафнутия. Это могло нанести непоправимый удар нашей бескорыстной дружбе и иметь далеко идущие последствия. Но, слава богу, силы мира восторжествовали, Конгресс не принял новый законопроект, но зато мы вдвое повысили закупочные цены, утроили число приемных пунктов на архипелаге Святого Пафнутия и в десять раз увеличили Кандалузии заем. В общем, скандал кое-как удалось замять. Но я вам, Николай Трофимович, как послу не завидую: хоть в приемных пунктах работают теперь новые товарищи, школу-то в нашей торговой сети прошли старую, и все может повториться. Так что у вас положение будет довольно сложное…
— Ничего, Абрам Маркович, как-нибудь! — бодро пообещал Самоедов. Но на душе у него стало тревожно.
Когда премьер Кандалузии Хулахуп побывал с визитом дружбы в Москве, на него самое большое впечатление произвели дрессированные медведи в цирке и многоэтажные здания министерств на Калининском проспекте. В каком-то смысле министерства ему понравились даже больше, чем медведи. И он решил именно с создания таких же учреждений начать превращение отсталой Кандалузии в передовую державу.
Весь полученный Хулахупом в Москве заем пошел на строительство сорока грандиозных сооружений из стекла и бетона, в которых разместились министерства. Так на одном из островов архипелага Святого Пафнутия появилась новая столица Кандалузии Халоград.
Для укомплектования раздутых министерских штатов н' хватало людей, и по всему архипелагу стали набирать добровольцев-чиновников, и вХалограде, естественно, начался катастрофический жилищный кризис. Чиновники со своими семьями и малым рогатым скотом ютились прямо в кабинетах, что мешало нормальной работе министерств. И для расселения чиновников было решено построить вокруг Халограда несколько городов-спутников. Для строительства этих городов было создано специальное министерство, которое вскоре разделилось на несколько самостоятельных министерств. Одно министерство строило, второе исправляло недоделки, третье раздобывало строительные материалы, четвертое занималось оргнабором рабочей силы, и пятое координировало работу первых четырех.
В Халограде бюрократическая жизнь била ключом. Укрупнялись и разукрупнялись министерства, шла оживленная деловая переписка. Она была такой оживленной, что пришлось для одного Халограда создавать специальное городское министерство связи. (Остальные жители Кандалузии не переписывались вообще, а в случае крайней необходимости пользовались голубиной почтой.) А между тем в этом процветающем чиновничьем царстве уже появились первые тревожные симптомы. Так, например, самой дефицитной профессией стала профессия машинистки. Были министры, замминистры, начальники главков, а машинисток не было. И на эту невысокую должность нельзя было назначить ни в порядке повышения, ни в порядке понижения, ни в порядке продвижения. Потому что по кандалузским законам машинистка обязательно должна была уметь печатать.
Министерства сманивали их друг у друга и оформляли замминистрами. Но машинисток все равно не хватало. Дошло до того, что создание каждого нового министерства упиралось только в одно: найдут машинистку или не найдут. И тогда один сборщик посуды, которому уж очень хотелось стать министром и которому не давали создать министерство из-за отсутствия машинистки, — так вот этот человек заявил, что его министерству вообще никакая машинистка не потребуется, потому что у него дома есть своя собственная машинка и что все необходимые министерству бумаги он будет печатать сам.
Дали ему министерство. И это послужило толчком для нового движения. Высокое начальство срочно стало овладевать искусством печатания на машинке. Печатать научились и министры, и их заместители. А поскольку нижестоящим чиновникам все же неудобно было просить самого министра перепечатать им какое-нибудь отношение, то они тоже стали учиться печатать.
Очень трудно обстояло и с уборщицами. То есть уборщиц просто не было. Но и тут изворотливые канцеляристы нашли все-таки выход, и в каждом министерстве пять дней работали, а по субботам устраивали уборку. Все скопившиеся за неделю ненужные бумаги свозили на заготовительные пункты. Оттуда в субботу вечером макулатуру доставляли на бумажный комбинат, и тот в течение воскресенья перерабатывал это вторичное сырье, превращая его в чистую бумагу. В понедельник рано утром чистую бумагу развозили по министерствам, и все начиналось сначала. Так что при таком завершенном цикле бюрократический организм обеспечивал бумагой сам себя. А если же в отдельные недели макулатуры почему-либо не хватало, министерства получали указание переписку усилить, и в субботу поток вторсырья буквально затоплял заготовительные пункты.
Так продуманно и планово разумно работали столичные министерства уже через три года после того, как в Халоград прибыл посол Николай Трофимович Самоедов.
Приплыв в Халоград и по причине жилищного кризиса временно поселившись в вигваме, где находилось наше посольство, он не торопясь огляделся, что к чему, и убедился, что Глузман снабдил его довольно точной информацией.
Когда же со временем Кандалузия крепко стала на свои бюрократические ноги и Самоедов узнал, что в Халограде каждый второй житель умеет профессионально печатать на машинке, у Николая Трофимовича появилась весьма оригинальная экономическая идея…
Как известно, к тому времени Кандалузия задолжала Советскому Союзу такую сумму, в которой было еще больше нулей, чем в Халограде министерств. И, будучи человеком расчетливым и хозяйственным. Самоедов предложил вот что: он предложил, чтобы в целях укрепления экономической базы, а также для частичного погашения государственного долга в халоградских учреждениях организовали перепечатку бумаг из Москвы и других столиц Восточной Европы.
Москва это предложение рассмотрела и одобрила. Премьер Хулахуп тоже. И из стран СЭВа стали слать в Кандалузию для перепечатки всякую деловую переписку… Бумаги для ускорения дела доставлялись самолетами. Поэтому возле Халограда пришлось строить специальный аэродром.
Опять-таки враги мира стали кричать, что это аэродром военный. Но их, разумеется, никто не слушал.
Печатали кандалузцы аккуратно и почти без ошибок.
Однако, благодаря известной южной лени, не торопились…
И если в каком-нибудь московском министерстве начинали вдруг искать какой-нибудь важный, срочно необходимый документ, чиновники уверено говорили:
— А чего искать? Бумага эта сейчас находится не у нас. а в Кандалузии на перепечатке…
И все сразу успокаивались…
В конце светлого вытянутого зала находился стол. За покрытым красным кумачом столом расположились какие-то люди в белых халатах. Слева от стола возвышалась трибуна, на которую по очереди выходили те, кого вызывал председатель, и отвечали на вопросы. Вопросы задавали сидевшие за столом, а также присутствовавшие в зале.
Вера Павловна оглянулась и увидела, что уставленные рядами стулья заполнены незнакомыми людьми, а сама она сидит в первом, самом близком к президиуму ряду.
Все это ей что-то напоминало. Воспоминание мгновенно промелькнуло и исчезло. Однако Вера Павловна, закрыв глаза, сосредоточилась и вспомнила…
Когда-то у них в учреждении происходили чистки. Так же за красным столом сидела парткомиссия. Так же из переполненного зала выходили товарищи по партии. Все они старались держаться свободно, спокойно, чтобы каждому было ясно, что совесть у них чиста и им не страшны никакие вопросы. Однако после первых же подковыристых вопросов парткомиссии они сбивались. Председатель незатейливо острил, собрание охотно и зловеще ржало… И Вера Павловна тоже смеялась. Уж она-то была здесь своим человеком, и ей-то уж не страшна была никакая чистка. И своим беззаботно-злым смехом она хотела продемонстрировать именно это. И комиссия с симпатией поглядывала на нее — веселую, белозубую, хохочущую…
Над красным столом тянулся кумач «Даешь пятилетку в четыре года!». Ох. как давно это было! Еще до всего, до всего…
Теперь же в зале стояла деловая, не гнетущая тишина. Над столом протянулся красный транспарант, на котором ничего не было написано. А за спиной президиума на стене висела массивная рама, окаймлявшая пустоту. Такие же пустые рамы, но размером поменьше, были развешаны и на других стенах.
На трибуне стоял тощий, седой, но еще не старый человек в мешковатом френче. Обращаясь не то к комиссии, не то в зал, он тихо и размеренно говорил:
— …Ну а потом я умер. Как это было, не помню…
— Вы замерзли на этапе, — подсказал кто-то из президиума.
— Может быть. — равнодушно согласился человек на трибуне. — У нас многие замерзали. Но как я лично умер, не помню.
— А сколько лет вам было? — спросили из-за стола.
— Тридцать восемь. Там. гражданин председатель, в анкете все указано.
Только теперь Вера Павловна узнала его. Ну конечно же, это был ее следователь Пацюк. Как изменился, господи!
— У вас есть какие-нибудь пожелания? — спросил председатель.
— Я прошу членов комиссий учесть, что я пал жертвой репрессий времен культа личности и умер в расцвете сил. А потому прошу дать возможность прожить жизнь еще раз. Но, конечно, чтобы другая моя жизнь была без репрессий в отношении меня и чтоб жил я дольше тридцати восьми лет. Тридцать восемь — это уж очень мало, гражданин председатель…
— Видите ли, — оказал председатель, — я уже объяснял, что наша комиссия обладает очень ограниченными полномочиями. Если мы устанавливаем, что жизнь истца была загублена по не зависящим от него причинам, мы имеем право предоставить этому истцу возможность прожить вторую жизнь. Вот и все. Окажется ли вторая жизнь лучше первой или еще хуже — за это комиссия ответственности не несет. А сейчас мы должны обсудить ваше персональное дело на особом совещании.
Сидевшие за столом неслышно пошушукались, и председатель обратился к Пацюку:
— Комиссия на особом совещании постановила следующее: ввиду того, что первая основная часть вашей жизни до ареста была прожита вами именно так, как вы хотели, а вторая часть входит в правила той игры, которую вы вели в первой, комиссия признает вас виновником собственного несчастья и во вторичной жизни вам отказывает.
Сидевшие в зале молча и безразлично смотрели на того, который стоял на трибуне.
— Я буду жаловаться! — деловито, без угрозы пообещал Пацюк.
— Это ваше право, — равнодушно откликнулся председатель.
…Теперь перед комиссией стоял знаменитый писатель. Вера Павловна знала его имя, помнила мелькавшие в газетах фотографии его мужественного, несколько расплывшегося лица и только никак не могла вспомнить, что же он написал.
Романист, то и дело приглаживая серебристую, стриженную ежиком шевелюру и посасывая мундштук пустой трубки, обстоятельно отвечал на вопросы. Смысл его выступления сводился к тому, что, будучи автором двадцати романов, тридцати пьес и дюжины киносценариев, он все откладывал написание своей главной книги и в результате не успел осуществить свой грандиозный замысел. В ненаписанной книге, и только в ней, был смысл его жизни. В ней он хотел показать в полный рост ту «Большую Правду, которую знал. Правду без оговорок и умолчаний». Однако, понимаете ли, говорил он, поездки, симпозиумы, борьба за мир и руководство творческой интеллигенцией и, уж чего таить, робость, проклятая робость — но зато теперь, когда он все осознал, он просит дать ему еще одну жизнь, чтобы он безотлагательно засел за ту самую книгу.
Председатель понимающе кивал. Однако, посовещавшись. комиссия решила, что вторая жизнь дело дорогостоящее, а никто не уверен, что знаменитый писатель распорядится ею лучше, чем первой. Поэтому в просьбе его комиссия отказывает.
Прославленный автор ненаписанной книги пожал плечами и, с явным облегчением вздохнув, ушел в небытие.
Вера Павловна не заметила, как на трибуне появилась старая рыхлая женщина. Лицо у нее было усталое, из-под платка выбивались седые влажные пряди… Видимо, она уже долго отвечала на вопросы…
— Я, товарищ председатель, прямо скажу: я на ту свою жизнь не жалуюсь, — говорила она. — Другие, наверное, хуже жили. А у нас отдельная квартира была, двадцать семь квадратных метров, с лоджией… Ну, это, правда, уже под конец, а все ж таки! И муж меня любил. Только пил очень. Так кто ж не пьет? И в войну у меня никто не погиб, только муж без руки пришел. И вот тут я все слышу, люди в тюрьмах страдали, в лагерях.
А у нас никого не тронули. Только брат сидел семь лет, а так больше никто. И все у нас хорошо было, и дети профессию получили, и я на пенсии еще пожить успела.
Только почему сюда пришла? Жить-то я хорошо жила, а жизни вроде и не увидела… Все чего-то делала, все занята была. То работа, то в очереди стою, то по дому, то за больными хожу, то сама хвораю… Ну не может этого быть, чтоб вот это она вся жизнь и была! Неправильно это… Есть же еще чего-нибудь… Так что. разрешите мне, товарищи комиссия, еще раз попробовать пожить, если, конечно, можно. А вдруг что-нибудь получится? И еще хорошо бы опять Лепту встретить…
Комиссия, не выходя из-за стола, снова удалилась на особое совещание. И через минуту председатель зачитал:
— Обсудив заявление Петровой Валентины Ивановны и тщательно проверив изложенные ею факты, особое совещание постановило: так как истица по объективным, не зависящим от нее обстоятельствам действительно не ви дела жизни, на которую она как всякий человек имеет право, а также учитывая заслуги истицы, выразившиеся в ее безграничном терпении, комиссия считает возможным дать Петровой Валентине Ивановне вторую жизнь, а все расходы отнести за счет государства.
…Вера Павловна не сразу поняла, что пришел ее черед и что на трибуне стоит она сама. Пока Вера Павловна отвечала на вопросы, она помнила рассказ старухи о квартире с лоджией и о жизни, как-то прошедшей мимо, и ее не покидало щемящее чувство вины. Комиссия совещалась дольше обычного, и наконец председатель сказал:
— Особое совещание считает, что из-за несправедливо перенесенных страданий истица Вера Павловна Рахметова имеет право на вторую жизнь.
И Вера Павловна, не испытывая радости, пошла с трибуны, но затем поспешно вернулась.
— Я прошу комиссию вернуть мне мое заявление, — твердо проговорила она. — Я не хочу, я отказываюсь от вторичной попытки. Мне очень хотелось бы жить, но я боюсь, а вдруг моя бессмысленная жизнь повторится. Я боюсь.
И Вера Павловна, не глядя на комиссию, покинула трибуну.
Как жаль, что в нашем бесхитростном повествовании то и дело встречаются такие слова, как «заговор», «мятеж», «переворот» и опять «заговор». Мы бы с удовольствием отказались от подобных слов и еще с большим удовольствием — от подобных действий. Ибо переворот может кончиться новым заговором, а новый заговор — мятежом. Но что поделаешь, мы всего лишь описываем современную историю, а она. как назло, состоит из таких событий, которые нам не по душе.
И даже пока мы пишем эти невинные строки, где-то происходит заговор и готовится переворот, а где-то уже совершился. И вот в это самое мгновение один из участников переворота назначается министром без портфеля. И, может быть, эта несправедливость так задевает его беспорт-фельное честолюбие, что он бросается с кулаками на только что назначенного министра финансов. Тот, обороняясь, хлопает его по голове своим министерским портфелем, а беспортфельный за неимением портфеля швыряет в коллегу массивную пепельницу. И назавтра министра финансов хоронят как героя, отдавшего свою жизнь в борьбе за светлое будущее…
А между прочим, зря обижается министр без портфеля. Неизвестно, кто в конце концов возьмет верх. И может быть, вот этот самый беспортфельный в итоге окажется Президентом. Кто знает!
Ведь вот случилось же такое в Бодливии. Делили там бывшие заговорщики, а ныне члены кабинета министров, ответственные посты. Делили, делили и не заметили, как один из их собратьев по заговору Македон Македонский остался не у дел. И когда обнаружилась эта досадная неувязка, все заговорщики, будучи в душе незлыми и справедливыми, как-то сконфузились. И тогда, кажется, министр караванных путей сообщения вспомнил:
— Господа, а ведь Македон Македонский, если я не ошибаюсь, был в прошлом артистом…
— Как же. как же! — откликнулся министр коневодства. — Я даже помню, как он выходил на сцену и говорил: «Лошади поданы!»
Министр коневодства помнил все, что касалось лошадей. И в данной ситуации это оказалось очень кстати, и все засмеялись:
— Ха, ха, ха! Лошади поданы! Ха. ха. ха!
— Так вот, господа, я что предлагаю? Раз уважаемый Македонский имеет прямое отношение к искусству, так не создать ли нам что-нибудь вроде министерства искусства и не назначить ли Македонского в это министерство руководителем?
Нужно отметить, что в данном случае лошадиный министр поступал очень благородно, потому что в Бодливии искусством традиционно ведало министерство коневодства и теперь министр по своей воле уступал лакомый кусок чужому дяде. Но кабинет министров с облегчением одобрил это предложение и тут же организовал какое-то мифическое министерство мифической культуры и отдал его Македонскому.
Македонский, рассчитывавший на что-то более солидное, обиделся, но промолчал. Он умел молчать, старина Македоныч. Не зря и роли у него в его актерском прошлом были почти без слов. Однако и эта затаенная обида, и создание никому, казалось бы. не нужного министерства — все это обернулось цепью коварных хитроумных заговоров. И в конце концов премьер-министра нашли утопленным в его загородном бассейне, и вся власть в стране перешла к невиннейшему министерству культуры. И когда впервые собрался кабинет министров и члены его, рассевшись вокруг стола, почтительно уставились на Македонского, старина Македоныч сказал им фразу, которую вынашивал, тая до поры обиду и утешая себя тем, что в воображении уже сотни раз говорил ее и сотни раз представлял себе, как вытянутся рожи у министров, когда эту фразу скажет. И как только его братья по заговору уселись вокруг стола, ожидая, что будет дальше, он встал и сказал:
— Лошади поданы! — сказал он. И в ту же минуту двери театрально распахнулись и в комнату вошли какие-то молодцы в строгих капельдинерских мундирах. — Лошади поданы! — повторил Македонский, и министры, увидев нацеленные на них автоматы, поняли, что для них спектакль окончен.
А министерство культуры, захватив власть, сразу же стало издавать законы. Первый закон объявил, что Бодливия ни с кем не собирается воевать, и распускал вооруженные силы, источник заговоров, мятежей и непослушания.
Второй закон отменял все и всяческие налоги. Ликующие граждане вышли на улицы, неся плакаты «Вся власть министерству культуры!», «Да здравствует министерство культуры!» и «Министерству культуры — слава!».
А министерство между тем издало еще два. правда, менее значительных закона. Один обязывал достигших совершеннолетия граждан не реже одного раза в неделю посещать театры, а другой оповещал о временном повышении цен на театральные билеты.
Но первые два декрета вызвали такой восторг и такую благодарность широких масс, что на остальные законы граждане как-то не обратили внимания.
А между тем средняя стоимость одного театрального билета составляла теперь десятую часть зарплаты. И благодаря закону о еженедельном обязательном посещении театра в казну устремились денежные ручейки.
Министр культуры, он же премьер-министр, распорядился закупить в Штатах оружие для капельдинеров, пожарников и рабочих сцены. Делалось это, как объяснил по телевидению министр культуры, для того, чтобы зрители после третьего звонка не входили в зал, а также занимали места согласно купленным билетам.
Армии благодаря первому декрету теперь не было, так что вооружены в Бодливии были только капельдинеры и пожарники. Вскоре для поддержания порядка в театральных буфетах были вооружены также музыканты. Капельдинеры и пожарные образовали два самостоятельных боевых подразделения с соответствующими штабами и командующими, рабочие сцены составляли специальные боевые отряды, а музыканты — вспомогательные.
Таким образом, в каждой театральной яме расползался оркестр, который в то же время был стрелковым взводом. Командовали взводами кадровые дирижеры. Они терпеть не могли разболтанных штафирок, и по их приказу по утрам музыканты под четкие зычные команды бравых капельмейстеров и первых скрипок занимались шагистикой и, стоя по команде «смирно», ели глазами щеголяющих новой дирижерской формой и хромовыми сапогами строгих маэстро.
Некоторые музыканты время от времени еще играли на своих скрипочках, но стоило их отцу-дирижеру стать за пульт и махнуть палочкой — и они, не раздумывая, открыли бы огонь по зрителям.
Разумеется, и музыканты, и капельдинеры, и пожарники — в общем, все вооруженные силы — подчинялись министру культуры (он же Великий Маэстро, он же Генеральный брандмайор, он же Лучший друг рабочих сцены).
Билеты становились все дороже, но зрители, обязанные посещать театр не реже четырех раз в месяц, боялись роптать, потому что недовольных вызывали в местные отделы культуры, где с ними проводили беседы вкрадчивые капельдинеры. К тому времени капельдинеров насчитывалось больше пятнадцати дивизий. В уличной толпе то и дело попадались рослые, одетые в черную капельдинерскую форму здоровяки. Мундиры их были украшены аксельбантами и вышитыми на левом рукаве арфами. Вместо звезд на погонах красовались бронзовые театральные маски, символизирующие смех и плач, и по их числу, величине, а также по соотношению смеющихся и плачущих масок можно было определить чин капельдинера. Унтер-капельдинер носил на погоне одну плачущую малую маску. Штабс-капельдинер имел одну смеющуюся маску, а золотой погон Верховного капельдинера венчала одна большая золотая маска с таким непроницаемым выражением. что было ясно — кого-кого, а Верховного не проведешь!
Капельдинеры являлись надежной опорой министерства культуры, и быть капельдинером считалось весьма престижным. Какой молодой человек не мечтал стать капельлейтенантом. чтобы иметь право спросить у любого гражданина: «Ваши билеты?» и, увидев в его глазах страх и готовность повиноваться, небрежно сказать: «Занимайте ваши места!»
И вот странное дело: не было такого закона, который толковал бы права и обязанности капельдинеров, никто из государственных мужей ни разу официально не высказывался по этому вопросу, но все в Бодливии твердо знали, что права капельдинеров безграничны, а обязанность одна: блюсти интересы министерства культуры.
Но министр культуры, как любил повторять Македонский, дает народу то. что ему необходимо, а именно — культуру. Народ же дает, в свою очередь, министру то, что необходимо ему, министру, а именно — министерство. Министерство делает все для народа, а народ — все для министерства. Народ и министерство едины! — повторял старик Македоныч. И оказалось, что он умеет не только молчать, но и говорить! А поскольку народу в первую очередь нужна культура, почти все остальные министерства были упразднены. Зато в министерстве культуры появились такие отделы, как, например, отдел культуры сельского хозяйства, отдел культуры путей сообщения, отдел культуры иностранных дел, а также отдел культуры государственной безопасности.
Полиции в стране не было, но были культработники — пешие и конные. Они патрулировали улицы и волокли провинившихся в культучастки. Культработники завидовали капельдинерам.
Не было такого закона, не было такого предписания или хотя бы устного указания, но капельдинеры находились на гораздо более высокой ступеньке иерархической лестницы. И с той верхотуры были, вероятно, видны невидимые для простых культработников дали. Но в далекой перспективе каждый культработник мог стать капельдинером и делал все, чтобы поскорей достичь заветной цели.
Македон Македонский сделал для народа все, что обещал. Он упразднил дорогостоящую армию, отменил налоги и дал культуру. Конкретно возросший уровень культуры заключался в том, что в каждой семье был установлен бесплатный цветной телевизор. Для этого, правда, пришлось опять повысить цены на театральные билеты. Но жители Бодливии одно с другим не связывали и горячо благодарили Македонского за бесплатные телевизоры. Они вообще не умели связывать воедино события, и это скрашивало их жизнь. Телевидение тоже скрашивало их жизнь. Оно имело четырнадцать программ, и по всем программам каждый вечер передавали хоккей, перемежая его изредка футболом или баскетболом.
Итак, вечером матч, который смотрели все граждане от мала до велика, на следующий день с утра разговоры об этом матче, а вечером снова матч. В стране было несколько любимых команд, и вместо бывших политических партий теперь существовали кланы болельщиков, вместо политических страстей — спортивные, а вместо политических дискуссий — хоккейно-футбольные свары. Министерство культуры знало, что делало. И даже последние известия читали за кадром, не прекращая показывать на экране хоккей. И постепенно международные события стали для граждан Бодливии ассоциироваться со спортом. И что бы ни происходило в мире, самым главным было все-таки: забросят шайбу или промажут, забьют гол или мяч опять пройдет мимо ворот.
Закон, обязывающий посещать театры, разумеется, оставался в силе, но на сцене шли пьесы только на спортивные темы. В одних драмах герою в ответственный момент предстояло решить, кем быть: хоккеистом или футболистом. И зрители с волнением ждали, что же он выберет для себя и как будет жить дальше. В других, лирических, за героиней одновременно ухаживали футболист и хоккеист. Зрители старались угадать, кого же она предпочтет, но с помощью неуемной фантазии драматурга строптивая героиня отвергала и хоккеиста, и футболиста, предпочтя им баскетболиста… В третьих пьесах, комедийных, герой случайно попадал в чужой город, где его случайно принимали за прославленного футболиста и окружали уважением и почетом. Когда же захватывающий сюжет приближался к роковой развязке и герою грозило позорное разоблачение, то случайно выяснялось, что тот, кого принимали за прославленного футболиста, в действительности — прославленный хоккеист.
Были и увлекательные остросюжетные пьесы, в которых герой, играя в одной команде, в душе был ярым приверженцем другой команды. Разумеется, та команда, за которую он играл, была иностранная, а та, за которую болел, — родная, отечественная. Оказывалось, что героя еще в грудном возрасте похитили из яслей и переправили за границу. Узнав об этом от своей дряхлой матери, которая специально приехала на решающий матч, чтобы открыть глаза своему похищенному сыну, прозревший приводил свою команду к поражению, а тренер в отместку убивал его мамашу как бы нечаянным ударом футбольного мяча в голову.
Были и такие спектакли, в которых, наоборот, в отечественную команду специально засылали иноземного диверсанта-футболиста. чтобы он подорвал моральный дух спортсменов. Но перед вторым таймом негодяя разоблачали. (Когда он переодевался, на его груди случайно обнаруживали сделанную на иностранном языке татуировку.) И отечественная команда опять-таки побеждала с разгромным счетом своих морально нечистоплотных противников.
Однако, несмотря на такие заманчивые и разнообразные спектакли, зрители шли в театр лишь только потому, что их обязывал к этому закон. Если бы не закон и не страх перед капельдинерами, черта с два их заманили бы в театр. Уловив эту тревожную тенденцию, министр культуры и лучший друг зрителей велел продавать наряду с обычными и льготные билеты. Льготные билеты стоили дороже, но лица, купившие их, от посещения театра освобождались, и многие граждане с радостью откупались от зрелищ, хоть и лишались хлеба.
Но при таком положении дальнейшее повышение цен на билеты было неразумным. А в то же время расходы на культурно-массовые мероприятия росли, оснащение капельдинеров современным оружием тоже стоило все дороже, а хоккейно-футбольный психоз достиг апогея, и держаться только на нем было рискованно.
И премьер-капельмейстер, пораскинув серым веществом, решил, что выручить Бодливию и поправить ее финансовые дела может только какой-нибудь надежный, хорошо проверенный, серьезный враг.
Да, да, генеральный брандмайор понимал этот политический парадокс, хоть в бытность актером из серьезных государственных деятелей играл только тень отца Гамлета.
— Нужен враг, — сказал Македонский заведующему отделом культуры иностранных дел.
— Простите, маэстро? — не понял заведующий.
— Нужен коварный, непримиримый, безжалостный, вооруженный до зубов враг! Есть у нас такой?
— Откуда? — извиняясь, развел руками заведующий. — У нас никогда врагов не было!
— Так будут! — стукнул кулаком по столу Македонский.
— Да кто же с нами враждовать станет? Кому мы, извините за выражение, нужны?
— Пойми, заведующий, — сказал задушевно и ласково Главный рабочий сцены. — нельзя нам без врага. Кто заставит народ любить нас. если не враг? Кто еще сильней сплотит вокруг нас наш народ, если не враг? Кто еще заставит наш замечательный народ пойти на новые лишения? Кто еще и еще раз сможет поднять цены на билеты? Враг, только враг! Так что ищи врага. Время не терпит. Лошади поданы!
И заведующий, тронутый — тем, что с ним говорили так задушевно и доверительно, пообещал найти врага, чего бы это ни стоило!
И вот по дипломатическим каналам Бодливии стала искать честного, преданного врага. Конечно, если бы Генеральный брандмайор посоветовался со стариком Глузманом, тот бы сразу подсказал ему, где искать врага. Но премьер-капельмейстер не знал о существовании Абрама Марковича. А зря! «Если я не ошибаюсь, — думал пенсионер международного значения, сидя в привычном одиночестве на балконе, — если я, конечно, не ошибаюсь, у адмиралиссимуса Кастракки есть серьезные проблемы… Обещал он перегнать Америку? Еще как обещал! Перегнал он ее? Еще как не перегнал! И с каждым днем не перегоняет все больше… Очереди недовольны. Очереди, между прочим, всегда недовольны, на то они и очереди. Народ единодушно одобряет, а очереди в это же время недовольно ворчат. И если народ проводит в очередях слишком много времени, он перестает быть народом и превращается в очередь. Это народ, может быть, безмолвствует, а очередь скандалит! Очередь злится и хочет знать, почему она все время должна стоять в очереди? Ей нужна конкретная причина. И если причина находится, очереди сразу становится легче. Народу не легче, а очереди легче! Это ее особенность… И адмиралиссимусу придется-таки эту причину изобрести.
Конечно, если бы в Ломалии было хоть немного евреев, тогда было бы все проще. Евреи — вполне понятная для любой очереди причина всех неприятностей. На евреев презумпция невиновности не распространяется, и в чем бы их не обвинили, в том они и окажутся виноваты! Скажите, к примеру, что евреи скупают всю колбасу, чтобы делать из нее стиральный порошок, — и все поверят. Потому что для чего еще годится колбаса? Не для еды же! Но евреев в Ломалии нет, если, конечно, не считать корреспондента «Вечногорской правды» Лояльченко. Впрочем, откуда я знаю, что он еврей? Папа его Соломон Потопер был всем евреям еврей, и мама его Цицилия Залмановна тоже не похожа на китаянку. Но в наше время дети за отцов не отвечают. Так что будем считать, что евреев в Ломалии нет. И значит что? Значит, Кастракки должен искать причину своих выдающихся неуспехов вне Ломалии. И значит, Кастракки нужен хороший враг, на которого он мог бы все свалить. Враг, на которого он мог показать бы любой очереди и сказать: вот он, этот враг, причина твоих бед! И очередь согласится: да, он причина моих бед! И очереди сразу станет легче стоять в очереди. Да, что может быть лучше врага! Интересно, с кем Кастракки схлестнется? А то как бы враг не оказался лучше, чем надо, и не турнул бы президента из Ломалии!
И когда в газете «Вечногорская правда» появились первые сообщения о пограничных инцидентах между Ломалией и Полугадией, пенсионер решил, что Кастракки нашел-таки врага…
И стал Глузман старательно рыться во всех доступных ему справочниках, чтобы узнать, что же такое эта загадочная Полугалия, и узнал он поразительные подробности, о которых мы незамедлительно сообщим нашим благосклонным читателям.
Итак, дорогой читатель, вашу руку! Мы отправляемся в далекую Полугалию и в ее древнюю столицу Земфирополь.
Столица Полугалии Земфирополь раскинулась у подножия горы Алла-Малла, считавшейся одной из самых знаменитых гор мира. Верхняя часть ее почти всегда была окутана облаками, и в те редкие дни. когда облака рассеивались, очарованным зрителям открывалась величественно отдаленная и покрытая вечными снегами вершина. Это было незабываемое зрелище. И многие туристы посещали Земфирополь только для того, чтобы дождаться хорошей погоды и увидеть вершину.
Во всем мире продавались открытки с изображением знаменитой горы. Во всех учебниках географии писали о ней и во всех школах мира ученики хватали двойки, если не могли вызубрить, что высота Аллы-Маллы была шесть тысяч четыреста сорок четыре метра.
Представьте же себе, каково было удивление географов, когда никому дотоле не известный ученый Лошадь-Пржевальский заявил, что гора не является естественным геологическим образованием. На основании многолетних исследований он имеет смелость утверждать, что Алла-Малла такое же создание человеческих рук, как, например, египетские пирамиды или Беломорканал.
Поначалу эта гипотеза была сразу же отвергнута и забыта как слишком фантастическая. Потом фантастика вошла в моду, и стало хорошим тоном объяснять все загадочное вмешательством звездных пришельцев. Падкие до сенсаций западные журналисты разыскали забытого Лошадь-Пржевальского. и он заявил, что не исключает вероятности того, что Алла-Маллу для каких-то неведомых целей действительно построили представители неведомых иногалактических цивилилизаций. Может быть, гора нужна была как посадочная площадка для летающих тарелок или, наоборот, как стартовая площадка для звездных кораблей. Может быть, там, на ее вершине, инопланетяне чувствовали себя в большей безопасности. Может быть, вообще им полезен был высокогорный разреженный воздух. А поскольку для них с их фантастической техникой ничего не стоило, то вот они эту гору и соорудили. Тут уж загадкой Алла-Маллы стали интересоваться самые широкие читательские массы.
Интересовались ею и отдельные серьезные ученые. Со всех концов света они устремились к Алла-Малле и чем больше поражались ее несхожестью с другими горами, тем чаще соглашались с Лошадь-Пржевальским, что эта гора искусственного происхождения. Смелая гипотеза находила все больше сторонников.
Постепенно геологические и археологические изыскания показали, что загадочная гора насчитывает девяносто девять гранитных пластов с мраморными и гипсовыми вкраплениями. Причем каждый пласт представляет собой не просто слой гранита, но бесчисленное множество бюстов и статуй, спрессованных под давлением верхних слоев в сплошные каменные плиты.
В дальнейшем с помощью спектрально-лазерного анализа установили, что каждый слой состоял из каменных изваяний, запечатлевших облик одного и того же человека. И то, что гора насчитывала девяносто девять слоев, означало, что она была просто гигантским нагромождением памятников, запечатлевших некогда облик девяносто девяти исторических деятелей.
Вот какое невероятное открытие сделали ученые. Также удалось выяснить, что памятники, составлявшие нижние слои, сделаны более ста тысяч лет назад, а верхние насчитывают не менее десяти тысячелетий. Следовательно, люди, увековеченные в этих памятниках, жили задолго до того, что принято называть «до нашей эры». Задолго до Древней Греции и египетских фараонов. Другими словами, это были представители высокоразвитой, доселе неизвестной древнейшей цивилизации.
Причем некоторые бюсты сохранились почти целиком, от других статуй остались лишь носы и руки, от третьих — вообще только обломки каменных мундиров с гранитными пуговицами и орденами. Но, забегая на два-три десятилетия вперед, отметим, что к тому времени наука достигла таких невиданных возможностей, что могла восстановить облик давно умершего человека не только по черепу, но и по обломку оставшегося от монумента гранитного сапога. Более того, восстановив внешний облик, ученые могли восстановить и моральный облик изваянного, его мировоззрение и то, о чем он думал, когда его ваяли.
Скажем прямо, что, когда была проделана гигантская работа по восстановлению морального облика и мировоззрения всех ископаемых, то выяснилось, что:
а) у девяноста пяти из девяноста девяти мировоззрения вообще не было,
б) восемьдесят из девяноста девяти вообще не знали, что таковое существует,
в) восемнадцать считали, что отсутствие мировоззрения и есть самое передовое мировоззрение,
г) основной моральный принцип, которым руководствовались в своих действиях ископаемые, можно сформулировать так: после нас хоть потоп!
Древнюю страну в ученых кругах называли теперь Алламалией, а жителей ее — аллами. И с каждым днем эта древнейшая цивилизация загадывала все новые загадки. Предстояло выяснить, почему аллы не ставили, как принято теперь, изваяния своих правителей на городских площадях, а вместо этого складывали их друг на друга? Может быть, они исполняли этот странный ритуал, подчиняясь требованиям своей неведомой нам религии? И почему монументов было так много?
Последний вопрос, как правильно предположил профессор колумбийского университета Эпштейн, заключал в себе ответ и на все предыдущие.
Со временем удалось установить, что все ископаемые правители этой страны были одержимы статуеманией и, находясь у власти, спешили увековечить себя в граните и мраморе. Так что после любого правителя оставалось бесчисленное множество статуй и бюстов. Каждый новый правитель, придя к власти, начинал повсюду устанавливать свои каменные изваяния, а для этого требовалось сначала освободить городские площади от статуй предшественника. Поначалу пробовали топить статуи в океане. Но постепенно из-за множества погруженных в воду каменных тел океан стал выходить из берегов и заливать окрестные селения. Кроме этого, испуганные страшными ликами рыбы перестали метать икру, и наступило полное безрыбье.
Тогда ненужные бюсты попытались зарывать в землю. И опять случилось непредвиденное. Бюсты неожиданно стали пускать корни и прорастать над землей в виде причудливых каменных деревьев. Плоды этих деревьев имели форму маленьких бюстиков. Созревая, бюстики падали на землю, благодаря своей тяжести пробивали верхний слой почвы и. пройдя стадию подземного развития, опять поднимались над землей новыми бюстоносящими деревьями. Не прошло и двухсот лет. а разросшиеся каменные бюственницы покрыли чуть ли не половину страны. Пользы от них не было никакой, плоды их были несъедобны, ветви не горели и не поддавались обработке. Деревья, правда, отбрасывали приятную тень, но редкие путники, рискнувшие отдохнуть в тени коварных бюственниц, зачастую оказывались убитыми случайно упавшими на них листочками.
Жорж Тринадцатый строжайше запретил зарывать изваяния. Он повелел свозить их на расположенный неподалеку от города огромный пустырь. И, едва успели оттащить и свалить на пустыре статуи Жоржа XII, ушел из жизни сам Жорж XIII, и его изваяния тут же легли поверх статуй Жоржа XII. Так образовались два нижних слоя будущей загадочной горы Алла-Маллы, которая, как мы выяснили, просто оказалась гигантской свалкой исторических деятелей.
Но вот что интересно. Хотя правители знали, что будет с их памятниками в ближайшем будущем, они по-прежнему старались установить как можно больше своих статуй везде, где было возможно. Гранит свозили со всех концов света, и постепенно в этой точке земного шара скопилось такое количество камня, что центр тяжести земли сместился, климат на планете изменился, и не исключено, что в силу именно этой причины начался ледниковый период, уничтоживший древнейшую цивилизацию.
А пока правители этой страны продолжали увлекаться самоваянием. Так, например, Жорж XXIV решил перехитрить всех и поставить себе такой огромный монумент, который благодаря его размерам нельзя было бы разрушить. Статую, разумеется, начали строить с пят. Каждая пята занимала примерно полгектара. Затем стали возводить ноги и все выше и выше. Когда были завершены высокопоставленные ягодицы, Жорж XXIV скончался, и дорогостоящее строительство тотчас прекратили. Но расчет покойного оказался верным. Вручную разрушить монумент оказалось невозможным, а взрывать — опасно. И многие годы над городом возвышались гигантские ляжки, и светлый образ Жоржа XXIV долго оставался в народной памяти в виде огромной задницы.
Однако шли века, и постепенно забыли, кому именно принадлежал этот исторический зад, он уже был как бы абстрактным ничейным задом. И как Эйфелева башня является символом Парижа, так каменная задница долгое время была символом Алламалии и, когда ее закрывали перистые облака, знали, что это к дождю.
А потом произошло вот что. Незавершенный монумент стоял на берегу океана. Столетиями волны ударяли в пьедестал, постепенно разрушая его. И однажды задница рухнула в воду. Гигантская волна, поднятая рухнувшим задом, помчалась по океану, заливая острова и опрокидывая корабли. И существует гипотеза Тряпкина-Розефорда, что как раз эта волна смыла к чертовой матери легендарную Атлантиду. Эта смелая гипотеза требует еще доказательств, но и окончательно зачеркивать ее тоже не следует.
Вот какие, оказывается, невероятные события происходили у подножия искусственной горы Алла-Маллы задолго до нашей и ненашей эры.
Однако к тому времени, когда Глузман заинтересовался загадочной Полугалией, вряд ли ее аборигены знали о своем доисторическом прошлом. Они жили в свободной стране и не подозревали, каково приходилось их предкам.
Однако в данном случае важно не это. Важно то, что старик Глузман несколько ошибся… Нет, нет, он был прав, когда полагал, что Кастракки в Ломалии срочно требуется враг. Однако иногда недостаток информации, точнее сказать — полуинформация, хуже ее полного отсутствия. Откуда Абрам Маркович мог знать, что Генеральный брандмайор из Бодливии тоже ищет подходящего врага? И когда Адмиралиссимус и Главный дирижер снюхались на высшем уровне, министр культуры и Кастракки подписали «Секретный договор о вражде и ненависти».
В документе указывалось, что:
«1) Стремясь к дальнейшему ослаблению международной напряженности, а также в целях развития и укрепления сотрудничества между Бодливией и Ломалией, Высокие договаривающиеся Стороны подписали трехлетний секретный пакт о непримиримой вражде.
2) Договор входит в силу безотлагательно, и с ближайшего понедельника стороны начинают обвинять друг друга в коварных замыслах и территориальных притязаниях, нарушении прав человека, наращивании темпов вооружения, злобной клевете, облыжном охаивании, напрасном запугивании и угнетении нацменьшинств (причем Бодливия угнетает проживающих на ее территории граждан ломалийского происхождения, а Ломалия — бодливийцев).
3) Охаивать друг друга следует в печати, по радио, по телевидению, с трибуны ООН, а также на дипломатических приемах и в любом удобном случае.
4) Через три месяца после вступления в силу настоящего пакта Стороны обязуются устроить провокации на границе (место, характер и ход провокаций будут оговорены своевременно).
5) Вслед за провокациями стороны устраивают стихийные демонстрации протеста (Бодливия перед посольством Ломалии, а Ломалия — перед посольством Бодливии). Демонстрации же должны вылиться в народные негодования, что скажется в разгроме посольских зданий (материальный ущерб будет в дальнейшем возмещен Сторонами на взаимовыгодных условиях).
6) Все недоразумения между странами должны решаться путем ожесточенных нападок друг на друга и пропагандистской шумихи.
7) Каждая сторона своими действиями должна способствовать росту возмущения, агрессивности и страха противной стороны, что, несомненно, будет способствовать интересам миролюбивых народов обеих стран».
Пакт, конечно, был хорошо продуман и ловко составлен. Но имелась в нем одна маленькая неувязочка насчет «пограничных инцидентов». Не граничили друг с другом Ломалия и Бодливия, вот в чем дело! Находилась между двумя Высокими Сторонами та самая Полугалия. И. следовательно, негде было устраивать Высоким Сторонам пограничные инциденты, а без инцидентов не получалось народного возмущения и разгрома посольств. В общем, все шло прахом!
Македонский попытался уговорить Полугалию, чтобы та пропустила тыщонку-другую его пожарников к границам Ломалии. Они, мол, попугают, попугают Ломалию и сейчас же вернутся домой. Но Президент Полугалии Мбвабва Нурмбвабва был подозрителен и недоверчив. Он понимал, что пустить пожарников легче, чем выставить. «Моя твоя не пускала!» — сказал Президент Македонскому по телефону». «Почему?!» — обиделся Генеральный брандмайор. «Потому!!!» — ответил Мбвабва и повесил трубку.
Однако не мог же Великий Маэстро начинать искать нового врага! Да и где бы он нашел такого задушевного врага, как Кастракки! Обо всем договорились, все уладили, а тут на тебе — какой-то несговорчивый Мбвабва. и все летит к черту!
Конечно, Бодливия могла просто-напросто завоевать Полугалию и таким образом вплотную подойти к своему закадычному врагу Кастракки. И, секретно договорившись с адмиралиссимусом, министр культуры двинул своих оснащенных самой передовой техникой капельдинеров на Полугалию.
Бесстрашные капельдинеры уселись в быстроходные танки, и спустя три дня только то обстоятельство, что танки были действительно очень быстроходными, позволило капельдинерам оторваться от армии противника и кое-как удрать… Да, да, всепобеждающие грозные дивизии капельдинеров драпали от полугалян. А секрет был в том, что темные полуголяне не знали, что капельдинеры непобедимы и их нужно бояться. Вот они и не боялись, и капельдинеры, выносливые и тренированные, неслись по дорогам своей Бодливии. Потому что одно дело покорять своих дисциплинированных граждан, которые даже спят с поднятыми руками, а другое дело воевать с хулиганами-чужестранцами. За танковыми дивизиями капельдинеров мчались, завывая сиренами, красные машины пожарников, а за теми в пешем строю отступали рабочие сцены.
Кой-какое сопротивление оказал наступающим полугалянам большой симфонический оркестр, поддержанный сводным духовым оркестром и ансамблем песни и пляски пожарных.
Но вскоре под натиском противника дрогнули смычковые, не выдержали медные, растерялись ударные, и вот уже на поле боя остались только контрабасы и арфистки, чьи инструменты были скорее приспособлены для позиционной, чем для маневренной войны.
Видя, что его родного противника теснят, Кастракки решил было открыть второй фронт и напасть на Полугалию с тыла. Уже между Ломалией и Полугалией начались пограничные инциденты. Те самые инциденты, которые ввели в заблуждение всезнающего Глузмана… Но затем адмиралиссимус подумал, подумал и с чистой совестью предал своего лучшего врага: уж больно быстро отступали работники министерства культуры, лучше с такими не связываться. Генеральный брандмайор постыдно бежал из Бодливии на своем личном авиалайнере, и Бодливия, освободившись от культуры, облегченно вздохнула.
Так и закончилась эта благородная вражда. Кастракки вынужден был искать нового врага, но все-таки приютил у себя Македонского. А тот, продав личный авиалайнер, открыл на вырученные деньги первый в Ломалии драматический театр.
Несколько лет спустя театр в порядке культурного обмена приехал в Вечногорск, где выступал с большим успехом. И в газете «Вечерний Вечногорск» появилась рецензия Данилова «Заслуженный успех», в которой среди прочего автор отметил оригинальную трактовку образа Чацкого. Исполнитель этой роли М. Македонский, заканчивая монолог словами: «Карету мне, карету!», словно развивая эту мысль, неожиданно добавлял: «Лошади поданы!»
Вечногорцы улавливали в этих словах какой-то особый намек и встречали их бурными аплодисментами!
В центре города на бывшей Первомайской, которая прежде называлась Старомосковской, а до этого проспектом Сталина, а еще раньше тоже Первомайской, — так вот на этой дважды бывшей Первомайской, а ныне Октябрьской находилось стеклянное кафе. Оно называлось красиво «ЛИРА», и по вечерам над его прозрачными стенами трепетно загоралось это фиолетово-неоновое слово.
Вскоре первая буква почему-то погасла, и кафе стало называться «ИРА». Затем перегорела вторая буква, и предприятие общественного питания получило имя древнеегипетского бога солнца «РА», что тоже было красиво и романтично. В народе же кафе называли просто стекляшкой.
И в этой стекляшке с самого основания работала разбитная беспечальная буфетчица Варя, Варвара Самохина. Завсегдатаи любили ее, потому что нрава она была веселого, вино разбавляла все-таки по-божески, а недоливала по-человечески. В общем, не злоупотребляла и даже отпускала в долг.
Лицо у Варвары было доброе и по-своему красивое. В нем всего было много. Круглые, как чайные блюдца, глаза, щедро вылепленный нос, пухлые губы, сдвоенный подбородок и много щек. Фигура у нее тоже была на любителя. Казалось, что под безразмерным бюстгальтером у Варвары лежат два астраханских арбуза, а под юбкой сзади спрятались две чарджуйские дыни. Такая действительно могла и в горящую избу, войти, и коня на скаку остановить. Да что там конь! Варвара запросто одной рукой вышвыривала из стекляшки недостаточно воспитанных посетителей. И завсегдатаи, зная это, уважали и побаивались буфетчицу.
Варвара была как бы гордостью и достопримечательностью микрорайона. И посетители других стекляшек завидовали и жалели, что у них нет своей такой Вари.
Но была у этой монолитной Варвары одна слабость: обожала она влюбляться. И сколько ее мужчины ни обманывали, сколько подлецы ни предавали — все равно каждый раз она безрассудно и безоглядно ныряла в очередной роман и, не сводя с любимого счастливых глаз, щедро поила его неразбавленным коньяком, кормила дефицитными апельсинами и верила, что уж этот сукин сын не предаст, этот подлец не обманет! Романы свои Варвара хранила в тайне. Знали о них только ближайшие подруги, да подруги тех подруг, да коллективы тех предприятий, где подруги подруг работали… И как только Варя влюблялась, так надевала самую яркую из своих ярких блузок, напяливала свой любимый парик со светлыми прямыми волосами, падавшими до бывшей талии, и наблюдательные завсегдатаи сразу понимали: все, наша Варя опять в тумане!
И вдруг у Варвары Самохиной родился сын. Кто его отец, разумеется, не знали. Сама счастливая мать и та вряд ли могла точно сказать, кто его счастливый папаша. Беззвучно шевеля губами и даже щелкая на счетах, она все пыталась что-то подсчитать и решить для себя эту задачу со многими неизвестными или. вернее, известными, но только Варваре. И тайна, вероятно, так и осталась бы неразгаданной, но, едва Самохина вышла из роддома, в уже знакомой нам Полугалии произошел переворот и президентом стал также знакомый нам Мбвабва Нурмбвабва. Не успели иностранные станции сообщить об этом, как к Самохиной ввалился таксист Володька.
— Так сказать, поздравляю, дорогая Варюша! — еще с порога закричал он. — Приветствую и поздравляю! — и он достал из кармана бутылку шерибрендиевки.
— Явился! — не удивилась Варвара, не видевшая Володьку больше года. — Явился, не запылился.
— А как же! — осклабился таксист, пленивший когда-то Варю именно своей белозубой улыбкой. — Спасибо тебе, Варюша, за нашего сына!
— Ты-то здесь при чем?! — изумилась буфетчица. Ко-го-кого, а таксиста она-то уж никак в расчет не принимала. Володька подмигнул, мол, чего там между своими стесняться! Но даже неотразимая его улыбка на Варвару не подействовала.
— А ну-ка топай отсюда! — сказала буфетчица. — Мне ребенка кормить пора.
— Да чего ты? Я ж не просто к тебе пришел трали-вали… Я о будущем нашего сына думаю… Он же мне не чужой! — И таксист стал сдирать с бутылки пластмассовую пробку.
— Ты что, жениться на мне хочешь? — прямо спросила Варвара.
— А что? Можно и жениться! — легко согласился Володька. — Только я уже маленько женат…
— Так разведись!
— И разведусь! Только время сейчас не терпит! — и таксист рассказал буфетчице о международном положении и о том, какие выгоды можно извлечь, если породниться с Нурмбвабвой… Варвара, конечно, знала и о подарке Кастракки, и о дворце, который презентовали Вели-миру Будимировичу Иванову. В стекляшке неоднократно обсуждались эти взбудоражившие весь город события. И в Вечногорске не было такого человека, который бы не понимал, как выгодно породниться с новоиспеченным президентом. Однако и про дохлого орла тоже помнили, и мать-одиночка понимала, что Володька-таксист оттягивает женитьбу, потому что боится прогадать. Пришлет этот Нурмбвабва машину или еще чего-нибудь полезное, Володька и вправду женится. А подарит какого-нибудь орла или священного верблюда — таксист сразу же в кусты! Знала Варвара коварный мужской пол, ох, как знала!
— Нет уж, — твердо сказала она. — Ты сначала женись, а потом уж давай сыну имя. А то много вас на готовенькое!
— Да я ж тебе, Варюша, объясняю: время не терпит. Пока я со своей разведусь, пока с тобой зарегистрируюсь, этого Мбвабву десять раз могут скинуть!
— Ну и пусть скидывают! А я, если хочешь, и без тебя в эту Полугалию телеграмму послать могу! — неожиданно пригрозила буфетчица. Но Володька не растерялся:
— Послать-то ты можешь… Только как ты подпишешься? Мать-одиночка? Вот то-то и оно! Мне один пассажир рассказывал: у них там к незаконным детям очень отрицательное отношение! Это тебе не у нас: они же отсталые…
Такого поворота буфетчица не ожидала, и аргумент Володьки показался ей весьма убедительным. Только чем убедительней звучали слова, тем обидней казались они Варваре.
— Ну и мотай отсюда к своей законной! А ну проваливай!
И таксист, помня дикий нрав экс-возлюбленной, поспешно покинул квартиру.
— Ты, Варя, все-таки подумай, — предложил он, заглядывая с улицы в окно. — Я дело говорю…
Варвара захлопнула окно, и тут же послышался стук в дверь. Разъяренная мать-одиночка бросилась в прихожую, чтобы разделаться с наглым Володькой. Но в дверях стоял не таксист, а инспектор ГАИ, старший лейтенант Потапенко. При виде разъяренной Варвары он испуганно отшатнулся, но потом щелкнул каблуками и, отдавая честь, поднес к козырьку фуражки руку, на запястье которой висел на ремешке милицейский жезл. Варвара смущенно хихикнула и отступила, пропуская Потапенко в квартиру.
Когда дверь закрылась, милиционер обнял Варвару и, расцеловав, сказал:
— Ты не поверишь, Варюха, как я рад, что у нас сын. Я всегда мечтал иметь сына! — и он снова поцеловал Варю. Но мать-одиночка легонько оттолкнула инспектора и, когда он отлетел в другой конец комнаты и шлепнулся на тахту, передразнила:
— Рад, рад… Чего ж ты в роддом хоть цветы не принес? Всем и мужья несут, и хахали, а мне — только от коллектива?
— Так я ж, Варвара, не знал. Я ж на дежурстве, у нас месячник борьбы за переход улицы на перекрестках. Я ж сто пятьдесят пять пешеходов оштрафовал, первое место в нашем ГАИ занял. А сегодня захожу в стекляшку и узнаю: родила! Вот так, думаю, подарок!
— А где ж ты, Федя, все лето пропадал?
— Я? Я в командировке был. В Воронеж ездил. Там у нас обмен опытом по безопасности движения был. Ты себе, Варюха. не представляешь, как там это дело поставлено и какие у нас скрытые резервы безопасности движения имеются! Потом меня в Козлодоевск послали, там у нас межзональное совещание по проезду нерегулируемых перекрестков было…
— Вот ведь врет и не моргнет! — захохотала Варя. И от ее смеха задрожала посуда в серванте и затряслись хрустальные подвески на люстре. — Я ж тебя каждый день в твоем «стакане» видела!
— Ну, прости. Варя, ну, виноват я перед тобой. Но теперь. когда у нас родился сын, ты должна меня простить.
— А хрен с тобой! — великодушно согласилась Варя. — Что я, вас, мужиков, не знаю, что ли?
— Скоты мы. скоты, Варвара! — поддакнул старший лейтенант. И тут же спросил: — А в Полугалии слыхала, что творится? Нельзя терять ни минуты! Я знаю, что говорю…
— Про Полугалию-то я слыхала, — перебила Варя. — А жениться ты собираешься?
— Так я уже женат…
— Я спрашиваю, на мне ты жениться собираешься? — повысила голос Варя.
— Да я бы хоть сегодня! — радостно сообщил инспектор. — Только у нас, в милиции, так нельзя. В милиции с аморалкой строго, не то что у вас, штатских… А я же офицер, не рядовой как-никак…
И Варвара поняла, что старший лейтенант тоже не хочет рисковать, не зная, какой подарок отвалит Мбвабва. И хоть ничего хорошего буфетчица от мужиков не ожидала, и хоть кормила и поила их, заранее зная, что обманут и продадут, — тут ей стало очень обидно. Особенно из-за слов «офицер» и «аморалка».
— Эй ты, лейтенант задрипанный! — сказала она. — Иди ты к едрене фене, и чтоб я тебя в моей стекляшке больше не видела! А то я тебе такую аморалку устрою!.. — и она, отбросив стул, двинулась на Потапенко.
— Да ты не поняла, да я же совсем не против… — торопливо залепетал старший лейтенант, бочком, бочком пробираясь к дверям. Но тут запищал проголодавшийся младенец, и мать поспешила к нему, на ходу выкатывая из блузки свою могучую грудь. Инспектор, воспользовавшись ситуацией, благоразумно удалился.
— Кушай, лапушка, кушай Мбвабвушка, — приговаривала буфетчица, как бы примеряясь к диковинному имени. И младенец сосал и причмокивал…
— Тоже мне, офицеры! — приговаривала Варвара. — Как переспать, так все они рядовые. А как жениться — аморалка! Ты ешь, ешь, сынуля, мы и без офицеров проживем.
И только угомонился, наевшись, лапушка-Мбвабвушка, как в передней снова раздался звонок.
— А чтоб тебя! — оказала в сердцах буфетчица и, застегивая блузку, пошла к дверям.
В дверях, прижимая к груди портфель, стоял Семен Семеныч. Да, да, тот самый Семен Семеныч, у которого в роду все мужчины были Семен Семенычами.
— Здрасьте, пожалуйста! — удивилась буфетчица. — Только тебя мне здесь не хватало! Что у меня, день открытых дверей, что ли?
— Разрешите войти? — вежливо спросил Семен Семеныч.
— Входи, если пришел.
Семен Семеныч аккуратно повесил плащ, достал из портфеля примятый букет и, встряхнув, протянул его Варваре.
— Разрешите поздравить вас, Варвара Николаевна, с рождением сына от всей души и от всего сердца! Ребенок в семье — это большое и важное дело! А теперь, если позволите, я хотел бы взглянуть на нашего мальчика.
— Ты-то здесь при чем?! — простодушно изумилась молодая мать. — Мы с тобой и полгода не знакомы…
— Зачем так ставить вопрос? — кротко возразил гость. — Настоящие чувства не измеряются стажем. Он — мой сын!
— Ты что, совсем спятил? Какой же он твой сын? Ребенок за полгода не получается!
— Я не так ставлю вопрос. — снова возразил Семен Семеныч. — Кто бы ни был случайным отцом мальчика, я вас люблю. И поэтому считаю новорожденного своим сыном. Прошу вашей руки, Варвара Николаевна.
Мать-одиночка озадаченно уставилась на пожилого жениха. Не знала же она, что с того дня, как Футиков назвал своего сына Лучезарром и получил автомобиль, а Семен Семеныч нарек своего первенца Семеном и получил шиш с маслом. — так вот с того самого дня Семен Семеныч не мог простить себе такой промашки. И теперь, когда судьба снова предоставила ему шанс, может быть, последний шанс в жизни, он готов был на все, только был бы у него сын, которого он мог бы назвать Мбвабвой. То есть Варвара понимала, чего от нее хочет этот лысый. Не зря же к ней приходили и таксист, и милиционер. Но Семен Семеныч первый по собственному почину предлагал ей выйти за него замуж.
— Постой, Сема, — сказала Варвара. — Я что-то не соображу: ты ж, кажется, женат?
— Формально женат, — не стал спорить жених. — Но я обещаю вам, что как только разведусь, так женюсь на вас.
— Ха, нашел дурочку! Так вот я и поверила. Все вы одинаковые!
— Варвара Николаевна, не надо меня сравнивать со всеми. Я человек серьезный. И если так стоит вопрос, то я готов дать расписку о том, что как только будет решен вопрос с моей теперешней супругой, так я безотлагательно подниму вопрос об официальном оформлении наших с вами отношений и, следовательно, об официальном усыновлении ребенка.
— Пиши расписку! — согласилась мать-одиночка.
— Уже написал! — и Семен Семеныч торопливо достал из портфеля аккуратно отпечатанный на машинке документ.
«Дана мной, Артыбашевым Семеном Семеновичем, Самохиной Варваре Николаевне, — прочитала буфетчица, — в том, что я, Артыбашев С. С., обещаю Самохиной В. Н.»…
— А почему подпись не заверена и печати нет? — придирчиво спросила молодая мать.
— Ну кто ж такой интимный документ заверять может? — улыбнулся жених. — Да вы не сомневайтесь, я человек верный!
— А сына небось Мбвабвой назвать хочешь? — Семен Семеныч подивился ее международной подкованности, однако юлить не стал:
— Мбвабвой, Варвара Николаевна, вот именно Мбвабвой. Имя, конечно, для русского уха непривычное, но дело не в этом. Зачем от собственного счастья отказываться — вот в чем вопрос? Правильно я говорю?
И неизвестно почему, то ли из-за расписки, то ли из-за убедительных формулировок, а то ли просто потому, что Семен Семеныч был достаточно некрасив и глуп, Варвара поверила ему. Поверила, что не обманет и разведется и у нее появится какой-никакой, а все-таки муж.
Могучей рукой притянула она к себе жениха, чмокнула в лысину и сказала:
— Ну. смотри, Семен, обманешь — пеняй на себя!
Семен Семеныч, поднявшись на цыпочки, поцеловал невесту в подбородок и опять заверил, что как только решит вопрос о разводе, так займется вопросом женитьбы. Договорились, что завтра же с утра он пошлет соответствующую телеграмму в Полугалию, и окрыленный жених исчез.
Только ни завтра, ни послезавтра, короче говоря, никогда в жизни посылать телеграмму за границу Семен Семеновичу не пришлось. Ибо в дело вмешались те непреодолимые силы рока, которые в разные эпохи назывались по-разному, а в наше время скромно именуются компетентными органами.
Варвара уже собиралась спать, когда под ее окнами остановилась машина и в передней раздался резкий звонок.
— Чего трезвоните! Чего трезвоните! — хриплым шепотом закричала Варвара, открывая двери. — Не понимаете, что ребенок спит?
— Варвара Николаевна Самохина? — спросил, возникая на пороге, незнакомый человек в сером костюме и шляпе.
— А ты кто такой? — подозрительно спросила молодая мать и увидела, что за незнакомцем стоит еще один, тоже в сером и тоже в шляпе.
— Пройдемте в квартиру. Здесь неудобно разговаривать, — уверенно проговорил первый незнакомец и, пропустив в переднюю второго, закрыл дверь.
— Да что вам надо? — струсила Варвара и невольно перешла на <вы>. Что-то в облике незнакомцев подсказывало ей, что с ними лучше быть повежливей. И на обэхээсовцев они вроде не были похожи, но все-таки была в них какая-то хозяйская уверенность.
— У меня там в комнате ребеночек, — сказала Варвара. — Спит он. Туда нельзя.
— Ничего, ничего, у нас голоса тихие, — улыбнулся незнакомец. — Проходите! — И он первым вошел в комнату. — Мы сначала хотели вас вызвать к себе. Но потом выяснили. что живете вы одни, ребенка вам оставить нс на кого. Вот мы и приехали к вам. Поверьте, дело серьезное, срочное, иначе мы бы ни за что не потревожили бы вас. Да вы садитесь, разговор будет длинным.
И Варвара послушно села на краешек тахты, а гости расселись за столом.
— Разрешите поздравить вас с рождением сына, — сказал первый в сером. — Мальчик, надеюсь, здоров?
— Слава Богу, — кивнула Варвара, зябко кутаясь в халат. — А вам что нужно?
— Сейчас все объясню. Я — майор Зубатых, Валерий Павлович. А он, — майор кивнул на второго, — капитан Петров, мой коллега, — и майор протянул Варваре какую-то красную книжицу, но она обеими руками торопливо отстранила ее. — Дело у нас к вам неожиданное, и вы, пожалуйста, постарайтесь вникнуть!
Читателю тоже придется вникнуть. И для этого нам придется ознакомить читателя с некоторой незнакомой, вероятно, для него информацией.
Несколько лет назад в одной небольшой стране Сонливии произошла обычная для наших дней заварушка. Началось с пьяной потасовки в шалмане. Потом потасовка выплеснулась на улицу, и спустя сутки отличавшиеся мирным характером аборигены по всей стране дубасили друг друга. Туг же появились, разумеется, лидеры, и Сон-ливия разделилась на! враждующие лагери. Одни объявили себя красными, другие ярко-красными, третьи темно-красными. и это оказалось достаточным для того, чтобы красные убивали ярко-красных, ярко-красные истребляли темно-красных, а темно-красные уничтожали и тех, и других. Война оттенков была беспощадной и бесцельной. Количество оттенков множилось пропорционального количеству честолюбивых лидеров. В стране каким-то образом появилось оружие, оставшееся в Штатах после войны Севера и Юга, и артиллерия, которую постыдно бросили в Крыму армии барона Врангеля. Однако с каждым днем военная техника модернизировалась, и вот уже над Сонливией закружились американские «Боинги» и темно-красные стали пулять в ярко-красных самыми современными ракетами. В течение года было 68 перемирий и сменились 12 коалиционных правительств. Наконец по воле случая Президентом Сонливии стал подпоручик Орландо Орланьте. Он объявил, что хочет мира, и пригласил на мирную конференцию двадцать семь лидеров, представлявших двадцать семь красных оттенков. Впрочем, настоящих оттенков было гораздо меньше. Но к тому времени в Сонливии появились и такие партии, как неярко-красные, левоярко-красные и даже просто красно-красные, то есть партии, являвшиеся не оттенками, а оттенками оттенков. Но как бы то ни было, на совещании присутствовали двадцать семь лидеров, представлявших двадцать семь до зубов вооруженных партий. В целях безопасности совещание проходило на военном корабле, стоявшем в открытом море, чтобы никакие экстремисты и террористы не могли к нему подобраться. Орландо Орланьте краткой вступительной речью открыл мирное совещание и скромно уселся в сторонке…
С первой же минуты начались ожесточенные дебаты. Увлеченные принципиальными спорами, участники мирной конференции даже не заметили, что Орландо исчез, а корабль тонет. Более того, уже очутившись в воде, лидеры продолжали дискутировать и топить друг друга. Короче говоря, спасся один Орландо.
Он добрался до берега и, еще не успев обсохнуть, объявил, что отныне является единственным правителем Сонливии и не потерпит никаких оттенков. В стране наступил долгожданный мир. Случайно уцелевшие немногочисленные жители Сонливии благословляли мироносца. Орландо, почувствовав народную поддержку, объявил себя противником красных и сторонником каких-то сине-зеленых. Остатки бывших оттеночников стали быстро перекрашиваться в единственный разрешенный в стране цвет. А Орландо в интервью, данном корреспондентам газет «Вечерний Вечногорск» и «Вашингтон пост», наконец раскрыл свое идеологическое кредо. Он сказал, не вдаваясь в подробности, что считает себя продолжателем дела и идейным последователем атамана Маруськи. Это заявление озадачило международных специалистов во всем мире. Но Орландо отказался комментировать свое заявление и добавил только, что собирается довести дело атамана Маруськи до победного конца, в честь чего переименовывает столицу Сонливии — Сонарию в Санкт-Марусин, а себя просит впредь именовать не подпоручиком и не президентом, но атаманом.
В первый же месяц атаман выгнал из столицы все посольства. выслал всех иностранных журналистов и посадил в тюрьмы отечественных, а уж после стал править. Ни одного интуриста в Сонливию не впускали и ни одного туриста из Сонливии не выпускали. Ни в какие отношения с внешним миром атаман не вступал, и о том, что происходит в загадочной Сонливии, знали только по слухам. Газеты там не выходили, радио передавало только бодрые марши. а из победных маршей, как известно, много информации не выжмешь.
И вдруг пошли слухи, что вскоре атаман Орландо собирается торжественно отметить пятилетие своего прихода к власти. Сначала в МИДе надумали послать Орландо приветственную телеграмму. Но протокольный отдел сказал, что делать этого нельзя, потому что у Москвы с Сонливией нет дипломатических отношений. Однако упускать редкую возможность не хотели. И тогда в компетентных органах вспомнили о вечногорских традициях неформальных связей с зарубежными деятелями. И решили, что хорошо было бы, если бы кто-нибудь из жителей этого славного города в частном порядке назвал своего новорожденного в ознаменование исторического пятилетия Орландо и послал бы об этом атаману телеграмму.
Конечно, атаман мог не обратить на телеграмму внимания. Тем более что не знали, сохранились ли в Сонливии телеграф и почта. Но был шанс, что телеграмма не останется незамеченной и, может быть, атаман даже ответит на нее. А это уж какое-никакое, а начало восстановления связей. Атам, глядишь, завяжется переписка, а там и… Да что загадывать! Риск минимальный, а выгода может быть очень большой! И планы у компетентных органов были далеко идущие и многообещающие.
Разумеется, далеко не все, что мы поведали читателю, майор Зубатых сообщил молодой матери. Он приоткрыл ей лишь то, что считал возможным открыть частному незасекреченному лицу, не имеющему допуска к высоким тайнам государственной политики. Однако Варвара, которая знать не знала до этого ни про какую-то Сонливию, ни про какого-то атамана, сразу поняла, чего от нее хочет этот занудный мужик.
— Да что, я одна в Советском Союзе? Вот у вас есть дети? Вы им и давайте имя вашего атамана!
— Нет, Варвара Николаевна, я вижу, вы не вникли. — скорбно покачал головой майор. И вслед за ним так же покачал головой не проронивший ни слова капитан Петров'. — Если бы вы вникли, то вы бы поняли, что ваш сын — самая подходящая кандидатура: во-первых, у него еще нет имени, а юбилей Орландо будет отмечаться как раз завтра, так что телеграмму нужно давать немедленно. И если бы у меня лично родился бы сегодня ребенок, я бы не колебался ни минуты и дал бы ему любое полезное для интересов нашего государства имя! И он дал бы! — майор кивнул в сторону своего безмолвного спутника. — Теперь, во-вторых, у жителей нашего города есть замечательная традиция давать своим детям имена зарубежных прогрессивных деятелей. Весь мир знает об этом. И потому у атамана ваша телеграмма не вызовет никаких нездоровых подозрений.
— Каких еще подозрений? — насторожилась Варвара.
— Ну, он не станет думать, что, давая его имя ребенку, вы преследуете какие-нибудь неблаговидные политические цели. Вы же, надеюсь, не преследуете? — подозрительно уставился на Варвару майор.
— Да на кой мне!
— Вот видите… К тому же вы — мать-одиночка, а для нас это очень важно…
— Ха! Да какая я одиночка? — вспыхнула Варвара. — Мне сегодня, если хотите знать, десять человек предложения делали! Да я хоть сию минуту замуж выйти могу!
— Насчет десяти человек — это мы недосмотрели, — и Зубатых, улыбнувшись, развел руками. — А вот насчет троих знаем точно. — И, хитро прищурившись, майор назвал таксиста, инспектора и Семен Семеныча. — Я ничего не напутал? Так вот, уважаемая Варвара Николаевна, замуж вам за них выходить сейчас никак нельзя. Вы уж потерпите…
— Да с какой стати я должна терпеть? Я уж с Семен Семенычем договорилась. Он завтра телеграмму Мбвабве даст!
— Ну, с Семен Семенычем мы уладим, и телеграммы он никому не даст. А пока что, чисто формально, разумеется, по легенде мужем вашим будет вот он, капитан Петров.
— Этот? — удивленно вздернула двойным подбородком Варвара.
— Этот, — подтвердил майор, а капитан встал и деловито, без улыбки щелкнул каблуками и поклонился. — Валентин Сергеевич, — представился он, и это было все, что капитан сказал за весь вечер.
— Чем не хорош? — восхитился Зубатых. — Орел!
Варваре, честно говоря, капитан понравился. Ничего мужик! Однако упускать реального, хоть и траченного молью Семен Семеныча ей не хотелось. А что до интересов государства, так что ж ей, больше всех надо!
— Не подходит мне ваш капитан! — заартачилась она.
— Подходит. — спокойно заверил ее Зубатых. — Чисто формальная женитьба не обязывает вас ни к чему.
— А если я откажусь? — продолжала торговаться буфетчица. — Вот возьму и откажусь!
— Не откажетесь, — так же спокойно ответил Зубатых. — Мы же знаем, что вы настоящий патриот, любите родину, и в ОБХСС на вас кой-какие сигналы есть.
Услышав последний довод, буфетчица капитулировала. Ибо не было для нее страшнее зверя, чем ОБХСС. А упоминутые как бы невзначай сигналы действительно могли иметь место…
И в ту же ночь в таинственную Сонливию в город Марусин полетела телеграмма.
А ранним утром Семен Семеныч вышел из дому. Неся в кармане готовый текст послания президенту Мбвабве, он свернул в сторону почтового отделения, и тут же перед ним появился человек в сером и загородил дорогу. Семен Семеныч подался вправо и оказался возле распахнутой дверцы черной «Волги>. Спустя мгновение Артыбашев очутился в машине, и «Волга» стремительно тронулась с места.
— Что такое? — пискнул Семен Семеныч. — Куда вы меня везете? Я опаздываю на работу…
— Не опоздаете, — успокоил его человек в сером. А спустя несколько минут Семен Семеныч сидел перед майором Зубатых, и тот, привычно вертя в пальцах блестящую шариковую ручку и ничего не объясняя, сказал Артыбашеву, что то, что он, Артыбашев, собирался сделать, ни в коем случае делать нельзя.
— Но ведь я не знал, что Мбвабве не прогрессивный! — жалобно заверил Семен Семеныч.
— А вас пока ни в чем не обвиняют, — сказал майор таким тоном, что Артыбашев понял: на свободу ему в ближайшие годы не выбраться. — Просто мы считаем нужным предостеречь вас от ошибки.
— Спасибо! Честное слово, большое спасибо! — и Артыбашев благодарно прижал руку к тому месту, где лежал проклятый текст проклятой телеграммы, и почувствовал, как под бумажкой учащенно ухает сердце.
— Кстати, вообще не стоит давать иностранным деятелям имена чужих детей, а тем более советских! — мягко пожурил Зубатых.
— Он мне не чужой, я хотел его усыновить!
— И это ни к чему! У Варвары Николаевны есть муж.
— Нет у нее мужа, в том-то и дело.
— Есть! — твердо сказал Зубатых, и Артыбашев поверил, что действительно есть. — Я бы вам вообще не советовал посещать этот семейный дом, — продолжал майор. — Вы член партии?
— Нет…
— Тем более! — многозначительно и туманно подчеркнул майор. — Вам когда на работу?
— В девять.
— Ну что ж, идите, а то опоздаете.
— Куда идти?
— На работу, куда ж еще!
— Так вы меня отпускаете? — все еще не веря такому счастью, спросил Артыбашев.
— Разумеется! — Зубатых был доволен эффектом. — Но, само собой, ни о том, что вы здесь были, ни о нашем разговоре никому ни слова!
— Что вы, что вы! — заверил Семен Семеныч и, пятясь, вышел из кабинета.
Жизнь буфетчицы Варьки стремительно покатилась по новой колее. Через три дня после того, как временно исполняющий роль мужа капитан Петров дал телеграмму Орландо, пришел ответ. Растроганный атаман благодарил за поздравления, сообщал, что в честь крестника один из городов Сонливии переименован в Птиорландополь, и просил прислать фотографию породнившейся с ним семьи. Варвара сшила по этому случаю вечернее платье с макси-декольте, капитану Петрову на службе справили новый серый костюм, и семья Петровых-Самохиных, держа перед собой сверток с Орландиком, увековечила себя и послала цветной снимок атаману.
В «Вечернем Вечногорске» появился фельетон Д’Анилова о бесстыжих заигрываниях Вашингтона с кровавым режимом Орландо, и в это же время атаман получил фотографии. Увидев необъятную Варвару в черном платье с гипертрофированным декольте, из которого решительно выпирали могучие полушария. Президент зажмурил глаза и вздрогнул. Он вздрогнул и направил в Вечногорск срочную правительственную телеграмму, в которой просил новых родственников незамедлительно пожаловать к нему в гости.
Компетентные органы ликовали. Действительность превосходила их самые смелые мечты. Варвару с помощью опытных педагогов срочно обучали приличным манерам. И буфетчица оказалась весьма способной ученицей. Всего через неделю ее привычные фразы типа <А ну мотай отсюда!». «Катись к едрене фене!» или «Чего варежку разинул?» заменили диковинные слова «Благодарю вас!», «Будьте добры!» и «Извините, ради бога!». И Варька так насобачилась употреблять их, что ее хоть сегодня можно было засылать куда угодно — хоть в Версаль! Те же опытные педагоги старались отучить капитана от разоблачающей привычки отдавать честь и щелкать каблуками. Ведь по легенде муж В. Н. Петровой-Самохиной был безобидным, заурядным директором овощной базы. Именно эту должность капитан придумал сам, потому что в порядке шефской помощи регулярно два раза в год перебирал в овощехранилище гнилую картошку и с работой овощных баз был в общих чертах знаком.
Наконец скоростная подготовка к засылке засланцев была закончена, и семья Петровых отправилась в путь. До Парижа летели на советском самолете Аэрофлота. Там пересели на самолет авиакомпании «ПанАмерикан» и, с комфортом долетев до Ломалии, стали ждать оказии, чтобы лететь в Сонливию.
В Санкт-Марусин можно было попасть только с оказией вот почему. Своих пассажирских самолетов у Орландо не было, а пилоты других авиакомпаний лететь в Сонливию боялись. Никогда не известно было, выпустят ли сине-зеленый самолет обратно или оставят у себя, чтобы получить выкуп. Воздушное пиратство являлось важной статьей дохода атамана. И уж несколько лет ни один разумный человек не решался по собственной воле приземляться в Сонливии. Если же. в крайнем случае, какому-нибудь представителю Орландо нужно было срочно лететь в ЮНЕСКО или, скажем, на кинофестиваль в Канны, делалось это так: специально подготовленные группы захвата выезжали в одну из соседних стран, садились в пассажирский самолет, захватывали его в полете и, угрожая пилоту автоматами, велели ему лететь в Санкт-Марусин. Там на борт поднимался тот самый представитель, и пилот получал указание, куда лететь дальше. Все авиакомпании знали, что если в таких случаях послушно подчиняться приказам террористов, то последние ничего плохого не сделают. Поэтому к временным захватам самолетов авиакомпании относились как к чему-то неизбежному и отнюдь не самому страшному.
И действительно, как только пилот доставлял представителей Орландо в пункт назначения, так террористы, откланявшись, покидали самолет, и пассажиры свободно могли лететь по своему маршруту. Так осуществлялась воздушная связь Сонливии с остальным миром.
На этот раз атаман приказал захватить самолет покомфортабельней. И вскоре семья Петровых приземлилась на центральном аэродроме Санкт-Марусина.
У трапа Варвару встречал сам Орландо Орланьте. И вот, едва встретились взгляды атамана и буфетчицы, голова у Варьки закружилась, сердце затрепыхалось, в глазах замелькали разноцветные искры. Варька ахнула, ойкнула, вскрикнула и упала в объятия Орландо.
Да, да, непонятная скептикам и недоступная циникам любовь с первого взгляда вспыхнула между Орландо и Варварой, и долго еще дано было гореть ее высокому и разгоняющему тьму низких истин пламени.
Не разжимая объятий, атаман хрипло отдал приказ, и не успел еще капитан Петров сойти с трапа, как два дюжих террориста внесли его обратно в самолет и знаками дали понять пилоту, что он может убираться на все четыре стороны. Пассажиры облегченно вздохнули, авиалайнер незамедлительно взлетел и, унося растерянного капитана, стал стремительно набирать высоту.
— Извините, ради бога, где я? — выдохнула наконец Варвара, когда самолет с ее бывшим мужем растаял на горизонте.
— В Сонливии, мой амур Барбара, — ответил, тяжело дыша, атаман. — Миль пардон за то, что я отослал вашего мужа. Он бы только мешал нам, мой амур…
— Благодарю вас, мон ами, — прошептала буфетчица. Они снова слились в поцелуе, и даже рев маленького Орландо не мог прервать их железобетонных объятий.
Первое время прошло как в тумане. Незадачливый капитан уже успел вернуться на родину, отчитаться, вылететь с работы, устроиться на овощную базу, провороваться, получить срок и отбыть в Мордовскую АССР, а Варвара все еще обнималась да целовалась со своим Орландушкой. Ни разу у себя в стекляшке не видела она такого красавца-раскрасавца. И если б кто из подруг сказал ей, что такие бывают, она б все равно не поверила. Разве что только в кино или на обложке журнала «Советский Союз» — да и то навряд ли!
Неизвестно, каким образом влюбленные изъяснялись, но не зря говорят многоопытные французы да Варькина подруга Клашка, что язык любви не требует перевода. И вот, вероятно, на этом самом языке любви Варвара как-то утром с ревностью спросила:
— Что ты, Орлик, с атаманом Маруськой, как с писаной торбой, носишься? Что ты хорошего, извините, ради бога, в этой бабе нашел?.
— Да что ты, мон амур? Какая же Маруська баба? — удивился и даже обиделся Орлик.
— Ну не баба, извините, ради бога, а женщина…
— И вовсе не женщина — Маруська, — снова возразил Орландо.
— Не женщина? А кто же — невинная девица? — ехидно спросила Варвара.
— Маруська не девица! — строго поправил атаман. — Маруська — старый старик.
— Кто?!
— Дед. Дедушка с бородой.
— Да иди ты… — начала было буфетчица, но тут же запнулась и добавила: — Извините, ради бога! Благодарю вас!
— Ты не веришь? А ну-ка вставай! — и атаман рывком поднял Варвару с кровати и прямо в прозрачной ночной рубашке потащил по коридору. Попадавшаяся по дороге охрана деликатно отворачивалась, а Орландо ввел Варвару в свой кабинет, где за его столом на стене висел хорошо знакомый Варваре еще по Вечногорску портрет.
— Вот он! — торжественно сказал Орландо, показывая на портрет. — Вот он, атаман Маруська!
— Да какая же это Маруська? — поразилась Варвара. — Это же Маркс!
— Ну да, я так и говорю!
Туг буфетчица наконец все поняла и захохотала так, что охрана всполошилась и подняла тревогу.
Дело в том, что язык жителей Сонливии отличался одной особенностью: в нем не было гласных, ни одного гласного звука, только согласные. (В нм нблглснх звкв, тлк сглсн, — так бы, примерно, звучала в Сонливии последняя фраза.) И для атамана Орландо имя Маруськи (Мрск) звучало так же почти, как имя основоположника (Мркс). К этому надо добавить, что и об атамане, и об основоположнике он узнал одновременно от одного спившегося анархиста-эмигранта. При Николае Втором этот эмигрант был марксистом-аграрником, а при атамане Маруське министром воздухоплавания. Он-то и обучил Орландо началам политэкономии. И неудивительно, что в голове слаборазвитого Орландо произошла небольшая путаница (в глв слбрзвтг рлнд прзшл птнц), усугубленная отсутствием гласных, и в результате пышнобородая Маруська стала его идейным вдохновителем.
Так в первый раз Варвара обнаружила идейную несостоятельность Орландо. Кое-как ей удалось втолковать Президенту Сонливии, что Маруська — это одно, а Маркс, можно сказать, другое. Орландо подивился образованности своей возлюбленной, но просил о допущенной им ошибке никому не рассказывать. Так в народной памяти он и остался продолжателем дела атамана Маруськи. А между тем, постепенно приходя в себя после достойного легенд и стихотворных эпосов любовного потрясения, бывшая буфетчица стала озираться вокруг и с присущей советским людям зоркостью начала подмечать отдельные недостатки.
— А что это, Орлик, у тебя страна такая отсталая? — опросила однажды во время полуденной сиесты Варвара. — Разве так можно? Вот сделал бы ты свою страну передовой. тебе бы каждый спасибо сказал!
— Не лезь в политику, Варька! — лениво одернул ее атаман.
— Почему это не лезь? Что я, извините, ради бога, меньше других знаю, что ли? Слава богу, восемь классов отбарабанила, чуть в девятый не перешла!
Орландо, опершись на локоть, приподнялся и с новым интересом посмотрел на Барбару. Лично он, Президент Сонливии, окончил два класса церковно-приходской школы и к таким образованным людям, как его возлюбленная, относился с почтением. А Варвара училась все-таки в советской школе, воспитывалась в советском коллективе и высиживала на'советских собраниях, особенно на тех, после которых бывали танцы. Так что в ее сознании навсегда осели готовые, четкие, стандартные определения на все случаи жизни. И она с радостью делилась своими искренними убеждениями с любимым:
— Я лично, Орлик, капитализм не люблю. Я лично против капитализма. И честные люди всей земли против. Потому что при капитализме бедные люди живут бедно, а богатые, наоборот, богато. И это несправедливо! Хотя мне моя подруга Кланя в универмаге итальянскую кофточку купила, так все мужики на меня оглядывались, честное слово! Я вот так иду, а они вот так оглядываются. Очень красивые вещи у капиталистов! И я не люблю этих агрессоров, потому что они поджигатели войны. А зачем нам война? У нас испанские сапоги на двойной платформе продавались, так очередь до «Гастронома» стояла. А я как натянула, мужики так и попадали! На меху сто девяносто рублей. Только моего размера не было. Так что мы хорошо живем, Орлик, что ни выбрасывают, у нас за всем очереди, потому что денег у народа завались, а где крадут — непонятно. Поэтому нам, Орлик, война не нужна. Мы за мир. И ты тоже, Орлик, должен за него бороться. Вот мы тут лежим, а мир разделен на два лагеря. В одном лагере простые люди всей земли, силы мира и безопасности, а в другом лагере, Орлик, агрессоры. Они стремятся подорвать дело мира, Орлик, и не останавливаются ни перед какими, если хочешь знать, провокациями. Противники разрядки, Орлик, не унимаются, я тебе прямо скажу, если враг не сдается, его уничтожают. Так что хочешь не хочешь, а надо выходить в передовики и неустанно заботиться о дальнейшем росте благосостояния народа! — произнеся эту тираду. Варя устало откинулась на подушку, а Орландо оказал:
— Благосостояние. Барбара, это хорошо. Кто же против благосостояния? Только где я его возьму?
— А это, Орлик, просто. Нужно только захотеть, — лениво сказала Варвара и зевнула. — Вот ко мне в стекляшку всякий клиент ходит. Так вот инженер или еще кто попроще берет портвейн-шерибрендиевку, 37 копеек сто граммов, 74 — двести. Приедет начальство, просит коньяк, два рубля сто грамм, а то и два сорок. А это что значит?
— Что? — без особого интереса переспросил атаман.
— А то, что начальство живет лучше, чем не начальство. И чем у тебя будет в стране больше начальников, тем, значит, больше людей хорошо жить станет. А когда у тебя все станут начальниками, тогда и наступит в Сонливии настоящее благосостояние и все смогут пить коньяк.
— А что же эти начальники у меня делать будут? — спросил Орландо.
— А что у нас делают? Друг дружкой командуют, сверху вниз приказы шлют, снизу вверх отчеты посылают, на заседаниях вкалывают… В общем, работы хватает!
И понравилась атаману эта оригинальная идея. И через месяц появилось в стране десять тысяч вновь назначенных начальников, а через три месяца еще двадцать тысяч. В Санкт-Марусине жить стало лучше, жить стало веселей. Тридцать тысяч счастливчиков, получая соответствующие их высоким должностям оклады, тратили, не жалея, свои шальные деньги, и торговля в столице заметно оживилась.
Довольный таким многообещающим началом атаман учредил еще пятьдесят тысяч высокооплачиваемых должностей, и благосостояние еще пятидесяти тысяч граждан резко возросло.
Но тут министр финансов не без страха осмелился доложить атаману, что государственная казна пуста. Орландо растерялся. Однако у бывшей буфетчицы были наготове новые экономические идеи.
— И правильно казна опустела! — оказала Варвара. — Не надо было тебе начальникам зарплату давать…
— А благосостояние? — удивился атаман. — Ты ж сама говорила!
— Про начальство говорила, а про зарплату — это ты сам придумал! Зачем начальству зарплату давать? Раз они все начальники и друг от друга зависят, пусть друг у дружки взятки берут. Вот тебе и благосостояние, да еще какое! Кто ж с одной зарплаты живет?
И подивился атаман Орландо светлому уму своей возлюбленной. Сделал он так, как она сказала, и стали жить начальники лучше прежнего. Сколько они друг у друга брали — дело темное. Только появились у них дома каменные, гасиенды загородные да яхты собственные. И благословляли все нововведения атамана. Однако дальновидная Варвара не давала своему Орландушке почить на лаврах и довольствоваться достигнутыми успехами.
— Теперь, Орлик, самое время пополнять твою опустевшую казну и превращать отсталую аграрную Сонливию в передовую индустриальную державу. Это я тебе точно говорю!
— Прямо-таки, разбежалась! — ухмылялся атаман, ласково хлопая ее по чарджуйскому заду. — Да где же я деньги возьму? Они ж на улице не валяются…
— Ох, не валяются! — вздохнула Варвара. — Только чем человек отличается от обезьяны?
— Ну? — заинтересовался Орландо.
— Тем, что у него деньги есть. Думаешь, мне в буфете легко было работать? Сразу видно, что тебя к материальной ответственности и близко не подпускали! В стекляшке шариками крутить знаешь как надо! Тут тебе и ревизия, тут тебе и народный контроль, и ОБХСС, и всем дай, и себе оставь. А ничего, управлялась! Ты, Орлик, умный мужик, но башка у тебя, извините, ради бога, не варит. Погляди с принципиальной прямотой вокруг. Начальники твои за это время вон как зажрались! Добра у них навалом. И ежели это добро конфисковать, сразу страна разбогатеет!
— Все мое! — поразился Орландо. — У тебя голова, Барбара, как у атамана Маруськи!
— Поработал бы ты в буфете с мое, и у тебя не хуже была бы, — скромно согласилась буфетчица.
— Насчет добра это ты здорово придумала! Добро мы конфискуем, это точно. А с начальниками что делать? Пострелять?
— Да ты что, очумел? — прикрикнула Варвара. — Что у тебя за недозволенные методы! Начальников обязательно надо оставить на месте. Они через год-два опять добра накопят, а ты его опять конфискуешь, и так далее!
Туг уж глава государства до того возликовал, что немедленно велел переименовать Санкт-Марусин в Барбаробад, и приступил к осуществлению принципиально новой экономической политики.
В дальнейшем история Сонливии делилась на исторические вехи, которые именовались Первая конфискация имущества, Вторая конфискация имущества, Третья конфискация и т. д. Причем каждая конфискация имела конкретную экономическую цель. Так, первая конфискация была металлургической, вторая — станкостроительной, пятая — авиационной… Были конфискации сельскохозяйственные, электронно-вычислительные, геолого-разведочные… И чем больше богатела страна, тем легче было наживаться начальникам, а чем сильнее наживались они, тем больше у них конфисковали, а чем больше конфисковали, тем богаче становилась страна, а чем богаче становилась страна, тем эффективней ее растаскивали начальники. Получался замкнутый круг. Но только это был не порочный круг, а полезный. И граждане жили все лучше, а чиновники, зная, что для обогащения им отпущены жесткие сроки, старались воровать все быстрей, чтобы между двумя конфискациями успеть хоть немного пожить в свое удовольствие.
Миллионные состояния наживались за полгода, особняки вырастали в течение полумесяца. Освоенные в Сонливии невиданные скоростные темпы воровства и строительства не были в дальнейшем достигнуты ни в одной передовой державе мира. А ежели какой-либо начальник не проявлял должной расторопности, медленно воровал и тем самым срывал утвержденные атаманом планы конфискации, то такого нерадивого работника с должности снимали как не справившегося и в служебной характеристике у него так и писали — «не ворует». А устроиться с такой характеристикой на ответственную работу было не просто.
Долгое время в соседних государствах, глядя на Сонливию, удивлялись. И откуда эта нищая страна стала такой богатой? И каким образом эта неразвитая Сонливия так быстро развивается?
— Оттого и развивается, что слаборазвитая, — объясняли завистники. — Развитым развиваться незачем, они и так слава богу!
Но постепенно и другие государства стали перенимать опыт Сонливии и вводить у себя принципиально новую экономическую политику. Они отказывались от финансовой помощи сверхдержав и, в кои-то, веки обходясь без займов, смело шли по пути, указанному буфетчицей Варькой. Ученые подвели под новое экономическое учение базис, затуманили простые и ясные Варькины идеи сложными терминами. Но по настоянию атамана Орландо новое течение во всех научных работах называлось барбаризмом, а последователи этого учения — барбаристами. Таким образом, на нашей маленькой планете кроме капиталистических и социалистических стран, а также кроме стран неприсоединившихся появилась четвертая, барбаристская, группа, и лидером ее стал атаман Орландо, окончивший два класса церковно-приходской школы. Видно, под влиянием все той же Варьки, внушившей ему, что без диплома теперь не прожить, атаман поступил на заочное отделение Кембриджа и в результате получил ученую степень магистра, а потом и доктора за фундаментальный труд «Вопросы барбаризма».
И вот интересное дело. Изменилась Сонливия. Расцвела, раскинулась полями колосистыми да бананово-лимонными рощами. Разбогатела. Разиндустрилась. Вымахала из отсталых почти в передовые, и все благодаря правильному и последовательному принципу барбаризма. И перестал атаман разбойничать и захватывать чужие самолеты. То ли Варька не велела, то ли сам додумался, что не к лицу это доктору наук, несолидно. Да и у самой Сонливии самолетов теперь столько, что девать некуда.
И стал Орландо восстанавливать дипломатические отношения. Стали навещать его всякие премьеры да президенты. Государственный секретарь из Соединенных Штатов как-то наведался: что у вас тут да как, не нужно ли чего-нибудь этакого? А тут и Москва: пожалуйте в гости. Что это вы у нас никогда не бываете?
И захотелось Варваре Самохиной, ну просто до слез захотелось в свой Вечногорск поехать, стекляшку «Лиру» повидать и себя показать. Ее подружки-шмакодявки небось ни разу в жизни такой шубы не видели, как у Варьки, у мадам Орландо! Они небось от зависти помрут, когда посмотрят, какая у нее сумка из настоящего крокодила, сто пятьдесят долларей Орлик заплатил, если не врет, конечно, пудреница из настоящей черепахи, шапка из тигровой шкуры. Орлик сам тигра этого на охоте подстрелил, хоть это уж точно врет, что сам. Бриллианты им, дурехам, и показывать незачем, они все равно не поймут, но она все равно им покажет, и сережки покажет, и колье показала бы. да оно у нее на шее не застегивается, тесное колье купил Орлик, а больших размеров в Штатах не было.
И пристала Варвара к Орландо: поедем и поедем, что ты все дома сидишь, личных контактов не налаживаешь? Поедем, я тебе Новый Арбат покажу, в Большой театр сходим.
И согласился Орландо, и прибыл с официальным визитом в Москву. На аэродроме встречали его все те государственные деятели, которым согласно протоколу надлежало встречать самых высоких гостей. Были рукопожатия, был почетный караул, были речи… Причем по дипломатическим каналам договорились, что в своих выступлениях Президент Орландо постарается не упоминать имени атамана Маруськи. Звучали гимны, при этом Орландо впервые услышал советский гимн и деликатно попросил Варвару описать ему слова. А советские люди впервые услышали гимн Сонливии и подивились его сходству с популярной песней «Из-за острова на стрежень». Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Просто Варвара очень любила эту песню, напоминавшую ей о ее родимой стекляшке, и Орландо сделал эту песню национальным гимном. И всякий раз. слушая гимн Сонливии, Варвара своим зыки-но-шаляпинским голосом жалостливо подпевала, и это очень трогало сентиментального атамана. Но, разумеется, на внуковском аэродроме Варя песню о Стеньке не пела. Держа в правой руке преподнесенный ей букет алых роз, она то и дело старалась оказаться впереди супруга, чтобы попасть в объектив телекамеры. Пока звучали гимны, Варвара, принимая задумчиво-государственные позы, все гадала, видят ее сейчас в Вечногорске по телевизору или нет? И если видят, то узнают ли, что это она, Варька-буфетчица, или даже не догадываются?
— Однако, хороши бабы в Сонливии! — говорил в это время Володька-таксист, разглядывая супругу атамана на экране телевизора.
— Хороши, но полноваты, — отмечал заглянувший на огонек цветного телевизора к соседу инспектор Потапенко.
— По мне так чем больше, тем лучше!
— А это уж дело вкуса…
— Хороша, ничего не скажешь! — повторил Володька.
— «Хороша, хороша!» — передразнила жена таксиста. — Ты меня одень, как этот президент свою президентшу одевает, и я б не хуже была!
— Эх, будь я президентом, дорогуша, я б тебя еще лучше одевал! — сказал Володька. — Уж на что у нее дорогое платье, а ты б в таком у меня квартиру убирала бы, а не то что за границу ездила бы!
— От тебя дождешься! Будь ты президентом, ты б полгосударства пропил!
— Ничего, нам бы и второй половины хватило бы! — заверил неунывающий таксист.
— А это кто же рядом с этой женщиной в военной форме? — поинтересовался инспектор.
— Охрана, наверное… — предположил таксист, наливая себе и дорогому гостю в граненые стаканы.
— Да не охрана это! — догадался инспектор. — Это и есть сам президент! Орландо.
— А чего ж этот Орландо все вроде как за жену прячется? — удивился Володька.
— Не прячется, а женщину вперед пропускает. Культура! — с укором в голосе объяснила жена таксиста. — Ну что ты все наливаешь, все наливаешь?! Поставь бутылку на место!
— А ты что за мной следишь? — обиделся Володька. — Ты вон за телевизором следи!
— С тобой телевизор посмотришь!
— В машину садятся, — сказал инспектор Потапенко и уважительно добавил: — В «ЗИЛ-111»!
— Да хрен с ними! — сказал Володька, чокаясь. — Поехали!
Сопровождаемая мотоциклистами, Варвара в черной уютной машине мчалась по Внуковскому шоссе, по Ленинскому проспекту и, прижимаясь к мужу, с гордостью говорила:
— Видишь, Орлик, это столица нашей Родины — Москва. Это магазин «Синтетика», хороший магазин! А вон. видишь, стенка такая и церкви — это, Орлик, Кремль. Правда, красиво?
Но задерживаться в Москве Варвара не стала. Что ей делать? В ГУМ сходить? Так чего она в этом ГУМе не видела? И, пока Орландо Орланьте вел в столице переговоры, мадам Орланьте отправилась в Вечногорск.
В Вечногорске, конечно, знать не знали о судьбе Варвары Самохиной. Уехала и уехала, а куда — неизвестно. То есть компетентные органы знали все, на то они и компетентные, но постарались сделать так, чтобы ничего не знали другие. И поэтому, когда местным властям сообщили, что супруга Президента Сонливии желает посетить Вечногорск, городские власти удивились. Разумеется, не было того переполоха, который случился перед приездом Кастракки. После адмиралиссимуса и другие прогрессивные деятели посещали в Вечногорске своих крестников. И вообще международные связи горожан отучили местное начальство трепетать и вибрировать при встречах любых, даже самых захудалых, правителей. Но тут был незаурядный случай. Учитывая особую заинтересованность в дружбе с Сонливией как со страной, возглавляющей лагерь барбаристов, Москва распорядилась принять госпожу Орланьте по высшему классу. Правда, компетентные органы объяснили, что мадам Орланьте проживала прежде в Вечногорске и поэтому профсоюзно-комсомольские суббото-воскресники по уборке улиц устраивать бессмысленно, с местными можно без церемоний. А с другой стороны, какой же это прием на высшем уровне, если без церемоний? Мадам все-таки бывшая местная, так что все это только усложняет!
Ну, освободили два люкса в гостинице «Магадан». Один люкс для мадам, второй — тоже для мадам. Ну, поставили в люксы аквариумы с рыбками, вазы с цветами, а помимо картин с мишками повесили еще картины с бушующим морем. Ну, забросили в буфет бананы — кто знает, может, там, в Сонливии, без бананов и за стол не садятся! Ну. покрыли тот участок коридора, который вел к люксам, новым ковром… А еще что делать, чтобы получилось на высшем уровне? Не выводить же на встречу мадам трудящихся?
— Ни в коем случае! — предупредили в протокольном отделе. — Мадам Орланьте частное лицо, и надо ей оказывать простое прославленное русское гостеприимство. Но на высшем уровне! Показать ей новый нефтеперерабатывающий завод, сводить в цирк, свозить в совхоз имени Сессии Верховного Совета, познакомить со знатными доярками…
— Да на фиг мне все это надо! — удивилась Варвара, когда ей огласили программу развлечений. —Я. извините, ради бога, хочу в «Лиру»!
— Куда, простите? — не понял мэр города, который в забегаловке, разумеется, ни разу не бывал.
— В «Лиру». Кафе такое.
Председатель вопросительно поглядел на своего референта Шереметьева.
— Если я не ошибаюсь, это кафе на Первомайской, — ответил подтянутый щеголеватый референт.
— На Октябрьской, — поправила Варвара.
— Ну да, на бывшей Октябрьской, теперь она опять Первомайская. Я вас провожу.
Варвара, сопровождаемая Шереметьевым, вышла из гостиницы, и «Чайка» понеслась по такому знакомому Вечногорску.
— Не гони, — сказала Варвара. — Дай на город поглядеть. Я ж не кататься приехала!
— Не гоните! — распорядился Шереметьев, сидевший рядом с водителем, и, обернувшись к гостье, спросил: — Вы хорошо помните Вечногорск?
— Ха! — ответила мадам Орланьте. — Спросите тоже! Я ж тут жизнь прожила! Заедем сначала на Лумумбовскую, я вам дом свой покажу.
Шереметьев незаметно поежился. Дом номер семь на улице Патриса Лумумбы он знал хорошо. Еще позавчера на том доме, где проживала мадам Орланьте, решили на всякий случай укрепить мемориальную доску. Начертали золотом по мрамору «В этом доме жила Варвара Николаевна Самохина 1952–1976». Прикрепили массивную мраморную доску к стене, и давно требовавшая ремонта стена не выдержала — провалилась внутрь бывшей Варькиной квартиры. Кое-как спешно пролом заделали и прикрыли его ярко расцвеченным щитом «Лучшие люди нашего района», который срочно перенесли с другого места и даже из другого района.
Варвара походила, походила вокруг милого ее сердцу дома. Захотела заглянуть в свою бывшую квартирку, но находчивый Шереметьев объяснил, что хозяева уехали в отпуск на юг, а ключа не оставили. Варвара опять обошла дом, вытерла глаза импортным платочком и стала разглядывать фотографии лучших людей района. Она очень обрадовалась, когда увидела на доске фотографию своей лучшей подруги Клали Родионовой. Повар столовой № 7 К. Родионова, завитая и подретушированная, таращилась с фотографии, и Варька в глубине души даже позавидовала ей. Мадам Орланьте тоже хотелось бы висеть на доске почета, но при этом, конечно, жить в Сонливии со своим Орликом.
— Моя подружка! — с гордостью объявила Варвара, указывая Шереметьеву на фотографию Родионовой. — Вместе, можно сказать, начинали…
— Интересная женщина, — вежливо поддержал беседу Шереметьев. — Но вы, должен вам сказать, выглядите гораздо моложе ее.
— Иди ты! — игриво толкнула его своим могучим локотком кокетливая мадам, и Шереметьев отлетел к дожидавшейся в стороне «Чайке». — Комплиментщик!
Варвара перешла дорогу и еще раз оглядела свой дом, навсегда прощаясь с ним:
— Эх, хорошо я тут жила! Весело! Ну да ладно…
…«Чайка», обгоняя машины, неслась по осевой линии. Гаишники, опытным взглядом завидев ее. перекрывали движение, давая «Чайке» зеленую улицу.
— Стой, шеф! — закричала вдруг госпожа Орланьте зычным голосом. — Стой!
Шофер резко затормозил, Шереметьев удивленно поглядел на мадам Орланьте, а та, распахнув дверцу, легко выскочила из машины. К остановившейся «Чайке» спешил милиционер. При виде спешащей к нему шикарной дамы, от которой за версту пахло заграницей, милиционер отдал честь, а Варвара уперла руки в бока и насмешливо протянула:
— Ну, здорово, инспектор! Все свистишь? — Старший лейтенант растерянно молчал.
— Что случилось, госпожа Орланьте? — встревоженно спросил, подбегая, Шереметьев.
— Да все в порядке! — отмахнулась госпожа Орланьте. — Дружка встретила.
Ничего не понимая. Потапенко продолжал таращиться на странную даму и, когда Шереметьев деликатно отошел в сторонку, она сказала:
— А ведь сынок-то мой Орька, наверное, и вправду от тебя! — Варвара небрежно открыла крокодилью сумку и, порывшись в ней, достала цветную фотокарточку, где на фоне пальм был сфотографирован маленький ушастый белобрысый Потапенко. — Хороший ты человек, инспектор, только подлец! Да я не обижаюсь. Заходи вечерком, я прием устраиваю. Там и поговорим…
Потапенко, разумеется, уже догадался, что перед ним Варвара, но по-прежнему не мог сказать ни слова, и пальцы его правой руки словно прикипели к козырьку фуражки.
«Чайка», увозя Варвару, уже давно скрылась, а старший лейтенант все еще глядел ей вслед, отдавая честь. Светофор переключить он забыл, и застрявшие на перекрестке машины громко сигналили, тщетно пытаясь вывести инспектора из глубокого шока.
Остановившись возле «Лиры», Варя с грустью оглядела родные стеклянные стены и попросила включить неоновое название. Загорелась одна только буква «А».
— Чтобы к вечеру все название целиком горело! — строго приказала Шереметьеву Варя. — Сколько я тут ни работала, никак добиться не могла. Хоть что-нибудь для своего предприятия сделаю.
— Не сомневайтесь, отремонтируем в лучшем виде, — заверил Шереметьев.
Варя вошла в стекляшку, осмотрелась и опять поднесла к глазам импортный платочек. Но тут же взяла себя в руки и двинулась к буфету.
— Экспресс-кофеварка работает? — сразу же спросила она у молодой буфетчицы.
— Не работает, — потупилась новенькая и торопливо добавила: — Временно.
Мадам Орланьте почему-то обрадовалась:
— И при мне тоже ни разу не работала. И тоже временно! — засмеялась она и по-хозяйски сказала Шереметьеву: — Надо исправить. Зачем такой дорогой технике простаивать?
— Да что в этой кофеварке варить? — спросила новенькая. — У нас в городе кофе отродясь не было!
— Ну, это не проблема. Кофе я вам сама пришлю. Небось не чужие. А аппарат надо починить.
— Будет сделано, — кивнул Шереметьев и отошел к телефону. А госпожа Орланьте протянула буфетчице украшенную браслетами и кольцами руку:
— Ну, будем знакомы. Варя.
— Очень приятно. Нина. — И буфетчица, зардевшись, слегка пожала протянутую через стойку руку. — Нина Лох-матова.
— Ну, как тут у тебя? План даешь?
— Наше кафе «Лира» соревнуется с кафе «Бригантина». В честь Дня работников питания наш коллектив взял на себя обязательство досрочно выполнить план первого полугодия, на отлично обслуживать посетителей, а также…
— Ладно, ладно, — перебила ее Варя. — Это само собой… — и тихо спросила: — А по-человечески-то как? Жить можно? Чивилихин часто заходит?
— Какой Чивилихин?
— Будто не знаешь! Из ОБХСС…
— Так он же сидит!
— Да ну? — радостно выплеснула руками мадам Орланьте. — Я ж ему всегда говорила: ой, говорила, не жадничай! А Зайченко небось тоже сидит? Капитан.
— Этот пока не сидит. Этот пока заходит… Только он теперь не по торговле. Он по науке, ученых проверяет…
— Ну, там проще, — уверенно сказала Варвара. — У меня муж — доктор наук, ну прямо чистое дитя, при первой же ревизии сгореть может, хоть кристально чистый человек. — И, оглядев полки с бутылками за спиной у буфетчицы, с завистью сказала: — И бутылки-то у тебя какие заграничные! При мне таких не было.
Ведь не знала бывшая Самохина, что как только она изъявила желание посетить свою стекляшку, так кафе из обычной, обслуживаемой бригадой коммунистического труда забегаловки превратилось в показательное предприятие общественного питания. Посетителей удалили, полы начисто вымыли, столы начисто вытерли, украсив каждый столик пластмассовыми стаканчиками с торчащими из них бумажными салфетками, завезли сосиски из обкомовской столовой, веселенькие цветочки из магазина похоронных принадлежностей и пестрые бутылки из бара при ресторане «Континенталь».
— Хорошо туг! — затрясла головой и зажмурилась Варвара, жадно вдыхая дорогие ей запахи стекляшки, где, видать, навечно поселился почти уже забытый Варварой угарный дух шерибрендиевки. — Все! — внезапно решила Варвара. — Тут и проведем мероприятие!
— Здесь? — удивился, оглядев непрезентабельное кафе. Шереметьев. — Вы ведь хотели в «Континентале»? Там уж и зал забронировали. И меню там разнообразней…
— На фига мне ваш «Континенталь»? Тут я работала, тут. можно сказать, меня воспитали и вырастили… А блюда пускай сюда из «Континенталя» привезут. Я оплачу.
— Так мы уж и приглашения согласно вашему списку разослали…
— Новые разошлете. И все! — безапелляционно сказала Варя, которая за это время научилась командовать, и не какими-нибудь референтами, а бери повыше.
— И обслуживающего персонала здесь нет…
— Из «Континенталя» возьмете!
Еще по дороге в родной город Варя надумала в самом лучшем-разлучшем ресторане собрать всех своих подружек и товарищей. И с кем детство провела, и с кем в школу ходила, и с кем на танцы бегала, и с кем в коммуналках лаялась, и у кого мужей сманивала, и кто у нее мужиков уводил, — в общем, решила Варя собрать всех-всех. И начальство свое бывшее, и ревизоров сговорчивых, и контролеров доверчивых… Пусть повеселятся, пусть выпьют и закусят и посмотрят, каким человеком Варька Самохина стала!
Мысль эта очень увлекла Варвару, и она все составляла и дополняла список приглашенных. О своем желании мадам Орланьте известила городское начальство. Те, разумеется, с радостью пошли ей навстречу. А так как адресов приглашенных Варвара не знала, а знала только имена и фамилии, к делу подключили милицию, и участковые по всему Вечногорску разыскивали указанных в списке лиц и вручали им под расписку повестки. В повестках было написано: «Приглашение. Уважаемый товарищ! Мадам Орландо Орланьте приглашает Вас на дружескую торжественную встречу в честь встречи старых друзей. Встреча состоится в большом зале гостиницы «Континенталь» в 19.00. Ваша явка обязательна».
Получившие такие приглашения не знали, что и подумать. Ведь, повторяем, жители славного города Вечногорска и не подозревали, что мадам Орланьте — их землячка. Работники горторга несли пригласительные билеты в партком и спрашивали, не лучше ли проигнорировать это капиталистическое приглашение. Партком же, согласовав с горкомом, рекомендовал непременно идти, но знать меру. Женщины, приглашенные на прием, бросались в парикмахерские. Но, как назло, лучшая парикмахерская в городе, «Чародейка», оказалась временно закрытой именно потому, что мадам Орланьте также пожелала освежить свою прическу. А когда, посетив мастеров завивки, вечногорские женщины, бережно неся на плечах свои свежезавитые головы, возвращались домой, там их ожидали новые повестки:
«Уважаемый товарищ! Назначенная на 19.00 дружеская встреча из гостиницы «Континенталь» переносится в кафе «Лира». Ваша явка обязательна».
А Варвара действительно побывала в «Чародейке». Сколько раз в знойной Сонливии вспоминала она знатного дамского парикмахера Сан Саныча. Сан Саныч был парикмахер нового типа. В нем сочетался вдохновенный творец и великий умелец, знаток женской психологии и специалист по холодной завивке, беспристрастный физик и безумствующий лирик. Сан Саныч посещал все театральные премьеры и не пропускал ни одного иностранного фильма, с профессиональным интересом разглядывая и изучая прически иностранных кинокрасавиц. Он проникал в секреты современных начесов и угадывал тайны грядущих причесочных мод. Это был парикмахер-футуролог, парикмахер-джентльмен с пристальным взглядом Лино Вентуры и манерами Иннокентия Смоктуновского. Сан Саныч был так труднодоступен, что на прием к нему записывались за полгода. Ходили слухи, что его на специальном самолете возят в Москву, где он работает над самыми высокопоставленными головами нашей страны.
И Варя этим слухам верила, потому что второго такого умельца она не встречала. И даже, когда по специальному заданию атамана Орландо его люди похитили в Севилье знаменитейшего дамского мастера и, перелетев Атлантику, доставили его к Варваре и он три часа сочинял ей прическу, Варя, поглядев на результаты его работы, сказала:
— Конечно! Но Сан Саныч куда лучше! — и севильского мастера оттащили обратно в Севилью.
Вот почему, отправляясь в Вечногорск, Варвара лелеяла еще одну горделивую мечту: без всякой очереди попасть к Сан Санычу! Об этом тщеславном желании она также известила городские власти. Сан Саныч был предупрежден заранее и всю ночь лихорадочно листал зарубежную специальную литературу. Парикмахерскую, чтоб не было толчеи и криков «Почему пускаете без очереди?!», под предлогом санитарного дня закрыли. И Сан Саныч, уведомленный. что мадам Орланьте приедет между четырнадцатью и пятнадцатью часами, сидел в красном уголке, и, словно пианист, готовящийся к выступлению на международном фестивале, массировал пальцы и то сосредотачивался, то расслаблялся по системе йогов.
В 14.30 госпожа Орланьте вошла в «Чародейку», и у самого входа ее встречали заведующий и председатель месткома. Мастер Сан Саныч, стоя у своего кресла, отвесил церемонный поклон.
— Бонжур, мадам! — сказал прославленный мастер.
— Привет! — радостно ответила Варвара. — Вот уж кого, извините ради бога, тысячу лет не видела!
Через несколько минут, придя в себя после потрясения, мастер, пощелкивая ножницами, уже колдовал и шаманил. расчесывая волосы Варвары.
— Сразу видно, что вы, мадам, не нашими, извиняюсь, шампунями пользовались, — тихо определил он, работая над ее головой.
— Конечно, не нашими, — призналась Варя. — Где б я там наши достала? Вы думаете, что за границей все есть?
— У вас редкие волосы, мадам Орланьте!
— Ой, Сан Саныч, вы скажете! — хихикнула польщенная Варвара. — Вы что сегодня вечером. Сан Саныч, делаете?
— Это в каком смысле? — ножницы в руках у мастера остановились.
— Да ни в каком… Я сегодня вечером прием устраиваю, хотела вас пригласить…
У Сан Саныча перед глазами мгновенно пронеслось: прием, фраки, коктейли, а-ля фуршет, смокинги, белые бабочки…
— Что вы, что вы! — забормотал мастер. — Наклоните, пожалуйста, голову.
— Так придете?
Сан Саныч подумал: когда ему еще раз придется попасть на дипломатический прием? А что, если рискнуть?
— А в чем приходить?
— Да в чем хотите! Стекляшку «Лира» знаете?
— «Лира»? — переспросил, недоумевая. Сан Саныч, и ножницы опять остановились. Он ничего не мог понять. Дипломатический прием в стекляшке?! Это же сюрреализм! — подумал бы он, если бы Знал это слово. Но он таких слов не знал и продолжал причесывать мадам Орланьте, по-прежнему ничего не понимая.
— Значит, договорились? — спросила мадам, не поднимая головы. — Я вас буду ждать, — кокетливо добавила она. — С подругами познакомлю.
И опять в воспаленном воображении Сан Саныча пронеслось что-то такое международное: вечерние платья, оголенные плечи, меховые накидки и невероятные декольте… В общем, что-то вроде кремлевского Дворца Съездов в день открытия международного кинофестиваля… Но при чем здесь кафе «Лира»?
— Не опаздывайте, а то все выпьют! Жду вас ровно в семь.
Озадаченный Сан Саныч работал несколько рассеянно. Однако его привычное мастерство все равно делало чудеса, и спустя два часа он усадил мадам Орланьте под колпак электросушки, сунул ей в руки, чтоб она не скучала, рижский журнал мод и на время удалился.
Фен тихо жужжал, обволакивая убаюкивающей теплотой. Варвара прикрыла глаза и задремала…
— Здравствуйте, Варвара Николаевна, — услышала она тихий вкрадчивый голос. Рядом с ней под таким же колпаком сидел незнакомый человек в белом халате. Лицо его наполовину было спрятано под феном. — Не узнаете? А мы ведь с вами встречались…
Варя из-под фена нехотя взглянула на незнакомца. Что-то ей сразу не понравилось в нем.
— Не помню. — сказала она. — У меня в стекляшке много алкашей бывало…
— Ну зачем же так грубо? Если бы не я, вы бы, может быть, никогда не попали бы за границу.
Варя еще раз поглядела на незнакомца, прикидывая, кто же это такой?
— Интересно! — протянула она. — Может, я б без вас и с Орландо не познакомилась бы?
— Вполне возможно. Я же вас за капитана Петрова сосватал, — дробно засмеялся незнакомец, словно поперхнувшись, закашлял. — Ну как, вспомнили?
— Зубатых! — оказала Варя. — Точно — Зубатых! Чего вам в дамском зале надо?
— Так я к вам по делу, Варвара Николаевна…
— Кому Варвара Николаевна, а кому госпожа Орланьте. Ясно? И мотай отсюда, а то я людей позову!
— Людей я, госпожа Орланьте, не боюсь…
— Ну да, люди тебя боятся! Только я-то не боюсь! Давай мотай отсюда, если дипломатических осложнений не хочешь!
— Нехорошо вы говорите, госпожа Орланьте, ох, нехорошо… Как ребенок ваш? Как он там климат переносит? Ему небось жарко. Или не жарко? Да, идет время, бежит время… Мальчонка, поди, подрастает. Уже, поди, разговаривает… А на каком же он языке разговаривает, если не секрет? Нельзя, чтобы он родной язык не знал… Поверьте мне, никак нельзя! Ему нужна хорошая няня из России. Чтоб русские песни пела, русские сказки рассказывала… Так сказать, своя Арина Родионовна… Да разве за границей такую найдешь! Как же вам помочь?
— Ты куда клонишь? — резко спросила Варвара.
— Как же вам помочь? Как же вам помочь? — не отвечая, тараторил Зубатых. — А впрочем, что же это я? Совсем забыл! Есть же у меня на примете замечательная няня. Хороший товарищ, задушевный человек… Только вряд ли она захочет в чужую страну ехать, вот ведь в чем закавыка! Но если желаете, я с ней свяжусь, постараюсь уговорить?
— Она кто — твоя няня?
— В каком смысле — кто?
— Капитан, майор или, может, полковник? Резидента к нам в Сонливию заслать хочешь?!
— Что вы, госпожа Орланьте! У вас какие-то устарелые представления о нашей работе! Я же о вашем родном сыне пекусь! А вы мне вдруг такое. Не хотите няни, и не надо! Я ведь чего боюсь? Я ведь боюсь, чтоб кто-нибудь из подлецов не написал вашему супругу анонимочку о вашем прошлом… Есть у нас еще такие отдельные подлецы… Вот их вам и надо опасаться.
Варвара нахмурилась.
— Ты кого пугаешь?! — спросила она, скрестив руки. — Ты дипломатически неприкосновенную особу пугаешь, гад! Да я сейчас же Орланьте позвоню и расскажу, как ты тут меня шантажируешь! Да он сейчас же переговоры прервет! Ты знаешь, что тебе за срыв международных переговоров будет?!
— Успокойтесь, успокойтесь! — встревоженно озираясь, зашептал Зубатых. — Вы же меня не так поняли…
— Я тебя хорошо поняла! Считаю до трех. Если не слиняешь, пеняй на себя! Раз…
И майор исчез. Варвара даже не смогла увидеть, куда он делся. Вот был и растаял так же незаметно, как появился. А может, он и не появлялся? Убаюкивающе жужжал фен. Варя открыла глаза. На полу лежал выпавший из ее рук журнал мод. На кресле, где только что сидел Зубатых, валялся смятый белый халат.
— Ну-с, как идет сушка? — спросил, входя в помещение, Сан Саныч.
Всего человек шестьдесят пригласила Варвара на прием, а весь Вечногорск лихорадило. Волнение расходилось, как круги по воде, охватывая все большие народные массы. Прежде всего волновались городские власти. Они оказались в затруднительном положении. С одной стороны, прием устраивало не местное начальство, а частное лицо, госпожа Орланьте. И уж кого оно, частное лицо, пригласит, а кого она, госпожа Орланьте, не пригласит, в это власти вмешиваться не могли. С другой стороны, не контролировать идеологическую сторону мероприятия власти тоже не решались. Особа, конечно, была экстерриториальной, но мероприятие проводилось на территории Вечногорска. И если, не дай бог, случится что-нибудь, мягко говоря, безыдейное, то с начальства спросят без скидок на экстерриториальность. И как выйти из этого щекотливого положения, власти не знали.
Правда, на приеме будет Шереметьев. Правда, туда же приглашен управляющий Трестом кафе и ресторанов товарищ Зарешеткин. Вот на них и возложили ответственность и негласный надзор. Бывалый Зарешеткин сразу же понял сложность ситуации и попытался уклониться. Сославшись на больную печень, он сказал, что вообще не ходит на банкеты, а посылает вместо себя зама — крепкого здоровьем молодого человека. Но Зарешеткину твердо указали, что на этот раз он заместителем по банкетной части не отделается. Мероприятие деликатное, и отвечать за все, так или иначе, будет лично он, Зарешеткин! Ему же, кстати, придется выступить на банкете с такой речью, которая задала бы правильный тон всему приему. И Зарешеткин бросил на составление речи лучшие интеллектуальные силы своего треста. В результате бессонной ночи она была написана, согласована, переделана, снова согласована, отшлифована и после некоторых переделок условно утверждена. Из «Вечернего Вечногорска» прислали опытного литсотрудника, чтобы он расставил правильные ударения. И Зарешеткин стал учить речь.
Литсотрудником был Д'Анилов. Между прочим, он тоже был приглашен мадам Орланьте на прием и в глубине души надеялся, что это связано с его дворянским происхождением. но не исключал и тот вариант, что он приглашен всего лишь как представитель прессы. На всякий случай такое посещение следовало согласовать, и бамбукский дворянин позвонил своему куратору.
— Идите, идите! — сразу же сказал Зубатых. — Вам, как начинающему монархисту, полезно будет познакомиться с их нравами… И кстати, напишете для меня коротенько, кто там был да что говорил. В общем, вы понимаете…
— Разумеется, — ответил, не теряя достоинства, бамбукский аристократ. Он совсем забыл, что много лет назад напечатал острый разоблачительный фельетон о кафе «Лира». Варвара фельетона не испугалась. Но была в нем одна фраза (цитируем): «И работает в этом кафе некто Варвара Самохина» (конец цитаты). Вот это словечко «некто» больше всего задело Варвару, хоть и было самым безобидным из всего, что о ней говорилось в этом национальном по форме и социалистическом по содержанию произведении.
— У, очкастый! — думала обиженно Варвара, хоть Данилов не носил очков. — У, мордастая морда! — повторяла она, хоть лицо фельетониста, говоря объективно, было не мордастым, а кукишеобразным. И теперь, вспомнив о фельетоне, мадам Орланьте специально пригласила газетчика, чтобы этот мордастый очкарик увидел, кто из них это самое «некто» — она или он!
Но Данилов не подозревал о коварных намерениях мадам Орланьте и шел на прием как обычный аристократ к аристократу.
Были приглашены на прием и старики Глузманы. И невдомек им было, что госпожа Орланьте — та самая Варька, с которой они давным-давно жили в коммуналке. В шестикомнатной квартире жили девять семейств, на кухне одновременно полыхали двадцать газовых горелок, на десяти сковородках подгорали котлеты, а в девяти кастрюлях бурлили борщи и супы. По длинному коридору ездили на трехколесных велосипедах дошкольники, старательно объезжая стоявшую у тесной уборной очередь. Дружно жили, не ссорились. Давно это было. И теперь Варвара пригласила всех-всех своих бывших соседей в «Лиру». Абрам Маркович шел на первый и единственный в жизни дипломатический прием, недоумевая, зачем мог понадобиться иностранцам. Если бы его пригласил кто-нибудь из местных, он бы понимал: от него хотят услышать совет. Но какой совет он может давать зарубежным деятелям, да к тому же последователям атамана Маруськи? Правда, эти последователи не совсем последовательны. Что общего между Маруськой и барбаризмом? Вообще-то Абрам Маркович заметил, что, чем больше Орландо говорил о барбаризме (это же надо придумать такое названьице!), тем реже вспоминал свою Маруську. И все-таки!
Нина Семеновна вообще не хотела идти на прием. Но Абрам Маркович убедил ее, что этого делать нельзя. Так в цивилизованном обществе не поступают: раз приглашают, надо идти. И вообще, когда они еще повращаются в этих сферах! Надо!
Надо так надо! И Нина Семеновна стала гладить Абраму Марковичу брюки, чтоб он выглядел на приеме как человек в галстуке.
— А кто этот Орландо? — спрашивала она, прижимая утюг к влажной тряпке. — Он хоть прогрессивный или какой-нибудь босяк-агрессор?
— Какая тебе разница? Не он же нас приглашает, а его жена.
— Если муж агрессор, так и жена у него не ангел, — убежденно сказала Нина Семеновна.
— Не спали мне брюки! — попросил международник. — Я ж не могу явиться на прием в подштанниках…
Пригласила Варвара и Семен Семеныча. Но тот после памятной встречи с майором Зубатых на веки вечные закаялся общаться с заграницей, и теперь, получив повестку на банкет, собрал теплые вещи и сам пошел сдаваться майору.
Пригласила Варвара и Футикова, вернее, хотела пригласить, чтоб тот приехал на своей роскошной машине и увидел, что другим тоже пофартило, и подавился от зависти. Но тут же мадам Орланьте вспомнила, что Футиков связан с Кастракки, а у атамана весьма натянутые отношения с адмиралиссимусом. Мадам мыслила теперь международными категориями и благодаря такому мышлению сразу же поняла, что если она пригласит Футикова, то Кастракки может подумать, будто Сонливия ищет пути к примирению с Ломалией. А это вовсе не входило в планы атамана Орландо. И, взвесив все эти обстоятельства, мадам свое приглашение аннулировала, что, кстати, еще больше обострило отношения Кастракки и Орландо.
Но самый большой переполох произошел среди приглашенных подруг. В чем идти? Вот что волновало бывших товарок мадам Орланьте. В люксембургском брючном костюме? А вдруг такой же наденет Танька из «Гастронома», и будем мы, как две дуры-близняшки. Так. может, надеть австрийскую блузку с брюссельскими кружевами и шведскую юбку-макси? А если Любка из мебельного в этом же припрется?
И эти душераздирающие сомнения можно понять, если вспомнить, какая ужасная история с гавайскими платьями случилась в Вечногорске совсем недавно…
Месяца три назад в Горторг забросили партию гавайских вечерних платьев. Конечно, это был неслыханный дефицит. И все работники торговли и пищеторга постарались — кровь из носу! — приобрести эти невиданные платья. Ходить в этом вечернем дефиците было абсолютно некуда. И тут кто-то опытный пустил слух, дескать, там в таком ходят в оперу. Модницы воспрянули духом. В Вечногорске была своя Гранд-опера имени Могучей кучки. И вот на ближайшем спектакле (а была как раз премьера новой оперы «Протокол заседания месткома» местного композитора Наглинки), так вот, на премьеру в широко распахнутые двери Гранд-опера стал вливаться яркий поток совершенно одинаково одетых женщин. Когда поток растекся по рядам и обладатели гавайских платьев расселись, партер, если смотреть с галерки, напоминал экзотический гавайский луг в пору весеннего цветения диковинных цветов тиу-лиу.
Не имеющая доступа к дефициту галерка злорадствовала. А обладательницы платьев-близняшек старались не глядеть друг на друга и еле сдерживали слезы.
Закончилась увертюра, пошел занавес. На сцене, изображавшей кабину строительного крана, сидела исполнительница партии крановщицы и, двигая рычаги управления краном, пела:
Я на кране на строительном сижу.
Из кабины я на край родной гляжу.
Из кабины я на край родной гляжу.
Краше нет моей родимой стороны.
Но и недостатки кой-какие сверху тоже мне видны!
По идее режиссера после этих слов крановщица должна была подойти к рампе, взглянуть в зал, как бы приглашая зрителей тоже полюбоваться родной страной и ее отдельными недостатками. А актриса вдохновенным взором окинула зал и обомлела. В первых рядах все женщины были точно в таких же платьях, какое сегодня утром ей всучила знакомая спекулянтка за полторы сотни. И в директорской ложе сидели в таких же, и в горкомовской…
«И куда я только свой не кину взор, всюду вижу дорогой простор…» — продолжала выводить крановщица, вспоминая, как эта сука-спекулянтка уговаривала ее, что платье привезено прямо оттуда и продается только потому, что срочно понадобились деньги на машину…
Лучше нет еще другой такой страны…
И что ей теперь с этим дурацким платьем делать, если весь город в таких ходит? Может, Людке Уваровой продать? Так ведь она тоже не дура и сегодня же увидит со сцены. что на всех такие платья!
Нет, нет, горели денежки, да еще в долги влезла…
Но и недостатки кой-какие сверху тоже мне видны! —
пела, заливалась крановщица, а по лицу ее текли непредусмотренные режиссурой слезы. И женщин в партере при виде этих искренних слез охватило понятное волнение, и они тоже стали беззвучно плакать. Горючие слезы текли по раскрашенным косметикой лицам и стекали на гавайские платья, оставляя на них несмываемые подтеки.
Древние стены оперного театра ни разу не видели таких дружных слез, хоть на этих подмостках неоднократно убивали беднягу Ленского, здесь умирала Баттерфляй и погибала Кармен — и вот, поди ж ты: не они, а простая крановщица сумела тронуть чуткие зрительские сердца… И автор оперы, Неглинка, увидев зрительские слезы, понял, что признание наконец-то пришло! Он почувствовал подступивший к горлу комок и, сжав губы, беззвучно заплакал так же, как и его жена, сидевшая рядом с ним в гавайском дефиците.
— Вся зала рыдала! — как говорила потом поэтесса Роза Бумажная, написавшая либретто этой оперы и купившая специально для премьеры вечернее гавайское платье. И когда после спектакля стали вызывать авторов и поэтесса появилась на сцене в своей обновке, зрители встретили ее радостными воплями и аплодисментами: «Ага! Вот еще одна гавайская!» Значит, не они одни у мамы дурочки!
В тот же вечер дефицитные платья утратили престижность. И с тех пор гавайские обновки висели в шкафах и. памятуя о трагическом происшествие в опере, ни одна женщина не рисковала появиться в обществе в тропическом наряде. А тем более на дипломатическом приеме!
Нелегко пришлось и Шереметьеву. Нет, товарищи, что ни говорите, а очень трудно проявлять инициативу, если точно не указано, как ее проявлять, когда и в каких масштабах.
Попросила госпожа Орланьте перенести прием в «Лиру». Захотелось ей встретиться с бывшими товарищами по работе в привычной обстановке. Шереметьев проявил инициативу, и к вечеру «Лира» изменилась до такой степени, что ни один старожил-завсегдатай не узнал бы родимой стекляшки.
Столы были покрыты белыми скатертями, взятыми из неприкосновенных запасов ресторана «Космос», и уставлены фарфоровой посудой из ресторана «Звездный». Слева и справа от тарелок лежали шесть разновеликих вилок, мал мала меньше, и по три ложки, бол бола больше. Перед приборами гвардейским строем стояли разнокалиберные хрустальные фужеры и покрытые золотой каймой рюмки, рядом возвышались конусы накрахмаленных салфеток с вензелями ресторана «Монблан». Обычные алюминиевые стулья с фанерными разноцветными сиденьями были заменены мягкими полукреслами из зала заседаний горсовета, а прозрачные стены стекляшки были закрыты тяжелыми бордовыми шторами, временно снятыми с окон гостиницы «Континенталь». При входе у гардероба стояли пальмы из ресторана «Астория» и травленное молью чучело медведя из кафе «Тундра».
Потеряла «Лира» свое лицо, утратила первозданную прелесть. И госпожа Орланьте, явившись за четверть часа до начала приема, до того расстроилась, что заявила, что ей эта иллюминация-хренация ни к чему и пусть сделают все, как было! Но для этого уже не было времени. Шереметьев попытался объяснить капризной мадам, что он хотел сделать как лучше, но Варвара только махнула рукой: сама виновата! Разве ж не знала она, что в Вечногорске ничего нельзя пускать на самотек. А особенно не рекомендуется местных жителей посылать Богу молиться: они и себе лоб расшибут, и у вас неприятности будут! Нужна была ей эта городская самодеятельность!
Однако вот-вот должны были появиться приглашенные. Госпожа Орланьте велела включить все люстры, врубить на полную мощность радиолу и, остановившись перед зеркалом, доставленным из парикмахерской «Чародейка», слегка поправила прическу и сбросила на руки Шереметьеву норковую шубу. Шереметьев восхищенно ахнул. Официанты зажмурились, стараясь не смотреть в сторону Варвары, но смотрели… О, как она была одета, как разодета, как раздета, о эта смелость туалета Варвариного! Ах! Она была полуобнажена! Увы, не в силах описать я покрой изысканного платья, язык мой беден — о проклятье! — и это ведь немудрено! Как описать костюм Варвары, когда такие промтовары у нас вовек не продавали и я их видел лишь в кино. О Господи, вы только гляньте, как хороша мадам Орланьте, брильянт сияет на брильянте, алмазы яркие горят, сверкают кольца и браслеты… Зачем Варваре туалеты? Да при алмазном фонде этом не нужен никакой наряд!
И Варваре было приятно, что официанты так обалдело таращатся на нее! А тут и гости пошли, пошли гости…
Мужчинам мадам Орланьте величаво протягивала руку, и те церемонно целовали ее, дивясь метаморфозе буфетчицы. А к каждой приходящей подруге Варвара, громко выкрикивая ее имя, издали неслась с распростертыми объятиями. Неинформированные подруги при виде несущейся на них полуобнаженной женщины испуганно шарахались, но затем, разглядев, что это Варька — с ума сойти можно! — ахали, вскрикивали и начинали целоваться.
И когда на лице Варвары отпечатались губная помада всех цветов и оттенков, оказалось, что все гости в сборе и можно начинать.
На женщинах было лучшее из того, что можно было достать в промтоварных и комиссионных магазинах. А на столах красовалось то, чего вообще в магазинах не было. Но гости, подавленные количеством разновеликих вилок, не знали, какой вилкой что брать и, чтобы не попасть впросак, совсем не ели. Обилие разнокалиберных фужеров и рюмок тоже приводило гостей в смущение, ибо непонятно было, куда что наливать, и гости, опять-таки боясь дать промашку, вообще не прикасались к бутылкам. Они говорили почему-то друг с другом шепотом, а то и вовсе молчали.
— Да что у вас в Вечногорске. пить разучились? — удивлялась Варвара. Но гости что-то бормотали, и опять наступала гнетущая тишина, заглушаемая, правда, мощным ревом радиолы в исполнении Аллы Пугачевой. И тогда Варька сообразила, что нужно делать. Зычным голосом она велела официантам забрать со столов все лишние приборы, оставив каждому гостю одну вилку, один нож и одну большую рюмку. Гости, не таясь, облегченно вздохнули. Затем хозяйка распорядилась, чтобы официанты наполнили всем бокалы и. провозгласив: «Со свиданьицем!», осушила свой фужер до дна. Присутствующие последовали ее примеру. А Варвара без промедления велела опять наполнить рюмки и. категорично заявив: «После первой не закусывают!», снова осушила фужер.
Ах, как она была прекрасна, когда приказывала властно налить и повторить опять! И были вежливо галантны послушные официанты, ее приказы и команды спеша немедля исполнять. И гости пили, гости ели. и все заметней веселели, но тут товарищ Зарешеткин, ответственный за идейную часть банкета, с ужасом увидел, что мероприятие уходит из-под контроля и еще через две-три рюмки станет совершенно неуправляемым. Этого нельзя было допускать. Шепотом он попросил Шереметьева, чтоб тот предоставил ему слово. Шереметьев оценил ситуацию и. громко постучав ножом по звонкому бокалу, торжественно произнес:
— Слово имеет управляющий Трестом кафе и ресторанов Степан Емельянович Зарешеткин.
— Просим, просим, — великодушно зааплодировала мадам Орланьте.
— Просим, просим, — подхватили гости. Зарешеткин встал, мысленно повторил вызубренную речь и, на всякий случай положив ее текст перед собой, начал:
— Дорогие товарищи! Дамы и господа, леди и джентльмены! — четыре последних обращения относились исключительно к Варваре. — Разрешите мне от имени работников Треста кафе и ресторанов, а также от имени всех присутствующих сердечно приветствовать посетившую Вечногорск нашу землячку Варвару Николаевну Орланьте! (Аплодисменты.) Много лет Варвара Николаевна трудилась на предприятиях нашего треста, честным и самоотверженным трудом завоевав уважение и признательность посетителей кафе «Лира». Посетители кафе «Лира» до сих пор с благодарностью вспоминают, какой теплотой и заботой их окружала госпожа Орланьте. Руководство треста высоко оценило трудовую деятельность госпожи Орланьте, наградив ее тремя грамотами, двумя благодарностями и именными настольными часами фирмы «Заря». Выходец из простой трудовой семьи (это верно, родители Варвары были раскулачены) Варвара Самохина прямо со школьной скамьи пошла на завод. (И это тоже верно: Варя пошла на завод, в столовую.) Оттуда ее перевели в кафе «Лира», и она прошла нелегкий и доблестный путь от рядовой буфетчицы до верной помощницы известного прогрессивного деятеля Орландо Орланьте.
Слушая эти похвальные, достойные некролога слова, госпожа Орланьте вежливо улыбалась и незаметно подмигивала подружкам. И вдруг взгляд ее задержался на одном официанте. Он был немолод, лысоват, усат, и что-то в лице его показалось Варваре странно знакомым. Уловив взгляд Варвары, официант отвернулся и отошел в сторону. Но Самохина-Орланьте исподтишка наблюдала за ним и все старалась вспомнить, где же она его видела?
А управляющий, завершив комплиментарную часть речи, перешел к цифрам:
— Думаю, госпоже Орланьте будет приятно узнать, что только за последние три года в Вечногорске открыто пять новых ресторанов, пять баров, три диетических кафетерия и четырнадцать кафе широкого профиля. Эти цифры убедительно свидетельствуют о том, какое внимание в нашем городе уделяется вопросам общественного питания. До конца пятилетки в Вечногорске намечено ввести в строй еще сорок восемь предприятий, общее количество мест в которых будет достигать порядка трех — трех с половиной тысяч. И если теперь на душу населения в Вечногорске приходится ноль семь сотых ресторано-мест, то к концу пятилетки количество человеко-мест увеличится на девять целых три десятых процента и достигнет ноль целых двадцать семь сотых на душу населения, что почти в четыре раза превысит количество человеко-мест, имеющихся на сегодня в предприятиях нашего треста. «Каждому микрорайону — особое кафе быстрого реагирования официантов на просьбы посетителей» — под таким девизом не покладая рук трудятся скромные труженики нашего треста!
Гости привычно томились и, отводя взгляды от соблазнительных закусок, терпеливо ждали, когда Зарешеткин кончит свои статистические выкладки. А вот Варвара — с ней творилось что-то непонятное. Услыхав такие давно забытые слова, как человеко-места и ресторано-человеки, слова, которые нигде на чужой сторонушке не услышишь, услыхав о каких-то нолях целых и бесчисленных сотых. Варвара вдруг впервые по-настоящему почувствовала себя в своем родном коллективе, в привычной обстановке предпраздничных собраний, когда сначала зачитывают какие-то абстрактные цифры, потом награждают мифическими грамотами и, наконец, переходят к художественной части. Глаза госпожи Орланьте вдруг стали влажными, и подбородки ее мелко задрожали. Но тут кофейно-ресторанный управляющий, покончив с процентами и десятичными дробями, перешел снова к Варваре.
— Я предлагаю выпить. — сказал он. завершая выступление, — за Варвару Николаевну, бывшего члена нашего коллектива, которая с честью несет высокое звание советского человека далеко за рубежами нашей Родины!
Сказав это, Зарешеткин, тяжело отдуваясь, сел и потянулся к грушевому лимонаду.
Варвара, еще не до конца справившись с неожиданным волнением, встала.
— Дорогие женщины! — сказала она. — Дорогие мужчины! Дорогие подружки и товарищи по работе! Вот тут Степан Емельянович, товарищ Зарешеткин, говорил обо мне всякие хорошие слова. Но я, конечно, отношу это не только к себе, но ко всему воспитавшему меня коллективу, который меня воспитал, и лично к товарищу Зарешеткину! — Все зааплодировали, и Степан Емельянович скромно кивнул. — И ничего я особенного не сделала. И я уверена, что каждый из вас, каждый советский простой человек, окажись на моем месте, сделал бы то же самое! — Зарешеткин снова кивнул. Слава богу, госпожа Орланьте стояла на правильных позициях и произносила правильные, идейно обточенные фразы. «Молодец, не зазналась! — подумал управляющий. — Хоть брильянтов на ней побольше, чем в московском Ювелирторге» И. продолжая время от времени согласно кивать головой в знак того, что он внимательно слушает, товарищ Зарешеткин. знающий толк в камушках, стал в уме подсчитывать примерную стоимость Вариных драгоценностей. А она между тем говорила:
— Вас, наверное, интересует, товарищи, как я живу? Ничего живу, не жалуюсь! Муж у меня хороший, можно сказать, не пьющий, страной руководит. Мальчику нас растет. Оря. Хороший мальчик. На скрипке учится и по-английски. Семья у нас дружная, муж меня, прямо скажу, уважает, а что мне еще, простой бабе, нужно? Мне что в Сонливии нравится?
Мне все там нравится! Климат хороший, фрукты круглый год, текила — водка такая, гадость ужасная, но пить можно. Ах, если б вы знали, дорогие земляки, как я часто вспоминала родной Вечногорск, хоть и здесь тоже имеются отдельные недостатки. — Зарешеткин опять кивнул, Шереметьев насторожился. — Только там, в Сонливии, я поняла, что такое плохая жизнь и как плохо я тут. в Вечногорске, жила. Нет, я не жалуюсь. Я жила тут хорошо. И радостей у меня много было. Туфли на платформе достану — радуюсь, замшевое пальто справлю — радуюсь, а уж дубленку оторву — совсем с ума схожу от радости! И так всю дорогу! Чего-нибудь без очереди достану — радость, такси поймала — радость, ревизор не поймал — опять радость! Там, за кордоном, простой человек этих простых радостей лишен. А непростые радости требуют больших денег! Но вообще-то деньги кой у кого имеются, особенно у богатых. Я, конечно, против нетрудовых доходов и за свободу трудящихся всех стран. Тем более что мы это в школе проходили, у нас хорошая училка была. И классовая борьба идет между классами за что? За то, чтоб все были равными? Не-а! За то, чтоб все были богатыми — вот за что идет борьба! И лично я не возражаю: пусть борются! Вот вы у меня спросите: кто сделал нищую Сонливию богатой? И я вам скажу: тот, кто сам хотел разбогатеть! Такие люди все время головой работают, все время кумекают, что бы такое придумать, чтобы скорее разбогатеть? И придумывают. А те, кому ничего не надо, те головой работать не станут. Зачем им мозги зазря изнашивать? А раз человек мозгами не шурует, он и сам сыт не будет и, тем более, вокруг него другие не прокормятся. Зачем же, спрашивается, стране нужны такие тунеядцы, паразиты на теле общества? Ни-за-чем!!!
Варвара перевела дыхание. Монархист Данилов, держа блокнот под столом, старательно слепым методом стенографировал крамольную речь госпожи Орланьте, отмечая, кстати, и реакцию присутствующих. Абрам Маркович, приложив к уху ладошку, внимательно слушал высказывания основоположника барбаризма и время от времени поглядывал на Зарешеткина. А тот как стал в начале согласно кивать, так по многолетней заседательской привычке не слушать, что говорят, продолжал кивать и теперь… Шереметьев же понимал, что начинает подгорать, однако не знал, как погасить пламя.
— Теперь дальше. — сказала Варвара, отхлебнув из фужера не то нарзан, не то водку. В ораторском азарте Варвара даже не заметила, что выпила. — У нас в Сонливии так дело поставлено, что чем страну больше обворовывают, тем она богаче становится. А тут у нас все не как у людей: и воруют, и тащат, и взятки хапают, а пользы государству все равно никакой! Я думала, думала, почему так получается, а потом поняла, и я вам сейчас скажу. Мы с Орликом сначала даем людям разбогатеть, потому что, как правильно указал атаман Орландо, чем богаче жители, тем богаче страна. А тут хочут наоборот: пусть, мол, сначала государство богаче станет, а потом уж, если чего останется, разбогатеют люди. Нет, так, дорогие товарищи, задом наперед дело не пойдет! У людей жизнь короткая, куда короче, чем у государства. Поэтому они не могут ждать, пока государство разбогатеет. Дайте нашим замечательным людям разбогатеть, сделайте так, чтоб им имело смысл головой работать, а не красть что попало, и наша любимая советская страна быстро двинется без оглядки к светлому будущему! Правильно я говорю?
Все зааплодировали. Причем акустика в стекляшке была такой, что аплодисменты звучали как бурные аплодисменты, по временам переходя в овации. И Зарешеткин, не выплывая из своего бриллиантового омута, привычно подключился к аплодисментам и стал тоже хлопать, профессионально оценивая брошь на платье Варвары. И не ведал он, ответственный за мероприятие, что в эту минуту он не просто аплодирует, а как бы подписывает приказ о собственном увольнении и под аплодисменты голосует за вынесение себе партийного строгача с занесением в личное дело.
Варвара переждала аплодисменты и. завершая выступление, уже хотела поднять бокал за Вечногорск и лично товарища Зарешеткина. Но тут взгляд госпожи Орланьте снова встретился с настороженным взглядом пожилого официанта. И Варвара все поняла.
— А ты, майор, не думай, — оказала она, вроде бы продолжая свое выступление, — не думай, что если ты переоделся официантом, приклеил усы и лысину себе придумал, так я тебя не узнала. Что ты за мной ходишь? Чего ты на банкет приперся? — Все с интересом уставились на официанта, а у разоблаченного майора одна щека побледнела, другая покраснела, а нос посинел…
— Я тебе говорила, КГБ твою мать, что я неприкосновенная особа? Или не говорила? Ну да ладно! — смилостивилась и махнула рукой госпожа Орланьте. — Раз уж пришел, так пришел! Без тебя Вечногорск тоже не тем бы городом был… Садись за стол. Ну, кому говорю?!
Майор подчинился и втиснулся между Зарешеткиным и Шереметьевым. Причем на Зарешеткина пал отсвет покрасневшей щеки майора, и управляющий апоплексически покраснел, а Шереметьеву достался отсвет побледневшей майорской щеки, и референт стал смертельно бледным.
— Налейте ему штрафную! — распорядилась Варвара. — Пей, майор, и хорошенько мотай на ус, что я тут говорю, а то твои стукачи все перепутают.
Данилов замер и, зажав блокнот меж колен, демонстративно положил обе руки на стол.
— Ай, Варька, ай, атаманша! — засмеялся, замотав головой, Глузман. — Я себе представляю, что вытворяет сам атаман!
— Это не дипломатический прием, — недовольно заметила Нина Семеновна. — Это типичное Гуляй-Поле!
— А теперь, — сказала торжественно мадам Орланьте, — поднимем бокалы и выпьем за наш любимый город и его замечательных жителей! Ура, товарищи!
…А поздно ночью, разговаривая с Москвой, мадам кричала в трубку:
— Прием, Орлик, прошел в дружественной и теплой обстановке. Одного майора разоблачила, одного начальника, Зарешеткина, с инфарктом в больницу отправила! В общем, весело было!
С грустью следует признать, что тлетворное влияние Запада, а также Востока, Юга и Севера не прошли для вечногорцев без последствий. Напряженные и чреватые взрывом отношения сложились, например, в конторе «Вечвторсырье». Примерно три года назад бухгалтер этой конторы Сельдеев назвал своего сына в честь Президента Розалии генерала Риорита — Риоритом. А счетовод Замошкин таким же образом породнился с главой Астралии Трилопесом Сан Доминентом. Поначалу все шло хорошо. Вечногорские Риорит и Трилопес дружно орали в одних яслях, а их высокопоставленные тезки подвизались на международной арене, выступали в ООН и заключали друг с другом всевозможные пакты. Так среди прочих был заключен договор о культурно-шпионском обмене. А чтобы читателю стало ясно, насколько этот пакт являлся жизненно необходимым для этих государств, нужно сказать следующее.
В Розалии генерал Риорит слыл человеком любознательным, и ему очень хотелось знать, что же происходит у него в государстве: что там собирают, что выплавляют, из чего стреляют, во что это влетает и вообще, что почем? Но как ни старался Президент, каких отчетов ни выслушивал и каких комиссий ни создавал — ничего у него не получалось. Так он и не мог узнать толком ни что у него собирают, ни из чего стреляют, ни, особенно, что почем. Одни комиссии цифры завышали, другие — занижали, третьи вообще не называли… Уж Риорит и так, и сяк пробовал с этим бороться: он тех, кто завышал, по-всякому понижал, он тех. кто занижал, по-всякому унижал, а тех, кто не называл. тоже по-всякому обзывал. Но ничего у него не получалось. Он и вычислительную технику завозил, и ученых привозил, и ученые обещали: вот сейчас мы информацию в машину заложим, поделим, помножим, и машина все скажет. Стали цифры закладывать, а машины говорят: таких цифр не бывает и быть не может!
И тогда понял Риорит, что никто от него ничего не утаивает, никто никого не обманывает, а просто никто и сам правды не знает.
И закручинился генерал, и задумался: как же это так? Сколько чего, например, в чужой Астралин есть, он точно знает, а что у него в собственной Розалии творится — ведать не ведает. Что в чужой Астралин планируют, он точно знает, а что у него в собственной Розалии замышляют — ведать не ведает. Что в чужой Астралин собирают, он наизусть сказать может, а что у него в его Розалии выплавляют — понятия не имеет. Как же это так получается?
— А очень просто! — говорит ему самый тайный советник. — В Астралин у нас черт знает сколько своих шпионов. Вот от них мы все про Астралию и узнаем.
— А у нас, в Розалии, наших шпионов нет?
— Никак нет, господин Президент. У нас только астралийские шпионы водятся.
— Так, может, хоть они про нас чего-нибудь точно знают?
— Все знают, господин Президент, можете не сомневаться! Ловкие черти!
— А нельзя ли этих астралийских шпионов как-нибудь выловить и про нас у них все как-нибудь выведать?
— Нет, господин Президент. Выловить-то их можно, да разве они нам наши тайны выдадут? Они же как-никак патриоты!
И тут у Риорита появилась гениальная идея.
— А как ты думаешь, самый тайный советник, глава Астралин Трилопес знает, что у него в стране происходит?
И самый тайный советник, не задумываясь, сказал:
— Я так полагаю, господин Президент, что навряд ли. В общих чертах он, может, чего-нибудь случайно знает, а так, чтобы точно — откуда?
Риорит задумался:
— Значит, мы ничего не знаем о своих делах, но зато знаем все про Астралию. А Трилопес не ведает, что творится у него в Астралин, но знает все про нас. Так?
— Так точно!
— А что, если устроить обмен информацией?
Так начались тайные дипломатические переговоры между Астралией и Розалией, — что вскоре привело к подписанию уникального, первого в истории дипломатии «Договора о культурно-шпионском обмене».
Согласно этому Пакту высокие договаривающиеся стороны обязывались:
а) Под видом культурных связей ежегодно засылать друг к другу не менее тысячи хорошо обученных шпионов.
б) Каждый шпион обязан был в течение определенного периода времени собирать секретные сведения, касающиеся экономики и вооруженных сил дружеской страны.
в) По истечении установленного срока шпиона вылавливали, и он сообщал разоблачившим его органам все собранные им данные.
г) За получение особо важной секретной информации шпионы Розалии награждались астралийским орденом Черной кошки.
Сведения, собранные шпионами, отличались точностью и надежностью, что позволило и Астралин и Розалии закрыть ставшие ненужными статистические управления и узнать наконец правду о себе. Экономика этих двух государств стала теперь развиваться не по дням, а по часам. Военные силы крепли. Благосостояние улучшалось, и помогавшие друг другу страны все сильнее проникались взаимной симпатией и засылали друг к другу все больше и больше шпионов. Соседние державы, не знавшие о тайном пакте, только удивлялись, наблюдая столь быстрый и необъяснимый расцвет слаборазвитой Астралии и недоразвитой Розалии. Дело стремительно шло к заключению Пакта о вечной любви и дружбе. Уже почти все взрослое население Розалии в качестве шпионов было заслано в Астралию, и даже астралийские пенсионеры вынуждены были проводить свои лучшие пенсионные годы в Розалии. Но однажды глава Астралии Трилопес вызвал к себе начальника разведки.
— Нехорошо получается, — сказал он. — Мы засылаем в Розалию наших шпионов. Они разглашают розалийцам такие важные розалийские тайны, до которых сами розалийцы никогда не додумались бы… И что же мы с этого имеем? Бульон?
— Извините, господин Трилопес, но ведь розалийские шпионы нам тоже выдают наши самые тайные тайны. Благодаря им мы теперь все знаем о себе…
— Ну и что? Получается так, что теперь мы знаем все о себе и не знаем ничего о Розалии.
— Совершенно справедливо!
— А вот и не справедливо! Мы-то сами на себя нападать не можем, а Розалия — запросто.
— Розалия наш верный друг, господин Глава.
— Так-то оно так. Но откуда берутся враги, если не из бывших друзей? Ведь больше, начальничек мой. врагам браться неоткуда. Так что куда безопасней ничего не знать о себе, но зато знать все о своих друзьях. Понял, начальничек?
Начальник подумал и ответил:
— Никак нет!
— Эх, ты! — вздохнул Глава. — Горе мое… Значит, так: шпионов засылать в Розалию мы, как и обещали, будем.
Только информацию о Розалии пусть наши шпионы сообщают нам. А им пусть выдают чего-нибудь несущественное, ерунду какую-нибудь на постном масле! (Думают, что Глава, незнакомый с чисто русским выражением, связанным с постным маслом, распорядился выдавать друзьям ерунду на каком-нибудь другом, скажем, оливковом масле, но до нас его выражение дошло именно как ерунда на постном масле — вероятно, подсолнечном…) Ну что, начальничек, усек?
Начальник разведки усек. Но вскоре это же усекли и в Розалии. Дружеские отношения между государствами пошли на спад. Резко уменьшилось число засылаемых шпионов. Астралийские шпионы перестали пользоваться доверием в Розалии, и, наоборот, розалийские шпионы потеряли всякий авторитет в Астралии. Их даже перестали вылавливать — вот до чего дошло дело! А это очень обижало Риорита, и он приказал не обращать никакого внимания на астралийских резидентов. Пакт о культурно-шпионских связях, естественно, был расторгнут, дипломатические отношения между странами держались на волоске. Прав был Трилопес, когда говорил, что враги берутся из бывших друзей. Не было теперь у Астралии более коварного врага, чем Розалия, и никто не относился к генералу Риориту более враждебно, чем Трилопес. Они осыпали друг друга упреками, оговорами и неслыханными обвинениями.
И вся эта вражда находила болезненное отражение в конторе «Вечвторсырье». Как ни старались бухгалтер Сельдеев и счетовод Замашкин делать вид, что происходящее между Астралией и Розалией никак не сказывается на их служебных отношениях — международное положение властно вторгалось в обшарпанные стены конторы. И когда между некогда дружественными странами началась война, обстановка в комнате накалилась. Пока Розалия наступала. Сельдеев довольно потирал руки и демонстративно громко издевался над главой Астралии Трилопесом. А бедный Замашкин вынужден был это терпеть и выносить грубые шутки Сельдеева. Ведь тот, помимо всего прочего, являлся его непосредственным начальством.
Когда же наконец в Астралин закончился сезон дождей и астралийцы перешли в наступление, тут уж настал черед Замашкина. Он прикрепил над своим столом карту военных действий и ежедневно отмечал на ней флажками победоносное продвижение астралийцев, вслух комментируя бездарные действия Риориты. Бухгалтеру это надоело, и он велел карту снять, ибо она, дескать, мешает нормальной работе бухгалтерии. Замашкин не послушался. Тогда бухгалтер, придравшись к ошибке, велел очумевшему от военных побед счетоводу переделывать квартальный отчет.
Туг уж Замашкину пришлось подчиниться, но в отместку он придумал ехидную песенку о том, как один генерал войну проиграл, и стал распевать ее, аккомпанируя себе на счетах. В песенке, между прочим, слово «иностранец» бесхитростно рифмовалось с более обидным словом, и это абсолютно вывело бухгалтера из себя. Он побежал к начальнику конторы и заявил, что не может работать с Замашкиным!
Однако бухгалтер не учел одного деликатного, но решающего обстоятельства. Дело в том, что сын директора носил имя предводителя небольшой страны Тыкималии. А Тыкималия подписала договор о дружбе с Астралией, так что, хоть и косвенно, директор конторы принадлежал к другому лагерю, нежели бухгалтер Сельдеев, и последний вряд ли мог рассчитывать на его сочувствие.
— С кадрами, товарищ Сельдеев, надо уметь ладить! — жестко проговорил директор. — Вы, если я не ошибаюсь, связаны с Розалией? — Бухгалтер мрачно кивнул.
— Так вот я бы вам не советовал ставить международные дела выше служебных. В нашей конторе этого не будет!
Однако директор ошибался. Чем больше государств вмешивалось в свару между Астралией и Розалией, тем запутанней и взрывоопасней становилась обстановка в «Вечвторсырье». Контора походила на пороховой погреб Вечногорска. И даже секретарь партбюро не в силах был ничего поделать, ибо по тем же самым причинам, что и все остальные, был связан с одной из воюющих сторон.
Непроверенные сметы пылились на столах, недопечатанные страницы свешивались из кареток пишущих машинок, смолкли арифмометры, и постепенно контора прекратила работу. В «Вечвторсырье» шла хоть и бескровная, но самая настоящая война. Впервые в истории конторы баталии происходили не из-за премий и путевок, не из-за графика отпусков и служебных подсиживаний, — нет, споры носили международный характер, и вскоре в этой сваре участвовал уже весь породнившийся с королями и президентами, негусами и шейхами атолами и эмирами Вечногорск. Сюда впору было вызывать миротворческие силы ООН. Но в ООН, видимо, не знали о затянувшемся в «Вечвторсырье» конфликте.
И даже, когда война Астралии с Розалией закончилась и обе страны, окончательно разгромив друг друга, подписали мирное соглашение, — война в «Вечвторсырье» не затихала.
И тут случилось самое неприятное. Начали сказываться обратные родственные связи. Благодаря конфликтной ситуации в конторе снова стали накаляться отношения между Розалией, Астралией и их союзниками. Ни та, ни другая сторона не давали в обиду своих крестников. Дело грозило новой мировой войной.
И тогда по решению Совета Безопасности контору «Вечвторсырье» как источник повышенной опасности закрыли, а темпераментным жителям Вечногорска строго-настрого запретили заниматься какой бы то ни было международной самодеятельностью.
И постепенно страсти в Вечногорске утихли… Недавно я побывал там. Городок почти не изменился. Только на месте конторы устроили дискотеку. Там тоже иногда вспыхивают скандалы, но в международные никогда не перерастают.
Серебристо-пепельное чудо Футикова стоит на приколе, потому что пришедший в результате заговора боцманов преемник адмирала Кастракки боцман Кукараччо выплачивать государственные долги бывшего президента отказался и запчасти для машины Футикову не присылает. Однако старший плановик не унывает. В машине он держит кроликов и вскоре собирается открыть кооператив, где будет продавать кроличьи шапки и шашлыки. Это позволит ему купить новую машину. Он уже записался в очередь и надеется, что в течение следующего тысячелетия новый «Запорожец» обязательно получит…