Внутренние новеллы

Андрей Филимонов SUNRISE УМА

И почему он назвал нас «интеллектуалами», этот пожилой казак, охраняющий женское общежитие n…? Мы ничего умного не сделали, только залезли по водосточной трубе на второй этаж, расколупали форточку в подсобке с кучей матрасов и одеял на полу. Оттуда проникли в коридор, где стучались во все подряд двери, ожидая, что сладкоголосые сирены выйдут к нам, раскрыв объятья.

Но сирены подняли вой, явился одышливый казак, рассвирепел оттого, что пришлось ему топать вверх по лестнице, и, вышвыривая нас, не заметил, как Игорь, в порядке компенсации за фрустрацию, упер со стены пластмассовую традесканцию (а может, бегонию) вместе с горшком. На память о ледовом походе.

— Интеллектуалы ебаные! — пыхтел казак, выталкивая за дверь наши беззащитные тела.

Он думал, что оскорбляет нас. О, наивный алкоголик в синих штанах с красными лампасами!

Вокруг была ночь, чреватая депрессией для тех, кто не имеет куража и тупо ожидает милостей от природы. Поэтому я сразу предложил идти вперед, и пошел вперед, личным примером демонстрируя, как это делается, а Игорь, не такой прыткий, немного отстал. Со своим дурацким цветком на плече он выглядел как древнегреческий полубог после оргии. Смех, однако, был в том, что никакой оргии еще не произошло, а нам как раз смутно хотелось чего-то безнравственного и разнузданного. На всякий случай мы останавливались у круглосуточных ларьков, предлагая цветок сидевшим внутри людям, которые уже все были пьяны, кроме одной пожилой женщины, но и та нашим предложением не пленилась, а когда я поклянчил у нее пива Христа ради, дала бутылку «просроченного» «жигулевского». Мы его попробовали и вылили. Но женщине все равно были признательны за ее доброту.

По дороге я пытался сочинять венок сонетов, только Игорь меня каждую минуту отвлекал сообщениями о своем плохом самочувствии и рассказом про то, как не сумел получить сатисфакции с девицей по вызову.

— А она? — спросил я.

— Она-то тут при чем? — возмутился Игорь. — Все портили эти ее сутенеры, которые долбились в дверь. А я никак не мог сосредоточиться на чем-нибудь эротическом.

— И это продолжалось час?

— Ровно.

— Значит деньги она отработала 100 %. Не расстраивайся.

— При чем тут деньги! Деньги платил Мертвенин. Но он сам-то, как кролик, раз-два и всё, а я…

Мы стали думать, что лучше: уплатить за час и кончить за минуту или использовать свое время целиком и не кончить совсем. К тому моменту, как мы добрались до кафе «Фокус-покус», было решено, что долбись она Буридановым ослом эта дилемма.

Из кафе пришлось сматываться, потому что там допивала компания зомби в «адидасах», которые при виде цветка нехорошо возбудились. Я знаю, как действует на эту публику все сказочное и необычное. У меня есть опыт. Меня в новокузнецком пивбаре «Улыбка» били только за то, что я явился туда, одетый как денди, во фрак и цилиндр.

Около входа в кафе (который для нас был выходом из стремной ситуации), на бордюре мы обнаружили два пустых стакана и взяли их с собой, решив, что так будет правильно.

— Видал, какая у нас прибыль. — сказал я. — Денег не потратили ни копейки, а нажили растение и посуду.

— Только курева нет. — ответил Игорь.

— Зато жизнь красивая.

Как ни странно, на цветок все-таки клюнули. Им заинтересовался молодой таксист, который возвращался на базу порожняком, и подобрал нас для смеха. Но, увы, смеяться ему не пришлось, потому что у самого Каштака он своей тачкой «поцеловал» черное «БМВ» с мрачными пассажирами, которые, выключив бортовые огни, сосали косяк и в гробу всех видали. А тут им вдруг пришлось прерваться. Они помрачнели максимально и вышли в открытый космос. Мы с Игорем тоже вышли и вежливо удалились, возложив цветок на капот автомобиля. Через несколько минут, когда стало ничего не слышно, Игорь предположил, что бедолага-водитель заработал свой венок еще при жизни.

— Что ж, — сказал я. — Хороший человек, он умеет себя поставить на твердую ногу. И обо всем позаботится заранее.

Каштак, если вы не знаете, это жуткое место. Когда-то он назывался Шведская гора, по причине одноименных шведов, сосланных сюда при Петре Великом, после того как русский характер восторжествовал над балтийским темпераментом. При советской власти здесь расстреливали кулаков и интеллигентов (то есть, богатых и умных), а потом, на их костях, понастроили девятиэтажек 75-й серии. В одной из них Игорь владел кусочком жилплощади, но мы, разумеется, шли не к нему, потому что какой дурак будет развлекаться ночью у себя дома?

Нелегкое это занятие постоянно двигаться в неизвестном направлении. Но что прикажете делать, если отсутствуют ПМЖ и смысл жизни? В Отечестве и за его пределами. А жен своих вы (точнее, мы) утратили по легкомыслию. А на работу вас (нас) не берут с формулировкой «плохие роботы».

Уже за полночь прибыли мы к нашему старинному товарищу, кинорежиссеру-подпольщику. Или параллельщику, я точно не помню. В общем, он у себя там, в другой реальности, снимает фильмы. Но, поскольку в другом измерении иные законы физики, его кинопродукция в наш мир попасть никак не может, что-то с ней случается по дороге. Некоторые даже не верят, что наш друг вообще снимает в натуре кино, и называют его за глаза «пиздоболом». Но это просто люди такие — без фантазии.

Как только мы ввалились к Анатолию, горячим шепотом поздравляя его с давно прошедшим днем рождения, он принялся нам рассказывать, будто бы Вернер Херцог недавно зазвал его приехать в Вену, потому, дескать, что только в этом городе можно гулять и беседовать, а Клаус Кински очень ревновал и пытался затеять драку прямо на Шведен-плац.

Люблю такие истории. Они освежают, особенно по ночам, когда со всех сторон Каштак, а в качестве альтернативы — водка Black Death с приветливым черепом на этикетке. Хотя в тот вечер, под рассказ о дружбе с великими, нам было подано кое-что получше — молдавский коньяк, который, по словам хозяина, забыли в холодильнике маляры. Угощаясь «белым аистом», Игорь критиковал качество ремонта:

— Ну кто так белит? Говно, а не побелка!

Мы прикончили напиток и стали абсолютно счастливые, и ушли, не дослушав венскую оперу до конца, пожелав Анатолию дальнейших успехов на ниве кинематографии.

— Ты заметил, что сегодня нам как будто никто не рад? — спросил я Игоря, когда мы распивали в подъезде четвертинку водки. Везли ее как бы в подарок, но, будучи хитрожопы, с товарищем не поделились, а еще и луковицу у него выклянчили.

— Заметил, — сказал Игорь, занюхал луком и добавил. — По-моему, они вообще жизни не рады.

Он умеет найти для близкого человека теплое слово. Но довольно часто бывает прав. Однажды он заявил, что у меня вкус дурной. Это справедливо. Когда я пью с людьми утонченными, то могу колебаться в выборе между Каберне-Совиньон и просто Каберне. А потом приходят люди земли и мы бухаем такое, от которого потом испуг, черти и хождение по мукам. С другой стороны — пусть скажет спасибо, что у меня дурной вкус — выбрал бы я иначе Игоря главным героем! Он бы у меня даже близко кастинг не прошел в моей песне, будь я изысканный, как птица Сиринъ.

Мы куда-то шли. Контуры домов весело расплывались. Ноги весело скользили по поверхности земли, руки опирались о плечи товарища, рты хохотали и матерились, мозги возбужденно прикидывали: где бы еще найти тормозной жидкости?

Буквально неподалеку жил Рыжий, молодой талантливый гастроэнтеролог — друг желудка, как мы его называем. Мы чуть было не вломились к нему без приглашения, зная, что Рыжий, на вид человек застенчивый, жену свою, поэтессу, держит в страхе, поэтому можно не опасаться семейных сцен, отравляющих радость потери сознания за чужой счет.

Мы были уже возле самого подъезда, как вдруг наступил перевод часов на зимнее время, и мы передумали. Развернулись у самой двери и пошли в даль темную, беседуя о разном.

— Женщины, — рассуждал Игорь. — Различаются умением готовить. А в остальном, тут мне гинекологи не дадут соврать, они одинаковы.

— Ученые, — отвечал я. — Ломают голову над загадкой наскальных рисунков. Зачем их сделали? Жизнь первобытного человека была борьбой за существование, за огонь, например. Не было у человека досуга рисовать. Значит, говорят ученые, эти рисунки были магическими, помогали в охоте и прочем собирательстве. Но я полагаю, что уже тогда существовала богема, которой было наплевать на экономические условия…

— Богема? — перебил меня мой спутник. — Не думаю. Ее бы съели.

Этой ночью он выдавал шедевры мысли один за другим. Я готов был уже рыдать от счастья, что живу не в каменном веке и меня не съедят милиционеры, хулиганы и родственники.

Налетел ветер. Принес озноб, запах резиновой обуви, валерьянки, дрожжей и карамели. Он дул со всех четырех заводов, расположенных близ страшной горы Каштак. Куда же нам теперь? Мы похожи на дезертиров. В этих домах 75-й серии, в этом бесконечном сериале социалистического домостроения, люди занимаются делом или вкушают сон праведников, или совмещают, на худой конец, гений и злодейство, а некоторые даже к чему-то стремятся, возможно, что и к прекрасному. И только мы, как заведенные, бредем через бескрайний пустырь, строя сомнительные догадки о жизни древних греков.

Нет, так продолжаться не должно! Нам жизненно необходимо попасть к девушкам. Вот, например, Даша, вон там, на восьмом этаже, светится ее окно. Она, правда, готовить не умеет, потому что молодая еще, и умная — два языка знает, но, черт подери, гинекологи не дадут соврать, не святым ведь духом она питается. Тем более, что мы, когда пьяны и голодны, можем есть любую дрянь, вроде вчерашней лапши, разогретой на сковороде с остатками позавчерашнего омлета…

Девушка нас впустила и, кажется, даже обрадовалась, но, увы, ее холодильник был пуст, как душа современника.

— Ну разве так можно, Даша?! — возмутился Игорь. — Два благородных дона в ночи… А ты? А что у тебя…?

Он потерял мысль и замолчал. Я тем временем, наводил шорох в винилохранилище. Откопал фирменный двойник «Порги & Бесс», включил граммофон и закружил девушку в танце. Я бы ни за что не уронил ее с грохотом на паркет, если бы мои подлые ноги не заплелись, наподобие спирали ДНК.

Игорь, узник совести и невольник чести в одном флаконе, вызвал меня за такое поведение на кулачный бой. Чтобы все было по-настоящему, как у Пушкина с Дантесом, мы подбрасывали в воздух чайную ложку. Если она падала вверх горбом — первым бил я, если ямочкой — тогда он. Наверное, мы очень шумели. Верхние и нижние соседи, как дятлы, стучали в пол и в потолок, а Даша, пытавшаяся забыться в родительской спальне, вбегала в комнату и советовала нам уснуть.

Но мы не могли уснуть, потому что обнаружили на кухне бутыль импортную с очень длинным горлышком, запечатанную. Чтобы такую бутылку открыть без штопора требовался палец раза в три длиннее моего — как у пианиста. А мы были только скромными меломанами, поэтому отрубили топориком для мяса это длинное горлышко вместе с куском моего пальца. К счастью, кроме Даши в родительской спальне отдыхал какой-то юноша, который знал, где лежит йод и бинты. Мне была оказана первая помощь, после чего мы постановили, что вечер удался.

Должен предупредить: с этого места впадаем в безумие. Если во всем вышепробормотанном было много правды, но, за вычетом некоторых мерзких подробностей, почти никакой поэзии, то теперь наступило ее время.

Вовсе не претендую на то, чтобы сравняться с такими поэтами, как Алла Пугачева, Юрий Андропов или Омар Хайям. Но и у меня по утрам бывает такое душераздирающее вдохновение, что я бегу на улицу, как завещал Маяковский:

На улицы, футуристы,

барабанщики и поэты!

Бегу, и рок-н-ролл в груди, бегу, и фламенко во рту — кастаньеты челюстей тревожно стучат, а все тело, распадаясь, воет, как лебедь.

Но только не в то утро! Только не бежать! Кажется, ночью мне отрубили голову, и донести ее хотя бы до почтовых ящиков, не говоря уже о пивном ларьке будет ох как не просто. Я воспользовался лифтом. И застрял в нем, словно удавленник, подвешенный где-то между пятым и шестым. Я ударил по клавишам лифта, как пианист. Ни звука в ответ. Слышу только, что сердце тихо уходит в пятки. Я в ужасе, а вокруг тишина одиночной камеры. А на улице — люди и пиво. А у меня только деньги, и я смотрю на них, словно Робинзон Крузо. Зачем они мне? Презренная бумага, которая даже не пахнет. В ярости впиваюсь зубами в купюру, кажется, пятитысячную… И происходит чудо. Душа перестает гореть, словно плеснули на нее бутылку свежайшего «жигулевского» за четыре пятьсот. Делается покойно и мирно, я опускаюсь на корточки, немного удивленный, озадаченный вопросом — откуда у меня деньги? Те, что я только что съел. Их не было вчера, когда я засыпал, следовательно, проснувшийся сегодня с деньгами в кармане — не я:

С деньгами в кармане — не я.

Я бездельник без денег.

А тут еще одно чудо или слуховая галлюцинация — поди разберись, но из специальной дырки в стене раздается знакомый голос, говорящий:

— Здорово, Андрюха.

— Валентин, — говорю я. — Как ты меня нашел?

— То есть как? Я тебе домой звоню. Ты что, не дома?

— Нет, — отвечаю. — Я в лифте. А ты где?

— Нигде. Меня больше нет. Но у меня к тебе есть одна просьба…

Я слышу, что он как будто скрежещет зубами, удерживая слезы.

— Постой, — говорю. — Успокойся. Скажи, где ты.

— Просьба. — повторяет он. — Я книгу написал. Издай ее. Рукопись в моем столе, в правом ящике.

— Где ты, Валентин? — кричу я. — Что ты наделал?

— Я только что убил Ольгу. — говорит Валентин. — У меня руки по локоть в крови. Меня больше нет.

— Скажи мне, где тебя нет. Я приеду. Я что-нибудь придумаю.

Мне страшно интересно, я никогда еще не разговаривал с живым убийцей. Не в силах больше контролировать себя, Валентин разражается рыданиями и называет адрес. В этот момент нашу беседу прерывает голос лифтера:

— Сейчас поедем!

— Поехали! — откликаюсь я весело и задорно, как капитан Гагарин, а сам думаю о насилии. До чего оно соблазнительно для сильных натур. Вроде Валентина. Всегда перед выбором: другого или себя?

Начал он с себя и многое перепробовал. Таблетки, бритвы, табуретки, скользящие петли, с дикими зверями клетки. Иногда мне казалось, что он высмеивает смерть. Или использует ее как наркотик. Стоит хотя бы раз отключить инстинкт самосохранения, и ты уже за чертой. Валентин виртуозно балансировал на этой грани. В очередной раз вернувшись домой из реанимации, он рассказывал, как интересно умирать.

Обдумывание смерти бесполезно, говорил он, пока ты не ступишь на ее территорию. Пока не освободишься от смысла, истины, дружбы с Платоном и аристотелева дерьма. В топку древних греков! Туда же осознанную необходимость. Просто делай, что хочешь, и откроются двери возможного и невозможного. Пройдя через сотню миров, понимаешь, что Данте был крут, и Сведенборг был крут, а ты круче их всех.

Валентин, правда, усложнял себе жизнь писанием книг, точнее, стихов. Но больше так, для усиления образа инфант террибля. Его поэзы были о любви к девушкам, которых он замордовал и бросил, или же они над ним поиздевались и ушли. Однако, какой странный адрес он мне сообщил. Он там не живет, это точно, скорее всего, он скрывается. А раз так, получается, что какую-то подлянку ближнему своему он все-таки сделал.

Тут я начал слегка попугиваться при мысли, что его убежище может оказаться ловушкой. Целых полгода Валентин не звонил, при встречах на улице вел себя странно (измерял пальцами расстояние между пуговицами у меня на рубашке), а теперь я ему сразу поверил. И куда, собственно, так спешить? Помочь смыть кровь, замести следы, вынести мусорное ведро? Нужное подчеркнуть.

Нет, я не смогу ничего придумать, пока не посмотрю ему в глаза. Если он убил, глаза у него будут другие. Я пойму.

Дверь открыла сумасшедшая Лилия. Меня к ней однажды прижало в общественном транспорте. Женщина тогда воспользовалась моментом и по-быстрому выдала мне свою страшную тайну. Оказывается, при мысли о неизбежности смерти она сразу теряет сознание. Это откровение приходит к ней каждый день, поэтому шансов на личную жизнь нет.

— Все так интересно. — сказала Лилия. — Я раньше никогда не проводила с мужчиной наедине столько времени.

Мы прошли в комнату. С дивана поднялся Валентин, в руке он сжимал бутылку пива.

— Андрюха, — сказал он. — Старик, я так рад, что ты приехал. Давай чего-нибудь возьмем и посидим.

— Ты мне сначала расскажи, что с Ольгой.

— А что с ней?

— Ты, козел, мне позвонил и сказал, что у тебя руки по локоть в крови.

Валентин отхлебнул пива.

— Это все амитриптилин. — сказал он. — От него памяти никакой. Я начал принимать ноотропил, чтобы улучшить мозговое кровообращение. Неделю назад. А что было потом? — он поморщился. — Был день рождение кента, с которым я познакомился в реанимации… Блин! Да ведь я пошел к Ольге. Я ведь ее убил! Андрюха, вот тебе деньги, сходи возьми чего-нибудь, лучше «Каберне». Посидим. Потом на вокзал. Уедем в Иркутск. В Иркутске мне обещали букеровскую премию. Факинг шит, я же обменялся с Ольгой паспортами, все пропало. Поедем на электричках. Иначе — милиция, следствие, тюрьма, подписка о невыезде.

— Хорошо, хорошо, — успокоил я. — Сейчас все возьмем: и билеты, и «Каберне», и подписку…

— У вас такие милые глупые лица. — сказала женщина. — Хотите я вас нарисую? А хотите я за вином схожу, за шампанским? У Валентина есть деньги.

— С ума сойти. — вздохнул Валентин. — Я убил Ольгу. Палкой.

— Это неправда. — возразила Лиля. — Ты руки мыл перед тем как прийти ко мне?

— Нет.

— Вот видишь. Руки у тебя чистые. Значит все в порядке. Но пусть Андрей все равно туда сходит. А потом мы отметим Великий пост. Мне сказали, что в русской церкви все понарошку, и у монахов жены есть.

— И не только в русской. — откликнулся я. — В штате Юта, где живут мормоны, у всех американцев по две жены, а у мормонов одна. Только я не пойду к Ольге домой. Если там милиция, они могут подумать, что это я убил, а у меня нет алиби. Нас и так люди путают с Валентином.

— Ты лучше сходи. — попросил Валентин. — Выпей пива и сходи. Надо узнать, что я сделал. Может быть, мне померещилось, тогда и в Иркутск не поедем.

— Мы, лучше поедем на Кавказ, потому что всякий русский поэт должен побывать на Кавказе. Мне это сказал один нефтяник с Крайнего севера…

— Ой, что я придумала! — взвизгнула Лилия. — Подождите.

Она куда-то метнулась и прибежала с карандашным портретом усатого мужчины в костюме, подписанного большими буквами ТОВАРИЩ СЛЕДОВАТЕЛЬ. В центре комнаты стоял круглый стол. Над ним лампочка голая на шнуре черном. На столе сумка хозяйственная, тоже черная. Лилия села за стол, держа портрет на вытянутых руках справа от себя.

— Как будто я Ольга. — сказала Лилия. — А в сумке магнитофон, и они все слышат, о чем мы говорим…

Голоса доносились из черной хозяйственной сумки.

Высокий мужчина с черными усами засунул в нее руку, раздался щелчок, голоса смолкли.

— Подождите, — запротестовала женщина, сидевшая рядом с ним у стола. — Это еще не все. Там дальше есть слова, свидетельствующие о том, что виноваты оба. Они препираются, как сообщники, которых на месте преступления накрыла тень правосудия.

— Я понимаю вашу реакцию, Ольга Олеговна. — устало сказал усатый мужчина. У вас на голове шишка. Все-таки он попытался. — Мужчина кивнул в сторону сумки. — Но у вас слишком хорошая реакция, опять же мои уроки греко-римской борьбы не прошли даром. Но в этом нет криминала, увы, каждый взрослый мужчина — параноик, и хочет убить свою любовницу. Почитайте Кодекс.

— Я его знаю не хуже вас. — возмутилась женщина. — А Иркутск? Да одного Иркутска достаточно…

— А таинство исповеди? — мгновенно отреагировал ее собеседник. — Оно священно Ольга Олеговна, священно. — Женщина побледнела. — И мы никому не позволим забыть об этом.

Ольга, высокая, даже сидя на стуле, ссутулилась и подтянула колени к подбородку.

— Как же я, дура, не догадалась. — прошептала она. — Вы православный.

— Разумеется, — улыбнулся мужчина. — Я ведь полковник.

И он снова запустил руку в черную сумку.

— Каждый русский поэт должен побывать в Русской православной церкви. — произнес Валентин. После короткого периода эйфории, вызванного коктейлем из «Каберне-Совиньон», пива и реланиума, им снова овладело смятение. Мне было хорошо, я только отметил, что хозяйка квартиры куда-то подевалась. Но Валентин сказал, что это даже к лучшему, и что Лилия сразу показалась ему подозрительной: подошла на улице, спросила «вы тот самый Валентин?», привела сюда.

— Концы с концами не сходятся. — у меня в желудке захлопало крылышками нехорошее предчувствие. — По ее словам, это ты к ней пришел. Ты ведь любишь тетенек без башни, я знаю.

Валентин вскочил на ноги, опрокинул пустые бутылки и бросился к вешалке. Потом вернулся в комнату, чтобы поторопить меня к бегству:

— Это засада, Андрюха, она колдунья. — кричал он, дергая меня за руку, потому что тело мое странно обмякло. — Ты ведь тоже повел себя так, будто знакомы.

Я был не в силах ответить, но смутно вспоминал, что он прав.

— Берем такси, едем в церковь. Там нас поймут. — продолжал шуметь Валентин, подталкивая меня к двери. — У меня все еще есть деньги!

За рулем таксомотора сидел угрюмый водитель в черной кожаной куртке со множеством блестящих металлических нашлепок. На голове у него был платок, повязанный a la пират. Черные очки завершали облик крутого перца. Когда мы уселись в авто, он до предела выкрутил магнитофонный регулятор громкости. Ехали молча, размазанные рок-н-роллом по заднему сидению. Я раньше думал, что все таксисты слушают песню про поручика Голицына, и поделился этой мыслью с Валентином.

— А я рокабильщик, из группы «Блуждающие чакры». - сказал водитель. — Знаете?

— Нет. — ответили мы хором.

— Хо! Наша банда даже в Питере выступала, в приходе Элвиса Пресли. Там получили инструкции: больше самоиронии, парни. А нам по хрену, мы крутые. — он говорил сквозь зубы. — Сегодня играем в «Вавилоне». Приходите с гирлами.

— Не, мы в церковь..

— Да понял уже. Хо!

Расплатились, вышли. Неоновая вывеска церкви была совсем рядом. У входа хохотали юродивые. Мы показали им шиш и прошли внутрь. Посреди зала стоял, облокотившись на алтарь, молодой плечистый поп.

— Can I help you? — обратился он к нам с явной издевкой в голосе. — Желаете собороваться? а может, рукоположить вас?

— Я в армрестлинге не силен. — робко ответил я.

— Ну так и проваливайте, — усмехнулся поп. — Грядет Зверь, и нам тут слабаки не нужны.

Валентин встрял в нашу мирную беседу и спросил у батюшки, как, по его мнению, звучит хлопок одной ладонью по морде. Батюшка с готовностью засучил рукава, а затем свистнул двумя пальцами.

— Вам, ребята, надо было к католикам пойти. — сказал он, а затем провел мощный директ в середину моей грудной клетки. Трубы последних времен зазвучали у меня в голове. Как бы сквозь мутное стекло видел я Валентина, бодающего батюшку в живот, но, поскольку сзади его щекотали юродивые, он вскоре обессилел от смеха и упал на пол, где через батюшкины сапоги и умылся кровавыми слезами.

Мы вышли из церкви умытые, перевязанные, чинно осенили себя крестным знамением и направились в сторону костела.

Там отпевали усопшего, хорошо нам знакомого молодого паписта из местных татар. Покойный лежал в красивом гробу, хитро постреливая глазками. Католический фазер, напротив, выглядел несчастным и фрустрированным от того, что его прихожане тусуются вокруг гроба, чем-то обмениваясь. Мы совершенно потерялись в этой суете, но, к счастью, заметили Анатолия, который нам объяснил, что на похоронах выгоднее всего можно обменять доллары. Попросил не отрывать его от дел, так как именно сейчас котировки необычайно высоки. Но мы пали ему в ноги, требуя исповеди. Он колебался. В конце концов иудео-христианское в нем одержало победу над жидо-масонским, и он сделал знак следовать за ним. Втроем, крадучись, мы вышли из храма. На улице, за углом, в полной темноте мы признались в убийстве своих жен и последующей изнурительной для мозга мастурбации. Он, добрый человек, отпустил нам грехи, мы по очереди приложились к горлышку последней бутылки «Каберне», и Анатолий заспешил обратно в церковь досматривать свой сон.

— Ну вот, — сказал Валентин, когда мы спустились с горы на площадь Ленина и разбили пустую бутылку о гранитный ботинок Ильича. — Совесть чиста. На душе легко. С рук сошло. Я снова чувствую стремление к полу прекрасному. Тут неподалеку есть одно местечко…

— Ты имеешь в виду женское общежитие n…? — поинтересовался я.

— Конечно, — ответил мой товарищ и спутник. — Только ты стал прозаичен чрезмерно. Это не общежитие, а остров сладкогласых сирен. И я не понимаю, почему бы двум древним грекам не высадиться на этот остров?