Волошинские чтения

Е. М. Сахарова ПОЭЗИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ (ТЕМА РЕВОЛЮЦИИ В ТВОРЧЕСТВЕ М. А. ВОЛОШИНА СОВЕТСКОГО ПЕРИОДА)

Максимилиан Александрович Волошин, один из известных представителей русской культуры начала XX века, поэт, художник, переводчик и критик, встретил Великую Октябрьскую социалистическую революцию в расцвете творческих сил. И в России и за рубежом его знали как автора стихотворных сборников и многочисленных статей и обзоров о литературе и живописи. Революция поставила перед Волошиным неизбежный, требующий определенного ответа вопрос: принимать или не принимать ее. Волошин оказался с теми, кто, говоря словами А. Блока, «услышал музыку революции».

«Поэзия и революция» — так назвал Волошин одну из самых значительных своих статей, большая часть которой посвящена поэме А. Блока «Двенадцать»[35].

Появление поэмы в печати сразу же повлекло за собой яростные споры и надолго оказалось в центре внимания русского читателя. С. Есенин вспоминал об этом времени:

До Волошина, находившегося в Крыму, поэма дошла с опозданием, но сразу же вызвала у него самый живой и глубокий интерес. В статье «Поэзия и революция» Волошин, обратившись к «Двенадцати» Блока, раскрыл и свое понимание происходящего. В отличие от тех, кто говорил об «измене» Блока себе, своему прошлому, Волошин увидел в поэме естественное, закономерное следствие всего предшествующего пути поэта: «Поэма „Двенадцать“, — писал он, — является одним из прекрасных художественных претворений революционной действительности. Не изменяя ни самому себе, ни своим приемам, ни формам, Блок написал глубоко реальную и — что удивительно — лирически объективную вещь. Этот Блок, уступивший свой голос большевикам-красногвардейцам, остается подлинным Блоком „Прекрасной Дамы“ и „Снежной Маски“» (с. 13). По мысли Волошина, «прекрасная лирическая поэма» Блока явилась «драгоценным вкладом в русскую поэзию» (с. 17).

Волошин отметил в поэме и то новое, что характерно для творческой манеры Блока — лирика этих лет. Большой интерес представляет наблюдение Волошина над жанровым своеобразием поэмы, соединившей лирически-субъективное и эпически-объективное начала. «С первых же строк…, — пишет Волошин, — уже чувствуется не голос самого поэта, а голоса и настроения тех двенадцати, которые сами выявятся из ветра и метели только во второй главе» (с. 14). Справедливо и замечание Волошина о ритмическом строе поэмы, о «музыкальной задаче Блока», которую автор статьи видит в том, что поэт сумел «из нарочито пошлых звуков создать утонченно благородную симфонию ритмов» (с. 13).

Опираясь на поэму Блока, Волошин высказывает и свое понимание поэзии и роли поэта. Поэт, с его точки зрения, не должен связывать себя с определенными политическими направлениями. Важны не принадлежность к тому или иному литературному или политическому лагерю, а реальный результат, способность художника увидеть и запечатлеть главное — в данном случае дать голос «глухонемым» вихрям истории. Величайшую заслугу Блока Волошин видит в том, что его поэма явилась «милосердной представительницей за темную и заблудшую душу русской разиновщины» (с. 17), еще не нашедшей своего голоса и потерявшей своего Христа.

В эпохи революционных потрясений, в частности в переживаемую Россией эпоху, творческое воображение поэта, по мысли Волошина, могут волновать лишь великие мировые силы, «расковавшие древние стихии», и судьба отдельной человеческой души, ввергнутой в водоворот исторических событий, страстей и заблуждений.

Для самого Волошина, начиная с 1918 года и до конца жизни, главными, сквозными оставались — постижение «духа истории», разворота космических мировых сил и вопрос о том, как сочетать непреклонную поступь истории, часто жестокую правду века, — с правом человека на жизнь, радость, творчество, счастье.

Поэтическое прозрение, уяснение логических звеньев истории, возможность увидеть «пересоздание» человека в огне и вихре мировых сил, с точки зрения Волошина, делается особенно наглядным, доступным в «космические» эпохи, в годы революционных потрясений. Поэтому Волошин-поэт принял революционные события 1917 года с радостным сознанием своего избранничества.

И самый пафос послеоктябрьской поэзии Волошина, ее значительность, торжественная серьезность определялись, в конечном счете, этим стремлением — не уронить высокого назначения, высокой чести, выпавших на долю поэта.

Страстный путешественник, «исследивший земные тропы» многих стран, мечтавший пройти «по всей земле горящими ступнями», поэт и художник, по «первоисточникам» изучивший культуру, искусство, быт народов Италии, Греции, Испании, несколько лет проведший в Париже, который он страстно любил и которому был обязан многим, Волошин отклоняет советы друзей и знакомых, покидающих родину, и навсегда остается в России. В автобиографии, датированной 1925 г., он пишет: «Вернувшись весной 1917 г. в Крым, я уже больше не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую. И все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой»[37].

Гражданская война на горящей крымской земле дала смысл, содержание, нерв творчеству Волошина всех последующих лет. «Обширнейший и драгоценнейший революционный опыт»[38], — так определил сам поэт значение этого периода. Послереволюционные годы, по словам Волошина, являются наиболее плодотворными в его поэзии «как в смысле качества, так и количества написанного»[39].

Это же признавали и его современники. В. Брюсов в статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии»[40] среди известных русских поэтов, после революции не только «удержавшихся на крайней высоте своего творчества», но в некотором отношении ушедших вперед, называет Волошина. Новые стихи поэта, по словам Брюсова, «имеют еще то достоинство, что часто касаются тем современности».

Точку зрения Брюсова разделял и Андрей Белый, который писал в 1924 г.: «Я не узнаю Максимилиана Александровича. За пять лет революции он удивительно изменился, много и серьезно пережил …, в точках любви к совр[еменной] России мы встречаемся, о чем свидетельствуют его изумительные стихи. Вот еще „старик“ от эпохи символизма, который оказался моложе многих „молодых“»[41].

Имеется ценное свидетельство И. Бунина, встретившего Волошина в 1919 г. в Одессе. «Одесса уже занята большевиками. Волошин принимает в этом самое горячее участие»[42]. С крайним неодобрением, неизбежным для человека, разрывающего связи с Родиной, отзывается Бунин о деятельности Волошина, стремившегося объединить интеллигенцию в профессиональные союзы-цеха, найти общий язык с молодыми литературными силами — В. Катаевым, Э. Багрицким, Ю. Олешей. Но и Бунин признает, что революционные события сделали Волошина более значительным, крупным поэтом, чем он был до 1917 г.: «Я даже дивился на него — так далеко шагнул он вперед и в писании стихов, и в чтении их, так силен и ловок стал и в том и в другом, но слушал его даже с некоторым негодованием: какое, что называется, „великолепное“, самоуспокоенное и по обстоятельствам места и времени, кощунственное словоизвержение!»[43].

Приобщение к революции изменяет всё — и предмет поэзии Волошина, и облик лирического героя, прежде более сосредоточенного на внутреннем мире, на «этапах блужданий» собственного духа, и стилевой строй произведений.

Мировая война и Октябрьская революция определили в поэзии Волошина пафос гражданственности, тягу к эпичности, монументальности, торжественности.

Патетичность, как элемент высокой проповеди, становится характерной для поэзии Волошина. Поэт, вырабатывающий определенную стилевую систему, обращается к памятникам древнерусской литературы, к библии и евангелию. Он нарочито ломает плавность стиха, но достигает большой свободы, «раскованности», поэтической речи. Часто поэт отказывается от рифмы, прибегая к белому стиху, но, как справедливо заметил еще в 1912 г. Брюсов, стихи Волошина «сделаны рукой настоящего мастера, любящего стих и слово, иногда их безжалостно ломающего, но именно так, как не знает к алмазу жалости гранящий его ювелир»[44].

Поэзию Волошина послеоктябрьских лет определяла возможность приобщиться к тем высоким, трудным, а подчас и трагическим событиям, свидетелем и участником которых он был. Именно в слиянии с происходящим в переломные «роковые» эпохи видел Волошин назначение поэта. Только это, по его убеждению, дает возможность сопрячь свой жизненный путь — с путем века, бегом времени.

(«Четверть века», 1929)

В поэтическом осмыслении Волошиным «драгоценнейшего революционного опыта», не все может принять и разделить современный читатель. Но нельзя забывать о главном — стремлении поэта увидеть в революции самый высокий дух русской истории, через трудности, лишения, катастрофы и разрывы пронести веру в человека, в его право, говоря словами Достоевского, на «высшую гармонию духа».

Россия и революция, народ и революция, поэт и революция, цивилизация и революция, и, главное, — человек и революция… Таков круг интересующих Волошина проблем, и неизбежно в фокусе его поэтического внимания — революция. Поклонник и последователь Михаила Бакунина, он может назвать ее «мятежом», «бунтом», увидеть в ней прежде всего разбушевавшуюся стихию, но никогда поэт не отделит себя от того, что происходит в России.

Блок писал в статье «Интеллигенция и революция»: «России суждено пережить муки, унижения, разделения, но она выйдет из этих унижений новой и по-новому великой»[45]. «Муки, унижения, разделения», переживаемые Россией, — об этом говорил и Волошин. Часто его упрекали в сгущении красок при описании ужасов гражданской войны и разрухи. Но эти муки и унижения не испугали поэта, не заслонили Россию, не увели от нее. В стихотворении «Русь гулящая» (1923) «смрадной и нищей, опозоренной и хмельной» предстает деревенская Россия. Но поэт убежден, что пройдет время —

Волошину близко пушкинское понимание «особого предназначения России», ее великой миссии. В письме к Чаадаеву 19 октября 1836 г. Пушкин вспоминал, как Россия отразила монгольское нашествие и спасла тем самым Европу. Не менее великая задача, по убеждению Волошина, стоит перед революционной Россией теперь, в 1917 году.

Понятия «буржуазия» и «пролетариат» казались Волошину надуманными, «иноземными»[46], не соответствующими той пестроте сословий, которая существовала в России. Но и при том, что русская революция, как представлялось ему, совершается не в русских одеждах, он все же принимает ее и, более того, чувствует превосходство своей, объятой пламенем, страны перед Европой.

(«Русская революция», 1919)

Русской вольности, бескрайной и безбрежной, противопоставляет поэт ограниченную, узкую европейскую «псевдосвободу». Знаменательно, что характеризуя в статье «Поэзия и революция» стихотворение Блока «Скифы», Волошин ведет его родословную от Пушкина («Клеветникам России») и Вяч. Иванова («Скиф пляшет», 1902). Волошин считает неудачным выбранный Блоком эпиграф («Панмонголизм, — хоть имя дико, но мне ласкает слух оно». В. Соловьев), предлагая заменить его строками стихотворения Вяч. Иванова:

Волошин увидел в «Скифах» Блока отражение «глубокого чисто русского состояния духа, в котором перемешаны и славянофильство, и восхваление своего варварства в противовес гнилому Западу, и чисто русская антигосударственность» (с. 20).

Эти же особенности присущи и ряду стихотворений Волошина первых послереволюционных лет. Отдал он дань и «скифству», по-своему преломляя идеи В. Соловьева и Вяч. Иванова. «Дикое Поле» (1920) — само название этого стихотворения Волошина воскрешает облик вольной причерноморской степи, бывшей пристанищем беглых холопов, скрывающейся от плетей и кабалы голытьбы.

Волошин вспоминает в этом стихотворении и Разина, и Ермака, воспевает русскую вольницу, не подвластную никому.

Часто Волошин связывает события современности с историей, смотрит на настоящее через призму былых времен, стремясь глубже понять смысл происходящего. Так, в стихотворении 1919 г. «Неопалимая купина», эпиграфом к которому служит указание точной даты самого последнего события («В эпоху бегства французов из Одессы»), Волошин обращается памятью к славным победам России в прошлом:

В русской революции видит поэт проявление мятежных, стихийных сил, воплощение извечной прометеевой силы огня. Само по себе сравнение революции с огнем или вихрем было типично для литературы тех лет. Причем раздавались и предостерегающие голоса — а вдруг Россия погибнет в этом огне. Волошин никогда не связывал крушение старого строя, русской государственности с гибелью России. Само понятие государственности во многом казалось ему враждебным свободе человеческого духа и творческой самодеятельности масс.

Волошин верил, что огонь революции, сокрушая старое, разрушая устоявшееся, не тронет главного — самого духа, самой сути России. Более того, поэт верил, что мятежный огонь поможет возродить человека к новым, более совершенным формам бытия:

(«Европа», 1918)

Не случайно не только одно стихотворение, но и всю книгу своих стихотворений, над которой он работал до 1923 г., поэт назвал «Неопалимая купина».

«Не сами ль мы, подобно нашим предкам, пустили пал?» — восклицает поэт в стихотворении «Китеж» (1919), не мысля и себя вне охватившего Русь пожара («Я сам — огонь. Мятеж в моей природе»).

Высокое назначение человека поэт видит в том, чтобы трудный, может быть, мученический путь пройти со своей страной. Призывая к этому, Волошин готов на самопожертвование. С большой силой убеждения он скажет в стихотворении «Готовность» (1921):

И такая обычная, уже стершаяся метафора — горение человека — приобретает в поэзии Волошина свой первоначальный, прямой смысл. Поэт верит в цельность, стойкость, несгибаемость, нетленность человеческого духа.

В 1918 г. Волошин работает над поэмой «Протопоп Аввакум». Рожденный, по словам Волошина, «по подобию небесного огня», Аввакум и сам стал «огонь, одетый пеплом плоти». «Огненного» проповедника и бунтаря не могут сломить ни царь, ни лютующие бояре, ни его злобные недруги — духовные отцы, ни даже казнь на костре.

Еще один поэтический вариант, подтверждающий дорогую для поэта мысль: сила огня не властна над человеком твердого духа, не убивает его, а ведет к возрождению, к воскресению — звучит и в «Сказании об иноке Епифании»[47] (1929), идейном сподвижнике Аввакума. Вот кроткий созерцатель Епифаний «поднялся в пламени божественною силой вверх к небесам…».

Во время революции пожаром охвачена вся страна:

(«Китеж», 1919)

«Из века в век» животворящая сила огня и нетленность человеческого духа являются для поэта символом всего здорового, просветленного.

В поэме «Россия» (1924), вспоминая о долгом пути русского разночинца, поэт скажет:

«Горит свечой, всходя на эшафот», Достоевский; «сквозь муки и крещенья совести, огня и вод» идет каждый, кто хочет быть со своей Родиной в годы революции.

Стихии огня посвящен ряд строк в цикле «Путями Каина» (часто называемом поэмой), над которым поэт работал в 20-е годы. Это интересный и оригинальный образец философской и научной поэзии Волошина, в котором поэт выразил свои взгляды на развитие всей истории человечества — ремесел, техники, науки, философии, религии, как бы подвел итог своим многолетним идейным и эстетическим исканиям. «Путями Каина» начинается с перифраза известного евангельского текста («В начале было слово. Слово было у Бога. И слово было богом»). Поэт утверждает:

Стихия огня, по словам поэта, прямо связана с появлением человека, сопутствует ему во всем.

Высокий пафос поэмы неотделим у Волошина от остро трагического звучания. Основное противоречие жизни поэт видит в невозможности примирить высокое назначение человека — с ходом мировой истории, ведущей человечество «Путями Каина» — дорогами братоубийственных войн и междоусобиц.

Волнует Волошина и стоящая перед человечеством вечная дилемма — выбор между сытостью и свободой, между хлебом и духом. Волошин всей системой образов своей поэмы прославляет величие свободного, творческого человеческого духа, обличает сытость, тупость. Поэт, во имя этой свободы, ошибочно противопоставляет политическим лозунгам — абсолютные ценности духа, осуждает ограничивающее их проявление государство.

Задача поэта, как ее представлял Волошин, делать все, чтобы не дать погибнуть в человеке прометееву огню — вечному стремлению к свободе.

«Драгоценнейший революционный опыт», как утверждал Волошин, дал ему возможность сосредоточенно вглядеться в происходящее, «выстрадать» свое познанье, выработать свою творческую позицию. Это «познанье» определилось, оформилось в программу, которую принято определять как абстрактный гуманизм, как позицию «над схваткой». В стихотворении «Доблесть поэта» Волошин пишет:

Читатель Волошина вправе спросить: каким же образом может произойти революция без насилия? Как сочетать воспевание очистительной силы огня — и призыв быть только человеком, а не бойцом, не гражданином? Позиция Волошина сложна, противоречива, разговор о ней не может быть однозначным. Революция привлекала поэта, но неизбежные при этом кровопролитие, террор устрашали. Но побеждала вера, которая зижделась на убеждении поэта, что хотя новый мир рождается в муках, и цена обновления тяжкая, путь от Голгофы идет к воскресению, к новым, более высоким формам жизни.

Эта позиция Волошина заслуживает не только критики, но и пристального конкретно-исторического изучения. Между тем, комментируя отдельные строки и строфы вне контекста, критики порою с поспешностью заключали о разрыве Волошина с прогрессивной, гражданской демократической литературой, в частности с поэзией Рылеева и Некрасова (последнего, кстати, Волошин высоко ценил), отъединяли поэта от советской литературы.

Так, Д. Таль в статье под устрашающим названием «Контрреволюция в стихах М. Волошина» («На посту», 1923, № 4) расправлялся с поэтом, произвольно истолковывая его. Например, строки Волошина:

неизбежно, с легкой руки Таля, подчас трактуются и сегодня как неприятие революции «типичнейшим представителем буржуазной интеллигенции». Между тем цитируемые строки из стихотворения «Мир» (в автобиографии названного «Брестский мир») написаны 23 ноября 1917 г., так сказать, «на случай» — 20 ноября в Брест-Литовске начались мирные переговоры с Германией, — и отражают горькие чувства поэта, думающего о тягчайших для России условиях мира.

Говоря об отношении Волошина к революции, следует также помнить, что революционный опыт поэта, находящегося вдали от Петербурга и Москвы — двух революционных центров, был основан на конкретном материале крымских событий.

Положение Крыма, переходящего из рук в руки, было очень сложным. С калейдоскопической быстротой менялись «знамена, партии и программы»: Как метко сказал Волошин:

В противовес этим меняющимся политическим лозунгам и программам Волошин выдвигал свою концепцию человека — рыцаря духа, способного отдаться стихии огня, мятежным порывам и вследствие этого оказаться на гребне великих событий. Волошин утверждал в автобиографии, что из выстраданного им революционного опыта он «вынес свою веру в человека». Это была вера в способность человека сохранить человеческое в самых тяжелых условиях, вера в возможность «пересоздания» людей, охваченных огнем революции, воскресения и в них добрых, заложенных самой природой начал. Эта вера смягчала трагизм многих произведений поэта. Она же подчас толкала его на самые, казалось бы, невероятные и опасные действия. Так, в утлой лодчонке он отправился на «мирные переговоры» со стоящими у берегов Коктебеля белогвардейскими кораблями, уверенный в том, что ему удастся убедить их командование в бессмысленности обстрела безоружных жителей Коктебеля. Когда в июне 1919 г. белыми был арестован генерал Н. А. Маркс — до революции оставивший армию, а затем и перешедший на сторону Советской власти, — Волошин сделал все, чтобы спасти этого замечательного человека: рискуя жизнью, он следовал за конвоируемым «красным генералом» из Феодосии — в Керчь, из Керчи — в Екатеринодар, чтобы не допустить самосуда озверевших офицеров.

Глубокой верой в человека, в жизнь проникнуты строки его стихотворения «Бегство», посвященного трем матросам, с которыми поэт пробирался в 1919 г. из Одессы в Крым, через кордон белых.

Это путешествие Волошин подробно зафиксировал в своих неопубликованных воспоминаниях[48]. Сопоставляя факты воспоминаний с поэтическим материалом таких, в частности, стихотворений, как «Бегство» и «Плаванье», можно убедиться, как исторически конкретно поэтическое видение Волошина, как реальны детали, как обусловлены они творческой концепцией.

Огненное, чудесное начало, прометеев огонь находит Волошин в Аввакуме и Епифании, в создателях истинной поэзии, в своих случайных спутниках — рядовых революции. Носитель огня — Человек — способен на предельную самоотдачу во имя веры, творчества, науки, революции. И это делает его прекрасным, достойным счастья, способным вместить весь мир.

В главе «Космос» поэмы «Путями Каина» есть строки, обращенные к человеку:

Страстно выступает поэт против всего, что несовместно с его идеалом человечности, мешает этому идеалу осуществиться. Волошину ненавистна сытость, подлость, жажда наживы и личного благополучия. Он гневно осуждает мораль хищников, способных «мощь России неоглядной размыкать и продать врагам». Ненавистью дышит его стихотворение «Буржуй» (1919) из цикла «Личины», «герой» которого необыкновенно выразителен своей исторической конкретностью[49].

Для творчества Волошина характерно тяготение к «планетарности», стремление отрешиться от частностей, развернуть эпическую панораму веков, взятых в узловых моментах, остаться наедине с мирозданием, с землей, овеянной огнем, вихрем, ветром мятежей. Цепь времен для него неразрывна — прошлое связывается с настоящим, события и люди древней истории, «смутного времени», эпохи Петра входят в его поэзию, становятся необходимыми для осмысления настоящего.

При всем своеобразии позиции «коктебельского затворника», в творчестве Волошина советского периода ощутима связь с другими поэтами — его современниками. Рассудочность поэзии Волошина, ее торжественно-величавый, ораторский пафос, отрешенность от всего личного, частного, бытового ради общечеловеческого, всемирно-исторического рождают аналогию с послеоктябрьским творчеством В. Брюсова. Чрезвычайно близки Волошину и поиски Брюсовым путей и форм развития научной поэзии, и убежденность Брюсова в том, что именно глубокое знание законов науки откроет в поэзии новые горизонты, даст основание говорить не о личном, а о всеобщем, предоставит возможность искусству проникнуть в самую суть вещей. В цикле «Путями Каина» поэт размышляет о прошлом, настоящем и будущем человечества в связи с историей науки; данные философии, астрономии, физики находят поэтическое выражение, проходят через призму мировоззрения поэта. Волошин близок Брюсову и в понимании роли поэта — избранника, пророка, провидца.

Апокалипсический, космический облик эпохи, данный в отблеске разбушевавшихся стихий, ветра, вихря истории, грандиозность, размах происходящего, — эти особенности восприятия революции, присущие творчеству Волошина, характерны и для поэзии А. Блока, С. Есенина, А. Ахматовой. В поисках языковых средств эти поэты обращались к апокрифической литературе.

Само внимание «европейца» Волошина к русской старине и русскому фольклору, к памятникам древней литературы, в частности к образам Неопалимой купины и невидимого града Китежа, свидетельствовало и о пробуждении в нем глубокого и постоянного интереса к прошлому России, и о том, что русскую революцию воспринимал поэт как органическое развитие страны. Замедленный ритм его поэмы «Россия» (1924) хорошо передает самый процесс мысли поэта, связывающего звенья этой цепи, стремящегося постигнуть Россию «во всем ее историческом единстве», целокупности и целесообразности.

И далее поэта как бы обступают бесконечные пространства России — и мерцающие солью топи Сиваша, и шуршащая камышами Кубань, и стынущий Кронштадт, а за ними — Украина и Дон, Урал и Сибирь… Поэт видит их через призму истории, свободно связывая образы далекого прошлого и современности.

И в этой сменяющейся панораме веков русская революция предстает в стихах Волошина, как звено, важное, этапное, но не последнее: революция обусловлена всем ходом предыдущего, но она связана и с последующим. Волошин, приветствуя революцию как раскрепощение мировых сил земли, как возможность «пересоздания» человека, видел в ней условие полной свободы личности, понимаемой им с известным анархическим уклоном.

Поэт боялся того, что в результате всех жертв, страданий и борьбы человек может «обернуться жадным хамом, продешевившим дух за радости комфорта и мещанства» («Путями Каина»).

В 1924 г. Волошин, вместе с группой писателей, среди которых были С. Есенин, М. Шагинян, М. Зощенко, В. Катаев, подписал письмо в отдел печати ЦК ВКП(б), где были следующие строки: «Мы считаем, что пути современной русской литературы, — а стало быть и наши, — связаны с путями пооктябрьской России»[50].

Однако годы восстановления, переход к мирному строительству нового социалистического государства не нашли отражения в поэтическом творчестве Волошина. В стихотворении «Дом поэта» (1926), насыщенном философскими раздумьями и историческими экскурсами, Волошин, обращаясь к годам революции и гражданской войны, благословляет мир и завещает своему современнику:

«Синий окоем» — это любимый и воспетый Волошиным Коктебель. Это открытый «навстречу всех дорог» дом поэта. Это клочок родной земли, благословляемый Волошиным и за то, что именно там он смог приобщиться к великим и грозным годам революции и гражданской войны.

Поэзия Волошина послереволюционного периода должна быть включена в широкое русло советской литературы: поэт, разделивший, по словам С. С. Наровчатова, «в тяжелые годы гражданской войны судьбу своего народа и своей страны, искренно вставший на сторону Советской власти», скончался «на родном, а не на чужом берегу»[51].