Внимание - дети!

СКАЖИТЕ, ЧТО ДЕЛАТЬ!

Неровные фиолетовые строчки, разрываемые многоточиями. Множество восклицательных и вопросительных знаков. Пишет женщина.

«Развожусь с мужем… О нем речи нет! Он — кусок отломленный, и вспоминать не хочется, как было, что было! К чему? Для чего? Бередить незажившую рану? Нет! Все равно нам не подвести баланса взаимных обид, оскорблений и унижений. И какая теперь разница, кто виноват — я, он, она?..

Беспокоит иное — у нас ребенок, сын! Валере шесть лет. Может быть, сегодня он еще не все понимает, мал. Но, во-первых, хочу я того или нет, поймет. Во-вторых, не приходится сомневаться, если не поймет сам, ему объяснят! Кто? Муж. Свекровь. Соседи. Позаботятся!

А я бы хотела сделать так, чтобы он, Валера мой, вообще позабыл об отце! Пусть не знает его.

Я согласна отказаться от всякой материальной поддержки, то есть от положенных по закону алиментов. Не надо мне ничего, ничего не надо. Пусть только отстанет от нас он, бывший муж! Пусть не приходит, не пишет. Ему ведь это и не нужно, раз есть другая женщина. И наконец-то появились настоящие (представляю!) чувства, как он сам мне любезно сообщил!..

Но люди злы. И он не исключение. И при каждом представляющемся случае старается кусануть.

„Развожусь я с тобой, а не с сыном!“ — нахально заявил он на днях. Представляете? Как будто я и сын существуем отдельно?

„У меня на Валеру такие же права, как у тебя…“ — и это из его новейшего репертуара!

„Ты по закону не имеешь права препятствовать моим встречам с ребенком!“ — Обратите внимание, теперь он стал первым „законником“ в Союзе!..

Может быть, в моем письме кое-что лишнее и даже наверняка кое-что ошибочное. Не судите строго! Посочувствуйте брошенной женщине.

И посоветуйте, как сделать, чтобы он никогда не смог пересечь Валерочкиной дороги?!».

Считаю своим долгом выразить сочувствие женщине, которой предстоит грустная процедура развода, женщине, мужественно переживающей случившееся. Надо признать — такие женщины встречаются не каждый день.

Пожалуй, на этом и заканчивается комплиментарная часть моей оценки происходящего…

А вот прежде чем говорить о том, как уберечь сына от общения с его законным отцом, как сделать это общение невозможным, попытаемся ответить на вопрос: а следует ли к этому стремиться?

Мать убеждена — следует. Ее в какой-то степени можно понять. Ее! Только будет ли такой шаг в интересах ребенка?

А ведь именно ребенок должен занимать нас в первую очередь.

Вопросы — По какой причине разводятся люди, правы они или нет, кто виноват больше, а кто меньше, — оставим в стороне. Это совершенно другая тема. Печальная, горькая, согласен, но сейчас разговор не о причинах развода: сейчас надо понять, как вести себя матери в момент, когда она решилась расстаться с мужем или узнала, что муж решил уйти из семьи.

Отвечая на письмо, я, в частности, говорил:

«Понимая, как неприятно вам сейчас слышать о муже и тем более хоть в чем-то признавать его правоту, должен обратить внимание на его, мужа, утверждение: „У меня на Валеру такие же права, как у тебя“.

Да. Такие же.

И тут возражать нечего, если, разумеется, ваш муж не совершил деяний, за которые он должен быть лишен родительских прав. Не вами, разумеется, лишен. И даже не общественным мнением, а — судом. И только судом.

Значит, права на сына у отца есть.

А теперь попробуем заглянуть немного вперед, ну хотя бы лет на пять.

Валера подрастет и непременно станет спрашивать: где папа? Почему он не приходит? Когда придет? Он захочет повидаться с отцом…

И можно ли запретить сыну спрашивать об отце, знать про него?

Что вы будете отвечать сыну?

Папа уехал в командировку? Папа занят на работе?

Деваться некуда: встав на путь полуправды, перемешивающейся с осколочками правды и крупинками откровенной лжи, вы не из злых намерений, но объективно будете калечить Валеру. Он ведь очень скоро почувствует фальшь, недоговоренность, неискренность вашего поведения.

Возможно, вы пожелаете действовать иначе. Более решительно и более откровенно. Ребенок-то остается в ваших руках. И настроите его против отца, объясните и докажете мальчику, что человек, стоявший у истока его жизни, как ни горько сознавать это, подлец, негодяй и недостоин звания отца.

Предположим, Валера поверит во все, что вы ему внушите. Но станет ли он счастливее, сознавая, какой у него был отец?

А если он не поверит или поверит не вполне, начнет выяснять, узнавать, так сказать, устанавливать личность папы (не в шесть, разумеется, лет, а попозже) и вдруг поймет, что, мягко говоря, вы умышленно вводили его в заблуждение? Можете ли вы вообразить, что вас ожидает в подобном случае?

И еще вариант.

Сын ваш вырастет, не уважая отца, не испытывая потребности встречаться с ним. Разве это пойдет вам на пользу? Какая гарантия, что Валера, обязанный всем только вам, в один несчастный день не рассудит так: раз можно обходиться без уважения к отцу, обойдусь и без уважения к матери…

Это не обязательно, разумеется, но, как показывает опыт, вполне возможно.

Поднимитесь над собственной болью и обидой, мама! Совершите еще один материнский подвиг, подвиг души, ради сына сделайте это — предоставьте мальчику возможность общаться с отцом, бывать в его обществе, научите его, пусть не сразу, понимать, что бывают в жизни и трудные повороты…

У Сони Сазоновой есть мама, есть папа, бабушка, даже две бабушки, один дедушка и не поддающееся учету число более дальних родственников — тетей, дядей, двоюродных сестер и братишек. И все, решительно все, любят Соню. Может быть, потому, что она самая маленькая в разветвленном сазоновском клане — ей всего пять лет, может быть, потому, что очень уж она хорошенькая.

И все стараются показать Соне, как они к ней привязаны и неравнодушны.

А больше всех старается папин брат дядя Семен. Никогда он не придет в дом без подарка, непременно усадит Соню на колени и будет ее гладить и целовать в шейку, щекоча усами, и сюсюкать какие-то словечки на никаком языке…

Приняв рюмку-другую, дядя Семен и вовсе тает.

Может даже, без видимой к тому причины, и слезу пустить.

Сонечкина мама мне объяснила:

— Жалко его: третий раз женат, а детей нет и нет, а он так детей любит, так любит, просто не может спокойно на них смотреть…

И вот в очередной раз пришел дядя Сеня, с гвоздиками — маме, с куклой и конфетами — Соне, с приветливой улыбкой — папе; уселся в своем любимом кресле около окошка и засюсюкал:

— Иди ко мне Нюнечка, манюсенькая, лапусенькая… иди поцелуй дядю. Угадай, что дядя принес Нюнечке?..

Соня надулась, склонила головенку к плечику — и ни с места.

Мама сказала:

— Соня, перестань фокусничать, тебя зовет дядя Сеня…

Девочка нагнула головенку еще ниже и словно оледенела.

А дядя щебетал:

— Ню-ню-ню, дикарик. Иди, манюсик-лапусик!. — И напоминал, подчеркивал — не с пустыми руками пришел дядя.

Но напрасно.

Тогда папа сгреб Соню в охапку и со смехом, шутками и прибаутками усадил на широкие колени дяди Сени.

Потом папа пояснял:

— Родственник он самый близкий. Всегда такой внимательный. Щедрый. Соню любит без памяти. Своих-то пацанов у него нет. Ну как откажешь? Обидишь. Да и что ей сделается, если посидит на коленях у дяди? Ну, пощекочет он ее усами за ушком. Что такого?

Получив племянницу в руки, дядя Сеня, словно голодный на хлеб, набросился на Соню со своими ласками и тут же стал предлагать ей принесенные гостинцы.

Соня молча отчаянно боролась с дядей Сеней и все, что он совал ей в руки, отбрасывала. Поняв, что из дядиных лапищ ей не вырваться, девочка неожиданно стихла и сказала раздельно и ясно:

— Пусти меня, противный.

Но так как дядя не сразу оценил напряженность ситуации (это его более позднее объяснение), он и после этих слов старался удержать Соню на руках — и был укушен девочкой.

Опускаю подробности домашнего скандала, взорвавшегося с внезапностью брошенной из засады гранаты. А вот причины отчаянного поступка Сони понять надо, вероятно, не только ее родителям.

В. Сухомлинский писал: „Учить чувствовать — это самое трудное, что есть в воспитании“. К этой мысли он возвращался многократно.

Понуждая ребенка в более мягкой или более решительной форме обнимать, целовать, выражать приязнь изредка приходящему дяде, вы на самом деле не помогаете малышу преодолевать смущение, а обучаете его чистосортной фальши и беспардонному лицемерию.

Если маленький человек испытывает потребность приласкаться к кому-то, он это сделает — пусть робко, пусть не сразу — и без посторонней помощи.

Совершенно недопустимо ласкать детей насильно, против их воли.

Обидятся дядя, тетя, сослуживец, ваша приятельница. Пусть! Разумные взрослые люди не могут в конце концов не понять, что обижаться тут не на что!

И думать надо не столько о них, взрослых, сколько о ребенке. А он либо будет все сильнее и сильнее отчуждаться от вас, родителей, чинящих насилие над его личностью, либо покорится, но тогда помните, что наследник ваш может вырасти подлизой, расчетливым подхалимом, человеком без нравственных принципов.

И это не преувеличение! Всякое движение начинается с первого шага, потом шаг прибавляется к шагу, и незаметно формируется жизнь.

— Объясните мне, как это могло случиться, что девочка, моя дочка — ну ладно бы сын, а то она, — расположена к отцу и совершенно не желает признавать меня? Порой мне кажется, честное слово даю, что Людмила меня просто ненавидит…

Прошу маму успокоиться. Предлагаю воды. Спрашиваю:

— Сколько лет Людмиле?

— Четырнадцать будет осенью.

— Когда вы стали замечать первые признаки отчуждения?

— Да с самого рождения, наверное. Она еле-еле ходила еще — и уже от меня боком, скоком, ползком — и бегом к папочке. Его слово — закон, а я скажу — сто возражений, и каких! Грубость на грубости…

— Пожалуйста, не волнуйтесь. Значит, вы давно уже заметили отчуждение дочери; а какие вы предприняли меры, чтобы как-то приостановить, смягчить этот процесс?

— Меры? Ну, я просто не могу даже перечислить, чего только не пробовала. И так старалась и этак, и пряником, как говорится, и кнутом. Но больше по-хорошему, лаской, да все без толку. Кстати, вы не думайте, что муж с ней очень носится. Как гаркнет другой раз, аж я вздрагиваю. А она не обижается, но стоит мне слово сказать, и тут же — фр-р-р… полетела!

Понимаю: односторонний разговор ничего не даст. Сколько бы вопросов я ни задал, как бы хитроумно ни пытался проникнуть в глубь взаимоотношений матери с дочкой, расстроенная мама будет все время, словно флюгер, поворачиваться лицом „к ветру“ и делиться своими обидами, приумножать число подробностей, припоминать словечки, жесты, интонации.

Надо выходить на общение с дочерью.

Но как? Допустим, я сумею познакомиться с Людмилой, возможно, войду к ней в доверие — все равно я не вправе спрашивать у девочки-подростка, что она думает про свою мать и тем более что ей в матери не нравится. Такие вопросы задавать детям категорически недопустимо.

К счастью, Людмила учится в школе, где моя приятельница работает библиотекарем. Эта предприимчивая женщина часто устраивает всякие опросы, занимательные встречи, вечера вопросов и ответов, беседы. Обычно, когда я прошу ее о помощи, она охотно откликается.

Чаще всего я не настаиваю, чтобы опросные листки были персональными, прошу только указать возраст отвечающих или класс, в котором они учатся.

На этот раз условия „игры“ несколько иные, мне нужен именно персональный ответ, и, если он окажется особенно интересным, хорошо было бы продолжить беседу, повести разговор с глазу на глаз. А вопрос такой: „Какую черту характера вы постараетесь привить своим будущим детям в первую очередь?“

Ответ Людмилы гласил: „Ребенок должен быть прежде всего самостоятельным, это позволит ему расти смелым и сильным, готовым к преодолению любых трудностей, какие могут помешать, затруднить, испортить жизнь“.

И ответ этот дал мне основание для прямого разговора с девочкой.

Ничего не выспрашивая, ничего не вытягивая, я очень быстро понял, что произошло в Людмилиной семье и почему она, испытывая сильнейшее „притяжение“ к отцу, с трудом терпит мать.

Люде был годик, она подходила к стулу и слышала: „Осторожно, Люда, не урони на себя стульчик“; она тянулась к цветку — „Не опрокинь вазу“; она бралась за ручку двери, приподнявшись на цыпочках и превратившись в натянутую струнку — „Не ударься, Людочка“…

Шло время, девочка делалась взрослее, самостоятельнее, а аккомпанемент не ослабевал: не пей воду из-под крана, не ходи без ботиков, надень шарф, застегнись, порежешься, заразишься, позвони, когда выйдешь и когда дойдешь и, если задержишься…

А отец? Он усмехался, почти не вмешивался, а когда вмешивался, то совсем иначе:

„Смотри, как надо ножик держать… Ясно? Давай“.

„Ревешь? Ладно, когда кончишь, зайди скажи, я не спешу…“

„Записку получила от парня, говоришь. Ну что ж, все девчонки получают записки. Хочешь, чтобы я прочел… Ну давай. Хочешь, чтобы высказался? Ох, Людка, много он ошибок насажал. Несерьезный, боюсь, человек…“

И опять мама сидела передо мной, и опять нервничала, и мне было трудно, потому что я обязан был говорить правду, а правда была не из приятных.

Людмила в свои четырнадцать лет из-под материнского влияния ушла и вернуть ее одними разговорами было уже невозможно. Поводом для сближения могла бы стать необыкновенная ситуация, резко меняющая привычное течение отношений.

Скажи, например, мать Люде, что она завтра выходит на работу (до этого женщина не работала) и просит дочь принять часть забот об отце и братишке на свои плечи, возможно, это возымело бы какой-то эффект; объяви мама, что она в положении, что у Люды будет еще один братишка или сестра, — и такое могло бы сыграть решительную роль в отношениях между матерью и дочерью, а просто слова, даже и самые складные, едва ли…

У этой истории оказался неожиданный, незапланированный счастливый конец. Примирение и взаимное „раскрытие“ состоялось из-за внезапной и тяжелой болезни матери. Она лежала в больнице. Люда вела самолично дом, видела, как нервничает отец, возмущалась беспечностью семилетнего брата Славки, старалась не отставать в школе, возила передачи в больницу. Ей было очень трудно, она справилась, стала больше уважать себя, и вот тут произошло „открытие“ матери.

— Она у нас такая терпеливая, — сказала Людмила и покровительственно добавила — хотя и не совсем от мира сего…

Если бы Людмилина мать знала раньше, если бы могла предположить до того, как очутилась в больнице, что ее дочь очень даже от сего мира, может быть, она и не стала бы дрожать над ней. Хотя, как знать, матери часто бывают слепы, когда дело касается их детей.

— Мне на сыновей жаловаться грех. Не озорные, уважительные у меня ребята, с пониманием, — обстоятельно рассказывал Рафаил Дмитриевич. — Если, скажем, матери нездоровится, все по дому сами без напоминаний сделают, если я не в настроении с работы вернусь, не пристают, не цепляются, дают в себя прийти. Короче, живем мы дружно и согласно. Но есть у меня забота.

Саше сравнялось четырнадцать — переходный возраст. И все меня пугают: дескать, жди фокусов, без номеров этот период не обходится, все они становятся нетерпеливыми, грубыми, чуть что не так — на дыбы.

А мне и верится и не верится. За собой я особых взбрыкиваний не замечал в те годы. Или в своем глазу и бревна не видно? Или запамятовать успел? Сомневаюсь, а все-таки беспокойство есть: как бы дров не наломать?

Тревога Рафаила Дмитриевича понятная и, я бы сказал, тревога радующая. Радующая, как всякое проявление повышенной ответственности отца за свои родительские обязанности.

Да, переходный возраст — беспокойное время. Он существует, этот особый период; одни ребята вступают в него несколько раньше, другие чуть позже. И у всех он сопровождается вполне стабильными внешними признаками: у мальчишек ломается голос, пробиваются усишки, девочки приобретают плавно очерченную фигуру. Изменения внешние сопровождаются значительными сдвигами в психике подростка, в его характере.

И все-таки я должен заметить: если ваша дочь или ваш сын получили нормальное, правильное, спокойное, доброжелательное воспитание в первые годы жизни, никакие особые потрясения вам не грозят. Правда, кое-что потребует своевременной деликатной корректировки.

Переставая быть ребенком, человек торопится получить признание своей взрослости. Ради этого признания он готов, задыхаясь от отвращения, курить самые дрянные сигареты, „хлопнуть“ с удалью заправского прожигателя жизни стопку водки, готов сцепиться в словесном поединке с самым отпетым сквернословом, ввязаться в драку. И все это для того только, чтобы все видели: он не пай-мальчик, не маменькин сынок, он уже сам по себе — взрослый, самостоятельный, независимый…

Наиболее распространенная родительская ошибка: стараясь удержать „дитё“ в рамках, ему усиленно напоминают: ты еще мал, ты не дорос, тебе рано…

Слова эти — что керосин на огонь! Таким рефреном добиваются лишь все увеличивающихся отклонений от нормы, отклонений естественных и в принципе не страшных.

Какой бы я рекомендовал сделать профилактический вывод?

Прежде всего согласимся — подрастающие дети нуждаются в большей мере нашего родительского доверия. И дадим им это доверие. При этом не откажемся от контроля, но форму изменим — прямого спроса будем применять поменьше, а советоваться — „как нам быть?“ — станем значительно чаще.

И что еще важнее — это вовлекать подростков в круг наших взрослых интересов, наших взрослых забот, семейных проблем. Вовлекать не понарошку, как говорят дети, а на основе честного партнерства…

Веню уже и к врачу водили. А толку пока никакого. Вся жизнь у него — в спорте, точнее, в футболе. Он успешно сражается за мальчишескую команду при клубе Советской Армии и болеет с такой яростью, что, когда у его фаворитов случается неудача, мальчишку охранять надо, глаз с него не спускать.

Однажды отец, рассердившись на сына, строго-настрого запретил Веньке уходить в одну из суббот на стадион. И сколько мальчишка ни объяснял, что в четыре часа начинается самый важный, самый решающий матч армейских футболистов, отец его доводам не внял, запрещения не отменил, а уходя из дому, для большей надежности, запер квартиру.

И что вы думаете?

Венька вылез в окно, спустился с третьего этажа по зачаленному о радиатор парового отопления электрическому проводу и все-таки удрал на стадион.

Мать от Веньки плачет. Учителя страдают. Отец — лупит.

И теперь к врачу водили, но толку все нет: переживает каждое поражение так, что неизвестно, чем все может кончиться.

Думаю, вспоминаю годы, когда сам занимался спортом, советуюсь со старыми, опытными педагогами, замечаю: как-то не очень всерьез принимают люди мой разговор.

— Болельщик! Чего вы хотите…

— Видно уж такой характер, сангвиник мальчик, подрастет, пообкатается — спокойнее станет.

— А невропатолог что говорит? Практически здоров? О чем же тогда волноваться? Утрясется, дайте срок.

Наконец я встречаюсь с Венькиным тренером. Могучий, начавший седеть мужчина, хорошо мне улыбается, и выслушав с полным вниманием, убежденно говорит:

— Так это же хорошо! Это — отлично! Патриотом клуба растет! А повышенную эмоциональность мы снизим, точно, снизим: вот только чуть повзрослеет, сейчас еще рано, увеличу ему нагрузки, прибавлю общефизическую подготовку, и, не беспокойтесь, за три месяца станет мальчик как мальчик…

Почему-то мне приходит в голову спросить симпатичного тренера:

— Скажите, а как вы учите своих мальчиков проигрывать?

— Не понимаю. Я учу их побеждать, это грудная и долгая наука, в двух словах не расскажешь…

— Простите, но ведь так не бывает, чтобы вся жизнь проходила по вершинам славы — от победы к победе, особенно в спорте. Если кто-то всегда побеждает, значит, другой должен всегда и непременно терпеть поражение, и непонятно, почему постоянно терпящий поражение вообще соглашается участвовать в соревнованиях. Борьба без надежды — ну может ли быть что-нибудь нелепее? Мне кажется, мальчишек надо учить побеждать и одновременно готовить их к возможным и даже неизбежным поражениям…

— Поворот несколько неожиданный. Но, откровенно говоря, что-то разумное в подобной постановке вопроса, пожалуй, имеется.

Предлагаю: попробуем разобраться по порядку и не спеша.

И мы разбираемся.

Это отнимает уйму времени: наблюдаем за мальчишками, беседуем с прославленными мастерами спорта, обращаемся за консультацией к ведущим психологам. Постепенно вырисовываются главные рекомендации, которые можно адресовать всем причастным к воспитанию ребят. Установка на победу — правильная! Однако такая точка зрения не может автоматически исключать возможности неудачи. Победитель, ведущий себя благородно, — дважды победитель. Проигравших не унижают ни словом, ни намеком. Это — закон! Всякое хвастовство, высокомерие победителей — величайший позор!

Это наш общий с тренером вывод. А вот что я хотел бы добавить особо: проигрывать приходится не только в спорте. Несостоявшаяся дружба, ошибочное знакомство, неуспех на работе, наконец, двойка за очередную контрольную работу — все это тоже поражения. Чаще или реже, но они неизбежны, и переносить их, не теряя собственного лица, не впадая в панику, оставаясь оптимистом не для публики, но, что куда важнее, перед самим собой, — искусство, дающееся не сразу.

К бесконечному списку наших родительских обязанностей — ничего не поделаешь! — приходится приплюсовать: учить детей достойно проигрывать.

Не овладев этим умением, трудно, очень даже трудно прожить по-настоящему счастливую жизнь…

Вид у этого человека растерянный, взвинченный и одновременно такой несчастный, что невольно хочется погладить его по голове и сказать:

— Ну, не надо, не огорчайтесь так ужасно; что бы ни случилось, жизнь все-таки продолжается и совершенно безвыходных положений почти не бывает. Кто вас так расстроил?

Оказывается, сынок. Маленький, худенький, с льняной головкой, с ресничками, как у девочки, длинными и загнутыми вверх…

— Понимаете, врет, беспардонно врет, смотрит мне в глаза своим ангельским взором, и хоть бы ему что! А у нас никто в семье не врал. И что дальше с ним будет, если с таких лет врет?

— А еще у вас какие претензии к сыну?

— Еще? Нет-нет, больше никаких. Но это ужасно — врет и не смущается, даже глаз не отводит, — снова начинает горячиться и выходить из себя папа.

— Вы ошибаетесь, — говорю я, — ваш Валька не врет. Только не горячитесь, папа, и постарайтесь понять.

— Ну что вы говорите, как не врет?! Пришел из школы и сообщает, что ребята поставили его смотреть за улицей, когда сами собирались грабить квартиру. Меня, знаете, чуть инфаркт не хватил. А оказалось, никто никакой квартиры грабить не собирался и Вальку никуда не ставили. Навыдумывал, а для чего?..

— Вот видите, вы же сами подтверждаете: не врет ваш Валька, а сочиняет. Сочиняет неправду. И свято верит, что так могло быть, или еще будет, или должно быть, или хорошо, если бы было. Это фантазия!

— Ничего себе фантазия! Плетет неизвестно что. И откуда такие заскоки, откуда такое странное направление мысли?

— Поймите, в том, что рассказывает, сочиняет, выдумывает ваш сын, нет злонамеренного обмана, это осечки воображения.

— И что же мне делать? Он будет плести, с осечками или без осечек, а я — слушай и радуйся?

— Ну зачем же так? Разоблачайте, только с осторожностью — без крика и без оскорблений, не навешивая на ребенка бирок отпетого вруна, или брехуна, или чего-то еще в подобном роде. Заметьте, папа, один выдающийся педагог сказал так: „Оскорбление поднимает из тайников человеческого подсознания грубые, иногда звериные инстинкты“. Будьте терпеливы. А вообще-то это необузданное „сочинительство“ чаще всего проходит самой собой, если не придавать ему особого значения и драматической окраски.

Многие самые выдающиеся педагоги утверждали, что процесс воспитания личности завершается в первые три — пять лет жизни ребенка. Все, что происходит в последующие годы, — перевоспитание. У меня нет данных, чтобы опровергнуть или подтвердить точность названного срока, но одно несомненно: воздействие, оказываемое на маленького ребенка, оставляет чрезвычайно прочный след во всей его последующей жизни.

Между прочим, это одна из причин, по которой я в этой книге уделил больше внимания малышам, чем подросткам. Прочное начало должно иметь хорошее и спокойное продолжение! Чем надежнее удается поставить на ноги малышей, тем меньше огорчений они нам доставляют, превращаясь в отроков и отроковиц…

Кстати, мне лично неизвестны никакие особые воспитательные приемы для подростков.

Искренность, спокойная доброжелательность, последовательность… — все эти качества универсальны, применимы и к дошкольникам и к студентам.

В общении с подростками, с теми, кого нам приходится не столько воспитывать, сколько перевоспитывать, особое значение приобретают лишь нюансы, полутона. Если вам удастся найти такую линию поведения, что ребята признают вас „своим парнем“ (конечно, без подлаживания, без заискивания перед младшими), вы наверняка сумеете достичь большего, чем десять других формально авторитетных взрослых.

И к овладению этой „высотой“ есть одна важная обходная тропа.

Вы замечали: взрослея, почти все ребята приобретают особый вкус к спорам? Они готовы ввязываться в любые словесные перепалки, заходит ли речь о пришельцах из иных миров, о тайне Атлантиды, НЛО — неопознанных летающих объектах, сути клинической смерти, возможности моделирования деятельности головного мозга…

В этот период становления им нередко все равно о чем спорить, важно — спорить, самовыражаться, быть в центре внимания.

Спорить с ребятами трудно — недолго и сорваться, недолго применить запретный прием, вроде: мал ты еще толковать об этом!..

Но спорить с ними необходимо!

Каждому понятно: дети не вырастают здоровыми, если им не давать ежедневную порцию витаминов. Точно так же подростки не мужают, как следует, если они не спорят, не учатся отстаивать свою точку зрения, формулировать свое мнение, утверждать свои самостоятельно выношенные мысли…

Спорить без запальчивости, не оскорбляя собеседника, даже если он твой яростный оппонент, не переходить на личности и, главное, быть всегда доказательным — на это способны далеко не все взрослые, как же овладеть этим искусством подросткам? Выходит, научить ребят спорить — тоже наша задача. И не просто спорить, а вести спор правильно.

Я думаю, это не менее важно, чем привить ребятам навыки обращения с ножом и вилкой. И мне совершенно непонятно, почему так называемым правилам хорошего тона мы готовы уделять и время и силы, а от обучения искусству спора большей частью уклоняемся? Может быть, потому, что не чувствуем себя готовыми? Но это не оправдание.

Давно уже замечаю: родители, не преуспевшие в чем-то, очень стараются, чтобы их подрастающие дети „приняли эстафету“ и пробежали дистанцию лучше, чем в свое время это сделали мама или папа…

Тамара Наумовна не стала в свое время пианисткой. Слышали бы вы, как она корит за это своих семидесятилетних родителей и с каким энтузиазмом приучает к инструменту восьмилетнюю дочку Эллочку, хотя у бедной Эллочки музыкальные данные — как у дятла…

Леон Павлович не сделался гордостью футбольной команды тбилисского „Динамо“, и эту его боль не могут утишить звания доктора технических наук, заслуженного деятеля науки, лауреата. Вся надежда на Гоги, на сына.

Леон Павлович лично руководит Гогиной зарядкой утром. Руководит с балкона, в то время как Гоги бегает по двору, приседает, поднимает водопроводную трубу (вместо штанги), отжимается, упираясь в край садовой скамейки, и исполняет ряд других „номеров“.

Леон Павлович не реже двух раз в неделю заезжает в спортивную школу и с пристрастием допрашивает старшего тренера детской секции, как успехи Гоги и в каком направлении надо (конечно, надо!) на него поднажать.

Леон Павлович лично контролирует питание сына и даже изобрел особую систему подсчета компенсации энергозатрат начинающего спортсмена…

Все идет так, как задумал фанатик папа. Но папа не все замечает. Или, может быть, не хочет замечать.

А я вижу. Гоги ладный, жилистый мальчишка, такой, знаете, молодой скакун, и глаза у него чем дальше, тем грустнее становятся, как у заарканенного жеребенка…

Пока он еще повинуется — и бегает, и приседает, и толкает трубу… Но уже без радости. И мне жаль мальчишку, потому что я знаю: „Спорт становится средством воспитания тогда, когда он — любимое занятие…“ — это заметил В. Сухомлинский, очень точно заметил…

Не выдерживаю, иду к Леону Павловичу. Мы обмениваемся обычными любезностями, принятыми между добрыми соседями, потом, выдержав приличествующую случаю паузу, я спрашиваю:

— Скажите, пожалуйста, Леон Павлович, какая разница между ключом и отмычкой?

Он взглядывает на меня с подозрением, но я сохраняю полную невозмутимость и стараюсь всем своим видом показать, что интерес к проблеме у меня чисто технический.

Леон Павлович объясняет, увлекается, смеется, и я узнаю: функциональной разницы в этих двух предметах нет, оба служат единой цели — открывать запертые замки; разница в инструментах конструктивная, методологическая — в эксплуатации, ну и, так сказать, правовая: ключ — хорошо, а отмычка — плохо. Хотя, если захлопнулся сейф, если потерян ключ, есть специальная служба вскрытия…

Все идет очень мило. Благодарю папу, перевожу разговор на сына.

— Так, знаете, хочется из него человека сделать, не могу передать. Гоги хороший мальчик. Послушный, умный, нормальный ребенок, — говорит папа. — Но что это за мужчина? Мышцы ему еще качать и качать. Я, когда молодым был, очень хотел за тбилисское „Динамо“ играть, но у меня отец был строгий, старых понятий человек был. „Это что такое, — сказал, — без штанов бегать, мячик пинать? Не будешь. Учиться будешь, головой работать будешь!“ Испортил мне жизнь мой уважаемый отец, пусть земля ему будет пухом. Но я этого по отношению к моему сыну не допущу, я все для Гоги сделаю…

— Леон Павлович, дорогой, извините, что я вмешиваюсь, но я очень хорошо отношусь к вашему сыну и потому не могу не сказать: все-таки двери лучше открывать ключом, а не отмычкой. А вы к Гоги с отмычкой подступаете. Не обижайтесь, я от души, от чистого сердца это говорю.

Гоги хороший мальчик, но он не родился футболистом, и мне его очень жаль…

— Собственно, мне жаловаться не на что: для своих лет Борис человек как человек — учится нормально, безобразий никаких не устраивает, претензий особых нам, родителям, пока не предъявляет… И все-таки… — Антон Гаврилович молчит какое-то время, смотрит вдаль, хмурится, будто припоминает что-то чрезвычайно важное, ускользающее.

Стараясь помочь собеседнику, говорю:

— Скажите, пожалуйста, а Боря ваш читать успевает или цикл „школа — телевизор — школа“ у него, как у многих теперь, получается замкнутым?

— Нет, отчего же замкнутый. Он читает…

— Не припомните, какой именно литературой увлекается?

— Да разные, знаете, книжки Боря читает. Вот недавно я у него Станислава Лема на столе видел, Бальзака — том из собрания сочинений, коричневый такой, с красным кирпичиком на корешке… И этого, ну, все им увлекаются… как же его? A-а, Юлиана Семенова читает…

— Насколько я могу понять, Боря читает без программы и дальнего прицела — что попадает под руку, то и читает?

— Пожалуй, — соглашается Антон Гаврилович.

— Скажите, а как Борис проводит время вне школы и вне дома: где бывает, с кем общается, куда и к кому его тянет?

— Иногда, но не часто, ходит в кино. Если в школе организуют экскурсии, большей частью принимает участие. Вот в прошлом месяце брал у меня трешник, ездил с ребятами в Монино, там какой-то авиационный музей есть; а перед этим, жена говорила, посещали они всем классом Третьяковку. Что касается товарищей Бориса, ничего определенного не могу сказать — мальчики, девочки… Заходят, уходят… Обычные вроде ребята.

— Значит, ярко выраженных увлечений, отчетливых склонностей вы за Борисом не замечаете? Или все-таки вам что-то известно, Антон Гаврилович?

— Бывают мальчишки — ну целиком и полностью на виду. Один — собак гоняет, другой — рыбок разводит, третий — марки собирает или в летчики собирается. И весь двор знает, кто собаковод, кто филателист, а кто — Покрышкин. Про Бориса нашего так не скажешь. Что-то, я думаю, он про себя, конечно, соображает. Как-никак большой уже, семиклассник. А ежели открыто признаться, то, как говорят в народе, чужая душа — потемки. Мало чего определенного я про него знаю.

— Как вы сказали, повторите, пожалуйста?

— Что повторить?

— Как говорят в народе…

— …чужая душа потемки.

— Это худо, Антон Гаврилович! Не хочу пугать, но это очень худо: „То, что упущено в детстве, — следую за Сухомлинским, — никогда не возместить в годы юности и тем более в зрелом возрасте“. Если вы, милый человек, в ближайшие месяцы не сумеете узнать душу вашего сына, понять, чем он живет, позже это вам уже не удастся. А тогда вам предстоит превратиться… ну, как бы это сказать, в… однофамильцев.

Антон Гаврилович ушел от меня с опущенной головой, а я решил еще раз проверить себя по Сухомлинскому, и вот что нашел: „Воспитание, лишенное повседневного духовного общения детей с родителями, — ненормальное, уродливое воспитание, как ненормальна, уродлива жизнь родителей без постоянной заботы о детях“.

Все мы, родители, собственники.

Мой сын! Моя дочь! В этих словах и гордость наша, и надежда, и, разумеется, абсолютная убежденность в праве влиять на детей, наставлять их, руководить ими.

Все в общем-то верно, но…

Когда жизнь текла размеренно и неспешно, ремесла, полученного смолоду, хватало на всю жизнь. Скажем, отец-кузнец, воспитавший сына-кузнеца, наследника и продолжателя своего, мог быть совершенно спокоен — сын проживет не хуже отца. Это время ушло и теперь представляется идиллической страничкой наивного прошлого.

Три-четыре раза за жизнь вынужден менять современный человек свою квалификацию; инженерного диплома едва „хватает“ на пять — семь лет, если знания не пополняются ежедневно. Нынешние выпускники ПТУ начинают свою самостоятельную трудовую жизнь на том профессиональном уровне мастерства, к которому их деды поднимались в течение всей жизни шаг за шагом, умываясь соленым потом, сбивая в кровь руки…

Но почему я говорю об этом здесь?

Мне кажется, что едва ли не половина конфликтов, возникающих между родителями и детьми, особенно детьми взрослеющими, возникает по нашей вине, вине взрослых.

Мы нажимаем на собственническое, старинное восприятие детей: мой сын, моя дочь! И стараемся не замечать, как стремительно они растут, развиваются, как отрываются от нас…

Мой сосед осуждает своего сына за то, что тот день-деньской возится с проигрывателями, магнитофонами, транзисторными приемниками. Учиться не успевает. Спрашиваю соседа:

— Все музыку слушает?

Отвечает:

— Больше паяет…

И невдомек моему соседу: это же электронный век пришел к нему в дом. Это само время явилось на постой в его квартиру. И мальчишка у него не лоботряс, просто он дитя своего времени.

Мы охотно учим наших детей. И это естественно, нормально. Но почему бы нам не поучиться у них кое-чему?

Пятнадцатилетняя дочь моего близкого друга вернулась из двухнедельной обменной поездки в Англию. Весь ее класс ездил. Смею уверить, ее путевые впечатления, особенно те, что касались организации школьного дела в Великобритании, представляли несомненный интерес…

Я охотно общаюсь с мальчишками из технической секции Дворца пионеров. Эти ребята делают прекрасные, вполне серьезные и современные вещи — модели, приборы, настоящие механизмы…

Но интереснее и поучительнее самих работ для меня тот яростный максимализм, с которым юные техники обсуждают, так сказать, взрослую, каждодневную технику.

Они готовы переделать все — от огородной лопаты до космического скафандра. И что примечательно: в этом своем стремлении они вовсе не разрушители, как нам, взрослым, порой кажется, а созидатели, неутомимые усовершенствователи.

И я очень ценю эту их критическую отвагу…

Очень советую всем поотставшим от спорта, огрузневшим взрослым побывать в обществе спортсменов-подростков, и не обязательно чемпионов, рекордсменов. Побывайте в среде юниоров. И если вы не заразитесь от них оптимизмом, не ощутите прилива сил и радостного изумления — откуда что берется у этих ребят, — значит, с вами что-то не в порядке…

Наше высокомерие по отношению к собственным подрастающим детям вредит, конечно, в первую очередь им, но и нам тоже. Оно отнимает у нас огромные порции радости, рождаемые настоящим честным партнерством, которое в силу принятого порядка на свете можем установить только мы.

Мы — можем, а они — нет!..

Не трудно предположить: кто-то из читателей на этой ли, на другой ли странице решит притормозить и спросит автора:

— Вот, рассказываете вы про Вовок, Петечек, Тань и Нин, показываете бестолковых родителей — и того не понимают они, и это не так делают, а дальше что? У меня вот тоже свой балбес растет, каждый день с ним что-нибудь да случается. И раз уж вы взялись давать советы, то, будьте любезны, скажите, что мне делать, а чего не делать в том или другом случае. Я чего хочу? Чтобы можно было открыть книжку, справиться и поступить в соответствии с научной рекомендацией. Вот какая книжка нужна. А рассуждать вокруг да около каждый может.

Если принять точку зрения моего гипотетического оппонента — боюсь, что такой книжки не написать. Воспитание ведь лишь отчасти наука, а в большей степени, пожалуй, искусство. И как всякое искусство, оно не поддается слишком строгой регламентации.

Воспитывать — значит творить, то есть сжигать собственное сердце и всякий час искать, думать, сравнивать, переживать, волноваться.

Вот почему я стараюсь дать в этой книге возможно больше примеров, шире показать порой и противоречивый опыт разных людей, осветить наиболее яркие случаи из воспитательной практики. Факты — первооснова мыслей, в том числе, разумеется, и ваших мыслей…