Внимание - дети!

ОНИ СМОТРЯТ НА НАС

Много лет назад мне случилось приехать в авиационный городок, где тогда жил и работал известный летчик-испытатель Г. Знакомы мы были шапочно, и о семье Г. я не знал решительно ничего. Приехав, помнится, несколько раньше условленного срока, я завернул в местный чахлый скверик. И сразу в поле зрения попали мне две девчушки лет восьми-девяти, чинно сидевшие на зеленой лавочке, и белоголовый мальчонка их же, приблизительно, возраста, что петушком вертелся перед скамейкой, «подавая» себя обеим подружкам сразу.

В поведении мальчика была какая-то, я бы сказал, азартная отчаянность: ну, смотрите, смотрите же, какой я молодец, какой я ни на кого не похожий!..

Понаблюдав за ребятишками минуту-другую, я окликнул белоголового жуира и спросил:

— Ты сын Г.?

— Да, — настороженно ответил он, — а как вы узнали? Я вас никогда не видел…

Внешне, портретно, парнишка очень мало походил на отца, про него никак нельзя было сказать: как две капли… Но он так точно копировал манеру своего папы держаться, двигаться, склонять голову к плечу, что порой, сам того, конечно, не сознавая, достигал просто-таки карикатурного эффекта (и отнюдь не в ключе дружеского шаржа).

Думаю, что своему отцу юный Г. подражал наполовину бессознательно. Это приходит мне в голову теперь, после того как я наблюдал отца и сына рядом и спустя десять, и спустя двадцать лет и чем дальше уходило время, тем меньше похожести замечалось в их поведении. А между тем уже взрослым мужчиной Г.-младший как-то признался: «Если бы вы знали, как мне в детстве хотелось быть похожим на отца! Это сидело где-то внутри меня и преследовало…»

Сегодня мне представляется бесспорным — абсолютное большинство детей, во всяком случае в раннем детстве, хотят походить на родителей и частью сознательно, а частью бессознательно подражают мальчики своим отцам, а девочки — своим мамам.

Умиляться этому, радоваться, млеть?

Можно, разумеется, и радоваться, почему бы нет? Только нельзя забывать, какую дополнительную ответственность взваливают на нас дети этим своим подражанием! Взваливают, даже не спросив нашего согласия.

Ангелочек Зиночка (ей три годика) говорит своему хмурому папе, одиноко обедающему на кухне (мама ушла и неизвестно когда вернется):

— А кушать надо с закрытым ртом и не чавкать. Понятно?

Этому Зиночку учат в детском садике. Судя по интонации девочки, у нее настойчивая воспитательница, не устающая повторять основополагающие истины противно-въедливым голосом. И ребенок — это, конечно, совершенно естественно — старательно копирует ее.

— А чавкают за столом только свиньи. Вот! Понятно тебе?

Не хотелось бы мне оказаться за столом перед Зиночкой, выслушивать ее указания, видеть ее безмятежные глаза и притворно строгие морщинки на лбу. Но спокойно, папа!

Да-да, правильно, яйца курицу не учат! И совсем не обязательно устами младенца глаголет истина.

Девочка добросовестно повторяет преподнесенный ей в детском садике урок хорошего тона. Она совершенно бессознательно старается быть похожей на Авторитет, на Взрослого. И только!

Ее текст — без подтекста. Зиночке, в ее три годика, подтекст еще недоступен…

Спросите у ста только-только начавших покуривать шпингалетов, чьи сигареты сгорели в мальчишеских зубах при самых первых затяжках? Половина признается — отцовские, и чаще всего, заметим, взятые тайком.

Дети курящих родителей, это установлено с полной достоверностью, как правило, начинают тянуться к табаку раньше своих сверстников, растущих в некурящих семьях…

На одной из встреч с воспитателями интернатов мне был задан такой вопрос:

— Вот вы утверждаете, что все дети непременно подражают родителям, вообще взрослым. Если это так, то почему они норовят подражать только плохому — курить, пить, ругаться? А чтобы хорошему подражали, это что-то не очень заметно? Почему?

Вопрос закономерный, хотя, я думаю, и не совсем точно отражающий истинную картину. Попробуем, однако, разобраться.

Маленькому человеку, чтобы пройти хотя бы «первоначальный курс» воспитания, постигнуть только основы, требуется очень много узнать, понять и усвоить… И одни элементы поведения, одни навыки ребенок схватывает, перенимает от взрослых легче, а другие труднее.

Вот тут-то каждому из нас есть над чем подумать!

Папа грубо разговаривает с мамой, разговаривает в повышенном тоне. Ребенок слышит, запоминает слова и интонации. В смысл речей родителя он особенно и не вдается. Пробует подражать, и подражание дается легко, оно не требует ни особых навыков, ни усилий, ни преодоления себя, а хорошо или плохо так говорить, насчет этого у него сомнения не возникает. Он, как папа, как Авторитет № 1, разговаривает!

И совсем другое дело, если папа показывает своим примером высокий образец аккуратности: ну, скажем, чистит ботинки до солнечного сияния и непременно убирает за собой щетку, обязательно в левый угол нижнего коридорного шкафчика, а гуталин кладет в правый угол, бархотку сначала засовывает в полиэтиленовый мешочек и только после этого прячет в ящик.

Чтобы подражать папе в этом случае, надо затрачивать известные усилия: преодолевать свою расхлябанность, возвышаться над собственной ленью, пусть и не очень, но все-таки утруждать себя…

Существует ли способ заставить ребят подражать только хорошему и не подражать плохому?

Существует!

Единственный способ, надежный и безотказный, — лишить их выбора!

Держать себя так, чтобы всякое подражание вашему поведению, манерам, обращению с другими людьми и прочая и прочая отмечались исключительно положительным знаком.

Трудно?

Да, очень! Но тут уж ничего не поделаешь, разве что посочувствовать можно: адовая это работа — растить настоящего человека; ко всему еще она и без выходных, и без отпусков, и чаще всего — без шумных благодарностей…

И не отмахивайтесь, пожалуйста, от сказанного. Уверяю вас, в воспитательном деле пока еще не обнаружено более значительной, более убедительной силы, чем сила живого примера, особенно если она действует не импульсивно — вспыхивает и гаснет, — а строго направленно, ровно, постоянно.

Если только вы желаете убедиться, сколь действенна сила примера, прислушайтесь для начала к разговорам семи-восьмилетних ребятишек, которые ведутся где-нибудь во дворе, по дороге из школы, предназначаются исключительно для ребячьих ушей и касаются оценки их отцов и матерей.

Ребята непременно хвастают своими родителями, их занятиями, наградами, способностями. Они вкладывают и свою фантазию, и подлинную творческую страсть, создавая наиболее привлекательные образы пап и мам.

Прислушайтесь…

— Когда мой папа на войне был, он ходил в разведку… на триста километров в тыл! Зимой, на лыжах!

И пусть на самом деле папа служил срочную службу в послевоенное, мирное время, Пете необходимо, чтобы его отец был если не Героем Советского Союза, то резко отличающимся от других людей человеком.

— А что я вам скажу, девочки! Молодой наша мама была такой красивой, такой, что ее пять режиссеров уговаривали в кино сниматься! — замирая от гордости и свято веря в каждое слово, рассказывает своим подружкам Лариса, только что сочиненную ею сказку…

Прислушиваюсь и, согретый теплом этого святого ребячьего восторга, этой наивной гордостью, большей частью улыбаюсь, но, бывает, словно ушатом ледяной воды обдаст вдруг:

— У меня батя, когда трезвый, когда не пьет, тоже ничего… нормальный… И добрый… — задумчиво, выцеживая слово за словом, говорит маленький Витек и, будто спотыкается: ну, добрый, так это же не удивительно, тут ничего особенного нет, нет никакого резкого отличия от многих, от других… А ему, Витьку, не меньше, чем всем остальным, хочется иметь особенного отца. И тогда голосом, поднимающимся вслед за каждым словом и начинающим напряженно звенеть, он почти выкрикивает:

— А уж когда он пить начинает, так никто на свете не может больше него выпить!..

И такая радость звучит в этих словах битого, «запущенного» Витька, когда он, наконец, находит «высоту» для своего непутевого отца-алкоголика.

Ужас? Конечно…

Но постараемся понять мальчонку. Он готов все забыть, все простить, все «списать», лишь бы и его отец хоть в чем-то превосходил других отцов.

Дети сочиняют нас, чтобы потом подражать.

В этой формуле скрыты громадные, практически неисчерпаемые воспитательные возможности. Как воспользоваться этими возможностями, с чего начать — сегодня, завтра?

Прислушаемся к словам Н. К. Крупской:

«Плохой воспитатель тот, который учит ребят сдерживаться, а сам не сдерживается, учит ребят товариществу, а сам держится с ними не как товарищ, а как начальство».

Эти слова я понимаю прежде всего как призыв к демократизму в отношениях взрослых с детьми и как установку на полную и обязательную искренность.

Всякий человек может и должен управлять собой, контролировать свое поведение. При общении с детьми это особенно важно.

Вы приветливы — и ребенок приветлив, вы хмуры — и ребенок напряжен.

Вы несуетливы, добросовестны в самой простой домашней работе — и ребенок старается быть сдержанным и деловитым.

Вы празднично, аккуратно одеты, хорошо причесаны — и ребенку хочется выглядеть нарядным и чистым; вы распущены и неопрятны — чего же с малыша спрашивать?

Вроде и самоочевидные вещи, а все-таки приходится говорить о них. Может быть, потому, что в собственном глазу и бревна порой не замечают. Сколько раз приходилось наблюдать: растрепанная мамаша, в несвежем халате, в растоптанных шлепанцах на босу ногу, выговаривает своей первокласснице-дочери: «Погляди, на кого ты похожа!..» А потом удивляется: говоришь, говоришь ей, и что в стену горох…

Маленький человек, словно бессонный локатор, постоянно и пристально следит за вами. И хотя он еще не все понимает в вашем поведении, не может в полной мере оценить все ваши поступки, все равно он их фиксирует и пропускает через свое сознание. А что из этого получается? Понаблюдаем.

— Это ужасно! В Москве совершенно невозможно одеться! — заявляет одиннадцатилетняя Маша и поясняет. — Что ни купи, а у кого-то такая вещь уже есть…

— Да мне твой «Запорожец» даром не нужен! — заносчиво изрекает семилетний Сева и перечисляет явные и мнимые недостатки машины голосом старого маклера…

За этими изречениями видятся мне не славные мордашки Машеньки, Севы, а физиономии их родителей. Будто не сами дети предстают передо мной, а отражения их мамы, папы…

Общаясь с детьми, общаясь между собой при детях, нельзя забывать: ни жест, ни словечко наше не останутся незамеченными, не исчезнут бесследно.

Впрочем, из этого не следует делать ошибочный вывод, будто я советую вести при детях только специальные «детские» разговоры. Это было бы просто глупо. Как не закрыть солнце шапкой, так и не спрятать от ребятишек сложную, порой горькую Правду жизни. И пробовать не стоит. Говорить при детях можно, я уверен, решительно обо всем: о высоком и низком, о чистом и грязном, о прекрасном и отвратительном, только не забывая, что наш взрослый опыт куда объемнее их детского опыта и то, что для нас очевидно, вовсе не так понятно им.

Короче говоря: не темы бывают неподходящими, а трактовка этих самых тем. То, что взрослому само собой ясно, ребенок может истолковать превратно. И наша забота — не допускать «кривых» толкований.

Постараюсь пояснить эту мысль примером.

Андрей Иванович пришел домой в отвратительном настроении. И было с чего: порядочному человеку нелегко и непросто сталкиваться с тем, что принято называть теневыми сторонами жизни. Пришел Андрей Иванович домой и чуть не с порога принялся рассказывать жене о чрезвычайном происшествии, потрясшем их отдел.

Некто Осипов, считавшийся до той поры нормальным, скромным сотрудником, вдруг открылся для своих сослуживцев с совершенно неожиданной стороны: он оказался автором гнусного анонимного письма, поносившего достойную женщину; был случайно разоблачен, схвачен, как говорят, с поличным…

Рассказ Андрея Ивановича был полон подробностей, звучал эмоционально, а местами даже патетически:

— И такой подлец жил среди нас! Это же уму непостижимо! Ужас какой-то!..

Супруга Андрея Ивановича воспринимала повествование мужа тоже не безразлично…

Все бы ничего, если б при этом не присутствовал их восьмилетний сын Вовка. Он слушал родительские речи и понимал их совсем не так, как мама или папа. В неокрепшем еще Вовкином мозгу постепенно складывалась его собственная схема: письмо без подписи — анонимное письмо. В таком письме можно написать все, что угодно, любые (!!!) слова.

Если, пересылая письмо адресату, ты не попадешься, все будут долго гадать, кто написал это письмо. Могут угадать, а могут и не угадать…

И получалось — анонимное письмо своего рода увлекательная, азартная игра. А всякая игра для мальчишки восьми лет желанна.

Не мудрствуя лукаво, не придав никакого значения взрослым оценкам происшествия, Вовка на другой же день написал на листе все самые невозможные слова, какие он только слышал, а случалось, замечал изображенными на стенках. Запечатал свое послание в конверт и подложил девочке Вале, которая, замечу кстати, очень ему, Вовке, нравилась. Настолько нравилась, что ребята даже дразнили их «жених и невеста»…

И был Вовка разоблачен. И выведен к позорному столбу. Был совершенно справедливо руган.

Спрашивается: а кто все-таки виноват в этом происшествии?

Услышь мальчонка дома все, что он слышал, но еще и четкую, рассчитанную на его уровень знания жизни, оценку: анонимное сочинительство — сочинительство позорное. Это — оружие трусов и негодяев! Никогда бы в жизни ему и в голову не пришло написать такое письмо. Все мальчишки хотят быть героями, а не подлецами.

Выходит, виноваты родители?

В той мере, в какой они не сумели оценить возможностей своего восьмилетнего отпрыска, не предугадали последствий, — виноваты, но только в этом, а не в том, что вели разговор при ребенке.

Не сомневаюсь, что и в вашем арсенале найдутся аналогичные примеры, которые лишний раз подтвердят: говорить при детях можно обо всем, если помнишь: они нас слышат.

Мы очень охотно рассуждаем о шансах киевского «Динамо» в новом сезоне, готовы ночи напролет толковать об инопланетных пришельцах, обсуждаем каждый новый слух о чудесах Бермудского треугольника и часто избегаем разговоров о собственных детях…

Замечали?

Мы готовы похвалиться музыкальными успехами дочки, районным рекордом сына, можем поставить себе в заслугу академические успехи наших ребят и очень-очень неохотно делимся опытом воспитания. Вроде бы стесняемся этой темы.

Не потому ли это происходит, что нередко чувствуем себя виноватыми перед детьми, и прежде всего в том, что уделяем им мало внимания, перекладывая всю заботу на детский сад, на школу?

Примеров откровенного разговора между родителями о том, что мы делаем для детей как надо, а в чем ошибаемся и почему, я знаю, к сожалению, очень немного.

Николай Николаевич Фрязев, директор небольшой школы в железнодорожном поселке, беспокойный, постоянно озабоченный ребячьими делами человек, — мой добрый приятель. Как-то он позвонил мне и тоном, не допускающим возражений, сообщил, что я должен быть в поселке, где нам предстоит присутствовать на собрании в депо…

— На каком собрании? — не понял я. — Что там надо будет делать?

Николай Николаевич повторил только время, в которое он меня ждет, и распрощался.

Была пора золотой осени, робкой, в серебристых паутинках, дрожащих под ветром, с тем едва ощутимым чувством тоски, приходящим прозрачным, еще солнечным, но неверным сентябрем…

В предписанный Фрязевым час я приехал в поселок и очутился в комнате отдыха локомотивщиков.

В просторном уютном помещении было полно незнакомых мне людей. Собралось тут человек сто пятьдесят, а может, и все двести.

Судя по едва заметным признакам, собрание тянулось уже долго. Наше появление прошло незамеченным, пока председатель собрания не объявил:

— А теперь — слово директору поселковой средней школы Николаю Николаевичу Фрязеву, и на этом закончим, товарищи.

В зале раздался шумок. Правда, я не успел оценить какой — недовольный, нетерпеливый, настороженный, но во всяком случае — за это могу поручиться — шумок был не радостно-приветственный.

Николай Николаевич поднялся со своего места и заговорил умышленно тихо, заставляя прислушиваться к его словам:

— Займу пять — семь минут. Хочу вам прочитать ученическое сочинение, написанное на прошлой неделе. Тема: «Лучший день минувшего лета».

Признаюсь, я ничего не понял: для чего читать школьное сочинение этим усталым людям, почему это делать на их рабочем, а, скажем, не на родительском собрании?..

— Значит, читаю, — сказал Фрязев и начал читать: — «Какого числа был у меня самый лучший день, я не запомнил. Или забыл. Но это, я так думаю, не очень важно — все равно день уже прошел…

Вообще-то отец мне всегда обещает: вот будет время, пойдем рыбу ловить. А то, говорит, можно в лес. Но потом его вызывают в депо. Он кого-то там подменяет. А я сижу и жду. Или еще, бывает, приходят люди. Ну, не гости, а так. У них разговор. Тогда он опять не может. И когда выпивает, не может. Если еще играет в карты или стучит в домино, то тоже не идет.

Когда отец ругает маму, он и на меня злится. Не разговаривает со мной и в это время и еще потом.

А когда он „в себе“, сразу обещает: „Пойдем, пойдем!“

Один раз мама ему сказала: „Обещанного три года ждут. Три, а не десять!“ Это потому она сказала, что мне как раз десять.

Но в тот день он пришел трезвый…»

Здесь я взглянул в зал.

Странное дело: те самые люди, что несколько минут назад выглядели и непринужденными, и нетерпеливыми, и достаточно уверенными в себе, сидели теперь понурившись, сосредоточенно глядя перед собой, а человек по крайней мере с десяток — и вовсе опустив головы, избегая чужих взглядов…

Подумал: видать, знакомая история. И не случайно читает Николай Николаевич ребячье сочинение именно здесь. Правда, не совсем ясно, чего именно он добивается: хочет разжалобить отцов, пристыдить?..

— «…он пришел трезвый и сказал: „Идем“.

Я сначала не поверил, а потом поверил. И мы пошли в лес.

В лесу было много деревьев. Хорошо пахло. Я видел одну белку. Она сидела на елке, высоко. Красивая, как на картинке. Сидела и ничего не делала. Просто так смотрела на деревья.

Мы шли долго. Лес все не кончался. Отец стал спрашивать, устал я или нет.

Я врал и говорил: нет. А на самом деле устал. Еле иоги тащил, но не хотел ему говорить. Чтобы не дразнил. И чтобы не сказал: „Куда тебя в лес брать… Тоже мне ходок!“

Как мы пришли в деревню, я даже не заметил;

Проснулся от холода и увидел: лежу на сене, наверху — звезды, рядом спит отец. Я подполз к нему. И опять заснул.

Только не было на самом деле такого дня. И все я это придумал, чтобы написать. А если бы такой день был, то он стал бы самым-самым хорошим, и такое число я никогда бы не забыл!»

Дочитав сочинение до конца, Николай Николаевич сказал:

— Все. — И сразу шагнул по направлению к выходу.

Из зала раздалось:

— Кто писал? Фамилия?

— Не скажу, — ответил Фрязев.

— Почему?

— А пусть вас совесть помучает! Папочки… Кто, по-вашему, детей должен воспитывать — школа? комсомол? А сами вы что делать будете?

В этот вечер мы еще долго разговаривали с Николаем Николаевичем у него дома, и я записал тогда на случайном листке бумаги, для памяти:

1. Не врите детям, не врите при детях!

2. Обещал — сделай. Не уверен, что можешь, — не обещай, скажи: попробую, постараюсь.

Позже я занес на этот же памятный листок слова члена-корреспондента Академии медицинских наук С. Я. Долецкого: «…очень большое влияние на становление человеческой личности имеет духовный микроклимат. Это — вся взрослая жизнь, идущая рядом и нераздельно с его детской жизнью. Упрощая, я скажу, что хорошие родители могут воспитать сына вора, хотя они сами никогда не позарились на чужую копейку, если будут постоянно твердить, что все вокруг воры».

Очень точная мысль!

В воспитании не только тон делает музыку, но даже ударение, перенесенное с одного места на другое…

И еще одна фраза сохранилась на том листке:

«Самому надо время от времени заглядывать в зеркало и ребят приучать к этому».

Пожалуй, это несколько необычное утверждение Фрязева нуждается в расшифровке. Вот как мне запомнилось его рассуждение:

— Вы, когда бреетесь, торопитесь? Большинство — торопятся. А я стараюсь начать пораньше, чтобы иметь время… Утром, на свежую голову, очень полезно, взглянув в зеркало и увидя собственные глаза, спросить: «Ну?»

И отвечать: был ли ты прав в споре с Марией Ивановной — по существу и по форме?

Не допустил ли ненужной резкости?

Почему не извинился перед Раей, хотя еще накануне решил — надо?

Отвечать без скидок, беспощадно…

И смысл такого разговора в том именно заключается, чтобы не искать оправданий — это самое опасное дело! — а четко и ясно находить корни своих ошибок, промахов, неудач и так же анализировать успехи и неожиданные озарения. Видеть себя со стороны, видеть, по возможности, правильно — вот к чему сводится в конце концов вся задача.

Человеку свойственно сомневаться. Это, кстати сказать, хорошо. Человеку свойственно радоваться своим достижениям. И это превосходно. Спрашивается, а как сделать, чтобы всем нам стало просто необходимо признавать и оценивать свои недостатки? Пусть молча, про себя, пусть только перед зеркалом?

Конечно, нужно и детей приучать поступать так же.

Простого совета тут мало, одними словами: «Давай, Василек, исповедуйся в грехах» — ничего не достигнешь. Но попробуйте поговорить с сыном хотя бы о том, как прошел его день в школе или на лыжне, поговорите не только для того, чтобы похвалить или поругать за какие-то конкретные достижения или провинности, но и заставить задуматься: все ли было как надо?

Эта мысль Фрязева нашла отклик в моей памяти. Вспомнился разговор с Сережей, имевший место еще предыдущей зимой.

Сережа тогда очень весело и весьма образно рассказывал, как они катались на лыжах в Измайлове, как толстая Зинка после каждой горки «ляпалась в снег», как все до отупения «ржали, а потом тоже стали ляпаться… ну просто умереть со смеху можно было…»

Я спросил:

— Это какая Зинка — Мироян?

— Ага! Знаешь, она как сядет на две точки, аж снег прогибается…

— По-моему, эта Мнроян недавно у вас учится? — снова спросил я.

— Недавно.

— А откуда, Сережа, она приехала, ты вроде рассказывал, да я что-то позабыл?

— Из Красноводска…

Нет, я не стал доводить разговор до крайней точки, но возвращался к нему раз, другой и третий.

Цель при этом была совершенно четкая: надо подвести Сергея к мысли: девочка, выросшая на юге, в местах, где снега вообще не бывает, хорошо ходить на лыжах не может. И так ли уж это весело — «ржать» над человеком, который, «ляпаясь» в снег, вынужден еще испытывать и ваш издевательский смех?..

Я бы мог, конечно, все это высказать Сергею прямо, но куда важнее было, чтобы он дошел до смысла происходившего сам.

Как обычно мы разговариваем с детьми, если не рассказываем им сказок?

В шести случаях из десяти мы их мягче или жестче ругаем: ты не вычистил ботинки — стыдно… Ты плохо застелил постель — лентяй… Ты забыл позвонить по телефону… Не сделал, перепутал, сломал, наврал… В трех случаях из десяти хвалим: молодец, Филипп, пятерочка — это вещь!.. Хорошо, Ирочка, ты сегодня стихи читала, очень хорошо… Мне нравится твой вид… Молодец, умница, радость моя… В оставшемся единственном случае мы подбрасываем своему ребенку какую-то информацию…

Можете не принимать мои слова на веру, но, пожалуйста, последите за собой, и вы непременно убедитесь — в сообщенной мною «арифметике» нет серьезных расхождений с жизнью.

Ну а почему мы редко советуемся с сыном или с дочкой хотя бы о том, как переставить мебель в комнате, если собираемся это делать?

Почему считается излишним говорить с детьми о предполагаемой капитальной покупке в дом?

Разве повредило бы кому-нибудь из членов семьи обсуждение — всеобщее! — планов летнего отдыха, включая маршрут, время поездки и материальную сторону дела?

Дети смотрят на нас и тайно мечтают о равноправии. Почему же не дать им этого равноправия — естественно, в разумных и доступных пределах?

Ну и что с того, если Ване только семь или восемь лет. Не позволяйте ему руководить вами, но высказать-то свое мнение он вполне может, а вы послушайте и, если не найдете нужным отвергать, примите целиком или, может быть, частично. Так, казалось бы, просто.

Но в нас, взрослых, укоренилось и плотно прижилось вреднейшее заблуждение: зачем давать волю детям, зачем показывать ребятам, что их мнение может для нас что-то значить…

Почему?

Я утверждаю со всей ответственностью: к мнению детей не только можно, но и весьма полезно прислушиваться.

А если подумать о ребятах постарше, о тех, кто почти уже и не дети, но все еще состоят при нас, родителях? Им, этим молодым людям с пробивающимися усиками, должно быть оскорбительно, когда ни отец, ни мать не хотят считаться с ними.

Мне думается, что процентов на семьдесят, а возможно и больше, конфликты между родителями и детьми юношеского возраста происходят вовсе не из-за «органического» непонимания одних другими, не из-за неизбежной якобы розни «отцов и детей», а просто потому что взрослые даже не пытаются прислушиваться к детям.

Скажу больше… Но сначала сцена из жизни.

В семье моего друга произошла пренеприятная история. Дети — у него две дочери — уронили на пол поднос с посудой, с той самой, которую им «раз и навсегда» запретили брать в руки. Были подсчитаны убытки, оказавшиеся значительными, было проведено торопливое расследование, главным образом мамой, вынесено определение: виновата шестилетняя Тося. И папа принял решительные меры.

К вечеру старшая из сестер, студентка Галя, замученная угрызениями совести, призналась, что Тося была ни при чем, что она свалила все на малышку, думая — маленькой и попасть должно меньше…

А Тосе под горячую руку влетело, как говорится, по первое число.

Признание было сделано в половине одиннадцатого, когда пострадавшая, наревевшись и давно уже утихнув, спала.

Признание Гали резко улучшило плохое папино настроение.

Папа разбудил дочку, собрал все семейство и принес девочке свои извинения…

Не знаю, как вы отнесетесь к такому родительскому поступку, а я считаю его правильным. И хорошо, что папа не отложил исполнения своего решения до утра: извинение поддержало в девочке веру в справедливость, показало, как важно признавать свои ошибки, признавать, не откладывая в долгий ящик…

И совершенно особое значение имеют отношения отца с сыном. Есть что-то неповторимое в содружестве двух мужчин — главы и продолжателя рода. Послушайте, что говорит об этом уже упоминавшийся мной доктор Бенжамин Спок.

«Мальчик не становится мужчиной по духу только потому, что он родился с мужским телом. Он начинает чувствовать себя мужчиной и вести себя, как мужчина, благодаря способности подражать и брать пример с тех мужчин и старших мальчиков, к которым он чувствует дружеское расположение. Он не может брать пример с человека, который ему не нравится. Если отец всегда нетерпелив и раздражителен по отношению к ребенку, мальчик будет испытывать неловкость не только в его обществе, но и среди других мужчин и мальчиков…

Итак, если отец хочет, чтобы его сын вырос настоящим мужчиной, он не должен набрасываться на ребенка, когда тот плачет, стыдить его, когда он играет в игры для девочек, заставлять его заниматься только спортом. Отец должен с удовольствием проводить время со своим сыном, давая ему почувствовать, что он „свой парень“. Отец с сыном должны иногда отправляться вдвоем на прогулки или экскурсии. У отца с сыном должны быть свои, общие секреты».

Вы замечали: все дети в любом возрасте претендуют на взрослость и очень обижаются, когда вы их, пусть самым ласковым образом называете: маленький мой, крошечка…

Еще плохо выговаривая слова, они уже со всей решительностью заявляют:

— Я болсой!.. Я узе болсой…

Как же неразумно поступают те мамы, когда, сюсюкая, пытаются загнать своих самоходных ребятишек обратно в подгузники, в пеленки, в милые их материнскому сердцу кружевные конверты.

Маленький, подражая нам, хочет возможно быстрее стать большим!

Так радуйтесь и… гордитесь, старайтесь быть достойны подражания. А исподволь, деликатно втолковывайте ребятишкам, что быть большим и не легко, и не просто. Ну хотя бы потому не просто, что еще неизвестно, какой мерой определяется взрослость. Скажете — числом прожитых лет? Но ведь и так бывает: двенадцатилетний паренек — мужчина, а двадцатилетний дылда, хоть и студент, — маменькин сыночек…

И уж тем более ничего не определишь ростом, размером ботинок, весом или бойкостью речи.

Думаю, единственный и самый совершенный показатель взрослости — мера самостоятельности. Полная, стопроцентная взрослость невозможна без стопроцентной независимости.

Только приняв такую точку зрения мы, родители, сможем аккуратно, настойчиво и постоянно спрашивать с ребят: а что ты сделал, именно сделал, чтобы претендовать на независимость, на взрослость, на полное со мной равноправие?

И пусть каждый ребенок, добиваясь столь желанной независимости, начинает с того, что будет вносить какую-то долю своего труда, заботы, участия в общие дела родительского дома. Сколько может! Но обязательно ежедневно и без напоминаний со стороны взрослых. Пусть приучается: за ласку — ласка, за внимание — внимание, за труд — труд. Все, что ему, — все и с него.

Этот принцип важно соблюдать без мелочности, без постыдных счетов: ты вынеси мусорное ведро, а я тогда постираю твою рубашку. Но маленький человек должен знать, а еще того важнее — чувствовать: в этой жизни ничего даром не достается. Хочешь, чтобы к тебе хорошо относились все окружающие, так будь и сам внимательным к людям.

Берешь — отдавай! И это, кстати, одна из важнейших ступеней взросления.