Внимание - дети!

ПРО САМОЕ ГЛАВНОЕ

Анна Андреевна пришла ко мне в полной растерянности и долго жаловалась на своих ребят — сына Спартака четырнадцати лет и дочь Аллу двенадцати с половиной лет.

Жалобы ее оказались не слишком неожиданными: грубят, не слушаются, не признают родительского авторитета, ленятся, манкируют своими обязанностями по дому.

Вся трудность нашего объяснения заключалась в том, что Анна Андреевна была… педагогом. И, смею уверить, хорошим опытным учителем. Жалуясь на собственных детей, она совершенно разумно и в достаточной степени объективно оценивала и свои и ребячьи промахи, вовсе не пыталась выгораживать ни себя, ни мужа.

— Ну представляете, я спрашиваю у Спартачка, откуда у него новые радиодетали взялись — он с ума сходит со своими транзисторными приемниками, — и он, глазом не моргнув, отвечает: — Купил! Конечно, я догадываюсь — у кого… Есть в нашем поселке один отвратительный тип, с утра до ночи трется около школы, снабжает ребят какими-то деталями для радиоприемников, фотошпаргалками и кое-чем похуже… Такой, знаете, мелкий, гнусный предприниматель. К сожалению, инвалид, так что ни мы, школа, ни милиция ничего сделать не можем. Спартаку миллион раз было сказано: «Не смей с этим спекулянтом дела водить». А он — ноль внимания…

Анна Андреевна продолжает рассказывать, а я пытаюсь мысленно выстроить схему ее поведения, вообразить, как все происходило. Только не подумайте, будто я не оказываю доверия Анне Андреевне. Нет! Просто мало кто из людей способен объективно оценить себя. Все мы этим грешим — предпочитаем замечать то, что нам видеть приятно, и не сосредоточиваться на неприятном. А Ленин как учил: о человеке судят не по тому, что он о себе говорит или думает, а по его делам.

Вот я и пытаюсь «увидеть дело».

Говорила Анна Андреевна сыну «не смей»? Наверняка говорила. И, конечно, не один раз.

Но как говорила? Вероятно, более или менее гневно. А в общем-то больше для порядка. И как она могла иначе? Инвалид вне ее власти и вне власти милиции. Радиодеталей в поселковом магазине нет. Как и где их можно купить законно, никто толком не знает.

Что ж выходит? Хоть и говорила мать сыну: не води дел с этим типом, да знала — толку от ее слов чуть, больше Спартаку достать детали негде…

Ну а теперь попробую назвать вещи своими именами, не вслух, конечно, тихонечко, про себя: неискренне вы действовали, Анна Андреевна, и гнев ваш и возмущение спекулянтом и проходимцем были напускными, для порядка…

Вот так-то.

Все это — я думаю.

А хорошо поставленный, вытренированный голос Анны Андреевны накатывает на меня новую волну информации:

— И Алла, на брата глядя, ни во что нас — ни меня, ни мужа — ставить не желает. Отец ей говорит: «Мне не нравится, что ты допоздна гуляешь, дочка». — «Все девочки гуляют, а я, по-твоему должна, как дура, в половине восьмого домой бежать, да?» — «Беги, как умная, почему — как дура?» — «Можно подумать, я домой когда-нибудь пьяная приходила… Чего ты придираешься?..» — «Как ты разговариваешь с отцом?» — «Больно надо мне с тобой разговаривать! Это ты завелся». Можете себе представить, как она разговаривает. Я нисколько не преувеличиваю, не сгущаю краски… Что ж будет дальше? Федор Федорович — вы-то его знаете — ничего, кроме добра, ей не желает, и вот такой афронт…

И снова я стараюсь мысленно не то что расшифровать услышанное, а на основании фактов, сообщенных Анной Андреевной, реконструировать картину, чтобы хоть частично обнажилась суть отношений между отцом и дочерью.

Да, я очень давно знаю Федора Федоровича. Хоть раз в жизни заходил он в школу, где учатся его ребята? Нет. А спроси у него, почему, — удивится до крайности. Чего там делать? Разве мало того, что Анна Андреевна завуч этой школы?

Интересно было бы выяснить, когда он в последний раз гулял со своей дочкой.

И он снова удивится: чего с ней гулять, когда она и самостоятельно готова с утра до ночи гонять по двору? Не гулять с ней надо, а домой ее загонять!

Допустим. Ну так когда он последний раз загонял Аллу домой?

Если говорить честно, если строго следовать фактам и не щадить самолюбия, то придется признать: наплевать вам на детей, Федор Федорович. Конечно, ничего плохого вы им не желаете, только уж очень давно все заботы и всю ответственность за Спартака и Аллу переложили на жену. И даже в тех редких случаях, когда вдруг начинаете учить их уму-разуму лично, нет в ваших словах и тени истинной заинтересованности, так, фикция…

Мне душевно жаль Анну Андреевну. И я хорошо понимаю ее переживания, чувствую ее обиду и боль — это очень горько, это страшно, когда дети вдруг начинают выскальзывать из твоих рук, когда они удаляются, удаляются, удаляются, а ты не знаешь, что делать… Но я решительно ничем не могу помочь этой женщине.

Не сомневаюсь, Анна Андреевна великолепно усвоила тысячу правил воспитания; в своей школьнопедагогической деятельности она руководствуется новейшими научными достижениями, наверняка умеет находить убедительные слова и вроде бы безупречные примеры. Только одна беда — сама Анна Андреевна не верит ни в теории, ни в примеры, ни в собственные правильные, слова…

А там, где нет искренности, нет и не может быть серьезного воспитательного успеха…

Мне рассказал следователь: к нему попало совершенно невероятное дело — директор школы надавал по физиономии девятикласснику, надавал публично, при свидетелях.

О чрезвычайном этом происшествии узнали родители пострадавшего и потребовали судебного разбирательства. Шутка ли — рукоприкладство! И где — в нашей столичной школе!

Опускаю подробности, суть не в них. Попробуем выяснить, что же могло побудить директора школы, а точнее, что довело его до столь крайней и, скажем прямо, весьма рискованной формы «самовыражения»?

Девятиклассник нахамил старой женщине и, когда та, пристыдив парня, в частности, сказала:

— Трое моих сыновей головы на фронте сложили, чтобы ты человеком рос, а не шпаной…

Мальчишка бесцеремонно перебил ее:

— При чем тут покойнички, бабуся? И кому это интересно, где они растеряли свои головенки?..

Вот тут случайно оказавшись поблизости директор и вмешался. Участник войны, старый солдат, он строго приказал парню:

— Извинись!

А когда тот вместо извинения понес о живых и о мертвых такое, что и в милицейский протокол не запишешь, не удержался старый солдат и съездил парню по физиономии — раз и два, пояснив:

— Это тебе от имени живых, а это — за мертвых…

— И представьте, — рассказывал следователь, — вот сюда, в кабинет мой, каждый день приходили и приходили ребята — по-моему, вся школа явилась — «заступаться» за… директора, хотя, как я понял, ребята его скорее боятся, чем уважают. Но чувство справедливости у них, чертей, я вам скажу, надо всеми прочими верх берет. Они считают, что директор действовал искренне, по справедливости, а для них это превыше всего.

Последним — не знаю уж как воздействовали на него ребята — пришел сам пострадавший, с папашей, кстати сказать, пришел, вместе просили закрыть дело…

Поведение мальчишки, жестоко оскорбившего память солдат, — не типичное. Это — точка, выпадающая из графика. А вот поведение коллектива — естественное.

Ребята очень высоко ценят справедливость, это верно почувствовал следователь, назвав справедливость ребят справедливостью высшего класса. Скажу больше: дети почти никогда не ошибаются, сталкиваясь с нашей взрослой неискренностью, равно как и с нашим взрослым лицемерием.

Мне могут задать вполне резонный вопрос: а как воспитать в себе столь необходимую искренность, если чувствуешь, что тебе ее не хватает?

Попытаюсь ответить. Искренность в нас, взрослых, прекрасно воспитывают… дети.

Искренность — понятие необыкновенно емкое и далеко не такое простое, как порой кажется.

— Вы своих детей одинаково, я хочу сказать — поровну, любите? — спрашивает женщина в разговоре. Вроде вопрос как вопрос, почему бы не поинтересоваться? Но я чувствую, что ответить: этих меньше, а эту больше — не могу… И мужества у меня не хватает, и, пожалуй, убежденности, что дело обстоит именно так, тоже.

А отвечать на заданный вопрос придется, особенно, когда в глаза тебе смотрят с нетерпением.

Вот и складываю, и вяжу слова в более или менее убедительные предложения. А самому совестно… неловко самому за резиново-обтекаемый этот ответ…

— Ну ладно, не мучайтесь, — внезапно прерывает собеседница, — наверное, я неправильно вопрос сформулировала… Попробую спросить иначе: в каких случаях родители могут любить одного ребенка больше, а другого меньше и почему? Пожалуйста, если можете, ответьте с вариантами — мне нужно много вариантов, чем больше, тем лучше…

Ну, гора с плеч!

Как ни преклоняйся перед этим великолепным, конечно, понятием «искренность», а «раздеваться» на публике, распахивать душу перед посторонними — удовольствие не самое большое. То ли дело отвлеченный, абстрактный значит, разговор!

Предлагаю вариант первый:

Мальчик растет вылитым дедушкой, мать смотрит на сына, и все, накопленное за годы тяжелой слепой неприязни к свекру, вспенивается в ее измученной душе и готово излиться на ни в чем, естественно, не виноватого малыша…

— Представляете?

— Вполне, — с готовностью говорит женщина и просит: — А еще варианты…

Предлагаю вариант второй.

В семье две дочери. А папа — он, прямо скажем, не оригинален — и в первый раз желал сына, и во второй. Однако пережил, постепенно смирился и к дочкам своим относится вполне нормально.

Но вот становится известным: в семье должен появиться еще ребенок. Мама сомневается — оставлять или не оставлять беременность, все-таки трое — это проблема, и нешуточная. Папа настаивает — оставлять!

Довод папы?

Ну должен же быть у меня сын, не может, в конце концов, не быть!

В положенный срок родится третья дочка.

Отец воспринимает случившееся как серьезное несчастье, больше того — как откровенный и беззастенчивый обман.

Проходит время, крошка становится симпатичной, милой девочкой, кстати сказать, «папиной дочкой», но отец относится к ней с едва скрываемой неприязнью.

И так случается.

— Еще, — требует женщина.

Предлагаю вариант третий… четвертый… пятый…

Бывает, что дети с удивительной, я бы сказал, фотографической точностью повторяют своих родителей. И не только внешне, но и поведением, привычками. Повторяют и в слабостях. Как ни странно, но такое почти всегда вызывает не родительское умиление, а откровенное раздражение и мам и пап. Старшим начинает казаться, будто ребенок — упрек им.

— И что тогда делать? — спрашивает женщина, и голос ее становится, я замечаю, напряженно-ожидающим. — Что делать?

— Что? А ничего… Во всяком случае, ничего специально предпринимать не надо. Затаиться, не выставлять своих чувств напоказ. Ждать.

Во-первых, ваше отношение к «нелюбимому» может со временем измениться само собой; во-вторых, и это родительский долг — не увеличивать числа без вины виноватых, не перекладывать своих огорчений на детские плечи.

— А как же тогда быть с вашей теорией искренности? — не без яда в голосе спрашивает моя собеседница.

— Очень просто! Осознав положение зрелым умом взрослого человека, не так уж трудно со всей искренностью следовать велению разума.

Мой дед, по своему времени вполне уважаемый, достигший даже некоторого положения в обществе человек, остановился в математическом развитии на… таблице умножения. Это обстоятельство никакой тени на его авторитет не набросило, ведь он поднимался на ноги, когда большинство людей, его окружавших, вместо подписи ставили крестик.

Мой отец виртуозно считал на пальмовых счетах. Это был шик среди старых бухгалтеров дореволюционной еще выучки — пальмовые счеты. И лишь на склоне лет пристрастился к арифмометру, а логарифмической линейке не доверял, хотя, случалось, и брал ее в руки…

Мне довелось пройти курс высшей математики, но споры моего сына с его коллегами — инженерами «эвээмовского времени», увы, мне недоступны.

Но к чему этот автобиографический экскурс?

Дело, разумеется, не в моей семье и не в математических познаниях. Есть известная закономерность, и сказанное о таблице умножения, счетах, логарифмической линейке лишнее тому подтверждение: дети на определенном этапе своего развития обязательно обгоняют родителей.

Спрашивается, как же сохранить авторитет папе, как оставаться на высоте маме, если отпрыск вырвался вперед и откровенно лидирует?

Не стоит делать вид, будто вы что-то знаете, на самом деле не зная. Это вернейший путь к крушению всякого к вам уважения.

Призвав в поддержку своей искренности все ваше мужество, скажите открыто: «Отстал я тут, этого мы не проходили». Гарантирую, такое признание всегда зачитывается в актив.

Но в предельной откровенности таится известная опасность.

Представьте себе: в чем преимущество транзисторной схемы перед ламповой, вам точно не ведомо, как переводится хотя бы обычная цифра сто в двоичную систему, вы не знаете, ни одной книги Станислава Лема не читали, о поп-музыке судить не можете, она вас просто раздражает, как впрочем, раздражает и рок-н-рол…

Чувствуете, что происходит? Над вашей головой сгущается и нависает угроза…

Только не подумайте, пожалуйста, что я требую приспосабливаться ко времени, к его велениям, капризам и моде. Ни в коем случае! Вы можете считать пределом совершенства джаз вашей молодости и преклоняться перед мастерством и артистизмом Леонида Осиповича Утесова. Вы вправе относить к числу самых лучших песен земли «По долинам и по взгорьям». И длинные волосы сына можете считать ярко выраженным атавизмом.

Но если при всем этом вы не хотите выглядеть ископаемым в глазах ребят, отстаивайте свои позиции, спорьте, непременно сравнивая ваши ценности с их ценностями. А для этого вам совершенно необходимо хоть что-то понимать в электронике, пусть самую малость разбираться в звуковоспроизводящих система иметь какое-то представление о современной литературе, пусть не «балдеть» от сегодняшних ритмов, и все-таки представлять себе, что они такое, и не жить одними воспоминаниями…

Скорее всего, ребят вы не переубедите, но по крайней мере они увидят в вас не примитивного брюзгу пустомелю, а оппонента!

— Ох и силен у меня дед спорить!..

Если услышите такое, прошу вас, не ударяйтесь амбицию; согласен, внук ваш еще не овладел тонкостями дипломатического обхождения, но понимание с его стороны явно намечается!

А чего вам еще надо?

Знаю: хочется всегда оставаться авторитетом. Трудно и обидно уступать лидерство. Так не слезайте с коня, оставайтесь молодым.

Это вполне возможно и в шестьдесят, и в семьдесят и даже, как показывает опыт наиболее выдающихся современников, в девяносто лет.

Для этого прежде всего надо расчетливо сжигать душу так, чтобы до конца, до последнего вашего вздоха, горела она, не чадя, ровным, спокойным пламенем. Другого способа оставаться нестареющим и не устаревающим родителем я не знаю…

«Я понял, что легко научить человека поступать правильно, — писал А. С. Макаренко, — в моем присутствии, в присутствии коллектива, а вот научить его пс ступать правильно, когда никто не слышит, не видит и ничего не узнает, — это очень трудно».

Научить поступать правильно, «когда никто не слышит, не видит и ничего не узнает» — значит, воспитать в человеке чуткую совесть. Прав, конечно, Макаренко, задача эта из самых трудных. И самых необходимых!

Вот взгляните на классический пояснительный текст к самому термину «совесть»:

«Нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла, тайник души, в котором отзывается одобрение ил осужденье каждаго поступка; способность распознавать качество поступка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращающее ото лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине; прирожденная правда, в различной степени развития».

Обратите внимание — это на редкость многословное для Даля объяснение, обычно, чтобы обнажить смысл и охарактеризовать с исчерпывающей полнотой то или иное понятие, ему хватает двух-трех слов. В чем же дело? Видимо, в емкости, в значимости, в широкоохватности слова «совесть».

И вот на какую мысль невольно наводит это пространное далевское объяснение: совесть трудно воспитать только тем, что подробно, доходчиво, интересно рассказывать о ней ребенку. И умело подобранные сказки, и занятные случаи, и жизненные примеры, и прицельно снятые фильмы едва ли продвинут нас далеко вперед.

А что может гарантировать успех?

Только общий стиль жизни семьи, в которой ребенок начинает осознавать себя личностью, способен пробудить в нем «нравственное сознание, нравственное чутье» и все прочие компоненты чистой совести.

Вообразите: в доме гости. Родители очень хороши с ними — угощают, развлекают, озаряют улыбками. Все это видит малышка Фаина, все это она слышит и бессознательно настраивается на общую волну благожелательности…

Но кончен бал, погасли свечи, гости притворили за собой двери, и папа спрашивает маму:

— Скажи, Рая, ну когда они перестанут к нам таскаться?

— Можно подумать — это мои приятели! Ты же сам привадил своего Петра Филипповича и его Зинаиду Анатольевну к нашему столу.

Фаина это слышит. Пусть она до конца не улавливает даже смысла слов, но интонации-то до нее обязательно доходят!

И уверяю вас, очень скоро ребенок поймет: взрослые приспосабливаются к обстоятельствам, они думают одно, а говорят совсем другое. Вывод не заставит себя ждать: значит детям так можно!

Можно потому, что так ведут себя взрослые. И не вообще большие, а самые главные из них — мама и папа.

Мы часто и с охотой говорим о дурном влиянии на наших ребят улицы, подворотни, внешкольных приятелей и совсем не хотим принимать во внимание наше собственное влияние. А между тем оно может быть и положительным, и мощным, и даже всепобеждающим, если в основе этого влияния будут заложены высоконравственное сознание, чувство справедливости…

Короче говоря, как огонь зажигается от огня, так и совестливость порождается совестливостью. Это человеческое качество не бывает половинчатым, частичным, более или менее развитым, подобно другим качествам, скажем отваге, храбрости, смелости, не робкости — вон сколько оттенков! А совесть — или она есть, или ее нет. И точка.

Да, конечно, хотелось бы, чтобы наши дети, подрастая, предъявляли к этой человеческой добродетели еще более жесткие и бескромпромиссные требования, чем предъявляем мы, родители.

И может быть, это и есть самая главная задача — наградить наших ребят чуткой, обостренной СОВЕСТЬЮ.