Вокруг королевства и вдоль империи

«В&В»— «BED-AND-BREAKFAST»[9]

— Вы один? — спросила миссис Старлинг в пансионе «Победа», исподволь разглядывая мой рюкзак, кожаную куртку и жирно блестящие ботинки.

— Пока да, — сказал я.

— Я покажу вам вашу комнату, — сказала она; мой ответ ее слегка покоробил.

Я часто испытывал приятный жар, предчувствуя маленькое приключение, когда поднимался вслед за молодыми или относительно молодыми хозяйками пансионов по лестнице на четыре пролета, в каморку под самой крышей. Мы входили, запыхавшись, слегка разрумянившись и стояли у кровати, пока женщина не спохватывалась, что с меня надо взять пять фунтов аванса — но даже эта просьба звучала двусмысленно и эротично.

Обычно они спрашивали: «Вы один?», или: «Значит, вам только одноместный?» Я никогда не вдавался в цель моего путешествия. Говорил, что работаю в издательстве. Утверждал, что у меня неделя отпуска. Не пояснял, что вынужден путешествовать в одиночку, так как делаю заметки — то и дело останавливаюсь, чтобы сделать запись. Мыслить четко и последовательно я мог лишь в одиночестве, — и даже если мысли, цепляясь одна за другую, уводили невесть куда, включалось воображение. Хозяйки пансионов могли бы спросить: «Как вы только выдерживаете собственное общество?». И мне пришлось бы ответить: потому что я сам с собой разговариваю — разговоры с собой всегда были для меня частью писательской работы, и кстати, вот только что, шагая вдоль волнолома под дождем — я шел сюда пешком из самого Доулиша — я бормотал под нос: «… Доулиш… доля лиц… долго ли… мне бы лишь…».

Через полчаса после прихода в Ньюквэй я сидел в гостиной и, между тем как носок моего ботинка грызла собака, пил чай с Флоренс Путток («Сколько тебе говорить: оставь ботинок в покое!»), а та рассказывала, как ей оперировали колено. Стоило мне упомянуть о пешей ходьбе, как речь зашла о ступнях, ногах, коленях и операции, которую перенесла Флоренс. Телевизор работал: в те дни считалось, что не смотреть новости, — значит проявлять некоторое неуважение к родине, ведь там сообщали последние вести с Фолклендов. А у Куини — второго пекинеса — что-то неладно с животиком. А Билл, двоюродный брат миссис Путток, весь день не звонил — обычно-то звонит сразу после ленча. А Дональд Путток, шестидесяти одного года, говоривший шепеляво, ушедший на пенсию досрочно — спина, знаете ли, не в порядке — Дональд смотрел на движущиеся стрелки на карте Фолклендов и слушал рассуждения Флоренс о сухожилиях и связках; потом он сказал: «Я в Хорнчёрче всю жизнь прожил».

И мне отчего-то казалось, что я у себя дома.

Но то был не мой дом. Я легко внедрился в этот уютный закрытый мирок, но мог покинуть его в любой момент, как только пожелаю. Право выбора было за мной: в большинстве приморских городов приходится выбирать между отелем, пансионом и «bed-and-breakfast». Третий вариант всегда меня соблазнял, но чтобы извлечь из него всю выгоду, требовался некоторый запас неистраченных сил. «Bed-and-breakfast» — частный дом, обычно в предместье, в некотором отдалении от Фронт-стрит, Променада и отелей. Переступив порог такого дома, невозможно не почувствовать, что вторгаешься в чей-то устоявшийся уклад — пяльца в руках Флоренс, нелепые шлепанцы Дональда… В «bed-and-breakfast» всегда пахнет кухней и карболкой, но отчетливее всего особый запах, который неизбежно ассоциируется у тебя с родней твоей жены.

На своей улице «bed-and-breakfast» ничем не выделяется среди прочих домов, за исключением таблички. У Путтоков табличка висела в окне. «Свободные места» — значилось на ней. У меня сложилось впечатление, что покупка таблички — все, на что надо потратиться для открытия такого заведения. Когда табличка есть, остается лишь проветрить гостевую спальню. Скоро появится какой-нибудь чудак — рюкзак, кожаная куртка, туристские ботинки, обильно смазанные жиром — и весь вечер будет слушать рассуждения хозяев о том, какая нынче дороговизна, или о талантах Билла Кросби, или о крайне мучительной хирургической операции. Англичане, в быту — самая патологически-скрытная нация — всего за 5 фунтов впустят вас в святую святых — свои дома, а иногда даже изольют вам душу. «Сейчас у меня забот невпроворот, — скажет какая-нибудь миссис Спакл. — Берту надо зубы вставлять, пылесос сломался, а Энид подозревает, что у нее будет маленький…» В поздний час, когда все остальные лягут спать, женщина, которую вы знали как миссис Гарлик, нальет вам кружку сливочного хереса, скажет: «Зовите меня Идой», и заведет беседу о том, какая у нее есть необычная родинка на теле.

В «bed-and-breakfast» всегда присутствует неуловимый оттенок дилетантизма: хозяйка говорит; что пускает жильцов оттого, что ей нравится готовить, да и лишние деньги никогда не помешают («деньги на булавки»), а еще она любит общество, а дети-то разлетелись по свету, в доме стало как-то пусто, одно эхо по углам. Все заботы, связанные с «bed-and-breakfast», лежат на женщине, но она предается им охотно, так как за свой обычный труд по дому получает самые настоящие деньги. Никаких особых договоренностей не требовалось. «Bed-and-breakfast» в его лучшем воплощении подобен идеальному браку, а в худшем — поездке в гости к сварливой теще. Обычно ко мне относились со смесью робости и подозрительности; но это и есть традиционное английское гостеприимство — настороженное любопытство и скупые проявления добросердечия.

Англичане требуют от постояльцев, чтобы те ни на что не жаловались. Большинство людей из низших слоев среднего класса — а они и сдают комнаты внаем — на дух не переносят постояльцев, которые ноют. Хозяева считают — и небезосновательно — что на своем веку повидали больше бед, чем эти слабаки. «А вот в войну…», — обычно начинали они фразу, и я осознавал, что сейчас проиграю в споре под весом неопровержимых доказательств каких-то бед и лишений. В войну Дональд Путток, скорчившись под лестницей в Хорнчёрче, вслушивался в рев германских «Фау» и, как часто говорил, лишь чудом уцелел.

Я сказал ему, что путешествую по побережьям.

— Совсем как мы! — сказал Путток. Они с Флоренс проехали на машине от Кента до Корнуолла в поисках места, где бы им хотелось поселиться. В самых подходящих делали остановки. Ньюквей лучше всех. Здесь они до гробовой доски останутся. Если куда и переедут (на вкус Флоренс, в доме слишком много спален), то разве что на своей же улице.

— Ну, местные, конечно, нас ненавидят, — сказал мистер Путток, лучезарно улыбаясь.

— Дональда на днях один корнуоллец распек в хвост и в гриву, — пояснила миссис Путток. — Он до сих пор сам не свой.

— Плевал я на него с высокой башни, — пробурчал Дональд.

Потом миссис Путток сказала, что всегда мечтала открыть «bed-and-breakfast». Она не чета другим, — сказала она, — некоторые после завтрака выгоняют постояльцев за порог и не пускают в дом до вечера; не думайте, что все, кто сидит на остановке, ждут пятнадцатого автобуса — среди них есть и отдыхающие, которым просто надо время скоротать. В «bed-and-breakfast» считается учтивым, не афишируя этого специально, возвращаться в дом только вечером, даже если весь день идет дождь.

Путток дала мне визитную карточку из тех, которые заказала в типографии, с перечнем достоинств своего дома:

«— Телевизионный салон

— Доступ в комнаты в любое время

— Пружинные матрасы

— Бесплатная автостоянка на территории

— Бесплатный душ по желанию

— Отдельные столики»

Телевизионным салоном служила гостиная Путтоков, автостоянкой — заасфальтированная дорожка, ведущая к гаражу, душ был душем, а столики — столами. Таково описание их дома, ничем не отличавшегося от всех других частных домов в Ньюквее.

Пансионы типа «bed-and-breakfast» сильно облегчили мою задачу, и я был им глубоко признателен. В пол-одиннадцатого, после «Новостей с Фолклендов» (теперь каждый вечер объявляли «А теперь наш специальный выпуск…»), когда все мы испытывали легкую оторопь, насмотревшись на кровь и наслушавшись теоретических выкладок, и мистер Путток говорил: «Эти Фолкленды — вылитый Бодмин-Мур[10], черт бы его подрал, но нельзя же нам сидеть сложа руки, так я понимаю?», миссис Путток спрашивала меня: — Хотите выпить горяченького? — И, пока она готовила на кухне «Овалтайн»[11], мы с мистером Путтоком несли полный вздор, беседуя о международном положении. Я чувствовал признательность, так как для меня это была неизведанная страна — целый дом, открытый моему любопытному взгляду: книги, картины, послания на открытках, сувениры, взгляды на жизнь. С особым упоением я рассматривал семейные альбомы. «Это мы сразу после войны на Балу-Маскараде в Ромфорде… Это наш кот Монти… Это я в купальном костюме…» Я руководствовался честными намерениями, но во мне сам собой просыпался инстинкт авантюриста-шпиона, и я втирался в один коттедж за другим, разнюхивая, как живет эта нация.

Мистер Диди из «Быка» сказал:

— Понимаете, никто не хочет загадывать на будущее. Все только и делают, что работают. Как заведенные. И не просто ради денег. Боятся нос из города высунуть — думают, когда вернешься, тебя уже с работы выгонят.

Потом по телевизору начались «Фолкленды: специально для вас», и мы, повинуясь чувству долга, устремились на голос миссис Дебби: «Новости!» Новости были ужасные: опять гибнут люди, опять тонут корабли. Но телезрители всегда внимали новостям с крайне озадаченным видом: сведения были скудные, а иногда и противоречивые. Почему так мало хроники боевых действий? Обычно выпуск новостей сводился к тому, что корреспонденты по телефону, сквозь треск помех, что-то рассказывали об очередном поражении. Мне показалось, что в связи с войной англичане — в частной обстановке, а не в общественных местах — испытывали стыд и недоумение, а Аргентину считали жалкой, бестолковой и несчастной страной, где армия комплектуется по призыву из желторотых мальчишек. Разговоров об этой войне они не терпели, зато могли до утра толковать о том, как плохо идет бизнес.

— Кстати, совсем забыла тебе сказать, — сказала миссис Диди. — Смиты отказались. У них было забронировано на сентябрь. Мистер Смит сегодня утром позвонил.

— Будь он неладен! — воскликнул мистер Диди.

— У него умерла жена, — пояснила миссис Диди.

— Да? — усомнился Диди, устыдившись своей фразы «Будь он неладен!».

— Она и не болела совсем, сказала миссис Диди. — Разрыв сердца.

Услышав про разрыв сердца, мистер Диди успокоился. Значит, по большому счету, никто не виноват — это вам не тяжелая болезнь или убийство. Человека просто взяли и изъяли из обращения, и все тут.

— Опять аванс возвращать, — произнесла миссис Диди с досадой.

— Итого два аванса, — сказал мистер Диди. — Понадеемся, что больше такого не случится.

На следующий день я подслушал разговор двух болтливых дам о Фолклендах. Тогда считалось, что война сделала британцев агрессивными ура-патриотами, развела шапко-закидательство. Это и впрямь было характерно для статей во многих газетах, но для разговоров между обычными людьми, которые мне довелось слышать, — почти никогда. Большинство было настроено наподобие миссис Мьюллион и мисс Кастис из пансиона «Бриттания» в Комб-Мартине, которые, обменявшись положенными банальностями, соскользнули с темы Фолклендов на пространные воспоминания о Второй Мировой.

— Тогда, хоть немцы и заняли Францию, жизнь текла себе по обычному руслу, — сказала миссис Мьюллион.

— Вот именно, — кивнула мисс Кастис. — Война войной, но нельзя же все забросить. Что толку сидеть да охать, опустив руки.

— Тогда мы жили в Таунтоне.

— Правда? Мы-то из Кьюлломптона, — сказала мисс Кастис.

— Из Маттертона, точнее.

— Я уж думала, карточки никогда не отменят! — воскликнула миссис Мьюллион.

— Как сейчас помню: шоколад перестали нормировать, и его тут же весь скупили. Тогда на него опять ввели карточки!

Этими воспоминаниями они поднимали себе настроение.

— Еще чаю? — спросила миссис Мьюллион.

— С удовольствием, — сказала мисс Кастис.

Порлок, родина человека, который помешал Кольриджу дописать «Кубла-Хана»[12] — это одна-единственная улица, застроенная маленькими коттеджами; между коттеджами, по проезжей части, течет сплошной поток автомобилей. Ниже, на западном берегу залива, — портовый поселок Порлок-Уэйр, а вокруг, куда ни глянь, холмы, частично поросшие деревьями.

Сто семьдесят лет тому назад некий человек, посетивший Порлок, нашел, что городок это тихий, но полностью лишенный изъянов. Гость написал в своих заметках: «Бывают периоды относительного застоя, когда даже в Лондоне мы говорим «Жизнь замерла»; итак, неудивительно, что в определенные сезоны в Вест-Порлоке царит легкое затишье».

Я зашагал в сторону Оллерфорда и по пути разговорился с женщиной, которая кормила птиц в своем саду. Она указала мне дорогу в Майнхед, уточнив: «Это не самый короткий путь, зато самый живописный». Она была светловолосая, с черными глазами. Я похвалил ее дом за красоту. Она обронила, что сдает комнаты жильцам, а затем с улыбкой поинтересовалась: «Может, останетесь до завтра?» Вопрос был задан всерьез — похоже, ей по-настоящему хотелось, чтобы я согласился. Я почуял в ее предложении какой-то подтекст. И промолчал — просто стоял и улыбался ей в ответ. Солнце золотило траву, птицы жадно расхватывали хлебные крошки. Едва перевалило за полдень; в такой ранний час я еще нигде не останавливался на ночлег, чтобы возобновить путь лишь на следующий день.

Я сказал:

— Может быть, в другой раз.

— Я никуда не денусь, — отозвалась она со слегка печальным смешком.

В Оллерфорде имелся старинный мост. Я прошел мимо него и углубился в лес, срезая угол, поднимаясь к холму под названием «Маяк Селуорти». Лес кишел певчими птицами — дроздами и славками; потом я услышал голос, который ни с каким другим не перепутаешь — кукушка! Четко, точно механическая птица из ходиков, она отсчитала пятнадцать часов. Солнце пригревало, склон был пологий, жужжали шмели, дул ласковый ветерок, и я подумал: «Ага, вот что я искал, выйдя сегодня утром в дорогу — хотя вовсе не подозревал, что обрету это именно здесь».

«Все путешественники — оптимисты», — продолжал я размышлять. Путешествие вообще сродни оптимизму в действии. Я всегда странствовал с мыслью: «Все у меня будет хорошо, везде мне будет интересно, что-нибудь для себя открою, ноги не переломаю, на грабителей не наткнусь, а на исходе дня найду славное местечко для ночлега. Все будет чудесно, а на худой конец, достойно внимания — не пожалею, что покинул дом и пустился в дорогу». Иногда все оправдывает погода — даже моросящий дождик в Девоне. Или пение птиц в солнечный день, или звук собственных шагов по каменистой тропинке, ведущей под гору (думал я, спускаясь по Норт-Хиллу мимо полян, заросших ярко-лиловыми азалиями). Преодолевая горбатые холмы, я направился дальше к Майнхеду.