Внутри мужчины. Откровенные истории о любви, отношениях, браке, изменах и женщинах

Маугли

В тот день я была особенно легкой. Солнечные лучи скользили по улицам, словно сладкое желе, откладывая ночь на потом. В центре города собрались парни на скутерах: они пили колу, отбивали какой-то ритм ступнями в лоферах и звонили своим подружкам с мобильных телефонов. В городе был июль.

Влюбленная по уши в свое новое синее платье с желтыми розами, я решила не мять его в транспорте и пройтись домой пешком. С челкой на бок и обнаженными плечами, я никуда не спешила. Я шла очень медленно и рассматривала город. Неожиданно мой взгляд зацепился за бродягу, сидевшего на ступеньках узкого дома в узком дворике. Похоже, я как-то пристально смотрела на него, и он тут же сказал мне:

— Подходи, посидим-поболтаем¹⁰.

Я аккуратно подошла к нему и огляделась по сторонам. Никого больше. Бродяга был похож на подгоревшую лазанью, которую только что достали из духовки: такой же горячий и многослойный. В своих темных свитерах, брюках, куртке и тяжелых ботинках посреди июльской жары он напомнил мне зиму. Кажется, от него исходил не самый приятный запах, но я не могла точно сказать: жара пахла еще сильнее.

— Садись.

Я снова огляделась по сторонам. Несколько лет назад мне уже доводилось общаться с нищими. Тогда я писала репортаж и потому вместе с фотографом отправилась в ближайшие подворотни за «живым материалом». Я не была уверена, что хочу освежить этот опыт, равно

как и не была уверена в том, что этот бродяга не пьян, не опасен и не шизофреничен.

— Ты боишься меня? Сколько тебе лет? — его голос был хриплым и скомканным. Если мужчина мне неприятен, мне всегда кажется, что и у голос у него совершенно не притягательный.

— Двадцать пять.

— А мне двадцать девять. Я тебе как брат. Так что не бойся, — бродяга широко улыбнулся, обнажив испорченные зубы. На вид ему было около пятидесяти, надо же… Длинная борода и морщины солидно накидывали ему сверх реального возраста. Между тем глаза у него были хорошими — так считала моя интуиция.

— Почему тебе не жарко? Зачем так много одежды? — этот вопрос интересовал меня с самого детства. Уличные бродяги всегда выглядят как шкаф, набитый старьевщиной. В любое время года — словно не было и нет для них температурных законов.

— Я хожу так все время. Я не знаю, как по-другому. Попробуй, тебе понравится.

— Не хочу. Мне нравится мое платье. Правда, красивое?

Бродяга равнодушно посмотрел на меня и причмокнул сухими губами. Их было почти не видно из- за густой бороды.

— Я не знаю. У меня никогда не было красивой одежды. Зачем она нужна?

Мое платье вспорхнуло от негодования и порыва теплого ветра. Я собиралась возразить хоть как-то, но толковых аргументов не нашлось.

— Да, в сущности, никому она не нужна. Так — приятный бонус к прелестям души.

Он пожал плечами. Кажется, эта тема ему была совсем неинтересна. Было трудно понять, о чем философствовать с нищим, к тому же от него порядком воняло, и я растерялась. Флирт как соломинка в любой трудной ситуации отпадал априори, пришлось включить режим журналиста и выспросить все анкетные данные. В этом образе для меня ни запах, ни ощущения, ни звук не имели побочных эффектов. Наоборот, чем экстремальнее, тем эффектнее получится материал — главный закон репортажной журналистики.

— Как тебя зовут?

— Вадим.

— Ты прямо здесь живешь?

Он покачал головой из стороны в сторону.

— Я много где живу. Иногда в подвалах, иногда в квартире у друзей.

— У друзей?

— Конечно. Не в гостинице же мне останавливаться!

Вадим посмотрел на меня так утвердительно, словно дважды два четыре. Все просто: друг — это человек, в чьей квартире всегда можно остановиться, если тебе это нужно. И все. Не в гостинице же.

— Просто… Ты же бомж, а я не думала, что у вас бывают друзья.

— А я не думал, что у вас бывают друзья.

Я почувствовала себя неловко. Сколько раз ведь говорила себе: все, что ты думаешь о других людях, не более чем ложь. Но играть в Бога куда приятнее: все-то ты знаешь, все испытал, всех видишь насквозь. Я снова ходила по кругу, хотя Вселенная не намекала, а говорила мне прямо:

На деле вообще оказывалось с точностью до наоборот: чем более иначе по сравнению с обществом живет человек, тем больше он имеет. И вещи здесь ни при чем.

Я посмотрела на его руки. Они оказались загорелые и большие. На них было много следов, пятен и линий — как на черновых холстах у художников.

— Ты умеешь рисовать? — спросила я.

— Нет. Я ходил в школу только два года, совсем маленьким.

— А потом?

— А потом… я опять вернулся на улицу. Когда мне было три года, я потерялся на улице. Я ничего об этом не помню. Может, мне было и не три. Так решили бомжи, которые меня нашли и взяли к себе. Они думали, что меня начнут искать и тогда они смогут получить деньги. Но прошло много времени, а меня никто так и не начал искать. Они рассказали мне, что я выглядел как домашний ребенок, но меня почему-то все равно никто не искал… И я прожил с ними несколько лет.

— Значит, ты не помнишь своих родителей?

— Нет. Они меня не искали, и знаешь, что я думаю? Наверно, у меня их попросту нет. Наверное, я жил с какой-нибудь старухой, у которой оторвало память, и она просто забыла обо мне, когда я не вернулся домой. И все. А кроме нее, про меня никто не знал. Вот и не искали.

Он замолчал. Я хотела сказать, что уверена, что его искали, и даже приоткрыла рот, чтобы выпустить слова наружу… Но я не была в этом уверена.

Это был один из тех моментов, когда я чувствовала себя фантиком от конфеты: симпатичный, но такой бесполезный.

Я села на серые ступеньки, ведущие в темное парадное. От Вадима сильно пахло луком, отчего у меня даже закружилась голова.

— А как ты попал в школу?

— А, это самое… Один раз, когда мы с пацанами хотели украсть мороженое с магазина, нас поймали. И отправили в детдом. Но мне там не понравилось. На

вас орали, когда мы бегали, ночью заставляли спать — нельзя было гулять ночью. Руки нужно было постоянно мыть. Все как в тюрьме. А потом меня взяли в семью. Но я знал точно, что это не мои родные родители. Точно знал. А они заставляли меня называть их «мама» и «папа». Но я не стал. Звал их «дядя» и «тетя».

— Они не понравились тебе?

Вадим как-то неуверенно нахмурил свои массивные брови, и они тут же сомкнулись на его переносице, как огромный шлагбаум.

— Тебе нужно выщипать брови, — не удержалась я.

Бродяга громко рассмеялся. Он смеялся долго, пока из его тела не вышел весь воздух и силы.

— Единственное, что мне понравилось у дяди и тети, — это ковер. Он был такой огромный, желтый и лежал на полу. Он был это — мягкий, и я лежал на нем. Я хотел там спать, но они мне не разрешали. Ты спишь дома на ковре?

— У меня дома нет ковра.

— Плохо. Купи и спи на полу. Это хорошо для этой самой — спины. Мне знакомый врач сказал.

— Я так смотрю, у тебя много полезных связей.

— Конечно, — Вадим гордо улыбнулся. — Живет с нами иногда один врач. Его в девяностые уволили с больницы, а потом жена забрала квартиру, и он теперь на улице. Лечит нас всех.

— А ты чем занимаешься?

— Ничем. Я же неученый. Я сбежал со школы и не вернулся. Ушел к своим, на улицу. А дядя с тетей меня тоже не искали.

— Почему ты вернулся сюда?

— Весело. Мы с ребятами где только не жили! Ночью залазили в товарняк, а утром — в новом городе. А иногда, когда ехали днем и видели на поле лошадей, выпрыгивали из вагона и играли с ними. Иногда они брыкались, но чаще игривые были и добрые. Мы могли с ними долго возиться, лапать гриву, бегать по полю и падать в траву, пока хозяин не забирал лошадей. Тогда мы пешком шли куда-нибудь.

— Куда?

— Никуда. Просто шли. Вот ты же сейчас тоже просто шла?

— Нет, я шла домой.

— Хм… — Вадим прилег на ступеньки и запрокинул голову назад. Похоже, что я ему казалась совершенно-невыносимо глупой. И пусть, я была не против такой расстановки. Только заткнув рот своей гордости, ты обретаешь шанс расслышать, кто ты на самом деле. — А ты попробуй никуда не идти.

— Но в итоге все равно надо куда-то прийти.

— Да разве обязательно куда-то прийти? Просто иди и радуйся. Вот эта, внутри, никогда не обманывает. Как она называется?

— Интуиция?

— Да. Интуиция никогда не обманывает.

Это было очень заманчивое предложение — идти никуда. Но я боялась. Всю свою предыдущую жизнь я жила по указателям и знакам дорожного движения. Разум, как противный гаишник, часто меня останавливал и требовал выложиться, а светофор вечно ломался, из-за чего зеленого было не дождаться. Но по-другому я не умела, равно как и Вадим не умел следовать указателям. Кто из нас был более прав?..

Вадим стал казаться мне интересным. Он был частью меня, которую я потеряла миллион лет назад. Моей свободной частью.

Я все это знала раньше. Знала, что надо потрогать побольше мира руками. Провести несколько месяцев в Африке, дописывая научную работу. Набить татуировку в Барселоне. Пить вино в Провансе и делать наброски новой книги. Пройти Путь Иакова в Испании, а потом — тропу инков в Южной Америке. Потом — вырваться к волнам во Флориде, а потом — залечь на дно где-то в Брюгге. Помолиться в Непале, открыть новые уроки секса в Японии, испугаться кенгуру в Австралии. Заниматься любовью в машине, разных гостиницах, палатках. Не думать и думать чертовски много. А потом, совсем потом, сидеть в длинном платье в кресле и развлекать внуков, своих и чужих. «Помню, в 2016-м… он схватил меня за бедра и усадил на стол…» А потом внезапно заходит дочка: «Ма-а-ам, я же просила тебя не рассказывать им о таком». — «Не буду, милая, не буду». А только дверь захлопнется, и желторотики сразу в один голос: «Бабуля Тамрико, давай опять про любовь! Про любовь!» И я такая, поправляя длинное платье: «Конечно, милые. Конечно, про любовь. Потому что без любви ничто не имеет смысла. Вся жизнь должна быть — любовь. И в Африке, и в Японии, и в Барселоне». — «А расскажи тогда еще раз про любовь в Барселоне! Про Барселону!»

И я расскажу. Обязательно расскажу.

— А что вы ели?

— Все. Мы никогда не были голодными. Пока были детьми, магазины всегда отдавали ненужные продукты. Побитые, просроченные там. Сейчас уже не так часто. Но — не страшно: на улице всегда можно что-то найти. Господи, сколько всего вы выкидываете! Упало яблоко на землю — выкинули, чуток покрылся плесенью хлеб — выкинули, скисло молоко — выкинули. Вы постоянно выкидываете еду. А на земле постоянно что-то лежит: персик, груша, яблоко, банан, булка… Почему у вас еда постоянно валится из рук?! Не понимаю…

Я едва сдерживала себя, чтобы не расхохотаться, ведь Вадим говорил с очень серьезным лицом. Но это было так восхитительно мило — слышать, как бродяга в столетней одежде уличает кого-то в неряшливости. Это был самый замечательный оксюморон, который я только слышала в своей жизни. Но он был дивно прав, говоря о нашей небрежности к еде.

— Получается, что деньги тебе не нужны: еда — есть, жилье — есть, одежда не нужна…

— Не нужны. Но они у меня есть, — Вадим подмигнул и полез своей темной рукой в карман пиджака. Оттуда начали вываливаться какие-то странные вещи, лоскутки и газетки, от запаха которых у меня к горлу снова подступила тошнота. Вслед за этим «кладом» Вадим извлек внушительную стопку денег и соблазнительно взмахнул ею несколько раз у меня перед лицом. — Вот.

— Откуда они у тебя?

— Нашел. Потому что деньги у вас тоже постоянно валятся из рук.

Я задумалась. Оказывается, параллельные миры действительно существуют, и не на страницах мистических книг, а на расстоянии вытянутой руки. Для меня Вадим был пришельцем, а я — для него. Он супернаглядно демонстрировал мне истину о том, что, если ничего не хотеть, все будет.

— А любовь? Тебе никогда не хотелось завести семью, детей?

— У меня есть дети. Два сына. Но я их почти не вижу: они далеко живут. Просто я иногда живу у одного друга, и там еще околачивается Ира. Мы с ней много занимались этим — сексом. Потом она сказала мне, что родила мальчика. Может, и не мой, но мы с ним похожи. А второй сын — его Катя родила.

— Ты их любишь?

— Да, они мне нравятся.

— А женщину ты когда-нибудь любил?

— Не знаю. Когда мне было четырнадцать лет, мы с другом жили в подвале напротив одного дома. В этом доме жила девочка, ее звали Оксана. Она была такая, это, чистая. Она носила светлое платье, и у нее была родинка на руке. Мне так нравилось на нее смотреть. И я все время хотел ее потрогать, но она убегала от меня. Я решил, что по

дарю ей конфеты. Я стал воровать их с рынка, и у меня насобиралась целая гора конфет. Но я так ни разу и не положил их ей под дверь, как хотел. Боялся. А потом мы уехали оттуда. Это была любовь?

Вадим посмотрел на меня.

А иногда, наоборот, вваливается пьяная прямо и гною душу и меланхолично разводит руками в стороны: мол, сердцу не прикажешь. Любовь — хамка, любовь — стерва, любовь — дура… А когда она хлопает дверью, становится так больно, как будто тебя изнутри порезали лезвиями и присыпали сверху солью.

А в другие дни любовь хорошая — покладистая, нежная, заботливая. Она держит тебя за руку и целует в висок. Без остановки.

Она постоянно разная.

И что я могла утверждать о любви? Ничего.

— Да. Это была любовь. Определенно, — я улыбнулась Вадиму, а он — мне. Между тем глаза у него действительно были хорошими — моя интуиция по- прежнему так считала.

— Тогда с остальными у меня просто секс. Я не хочу им ничего дарить. Потискать хочу, а дарить ничего не хочу. Это ж не любовь, правда?

— Правда, — я кивнула. «Любовь» и «дарить» — это ведь синонимы? — Послушай, а зачем ты позвал меня?

Вадим почесал бороду и закрыл глаза. Его веки, сплетенные из морщин, начали дрожать, как сухие листья на ветру. Тонкая шея Вадима была напряжена и похожа на ствол выцветшего дерева. Его душа была моложе тела лет на двести.

Наконец он повернулся ко мне.

— Просто я подумал: а вдруг ты — моя сестра?

— Но мы же совершенно не похожи!

— Плевать. Мне захотелось, чтоб у меня была сестра.

— Знаешь, мне тоже всегда хотелось, чтоб у меня был брат.

Я еще раз улыбнулась Вадиму, но уже как-то с другим оттенком. Вслед за этим я встала и, взмахнув рукой на прощание, покинула узкий дворик. Теперь мой мир был еще немного шире.

И в самом деле… зачем нам нужна красивая одежда?