Вокруг королевства и вдоль империи

ШАОШАНЬ — «МЕСТО, ГДЕ ВОСХОДИТ СОЛНЦЕ»

— Раньше посетители приезжали сюда не видами любоваться, — сказал господин Ли. Верно сказано. Они приезжали как паломники. Первое время приходили в Шаошань пешком, за семьдесят пять миль. Когда же в конце 60-х построили железнодорожную ветку, посетители садились на самый странный в Китае поезд. Ими двигала вера в лозунг «культурной революции» «Солнце восходит в Шаошани» («Taiyang cong shaoahan shengqi»), иносказательно обозначающий, что в этой деревне родился Мао Цзэдун. Одно время китайцы брали себе имя «Шаошань» в честь Мао — во всяком случае, одного Шаошаня Ли я повстречал.

В 60-х поезда на Шаошань[52] отправлялись несколько раз в час. Теперь поезд ходит раз в день: в шесть утра отправляется из Чанша и через три часа прибывает в Шаошань. А назад, из Шаошани, отходят вечером, словно дряхлый состав-«кукушка» на всеми забытой боковой ветке, которую почему-то еще не закрыли за ненадобностью.

На шоссе, ведущем в Шаошань, даже после ввода в строй железной дороги, всегда было людно. Для хунвэйбинов и революционеров пешее паломничество было лучшим способом доказать свою пламенную преданность. Вдобавок долгие прогулки были элементом политической программы Мао — плана «Железные пятки». В период «культурной революции» предполагалось, что всем гражданам Китая надо тренировать ноги, поскольку, когда Безымянный Враг попытается вторгнуться в Китай, вполне вероятна эвакуация городского населения. Мао прививал народу параноидальный страх перед грядущей войной потому-то людей заставляли делать кирпичи, рыть траншеи, строить бункеры и — бомбоубежища. Им также приказывали упражнять ноги и в выходные совершать двадцатипятимильные походы, чтобы их пятки стали «железными» («Я просто ноги стер, и больше ничего», — вспоминал в разговоре со мной Ван). Потому-то паломники четыре дня топали из Чанша в Шаошань, ночуя в крестьянских хижинах и распевая «Алеет восток» или «Солнце восходит в Шаошани». Также они пели отрывки из цитатника Мао, положенные на музыку, — например: «Народы всего мира, сплачивайтесь и громите американских агрессоров и всех их приспешников!» с воодушевляющим рефреном «Чудовища всех родов будут уничтожены». Вот моя любимая песня из цитатника — как мне говорили, она весьма оживляла своим ритмом пешее паломничество в Шаошань:

В поездах тоже распевали эти песни. Вывешивали флаги. Надевали значки с портрето Мао и красные нарукавные повязки. В Шаошань ехали не для развлечения. Благодаря многочисленности и пылкости участников посещение родины Мао можно было бы уподобить хаджу мусульман в Мекку. Например, в 1966 году в Шаошань однажды нагрянула процессия из ста двадцати тысяч китайцев, которые громко пели и совершали «цин-ань», взмахивая цитатниками Мао — «Маленькими красными книжками».

Двадцать лет спустя я приехал в Шаошань на поезде, который вез меня одного. Станция была безлюдна. На необычайно длинной платформе — никого, запасные пути пустовали. И вообще не было видно ни души. На вокзале было чисто, но оттого его пустынность казалась еще ирреальнее. Все очень аккуратно, свежевыкрашено в лазурно-голубой цвет и совершенно покинуто людьми. Ни одной машины на автостоянке, никого у окошечка кассы. На крыше вокзала был укреплен большой портрет Мао. Имелся также транспарант с эпитафией на китайском языке: «Мао Цзэдун был великий марксист, великий пролетарский революционер, великий тактик и теоретик».

Ловко сформулировано: ни слова о том, что он был великий вождь. Авторы не посчитались с последней волей Мао — он ведь желал войти в историю как великий наставник.

Я прогулялся по деревне, говоря себе, что пустынная автостоянка — это просто апофеоз пустоты. Автостоянок здесь было много, рассчитанных на прием автобусов — но на этих огромных площадках не стояло ни одной машины. Я отправился в гостиницу, построенную для высоких иностранных гостей. Посидел в почти пустом ресторане под портретом Мао: пообедал, слыша, как отхаркиваются другие посетители.

Время отхлынуло от Шаошани, забыло о ней — то был поселок призраков и отголосков. Этим Шаошань меня и заворожила. Вообще-то деревня была красивая — этакий буколический курорт со стройными деревьями и зелеными полями; через Шаошань протекала речка, снабжавшая водой пруды, где росли лотосы. В любом другом месте безлюдье действовал бы удручающе, но тут я имел дело с здоровым пренебрежением (воистину, отказ преклоняться перед неким политиком — это верх здравомыслия), а немногие люди, которых я встречал, приехали не в паломничество — просто на пикник.

Дом Мао находился на дальнем конце деревни, на поляне. Большой, оштукатуренный и покрашенный в желтый цвет, выстроенный в хунаньском стиле, он напоминал латиноамериканскую асьенду: прохладные, хорошо проветриваемые комнаты, внутренний двор, прелестный вид на идиллические окрестности. Здесь-то Мао и родился в декабре 1893 года. Комнаты снабжены дотошными табличками: «СПАЛЬНЯ РОДИТЕЛЕЙ», КОМНАТА БРАТА», «КУХНЯ», «СВИНАРНИК» и т. д. Это дом небедного семейства: отец Мао, «сравнительно зажиточный крестьянин», знал цену деньгам и умел выгодно закладывать земли, а заодно занимался чем-то типа ростовщичества. Места в доме было предостаточно: сарай большой, кухня просторная. Бережно сохранялась печь, на которой госпожа Мао грела еду («РУКАМИ НЕ ТРОГАТЬ»), а около печки висела табличка: «В 1921 ГОДУ ОКОЛО ЭТОЙ ПЕЧИ МАО ЦЗЭДУН РАЗЪЯСНЯЛ СВОЕЙ СЕМЬЕ РЕВОЛЮЦИОННОЕ УЧЕНИЕ». В гостиной табличка оповещала: «В 1927 ГОДУ ЗДЕСЬ ПРОВОДИЛИСЬ СОБРАНИЯ, ГДЕ ОБСУЖДАЛАСЬ РЕВОЛЮЦИОННАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ».

Впечатления от Шаошани не чета тому, которое производит бревенчатая хижина Линкольна. Это отнюдь не Бленхейм или дом Пола Ревира[54] — слишком уж безлюдно. Немногие китайцы, попадавшиеся мне в окрестностях музея, не проявляли заметного интереса к дому. Они сидели под деревьями и слушали громкую музыку по транзистору. Среди них были девушки в красивых платьях — эта одежда уже указывала на новые политические веяния: Впрочем, эти горстки людей почти растворялись в пространстве. Пустынность Шаошани имела свой смысл. Когда в прежние времена деревня кишела посетителями, она символизировала истовую идейность и раболепие, — а теперь, пустуя, олицетворяла безразличие. В некотором роде невнимание эффектнее, чем руины: здание по-прежнему существует, но кажется злой пародией на самое себя в прошлом.

Пахло здесь затхлостью, точно в древнем святилище. Музей пережил свою функцию и теперь выглядел слегка нелепо, подобно храму, который когда-то почитали фанатичные сектанты, но потом разбежались, на ходу сдирая с себя одежду, и больше не вернулись. Теперь другое время. В книге «Китайские тени» некого Саймона Лейза — мрачном и негодующем отчете о поездке в Китай на излете «культурной революции» — сообщается, в Шаошань «ежегодно приезжают примерно три миллиона паломников». То есть восемь тысяч в день. Я не застал ни одного.

Китайцы стесняются Шаошани — должно быть, из-за предназначения музея — усилий показать, что Мао не был простым смертным. Экспозиция в мемориальном здании школы пронизана каким-то омерзительным благоговением: маленького школьника Мао изображают просто-таки святым. Но все это пропадало втуне: в здании было безлюдно, люди к нему не сворачивали. «Китайцы блистают здесь своим отсутствием», — подумалось мне.

Лоточник торговал открытками, на которых изображался только один пейзаж: дом на поляне, надпись «Здесь родился Мао». Имелись также несколько значков с портретом Мао. Это было единственное место, где лицо Мао имелось в продаже — впрочем, даже здесь значки были какие-то маленькие и неказистые. На прилавке также лежали махровые и кухонные полотенца с надписью «ШАОШАНЬ».

В Музее Мао был свой магазин.

Я сказал: — Я хотел бы купить значок с Мао.

— У нас их нет, — сказал продавец.

— А портреты Мао?

— У нас их нет.

— А «Маленькая Красная Книжечка» — или вообще любая книга Мао?

— Нет в продаже.

— А где же все это?

— Распродано.

— Все подчистую?

— Все.

— А вам еще привезут на продажу?

Продавец сказал:

— Не знаю.

Чем же в таком случае торгует магазин при Музее Мао? Брелками с цветными фото гонконгских киноактрис, мылом, расческами, бритвенными лезвиями, кремом для лица, леденцами, козинаками, пуговицами, нитками, сигаретами и мужским нижним бельем.

Зато в музее постарались изобразить Мао как человека неординарного. Наглядное, житие — на все восемнадцать залов. Мао представал кем-то наподобие Христа: проповедовать он начал очень рано (сидя у маминой печи, учил делать революцию), быстро завоевал себе сторонников. Статуи, флаги, значки, а также личные вещи: соломенная шляпа Мао, его сандалии и пепельница. Переходя из зала в зал, узнаешь биографию Мао по картинкам и из пояснительных текстов: учеба в школе, работа, странствия, смерть брата, «Великий поход», война, женитьба на первой супруге…

И вдруг, после столь медлительной и подробной завязки действия, происходит нечто странное. В зале номер восемнадцать — последнем — время сжимается: годы с 1949 по 1976-й, весь период, пока Мао председательствовал в компартии и руководил страной, а также его кончина описаны скороговоркой. Нет упоминаний о втором и третьем браках Мао, ни слова о Цзян Цин. Люди, вычеркнутые из истории — Цзян Цин, Линь Бяо — исчезли и с фотографий: ретушеры их замазали. События 60-х отражает один-единственный снимок: грибообразное облако — испытания первой китайской атомной бомбы в 1964 году. Больше ничего в течение десятилетия не было. Не было никакой «Великой пролетарской культурной революции». А ведь Музей Мао основан на ее пике — в 1967-м!

Почти обо всем умалчивая, создавая иллюзию стремительного бега времени, музей излагает посетителю странно-спрессованную историю последних лет жизни Мао. В предыдущих залах Мао похож на избалованного ребенка, противного переростка: надутые губы, чопорное недовольство. В последнем зале он вдруг научился улыбаться, но какой-то нестандартной улыбкой: на его широком, как тыква лице, она выглядит зловеще. С 1956 года появляется ощущение, что Мао слегка помешался. Он облачается в мешковатые штаны и крестьянскую шляпу, лицо с обвислыми от старости щеками искажено гримасой: то ли безумец, то ли просто из ума выжил. Прежнего Мао в этом человеке не узнать. На одной из фотографий он неуклюже играет в пинг-понг. С 1972 года — на встречах с Никсоном, принцем Сиануком и восточноевропейскими лидерами — это просто слонопотам какой-то: судя по его лицу, он либо вконец спятил, либо едва узнает гостя, который радостно улыбается китайскому лидеру. Таковы живые подтверждения тезиса, который на каждом шагу слышишь от китайцев: «Ну, после 1956-го Мао стал уже не тот».

Мао поставил перед собой цель: стать загадкой. И своего добился. «Анальный лидер орального народа», — написал о нем синолог Ричард Соломэн[55]. Мао можно описать, но свести его черты характера к сжатой характеристике невозможно. Терпение и беспощадность, патологическая ненависть к интеллектуалом, романтичность, оптимизм, воинственность, патриотизм, шовинизм, ребячливое бунтарство, сознательное пестование в себе противоречивой натуры…

Шаошань исчерпывающе рассказывает о Мао: о его взлете, низвержении и нынешнем статусе. Я зачарованно наблюдал, как к пустынному перрону подходит поезд без пассажиров. Возможен ли более яркий символ забвения? Я бы уподобил дом-музей и всю деревню многим китайским храмам, куда никто уже не приходит молиться: остались лишь симметрично уложенные камни, символизирующие напрасный труд, растерянность и капитуляцию. В Китае предостаточно таких зданий, возведенных в память о том или ином человеке, а нынче существующих только как предлог для торговли сувенирами с раскладных столиков.